Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Его величество далеко не милостиво готовился к встрече с пангерманским союзом в лице его второго председателя, который имел несчастье разлучить его с красавицей Швертмейер. Тассе сразу начал куролесить. Он едва дал Ланна время назвать его имя, считая, что оно и без того известно; затем представил сам:

– Господина генерала фон Гекерота мы взяли себе первым председателем, а вот это, ваше величество, наш коллега Пильниц.

– Не собираетесь ли вы представлять мне и моего обер-адмирала? оборвал его император. – Господа генералы, добрейший Гекерот, не суйтесь, пожалуйста, в мою политику, она отнюдь вас не касается.

– Ну, да вы, господа, знакомы, – заметил Тассе, после чего император обратился за помощью к Ланна, Ланна в ответ на обиженную мину своего повелителя поднял глаза к небу. Но против Тассе бессильно было даже небо.

Генерал фон Гекерот долго скрежетал, пока его челюсти разжались. Он заявил, что только "поддает пару", но его возражение было явно неубедительным. Опять прилив крови к лицу и скрежет. Тогда Тассе пустился в объяснения, хотя к нему никто не обращался, – "зависть Англии к нашей торговле, соглашение превратит нас в ландскнехтов", – он полностью повторял свою речь о флоте, и удержать его не было возможности.

Император принюхивался; он давно бы повернулся спиной, если бы не запах! Вдруг он резко прервал Тассе:

– А вы видели хоть один корабль? Вы знаете, где бакборт?

Тассе молчал зло и тупо, обер-адмирал тщетно подсказывал ему ответ. Император презрительно рассмеялся, опять втянул носом запах йодоформа, сказал: "Ну, желаю вам поправиться", и с этими словами отошел. Все, кого угнетал Тассе, тоже расхохотались, и заразительнее всех Ланна. За это Тассе наградил его взглядом, говорившим: "Мы еще посчитаемся", после чего рейхсканцлер немедленно оборвал смех.

Тассе воспользовался паузой, пересек дорогу императору и сказал доверительно, только для него и для стоявших вблизи:

– Я, правда, не знаю, где бакборт, но зато я хорошо знаю, что вы, ваше величество, тайком завели шашни с царем{335}.

Оцепенение. Даже император не нашелся что сказать и снова обернулся к рейхсканцлеру. Тот, бледный, как призрак, искал опоры, но под руку ему попался только стакан вина. Значит, шайке была известна секретная переписка! Чего только она не знала! И этого проклятого Тассе Ланна сам представил императору, надеясь, что он потопит себя!

"Плохо твое дело", – мимикой показал ему Тассе, пока император глядел в сторону. Когда он снова повернул голову, Тассе ухмыльнулся и лукаво произнес:

– Ваше величество, что, если об этом услышат англичане? То-то у них глаза рогом полезут.

– Что вы сказали? – Император смеялся, но на этот раз весело. – Как это вы сказали?

– Ну, я сказал, что у них глаза рогом полезут. – Тассе был воплощенное добродушие. Он невозмутимо смотрел, как император смеется, чуть не с завыванием, и как все общество до колик потешается на его счет. Ланна, который не смеялся, познал противника во всем его величии; противник был слишком уверен в своем превосходстве и готов бы даже поступиться его избытком!

Император похлопал Тассе по плечу.

– Вы человек по мне. – И обращаясь к Ланна: – Ну, Леопольд, как же быть? Пожалуй, он может снять с вас бремя ответственности? Тайны ваши он все равно уже разведал.

Ланна ответил весело и с достоинством, что готов нести бремя, пока его величеству не будет угодно освободить его, – меж тем как Тассе, чувствуя на плече высочайшую руку, кичился своим смирением.

Безоблачно настроенный император удостоил кое-кого разговором.

– Ну-с, Бербериц, иудейский согражданин? Швертмейер, вы опять что-то украли? Гаунфест, меня вам не обольстить. – Одновременно с шутками сыпались и милости. – Напомните мне, Флеше, господину Швертмейеру надо дать орден. Или лучше браслет госпоже Швертмейер.

А память какая! Он наизусть прочел молодому Шеллену какую-то газетную статью. Все дивились. Все были под обаянием, дамы очарованы, мужчины ошеломлены. Каждому он прямо смотрел в глаза: попирая мою внутреннюю свободу, – как чувствовал каждый. Но каждый трепеща подавлял в себе это чувство. А вслед ему шептал: "Вот это личность!" И дальше уже другие подвергались воздействию царственного ока, и еще другие могли любоваться гогенцоллернским профилем{336}, линии которого, уходя назад, приближались к полукругу.

– Вот это личность! – сладостный трепет. Император обернулся. – Ну, Гаунфест, тенор, как дела? В следующую поездку на север беру вас с собой, будете воспевать вечернюю звезду.

– Незакатное величие северной звезды, – опустив веки, благоговейно выдохнул Гаунфест.

– И стихи сочиняете, Гаунфест? Конкурируете с Флеше? Но что с вами? Флеше тоже стыдливо прикрыл глаза. – Вид у вас обоих такой, словно вы только что обручились.

Генерал и ротмистр растроганно молчали, пока император смеялся. Смеялся он благодушна.

– Мы все друзья, связанные одинаковым обетом... – растроганно начал Гаунфест, нежно смягчая голос и взглядом как бы замыкая в один магический круг и друзей и императора. – Во славу возлюбленного нашего повелителя.

– И он тоже? – спросил император, увидев подле Флеше Толлебена.

– Мой кузен, – пояснил генерал-адъютант, – просит у вашего величества милостивой защиты в своих сердечных делах.

Снизу, склонив голову набок, его величество оглядел длинноногого Бисмарка и лукаво прищурил глаза:

– Знаю, мой Леопольд не хочет отдать вам свою дочь. Приму меры. Уломаю Леопольда. – Милостивый жест рукой, затем крутой поворот в сторону Алисы Ланна. – Графиня, у нас общая тайна, настоящий заговор. Вы действительно согласны удовольствоваться Толлебеном? Да, да, мой Флеше его кузен. Мгновенный взгляд ее умных глаз подтвердил императору, что она разгадана. Тогда он заговорил совсем в открытую: – Если вы поженитесь, у меня будет в вашем лице перестраховка против Леопольда. Потому что и вы, графиня, не преминете вести политику против папаши. На тот случай, когда он выйдет в тираж. Смейтесь, смейтесь, кстати, вы красиво смеетесь. Итак, нынче вечером мы с вами заодно против Леопольда. Он пока слышать об этом не хочет, но ему придется послушаться.

Они оба засмеялись, Алиса не менее кокетливо, чем он, а он не менее двулично. Казалось: две дамы, замышляющие интригу. Его величество напряг икры, округлил упругие бедра и покачивал головой; в то время как правая рука выразительно жестикулировала, недоразвитая левая пряталась, насколько возможно, под красный ментик.

Но тут новая идея завладела им – или, может быть, пока только беспокойство, словно все кругом, затаив дыханье, ждали новой идеи. Он повернулся, и тотчас навстречу потянулись осчастливленно-испуганные лица, ему стало противно. Но нужно было поддерживать приподнятое настроение и стараться, чтобы воодушевление не ослабевало. Он знал, с кем имеет дело: ничто не должно происходить помимо него, а где он, там должно что-то происходить... Два темных жгучих глаза преследовали его, как совесть, он встречал их всякий раз, как искал смены впечатлений, они гипнотизировали его, они дерзали не обмирать под его взглядом; в чем они обвиняли его? Напуганный и раздраженный император отмахнулся от их обладателя: "Назойливый субъект, подожди, я тебе еще насолю!" – и уцепился за Пильница:

– Ну-с, профессор, вас я давно собираюсь отделать как следует. Вы осмелились полемизировать с учением об откровении.

Пильниц был не из тех, что упускают случай, он начал распространяться строго научно. Императору пришлось слушать. Он и в этом, как во всем, был активен; слушая, он либо решительно опровергал, либо усердно подсказывал. Ученый сам в конце концов стал в тупик перед выводами, к которым пришел: следовательно, откровение существует! "Вот видите!" – сказал император, и измученный Пильниц только отбросил свою белую гриву с влажного лба.

– Я должен опираться на явившегося мне в откровении бога, иначе мне не справиться со своей задачей, – еще увереннее и тверже заявил император. Он взглянул в стенное зеркало; лицо избранника небес говорило, что он видит в зеркале не только себя, но и того, кого только что назвал. Онемевшие зрители что есть сил старались придать себе благочестивый и восторженный вид. Только директор банка Бербериц басом изрек:

– Вот это христианин! Гений, прямо сказать.

Награда пришла немедленно:

– Бербериц, послушайте-ка, что Пильниц говорит об Иерихоне! Нет, не о вас, Иерихов, но вы можете тоже послушать, это забавно.

После этих слов несколько господ поспешили приблизиться, его величество явно поощрял непринужденность. Ученый с готовностью повторил все то, к чему пришел путем строго научных изысканий. Стены пали вовсе не от трубного гласа, как утверждали евреи. Город они завоевали с помощью публичных женщин.

– Это вполне возможно, – решил император. – В военном деле ничего не стоят, а головы изобретательные.

Ученый просил разрешения познакомить научный мир с высочайшими взглядами на этот предмет.

– Избави бог! Тогда Бербериц перестанет мне рассказывать анекдоты!

Кивок в сторону Берберица. Упитанный банкир с достоинством стал в позу перед сидящим императором. После каждого анекдота его величество с хохотом откидывался на спинку кресла и дважды хлопал себя по высочайшей ляжке. Он смеялся, широко открыв рот, смех его звучал каким-то плотоядным прерывистым лаем, но впервые за весь вечер он был самим собой. Все вздохнули свободно, мысленно благодаря банкира. А тот был совершенно равнодушен. И его анекдоты забавляли всех, кроме него самого. Миниатюрное лицо над грузным туловищем сохраняло выражение неисцелимой меланхолии, в то время как все рычали от хохота. Он держал голову высоко; видно было, что пушистая борода растет у него на шее так же густо, как и на лице. Бесцветные глаза, казалось, вот-вот вытекут, так они были выпучены.

Еще удачливее Берберица был Ланна, который его сменил. Ведь никто так не умел рассказывать еврейские анекдоты, как он, Ланна. Император держался за бока и требовал шампанского. "Обер, шампанского!" – кивнув в сторону обер-адмирала, который бросился исполнять приказание. Длиннобородый морской волк возвратился, кротко улыбаясь, с салфеткой под мышкой и ведерком для шампанского в руках. После его величества он подал бокал Тассе; Ланна было ясно, что союзники хорошо спелись.

Ланна предусмотрительно принял меры предосторожности. Отстранив от императорского углового дивана слишком назойливых гостей, он с озабоченной улыбкой попросил провести дам в дальние комнаты. Его величество в это время, выпив бокал, выплеснул остатки на обер-адмирала; тот поблагодарил. Второй бокал был тоже выплеснут, но Ланна, кому он был предназначен, ловко увернулся, брызги попали на генерал-адъютанта фон дер Флеше.

– Флеше на середку плеши, – сказал в рифму император. – Леопольд по мне слишком увертлив. Тассе он тоже не по вкусу. Тассе, а флот я все-таки построю.

Теперь уж вся шайка во главе с Тассе придвинулась вплотную. И Шеллен оказался тут как тут; Ланна почти силой отвел его.

– А вы знаете, почему я строю флот? – прикрыв рот рукой, обратился император к оставшимся и, косясь на рейхсканцлера: – Я не смею сказать, Леопольд мне не позволяет. Но когда у меня уже будет флот, я поеду... я не скажу, куда, не волнуйтесь, Леопольд... и напрямик поставлю свои условия.

– Боже мой, что же это такое! – обратился Терра к Ланна.

– Браво! – воскликнул обер-адмирал фон Фишер. – Старый приятель Пейцтер не обрадуется.

– Просто до гениальности! – воскликнул Пильниц. Слова "гений" и "личность" носились в воздухе; только Тассе держался строго и скептически. Он требовал немедленных действий:

– А то плохо вам придется, ваше величество, коварная сволочь опередит нас!

Ланна, несколько поодаль от императорского углового дивана, охранял подступы.

– Ах, если бы вы знали, что только мне не приходится предотвращать! ответил он депутату.

– И вам это удается? – спросил Терра.

Но тут вслед за Тассе послышался новый голос:

– Один французский депутат заявил, что он считает дипломатическим идеалом союз между Францией, Англией и Россией. Человек этот удивительно провидит будущее, – уверенно прозвучал голос, старательно выговаривающий каждое слово. Император взглянул на говорившего.

– И вы, видимо, тоже, господин помощник статс-секретаря Мангольф? спросил он с изумлением, без обычной агрессивности в тоне. Мангольф слегка поклонился.

– Я прошу всемилостивейшего разрешения почтительно напомнить о том, что один из английских министров уже хлопочет о сближении с Россией... Это вполне понятно с его точки зрения, – прибавил он, в то время как император встал.

– В следующий раз я за это чокнусь с Пейцтером, – пообещал обер-адмирал. – Тогда у нас обоих окажется больше судов, чем требуется.

Остальные, по-видимому, тоже способны были только радоваться предполагаемым козням против Германии. Серьезным оставался один император. Ему явно было не по себе, он хотел уже выйти из круга, но остановился в нерешительности и сказал:

– Но ведь это может привести к войне. Я не согласен. Не имею ни малейшего желания. "Хорошенькая история", как говорит Бербериц, – он явно пытался превратить все дело в шутку.

– Слово за мной, – прошептал Терра, дрожа от возбуждения. – Ваше сиятельство, сейчас мой черед, я не имею права упустить случай. Представьте меня! – Но на лице рейхсканцлера он не прочел согласия: – Я понял вас, вы со свойственной вам заботливостью подвергли меня испытаниям, чтобы с помощью уроков света подготовить к этой последней борьбе. Дайте же мне теперь возможность выдержать ее! Пусть в моем ничтожном лице перед вами предстанет человечество, борющееся с жестокостью судьбы. Рейхсканцлер граф Ланна, предоставьте мне эту возможность!

Император сразу же отказался от своей попытки обратить все в шутку, в мрачном синклите генералов, пангерманской братии и штатских никто даже не улыбнулся, никто не выразил ни малейшей склонности к веселью. Нет, они настроены вполне серьезно. Император надул губы, повел плечами – и сам прервал томительное молчание:

– Чего же вы от меня хотите? Чего можно добиться, кроме каких-то дурацких побед, а на что они мне нужны? Я и без них обойдусь! – Молчание. Тогда он перешел на торжественный и строгий тон. – Кроме того, я несу ответственность перед моим создателем.

На это возразить было трудно. Всем оставалось только вздохнуть.

Рейхсканцлер решил, что его повелителю будет по душе некоторое разнообразие; он схватил Терра за плечи и выдвинул его вперед.

– Ваше величество встречает глубокое понимание и особо пламенное почитание у молодежи, – сказал он назидательно и вместе с тем дипломатично. – Вашему величеству это вряд ли будет неприятно. В "Фаусте", у нашего Гете, сказано: "Всего милее мне румянец свежий щек, Для трупа хладного в душе моей нет места", – язвительно бросил Ланна в сторону беспокойных стариков. Ему нечего было бояться, что кто-нибудь из них бросит ему в лицо: Мефистофель!

Император облегченно засмеялся и даже спокойно отнесся к назойливому субъекту, который, как совесть, докучал ему весь вечер. Прежде чем Терра, не отнимая рук от груди, выпрямился после глубокого поклона, Ланна успел сообщить императору, что депутат и помощник статс-секретаря – школьные товарищи.

– Ваше величество, вот вам живое доказательство того, что при таком мудром правлении, как ваше, и при нашей совершенной системе каждому таланту открыт свободный путь. Из предшественников вашего величества, пожалуй, один только Людовик Четырнадцатый умел так же по-королевски беспристрастно выбирать себе слуг.

Как монарх, так и государственный муж, по-видимому, придавали моменту важность исторического события. Каждому хотелось быть его свидетелем. Те, кого Ланна удалил, снова придвинулись. На всех лицах была написана напряженная торжественность. Даже приближенные, те, что смеялись над еврейскими анекдотами, застыли один за другим, словно фигуры на официальных картинах.

Рейхсканцлер произносил слова для потомства, а монарх с каждым словом становился благосклоннее. Когда отзвучало последнее, он устремил взгляд на склоненного в выжидательной позе депутата.

– О вас я кое-что знаю, – резко, но снисходительно.

– Ваше величество, соблаговолите милостиво выслушать меня, – заговорил Терра, не отнимая рук от груди. – Бог свидетель, что я никогда не позволил себе ни одного поступка или мысли, которые не имели бы единственной и твердой цели – содействовать, в меру моих ничтожных сил, славе и могуществу вашего императорского величества. – Голос то нарастал, словно неудержимо вырываясь из сердца, то замирал в глубочайшем смирении. Император был, видимо, заинтересован как техникой речи, так и ее содержанием. Он ожидал продолжения.

– В полном сознании своей вины, я каюсь перед вашим величеством, что однажды необдуманно взял на себя защиту бастующих рабочих. Помыслами я был чист. Увлекли меня молодость и духовная гордыня, которая часто выступает на сцену там, где знаниям не соответствует ни имущественное, ни общественное положение. Ваше величество видите во мне одного из самых недостойных своих адептов. Ни один бастующий рабочий не может отныне ни в какой мере надеяться на мою защиту.

За этим последовал одобрительный императорский кивок. Путь был расчищен, Терра ринулся в бой:

– Благодаря твердой и дальновидной политике вашего величества Германия занимает в настоящее время независимое положение, ибо никакой союз с Англией не может воспрепятствовать ей строить флот.

– Вотируйте мне кредиты, господин депутат!

– Только во имя этого я живу и дышу. Но вашему величеству требуются не только денежные средства. Для создания флота вашему величеству нужна и высокая нравственная поддержка.

Император выпрямился и посмотрел в зеркало. Позади него и его красного мундира стоял бог. "Гений! Личность!" – бормотали вокруг. Столпившиеся зрители употребляли сверхчеловеческие усилия, чтобы быть замеченными его величеством. В этот миг подоспел Кнак. Лысый племянник оторвал его от чрезвычайно важных дел с депутатами, он задыхался, потому что очень быстро бежал и еще потому, что здесь дело было поважнее. Неслышно ступая, сильно покраснев от сдерживаемой одышки, Кнак протискивался вперед до тех пор, пока оба – император несколько сбоку, а депутат Терра прямо – не очутились непосредственно перед ним.

Депутат решил пустить в ход все средства, чтобы сосредоточить на себе высочайшее внимание; это видно было по его лицу, выражавшему железную волю.

– Ваше величество! – воскликнул он. – Германский император призван одержать победу над темными силами как того, так и этого мира, и притом без борьбы!

– Как так? – спросил император. Стремительный поворот, и он взглянул депутату прямо в глаза. – Что вы под этим подразумеваете? Объясните поскорей, в чем дело.

– Отмените смертную казнь!

– Как?

– Это ново, это действенно и современно, это обеспечивает успех. Пусть тогда кто-нибудь посмеет утверждать, будто ваше величество лелеет агрессивные планы. Даже самому отъявленному лжецу не удастся убедить мир в том, что вы желаете братоубийственной войны народов, вы, отменивший казнь даже для преступников!

Минутная растерянность – потом император сообразил. Он оглянулся: общее смятение. Он сообразил раньше других; мысль понравилась ему.

– Мысль не плохая, – сказал император. – Но попробуйте-ка разъяснить ее людям!

– Она на устах у всех. Правда, ее глубочайший смысл доступен только избранным... – Поклон, рука прижата к груди. – Вернее, только одному избраннику.

– Ах да, там было написано, что вы подкуплены англичанами, – сразу припомнил император. – Чепуха, я этому не верю.

Терра, содрогаясь с головы до ног, в последнем волевом усилии в виду цели:

– Я жду воздаяния только от бога. Я хочу иметь право почитать вас, ваше величество, как высшее, совершеннейшее орудие божие во всей истории человечества. Что такое Хаммураби, Моисей и даже... – Последнее имя не было произнесено. Новый волевой порыв, рука поднята вверх. – Ваше величество в мгновение ока становитесь гуманнейшим из монархов. При соответствующей пропаганде вас будут чтить как спасителя. Это ново, это действенно и современно, и это обеспечивает успех.

Его величество насупил брови:

– Что значит гуманнейшим?

– Истинная гуманность, политически рентабельная.

– А я было подумал – ложная.

Император оглянулся, нет ли у кого возражений.

– Вопрос проходит удивительно гладко, – произнес он сквозь зубы. Никто не протестует. Ну, мы еще с вами потолкуем.

Но у обер-адмирала Фишера все же зародилось сомнение:

– Народ искренне привязан к виселице.

– А мы его отвяжем, – решил император. – Я человек современного склада... Что вы смотрите на меня, Ланна? Разве я не смею быть человеком? Да, я человек, значит и со мной может что-нибудь случиться... Ах, позвольте!

Он испугался – чего? Заглянул еще раз всем в глаза, движения стали как у автомата, затем резко повернулся к Терра:

– Скажите, пожалуйста, значит, казнить никого нельзя, даже убийц? Безразлично, кого бы ни убили? Меня, например?.. Ага! Вот вы и попались. – С угрозой: – Хотели меня провести.

Но Терра отпрянул, словно перед ним разверзлась пышущая пламенем бездна. На лице ужас, нескладные руки умоляюще стиснуты.

– Я был поражен слепотой. Я богом отринутое чудовище! – с невыразимой мукой выдавил он.

– Верно, – сказал император. – Ну, успокойтесь. Хорошо, что я вовремя спохватился. – Обращаясь к окружающим: – Мне сразу показалось странным, как это дело легко налаживается. – Опять к Терра, уже со смехом: – Вот выкинул штуку! – Стоявшие в непосредственной близости засмеялись тоже. – Хотел отменить смертную казнь! Ловкий малый, только глуповат. – Удар по ляжкам, знак, что и стоящие поодаль могут смеяться, а затем сквозь смех: – Отменить смертную казнь! Террористы подумали бы, что я спятил. А если ты мне когда-нибудь дашь пощечину, Флеше? И тогда увильнешь от харакикирики?

Генерал-адъютант успокоил его величество на этот счет, и они вместе продолжали смеяться.

Терра, прикованному к полу, казалось, что он бежит и хохот, как внезапный морской прилив, настигает, опрокидывает его.

Громче всех звучал чей-то визгливый голосок: Толлебен. Он отбросил осторожность и смеялся. Что теперь может значить для него такой противник! Алисы не было видно. "Она даже посмеяться не захотела. Значит, всему конец". Вдруг его взгляд в борьбе за последние остатки человеческого достоинства наткнулся на лицо, серьезное как смерть и потому такое же желанное, как она. Лицо принадлежало Кнаку. Промышленник безмолвно кивнул ему, оба выбрались из толпы. Никто не препятствовал уходу Терра; ему стало ясно: смех царедворцев относился не к нему. Он относился к императору. Императору надлежало видеть их смех, как надлежало слышать из их уст слово: "Гений"! Они смеялись в поте лица своего.

Кнак и Терра, лавируя, протиснулись назад, где было пусто. Ища прикрытия на пустынном паркете, Терра отошел к колоннам у входа в последнюю гостиную. Он уже миновал их, как вдруг что-то заставило его обернуться. Его взгляд встретился с глазами, полными муки прощания, полными тоскующего неутолимого зова. Женщина судорожно сведенными пальцами искала опоры на гладкой стене. Опоры не было; тот, кто прошел мимо, мог ее взять и увести с собой, в эту минуту она убежала бы с ним! Именно в минуту его поражения! Когда он прошел, она зарыдала. Он видел, что она безоружна, далека от всех честолюбивых заблуждений и готова к бегству, что она его собственность – на то время, пока длятся рыдания. Он поспешил дальше.

Тут к нему присоединился Кнак. Кругом ни души, но и это не удовлетворило Кнака, он открыл потайную дверь. Когда они вошли, он оставил ее полуоткрытой, из боязни быть застигнутым врасплох. Выяснилось, что они в будуаре хозяйки дома. Подавляло обилие подушек и ковров.

– Расчет был неверен, – сказал Терра, глядя в землю.

– Тссс... я не стану вас утешать. Высказывайтесь, только потише, предостерег Кнак.

– Когда-то человеческое общество выбросило меня из своих рядов за непригодностью. Я не погиб, выплыл вновь и предложил ему свои услуги. И предлагал не раз, – сказал Терра, поднимая взгляд, полный отчаяния.

– На сей раз не напрасно. Сейчас вы в этом убедитесь. – С этими словами промышленник протянул ему стакан воды. – Выпейте и садитесь! Вы сделали свое дело!

Терра, опускаясь на подушки:

– Мне совершенно ясно, что со мной покончено, что отныне я всего-навсего побежденная опасность. Если бы меня не убил смех, мне все равно пришлось бы околеть от сознания собственной беспредельной глупости. Я высказал императору то, что думал. Я пал жертвой кощунственной фантазии, будто можно иногда в качестве крайней меры пустить в ход правду. Жизнь мне этого не простит.

– Для вашей ошибки есть оправдание. Даже допустив неправильность расчета, нельзя отрицать, что самое выступление проведено мастерски. Промышленник жестом отверг всякие возражения. – Я не преувеличиваю мастерски. У его величества возникают подозрения, но вы отводите удар и вызываете смех. Кто еще способен на это? Подозрение императора могло просто погубить вас. А что делаете вы? Вы добровольно становитесь мишенью для насмешек, вы развлекаете, а ведь это день изо дня наша единственная цель. Блестящий маневр! Теперь отдыхайте!

Терра вместо этого подскочил:

– Вы продолжаете издеваться надо мной, господин тайный советник! Я еще не так низко пал в собственных глазах, чтобы стерпеть позор и поругание именно от того, кому я в своей непростительной наивности помог устроить дела.

– Вот потому-то я и предлагаю вам место юрисконсульта и члена правления моей компании. – Тайный советник сел.

Терра снова опустился на подушки, на этот раз непроизвольно, – у него подкосились ноги. Вот она, настоящая катастрофа! Она была настолько безусловна и непоправима, что он сразу пришел в себя. Преодолев физическую слабость, он выпрямился и сказал хладнокровно:

– Не откажите изложить ваши мотивы.

– Они видны как на ладони. В способностях ваших я имел случай убедиться. Вы сами признали, что содействовали моему успеху. Но кто из нас может сказать, как все сложится в следующий раз. Вы отнюдь не конченный человек. Всякий раз, как общество выбрасывало вас из своей среды за непригодностью, вы считали себя конченным, но выплывали вновь. У меня есть основание бояться, что в один прекрасный день вы снова вынырнете и будете мне угрожать. Вполне вероятно, что вы и тогда невольно только посодействуете моим делам. Но все же я хочу учесть опасность, которую вы собой представляете, и снова предлагаю вам войти в мою Оружейную компанию. Ваши пацифистские взгляды мне не мешают, да и вас они не должны смущать.

Промышленник нерешительно запнулся, но Терра всем своим видом требовал, чтобы он закончил начатую мысль.

– Тем более что вашей основной целью, собственно, и было поступить ко мне на руководящую должность. У человека такого выдающегося ума должно же быть хоть настолько здравого смысла. – Сказав это, Кнак откинулся на подушки. Но ужаснее всего было то, что он совсем не казался победителем; он относился к сделке просто, не переоценивая ее. Плата, которую он предлагал за соучастие, была вполне приличной, для себя же он рассчитывал лишь на скромную выгоду. "Я оказался большим мошенником, чем он, – подумал Терра. Вот к чему привела моя идейная борьба".

– Вы ничего не слышите? – прошептал он. – Нас подслушивают.

– Это нежелательно. – Кнак отодвинул портьеру в следующий из личных апартаментов Альтгот. – Я знаю, как выйти. Оставайтесь здесь, договор вам будет доставлен. – И он исчез.

Терра остался у той двери, через которую скрылся Кнак; он взял в руки шнур от портьеры и спросил вслух:

– Выдержит? Как сделать, чтобы изящно на нем повиснуть? – Его интересовала теперь только техническая сторона вопроса... В этот миг кто-то схватил его за плечо: Мангольф.

– Ты, как всегда, вовремя. Словно по заказу.

В ответ на вызывающий тон Мангольф сказал глухо и с непобедимой дрожью в голосе:

– Только не это, Клаус.

– Лучше стать юрисконсультом у твоего тестя?

Насмешку Мангольф тоже оставил без ответа:

– Я этим удовлетворяюсь.

– А я не могу!

В ответ на его возрастающее раздражение Мангольф проявил еще более кроткую настойчивость.

– Что, собственно, случилось? Ничего, что могло бы тебя сразить внутренне. Неудача! – Он пожал плечами. Мангольф – и пожимает плечами при слове "неудача"! Терра прислушался внимательнее к словам друга. – Ты ведь останешься тем же, чем был, – сказал друг, – вечной досадой для тех, кто тебя любит... Но с этим они примирятся, лишь бы ты жил.

– А нужно ли мне жить? – спросил Терра с сомнением.

– Это непременное условие и для моего существования. – Какой новый, незнакомый звук голоса! Голос шел из глубины души, такой настойчивый и вместе с тем нежный. Терра был тронут. Охваченный жестоким раскаянием, он сознался:

– Ты скомпрометирован по моей милости. Ланна неразрывно связал нас с тобой в сознании императора.

– А разве мы не связаны неразрывно в нашем собственном сознании?

– Это говорит твоя благородная душа, дорогой Вольф. Я же, в своем слепом эгоизме, не понимал, что Ланна готов погубить меня, лишь бы избавиться от тебя!

– Ты начинаешь прозревать. Но поверь мне, Клаус, я больше страдаю за тебя, чем за себя самого.

– Вижу, – сказал Терра, – и я, подлец, только потому не ухожу из жизни.

– Мы не подлецы, Клаус. Я бывал несчастнейшим человеком, когда ты преуспевал. Но в те минуты, которые мы только что пережили, я был куда несчастнее. – Он сжал обе руки друга. – Дай мне взглянуть тебе в глаза, не смеешься ли ты, чего доброго, надо мной? В часы сомнений я считаю тебя каким-то выродком, для которого важнее всего удовлетворить свое тщеславие. Разуверь меня, и я буду счастлив.

Терра, не выпуская его рук:

– Откровенность за откровенность, Вольф. Я в минуты слабости готов поверить в твою так называемую вторую наивность, с помощью которой ты хотел бы сравняться в глупости с современным обществом. Короче говоря, я готов считать тебя таким же глупцом, как твоих собратьев. Разубеди меня в этом!

Каждый из них старался увлечь другого из полумрака комнаты к выходу и яркому свету. Только раскаяние, только доверие видел один у другого, видел сквозь слезы, застилавшие свои глаза и глаза друга...

Но тут к ним донесся громкий повелительный голос.

– Все сюда! – командовал знакомый голос. – Внимание! Радостное известие!

Они прислушались. Голос императора оповещал об обручении!

– Я взял это на себя, чтобы все видели, насколько мне близки торжественные события в семье моего рейхсканцлера.

Вырвав решение из рук отца, он к тому же еще кичится этим.

– Он свое дело понимает! – заметил Мангольф и тут же вскрикнул: – Что ты! Бог с тобой!