Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Сдавленный вопль – и Альтгот упала на подушки.

– Что это даст вам? – пролепетала она.

– Бескорыстное наслаждение житейской суетой, – пояснил Терра. – Кавалер занимает высокий дипломатический пост. Его коллегу, более удачливого любовника актрисы, удар поразит не меньше: актриса, собственно, в него и метила. А брат ее действует во имя морали.

– Вы настоящий дьявол! – простонала Альтгот.

– Нет. Сочинитель комедий, – сказал Терра.

Она тихонько охала и вдруг встрепенулась.

– Выходите немедленно.

– Как это так? Мы в открытом поле.

– Выходите, я не могу показаться с вами в Берлине. Еще немного – и пойдут слухи об этой дикой истории. Они подтвердятся, центром действия окажется дом Ланна, на всех нас станут пальцем показывать. – И она сама подняла дрожащий палец. В паническом ужасе она уже лицезрела перед собой катастрофу. – Все, кто увидит меня сегодня с вами, подумают, что это я подстроила, – тогда я погибла, все гостиные закроются для меня. Выходите! трагически потребовала она.

– Довезите меня до остановки омнибуса, – холодно потребовал Терра.

Доехав до остановки, он вышел.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Подъем

Мангольф заболел от разразившегося скандала: Леа Терра, затеявшая его, одержала верх. Целое утро лихорадочно листал он газеты с первой версией, где была дана еще неполная картина этого невероятного происшествия. Героем был господин из высшего общества. "Пока что мы можем лишь намекнуть, что он близок к правительственным сферам". Невольная героиня происходила из кругов тяжелой индустрии. Отец ее, один из крупнейших магнатов промышленности, не принадлежит к тем, кто способен снести оскорбление. Где это слыхано, чтобы богатых наследниц бросали во время свадебного путешествия! Продолжение истории пока не выяснено. Сбежавший жених вместе с некоей дамой из театрального мира или полусвета, по слухам, претерпел в Италии новые непредвиденные приключения, требующие дальнейших расследований. "Нашему миланскому корреспонденту вскоре удастся выяснить личность дамы, центральной фигуры скандала".

Мангольф понимал: это могло привести к полному краху. Его собственные отношения с актрисой, в которой видели центральную фигуру, могли погубить его. Должны его погубить. Терра верно рассчитал! Его, Мангольфа, неминуемо обвинят в соучастии. Кому в первую очередь на руку устранение Толлебена? Толлебен – отпрыск старинного бранденбургского аристократического рода, боннский корпорант, гальберштадтский кирасир! Кнак – цвет и сила новой Германской империи. Перед такой коалицией Мангольф чувствовал себя ничтожеством, лихорадка его усилилась. Она бы совсем одолела его, не будь у него достаточно воли, чтобы отгонять от себя образ Терра, всякий раз как тот возникал перед ним. Вот истинный подстрекатель и победитель, на сей раз вполне в своей стихии! Ибо он считает цинизм доблестью и мстит власть имущим своей разлагающей иронией! Негодяй, он даже родную сестру... нет, не надо, успокойся, держи себя в руках! Тщетно! Все то же видение возникало вновь, жестокий образ – возлюбленная в упоении своим обманом, своей местью!

Мангольф, забившись в укромный угол комнаты, проливал горькие беззвучные слезы, а Леа Терра, притаившаяся где-то там, слышала и торжествовала.

К вечеру он подавил приступ лихорадки и появился за чайным столом у статс-секретаря. Болезненную бледность он скрыл под легким слоем румян, а подозрительный блеск глаз скрадывал постной миной, выражающей благородное сокрушение. Мина его так понравилась, что сам Ланна постарался скопировать ее. Графиня Алиса перед посторонними прямо до слез жалела свою приятельницу Беллу; но, очутившись наедине с Мангольфом и Альтгот, она усмотрела в происшествии и смешные стороны. Она даже созналась: "Я этого просто не ожидала от нудного Толлебена". Явная похвала! И сама Альтгот, вначале онемевшая от страха, присоединилась к ней; она не впервые слышала похвалы толлебенской отваге. На миг она осталась с Мангольфом без свидетелей, и оба в один голос сказали:

– Имя Терра не упоминается.

Большим отвлечением в последующие бурные дни служил все тот же Толлебен; каждая новая подробность ставила его в центре внимания. Возмущение по поводу печальной роли молодой жены не выходило за пределы положенного, его собственный провал достаточно сравнял их судьбы! Терра оставался в тени, роль неизвестной актрисы казалась понятной, то есть соответствующей ее положению и профессии, и когда Мангольфа спрашивали о ней, вопрос скорее мог польстить ему. Лишь один человек спрашивал его о ней совершенно особым тоном: Ланна. Не напрасно Ланна боялся опасного союза Толлебена с фирмой Кнак. Он считал крушение их союза особой для себя удачей.

Этому способствовала дама, якобы близкая его личному секретарю. Надо это зачесть в заслугу личному секретарю. И он стал лучше относиться к нему... "Неверный шаг!" – мысленно обращался Мангольф к Терра. Кто больше достоин презрения, чем зложелатель, потерпевший неудачу, чем наглец, которого никто не замечает? Но сам-то Мангольф был очень больно уязвлен, и ненависть в нем кипела с утра до ночи, ненависть снедающая и алчущая. Едва оставшись один, он слышал незримое ликование Терра: "Взгляни на себя. Боль от измены возлюбленной переплетается у тебя в душе со страхом за свою карьеру, и если карьера будет спасена, с изменой ты помиришься. – Голос Терра становился сатанинским: – Вместо того чтобы выступить открыто и расправиться с Толлебеном, радуйся, если для него все сойдет благополучно!" Мангольф за это время пожелтел до самых глаз. Как назвать всю эту гнусность? Скверным анекдотом, который вскрыл перед тобой всю твою жизнь, точно оперированный живот, зияющий и дурно пахнущий. Однажды друзья встретились на улице. Издали могло показаться, будто Терра ухмыляется, немного поближе будто он насторожился. Когда они сошлись, его рука поднялась к полям шляпы и растерянно повисла в воздухе, а лицо выразило сожаление. Столько муки было в пожелтевших от ненависти глазах того, кто без поклона прошел мимо.

Выбитый из колеи полным смятением чувств, степенный Мангольф впервые предался безудержному разгулу и во зло обратил свою миссию при молодом Эрвине. Это уже не был светский наставник юного мечтателя, это был воплощенный порок, судорожно кривляющийся, порок как паническое бегство от самого себя, без настоящего воодушевления и подъема. Что можно еще предпринять, еще изобрести? Женщина с той стороны! Собственное гнездо недруга, его юношеская греза... В ночном кафе состоялось знакомство, Мангольф разъяснил княгине странности своего питомца и попросил ее содействия. Он смотрел в белое лицо, усладу недруга, и ненавидел его. Но, ненавидя, сознавал, что желает эту женщину. Раньше он чувствовал бы к ней одно лишь отвращение, – он, пленявшийся только чистотой! Неужто ненависть уподобляет ненавидимому? Визит к ней. Эрвин безучастно ждал в приемной, пока Мангольф удалился с княгиней.

Новый визит: но тут на сцену выступил ребенок; Мангольф понял, чей ребенок. Тотчас, оставив молодого Ланна с княгиней, он занялся малышом. Часто ли отец целует его, любит ли он отца? – спросил и, затаив дыхание, ждал ответа. Но мальчик и сам не знал. Тогда Мангольф выразил желание погулять с ним и почаще видеть его. Какой сумбур противоречивых чувств! Рассеянно выслушал он слова матери, что для графа ей потребуется немало времени.

Ей требовались время и деньги. Приятели вновь посетили ее. Эрвин привез деньги, которые ростовщик Каппус ссудил сыну министра. Мангольф исхлопотал их единственно для того, чтобы бывать здесь и вытеснить отца в сознании ребенка. Однажды раздался особенный звонок, малыш закричал: "Папа!" – и хотел броситься навстречу. Но Мангольф, невзирая на вопли ребенка, втолкнул его в угол и хотел уже преградить дорогу пришедшему. "Мать занята, ребенок со мной. Твоя семья, если ты считаешь ее таковой, принадлежит каждому больше, чем тебе. Не воображай, пожалуйста, что здесь тобой интересуются больше, чем во всем мире, где ты ничего не можешь добиться!" Все стихло. Мальчуган перестал плакать, найдя для себя какое-то занятие в углу; за стеной смеялась княгиня. Один из них двоих будет сейчас выброшен за пределы элементарных человеческих отношений, где отверженного поглотит пустота. Мангольф ждал, но тот все не шел. Вместо него появился Толлебен.

Толлебен, никому не сказавшись, вернулся в Берлин. Он хотел исподтишка разузнать, как принята его эскапада, что его ждет.

– Самый любезный прием, – заверил Мангольф. – Вы произвели впечатление.

– Даже мне вы теперь импонируете, – сказала хозяйка дома.

Но Толлебен был по-прежнему мрачен.

– Пусть только ваш приятель Терра попадется мне...

Мангольф промолчал.

– Вам не за что на него сердиться, – возразила женщина с той стороны. Он составил вам рекламу. Другое дело его сестра. И такая тварь претендует на ангажемент в солидных театрах? – спросила она, бесцеремонно разглядывая обоих соперников, одного обманутого, другого одураченного. Вдруг оба разом, как по команде, расхохотались. Эрвин отложил папиросу и сказал:

– Смею надеяться, княгиня, вы говорите не о фрейлейн Терра?

Она легонько ударила его по щеке.

– Лучше не надейтесь! – После чего он сложил свой альбом для рисования и удалился. Мангольфу пришлось последовать за ним. Толлебен остался и заявил, что все это было величайшей незадачей.

– Если бы в тот раз, на репетиции, мне посчастливилось встретить другую, более прекрасную даму... – Он говорил это со строго деловым видом. Она сразу поняла его.

– Мы можем наверстать упущенное, – сказала она звонко и уселась с ногами на диван. – Вернее, возобновить былое. Но на этот раз вполне открыто. Я тоже нуждаюсь в рекламе.

– Так я и предполагаю, – подтвердил Толлебен.

– Вы сбежали от жены со мной, – понимаете? Вы отправились путешествовать ни с кем иным, как со мной. А я не из тех женщин, которые подговаривают апашей отнять у их кавалера чековую книжку и потом покидают его на чужбине. Это не мой метод. Впредь вас будут встречать только со мной, – значит, вы и не думали попасть в западню, это была клевета, и никто не посмеет настаивать на ней. Мы сегодня же вечером должны показаться вместе.

– Вполне с вами согласен, – подтвердил Толлебен.

– Разве обязательно быть при этом ледяной глыбой?

– Я пришел по делу. А вам реклама обеспечена.

– Одной рекламы мне мало, – сказала она томно, и обнаженная рука ее скользнула к нему по подушкам. – Дела никогда всецело не занимали меня.

– Но вы ни одного из них не упускали.

– Вы не можете простить мне высочайшую оперу? Но разве я ответственна за извращенные фантазии кандидата в самоубийцы? Высочайшая опера скомпрометировала множество людей, только вас я уберегла.

– Это я знаю, Лили. – Наконец-то он расчувствовался. Она уже откинула голову на подушку и подставила ему лицо. Он потянулся к ней, и его челюсти, мешки под глазами, его лысина очутились над ее ртом. Она прищурилась и ждала, как вдруг он произнес обычным пискливым голосом:

– Вам, Лили, я могу сознаться, что моя потребность в женщинах с избытком удовлетворена двойным свадебным путешествием. Сыт по горло! добавил Толлебен с прямотой истого государственного мужа.

Княгиня проворно вскочила и оттолкнула его.

– Хоть с долгами-то вы разделались? Улизнув, вы, понятно, прихватили приданое!

Общая уверенность в этом оказала благоприятное влияние на судьбу Толлебена. Во всяком случае, ясно было, что при бракоразводном процессе он выговорит себе огромную компенсацию. Все, кого он ни встречал, поздравляли его. Неудача эскапады Толлебена с актрисой вскоре ни в ком уже не вызывала веры; их встречали вместе, и притом в самом добром согласии. Толлебен мог по праву считать себя превосходным дипломатом. От всего происшедшего за ним осталась только слава человека, который, недолго думая, бросил богатейшую девушку буржуазного круга, как соблазненную горняшку. Чисто юнкерская проделка! "В поезде, душечка, у них было отдельное купе, и занавески весь день были спущены. Как она может что-либо отрицать? А на границе только его и видели..." Придворная и аграрная знать, офицерство и высшее чиновничество чувствовали себя отомщенными за дерзкое наступление буржуазного капитала. Толлебен, герой сезона, любимец матерей, робкая надежда дочек, был нарасхват. Его сходство с великим канцлером внезапно бросилось в глаза; люди посвященные не сомневались, что его ждет блистательная карьера. Даже Ланна не остался глух к общему мнению: он дал понять, что считает толлебенскую проделку в сущности маневром талантливого дипломата.

Однако он бдительно следил за своей дочерью, чересчур увлекшейся модой на Толлебена. Многоопытный отец говорил:

– Неужели моя умная дочка верит, что обыкновенный осел, вроде нашего друга, способен как ни в чем не бывало прослыть львом? В конце концов он бесповоротно свернет себе шею.

– Кто знает? При его сходстве! – возражала дочь, сияя умными глазами. А кто же, кроме него, может быть принят в расчет?

В качестве кого? Супруга графини Ланна? Или преемника Ланна по министерству иностранных дел, когда сам он возвысится до рейхсканцлера? Отцу стало не по себе; ему показалось, будто собственное дитя посылает ему вдогонку преследователя. И все же он обнял свою дочурку и поцеловал ее, улыбаясь сквозь непритворные слезы.

– Мы еще долго будем вместе, ненаглядная моя! – Ее взгляд как будто говорил, что этот срок следует по возможности сократить. Отец поцеловал ее еще нежнее. – Ты у меня одна. Только самый высокий союз может быть достоин тебя.

Вслед за тем он предложил в качестве претендента герцога фон Драхенфельс. Вполне современный тип. Алиса отнеслась К нему с интересом. Сколок с настоящего парижанина, эстет конца века, воплощенное изящество в черном галстуке, воплощенная неврастения. Честолюбие? Бессмысленное соединение двух вульгарных понятий! Вельможа в высшем смысле слова может еще, пожалуй, снизойти до роли посла, явить какой-нибудь из европейских столиц образец изысканнейшего аристократизма. Но больше ничего.

Графиня Ланна долго оставляла его в неизвестности, может ли он для нее стать чем-то больше. Она флиртовала с герцогом, предоставляя другим ухаживать за Толлебеном, но сама была настороже.

А заласканный Толлебен страдал от того, что успех мешает ему заняться своей карьерой. У него не хватало мужества разорвать цепи из роз. Он твердил себе: "Я плененный исполин. Пора кончать!" – но необъяснимая слабость заставила его замешкаться. И Мангольф опередил его.

Вид толлебенского успеха не замедлил вернуть Мангольфа со стези порока. Как по волшебству, взор его стал ясен, рука тверда. "Вот подходящий случай! – решил он. – Надо мобилизовать все силы!" И Мангольф написал Кнаку.

Промышленный магнат, посрамленный и преисполненный ярости, удалился вместе с оскорбленной дочерью в свои рейнско-вестфальские владения – и о нем не было ни слуху ни духу. Долго ли это может длиться? Если многие до поры до времени и забыли, что флот строится, артиллерия энергично обновляется и мощь Кнака день ото дня растет и становится выше любых превратностей счастья, то Мангольф хорошо помнил об этом. Он сообщил отсутствующему о положении вещей без сентиментальных отступлений, но с серьезной симпатией, и добавил, что в интересах государства считает необходимой внутриполитическую диверсию. Результатом был широкий жест Кнака, а затем последовало небывалое усиление пангерманского движения, которое до того прозябало.

Мангольф решительно примкнул к нему. А когда уже все пути были отрезаны, обратился за советом к начальству.

– Нельзя отказать вам в ловкости, – сказал Ланна. – Сперва вы произносите речь на публичном собрании, а потом являетесь ко мне, как будто я могу еще чему-нибудь помешать.

Мангольф стал заверять, что в любом случае он подчинится указанию его сиятельства.

– Оставьте, пожалуйста! Мой личный секретарь находится в другом положении, чем остальные чиновники. Вы пользуетесь этим преимуществом, чтобы вести собственную политику...

Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю.

– Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, – ответил на это Ланна. – То, что приемлемо для одного, не подобает другому.

Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф.

Ланна отвернулся от него с сердитым видом.

– А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе, как дав ему повышение.

Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел.

– У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, – заключил Ланна.

Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше – и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться.

Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов... У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, которые он точно, секунда в секунду, соразмерял со степенью восприимчивости аудитории. Город Лилль он называл нижненемецким городом Рисселем, Туль именовался Лейком, и повсюду – и в том и в другом французскому трехцветному знамени надлежало склониться во прах перед немецким орлом. Прежде чем семь французских департаментов целиком не освободятся от французского иноземного владычества, германская империя не будет удовлетворена и старый долг не погашен.

Едва окончив речь и отвечая в артистической на крепкие рукопожатия, Мангольф под маской решимости уже томился тяжкими сомнениями. Пожалуй, он все-таки перехватил! Из такого рискованного предприятия выходишь заклейменным, неприемлемым для официальных должностей, и плоды в результате пожинают те, кто благоразумно держался в тени. Мучительная ночь; но к утру все прояснилось. Выждать. Он не пошел к Ланна, а Ланна не позвал его. Днем ему сообщили, что император без предупреждения явился к статс-секретарю и пожелал выслушать доклад. Личный секретарь вошел с материалами. Ланна по собственному побуждению представил его. Тогда император милостиво засиял ему в глаза, пока Мангольф не потупился, ослепленный.

– Н-да, вы вчера показали им всем, – благосклонно резюмировал император и, хлопнув себя по августейшей ляжке, знаком приказал секретарю удалиться. Мангольф, не теряя мгновения, пока солнце еще озаряло его, исчез, пятясь к двери с изящными поклонами.

В тот же вечер Ланна пригласил его к себе. Он стоял, прислонясь к письменному столу, и задумчиво играл цепочкой от часов.

– Итак, – сказал он, – мне приходится дать вам повышение.

– То, что делается против воли вашего сиятельства, не может радовать меня, – сказал Мангольф опечаленным тоном.

Ланна отклонил попытку примирения.

– Вы получили должное. Вы поставили на карту все и выиграли.

– Я выступал не против вашего сиятельства.

– Против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций.

Мангольф заметил, каким ничтожным, почти жалким становится Ланна, когда он несчастен. Лишь ореол успеха красил его оплывшее лицо, лишь ямочки и скептическое лукавство. Мангольф старался сказать своей жертве что-нибудь по-настоящему успокоительное.

– Но сейчас я такой же чиновник, как все. Я тоже представляю политику вашего сиятельства, безразлично, по убеждению ли, из дисциплины, или ради личной выгоды.

Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.

"По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, думал Ланна, – должен быть под моим постоянным наблюдением". Внезапно у него снова появилась ямочка.

– Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, – сказал он просто и протянул руку.

– Поздравляю! – сказал Толлебен. – Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас. – По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа. – Тут что-то неладно, – продолжал он, – это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.

– Прямодушны, как всегда, – польстил Мангольф. – Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.

"Мозгляк!" – говорило лицо Толлебена. Но Мангольф продолжал еще любезнее:

– У человека вашего происхождения в руках все козыри. Доселе вы были слишком горды, быть может слишком рассеянны, чтобы воспользоваться ими против меня. Один из них, сами понимаете какой, вы недавно швырнули под стол. Господин барон, я никогда еще так не восхищался вами. – У него дрожал голос. – Вот чего мне недостает: именно этой способности выкинуть какой-нибудь фортель, выйти из строя когда вздумается. Смелые жесты – не мой удел, я родился бескрылым. То, что я в поте лица добываю многолетними трудами, вы, счастливец, преодолеваете одним прыжком и прямо достигаете цели. Где уж мне поспеть за вами!

Мангольф говорил до тех пор, пока лицо Толлебена перестало выражать что-либо, кроме блаженного сознания собственного превосходства. По уходе посетителя – он открыл перед ним дверь и проводил его до лестницы Мангольфу понадобилось четверть часа мысленных увещаний, чтобы овладеть собой. Но в следующее воскресенье он был вознагражден: унизиться пришлось другому – Терра.

В дверь квартиры Мангольфа постучали сильно, но глухо, как стучит удрученное сердце, и появился Терра – воплощенная корректность в лице и костюме, с цилиндром в обтянутой темной перчаткой правой руке.

– Дорогой Вольф! – изрек он торжественно, не садясь и выставив вперед цилиндр. Мангольфу пришлось снова встать, чтобы выслушать высокопарное поздравление. Лишь после этого Терра позволил ему и себе усесться. Мангольф признался, что не ожидал его. – Я понимаю, дорогой Вольф, какую жестокую шутку я снова сыграл с твоими нервами, – сокрушенно ответил Терра. – К счастью, это случается не впервые, что облегчает мне сегодняшний шаг, которого безоговорочно требует от меня совесть.

– Мы друг друга знаем, – сухо заметил Мангольф.

Терра подхватил его замечание:

– Мы друг друга знаем! Разве бы я осмелился показаться тебе на глаза, если бы не понимал, что успех делает тебя отнюдь не высокомернее, а, наоборот, великодушнее! Перед богом и людьми ты имеешь полное и безусловное право выставить меня за дверь пинком в зад. Даже и это было бы актом чрезмерного внимания, которое я никак не заслужил своими поступками.

– Зачем преувеличивать? – сказал Мангольф. – Инсценированная тобою комедия принесла мне даже пользу. Я не стану винить тебя за то, что это не входило в твои планы.

– Слава богу, слава богу! – Терра прижал руку к сердцу, которое все еще замирало. – Грех мой снят с меня.

Мангольф приосанился.

– По-моему, ты гораздо сильнее грешишь против самого себя. Если человеку на его жизненном пути представляются такие случаи, как тебе, то незачем быть дураком.

– Жестоко, но верно, – прошептал Терра.

– Вспомни, к чему ты свел свои отношения с семьей Ланна. Прежде всего влюбился в дочь, затем разыграл перед отцом апостола гуманности, а под конец выкидываешь такую штуку, от которой получился один конфуз. Я уж не говорю о самой простой благодарности, – продолжал Мангольф с возрастающим раздражением, меж тем как Терра постепенно съеживался. – Я только подчеркиваю, что твоя прямо-таки патологическая безответственность делает тебя неспособным создать себе хотя бы самое скромное положение.

– Ты совершенно прав, дорогой Вольф, жизнь моя не удалась, – прошептал совершенно уничтоженный Терра. – Я мерзок богу и людям, каждый мало-мальски нормальный человек отворачивается от меня с отвращением. Я не дерзну отрицать ни один из моих позорных срывов. Но... – Из бездны унижения сверкнул ехидный взгляд. – Но таких пангерманских мерзопакостей, какие ты позволил себе в Газенхейде, я не говорил никогда.

– Это было не в Газенхейде, – единственное, что нашелся возразить огорошенный Мангольф.

– Тогда прости мне заодно и эту ошибку. Ты уже так много прощал мне. Вдобавок я, к сожалению, вынужден просить у тебя взаймы.

– Это меня не удивляет. Меня больше удивляет, чем ты жил до сих пор.

– Работой, – сказал Терра с достоинством. – Я давал уроки. Теперь у меня совсем нет времени, а мне как раз нужно купить кое-какую мебель для устройства адвокатской конторы.

– Ты адвокат?

– Уже два месяца. Я в полнейшем затворничестве кончал занятия и, смею тебя заверить, трудился не для экзамена, а лично для себя. Ведь работа, проделанная ради нее самой, сулит борьбу, новые идеи, успех, страдания и радость. И, если хочешь – власть.

– Постой! – сказал Мангольф, который не слушал. – Ты в самом деле адвокат? – И он испытующе посмотрел на друга. Что-то в его повадке убедило Мангольфа. – И после этого ты битых полчаса слушаешь, как тебе читают мораль! Экзамены ты выдержал, больше от тебя ничего не требуется. Наконец-то, дорогой Клаус, и я в свою очередь могу поздравить тебя!

Рукопожатие. Мангольф был искренно рад. Он налил вина. Терра, по-видимому, все-таки решил образумиться и занять подобающее место в обществе.

– Итак, мы снова можем свободно общаться. Твое здоровье!

Терра опорожнил свой бокал.

– Дорогой Вольф, мне придется несколько разочаровать тебя, – пояснил он. – У меня практика только среди бедных.

– Другой ты пока не нашел?

– Другой я пока не искал.

Мангольф задумался, но ненадолго.

– Я ссужу тебя деньгами, – сказал он. – От мебели зависит клиентура.

– Мне нельзя покупать очень дорогую. – Терра был явно смущен. – Одна особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным правом спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.

Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст. Терра был искренне растроган, потребность в откровенности читалась у него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании исконного братства он, щадя брата, щадил себя. Он отвернулся и достал деньги. Терра поспешил распрощаться с торжественными объятиями и полным церемониалом организованного отступления.

Пока он спускался, Мангольф не двигался с места, взбудораженный до глубины души подобием и различием их судеб, которые снова казались ему неразделимыми. В его смятенной душе одновременно теснились радость и горе. "Вот двойник, которому нельзя доверяться, – он враг твой и твое отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и любовью, положено управлять нормальными людьми".

Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за ним в бинокль. Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он круто повернулся и, сняв цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.

Терра разделил деньги на две части и большую отнес женщине с той стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно отложила их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра интересовался только ребенком.

– Здравствуй, Клаудиус! – сказал он и, протянув руку, с горящим непритворной нежностью взглядом направился к малышу. Тот ждал, не шевелясь, но, когда он приблизился, мальчик рассчитанным движением бросился ему на шею. Отец, крепко держа сына, как он ни отбивался, пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к жизни; под ним ясные серые глаза, которые никогда, вероятно, не выразят глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать ее в других. И к этому его рот, – да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова, пить, целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать и стенать, пока он не постигнет всей комедии, в которой ему отведена своя роль и пока в уголках губ от знания и молчания не образуются желваки.

Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.

– Благодарить нельзя, – сказал он строго. – Чем больше благодаришь, тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.

– Дети замечают, когда над ними смеются, – сказала мать с другого конца комнаты.

Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на строгого отца и заявил матери:

– Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.

– Играй, как полагается в твоем возрасте! – приказала она.

– Давай играть, как полагается в нашем возрасте, – в свою очередь приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил лицо носовым платком, потом медленно приподнял занавес, – показалась лукавая рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом, с чавкающим от первобытного вожделения ртом. "Лик божий", – объявил отец, в то время как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.

– Этого я больше не потерплю! – заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.

– Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь не нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы терпеть.

– Перестань болтать вздор! – сказала она с таким отчаянием, что он внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на стуле у стены, расставив колени, опершись на них руками; дряблые, неподтянутые телеса кое-как располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.