Текст книги "Страна Лимония"

Автор книги: Геннадий Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

На переломе

В конце декабря ударили морозы. Над городом повисла звенящая мгла. Даже днём было под сорок. От морозов гудели провода. Окна на работе и дома покрылись толстым слоем льда – не обычным красивым узором, а мощной серой наледью. На сибирский мороз N-ские коммунальщики ответили ударным трудом, и температура в помещениях стала выше, чем в обычные зимние дни. Управление КГБ обогревалось по первому разряду. В эти студёные дни старое здание областной Лубянки напоминало баню: из открытых окон служебных кабинетов валил пар. Во внутреннем дворике целыми днями топилась печь: оперсостав наводил порядок в документах, сжигая тонны устаревших справок, черновиков, рапортов и объяснительных. Высокая кирпичная труба, возвышавшаяся на уровне крыши, исторгала чёрные клубы дыма, оседавшего вулканическим пеплом в радиусе ста метров. Городские обыватели, проходя мимо оплота государственной безопасности, чертыхались и делали самые причудливые предположения относительно крепости советской власти, состояния здоровья членов Политбюро и расточительности местных руководителей.

Школы и детские сады были закрыты. Улицы обезлюдели. Горожане решительными перебежками от магазина к магазину затаривались продуктами и подарками к Новому году.

Встречи с агентами стали реже. Оперсостав берёг своих помощников. Зато в кабинетах собирались тёплые компании, играли в шахматы, «Балду» и другие интеллектуальные игры. Вместе с усилением морозов озверел ведомственный партком: собрания, политзанятия и конференции волнами накатывались на отсиживающийся в тепле личный состав. Офицеры списывали друг у друга конспекты работ классиков марксизма-ленинизма, оформляли стенгазеты и «боевые листки».

20 декабря в Доме актёра силами отдела, в котором работал Герман, планировалось провести торжества по случаю «Дня ЧК». Молодому сотруднику поручили заняться внешним оформлением. К нему в компанию приписали ведомственных поэтов и зубоскалов. Привычно изобразив на двух ватманских листах «Щит и меч» с уставшим от забот Дзержинским, Герман заскучал. Члены команды «на подхвате» вязали столбиком незамысловатые вирши о Родине, партии, разведчиках и контрразведчиках, после чего художник, вооружившись плакатным пером, выводил их выспренние пассажи на листе ватмана. Вскоре заскучала и вся редколлегия. Попытка «словить Музу» дюжиной бутылок пива ситуацию не улучшила. Творческая группа отрешённо «гоняла» вечную тему «про баб». Встрепенувшись, Герман решительно взял карандаш и за полчаса сделал около дюжины карикатурных набросков и выбросил их в массы. На взрывы смеха прибежал дежурный, принявший живое участие в обсуждении графики. Тут же позвонили начальнику отдела и спросили разрешения сдобрить наглядную агитацию сатирой и юмором. Полковник Берсенёв, бывший лётчик-истребитель, большой интеллектуал и незаурядных способностей чиновник, на удивление быстро дал согласие. Воодушевлённые офицеры, казалось, вспомнив свою КВН-овскую юность, стройотрядовский энтузиазм, помноженные на иезуитскую изощрённость интеллекта, запустили бумажный конвейер шаржей, коллажей, эпиграмм и каламбуров. Герман работал, не покладая рук. Досталось всем: и рядовым, и начальству. К утру наглядная агитация была готова.

В праздничный день в Доме актёра всё началось как обычно: вступительное слово, раздача грамот и первые заздравные тосты; но после третьего, по отмашке Берсенёва, на праздничный стол были вброшены шаржи, а на стенах развёрнута наглядная агитация. Под натиском всеобщего веселья тихо испустила дух организационная рутина. Праздник чекистов превратился в студенческий капустник. Такое буйство эмоций Герман видел последний раз на новогоднем вечере в консерватории. Ему вдруг пришла в голову бесхитростная мысль: «А ведь как ни парадоксально, в КГБ брали не самых последних людей. Таким изобилием самобытных характеров, творческой энергии и незаурядных актёрских способностей может похвастаться не всякий коллектив». И тут же на смену этой мысли пришла другая, ещё более парадоксальная: «А чем мы все здесь занимаемся? Мы, бывшие инженеры, историки, литераторы, юристы, физики и лирики. Не впустую ли всё это?» Интуиция подсказывала – нет, не впустую, а логика ещё была не в состоянии охватить все аспекты деятельности этого достаточно древнего института с пугающей обывателей аббревиатурой «КГБ».

В конце вечера Берсенёв подозвал к себе Германа, как-то по-доброму, обняв за плечо искалеченной на войне рукой, предложил:

– Давай, капитан, выпьем с тобой по капельке... За праздник, за товарищей и... спасибо тебе, дорогой!

– Это вам спасибо, товарищ полковник!

– Знаешь, Гера, Бог не дал мне сыновей, и все вы стали моими детьми. Вы такие разные – ершистые, самолюбивые, сильные и энергичные. Я горжусь вами!

– Спасибо, това...

– Погоди, не перебивай! Ты, Гера, только себя побереги... кожа у тебя ещё тонковата, не обросла коростой цинизма. Ради Бога, не лезь на рожон! Я могу тебя понять: партсобрания и политзанятия – не лучшее место для самовыражения, но когда-нибудь ты осознаешь, что это тоже не самая худшая сторона нашей жизни. – Полковник замолчал, но вскоре продолжил: – Сколько у вас талантов! На большой НИИ хватит – НИИ Человеческих душ. Гордись своей работой! Нас никто и никогда любить не будет, но без нас государство пойдёт вразнос. Мы его инструмент и его оружие.

Герман был озадачен не только словами старого полковника, но и той искренностью, с которой он произнёс их.

– И ещё, Герман, – добавил Берсенёв, – не высовывайся там, на войне, кланяйся каждой пуле. Твоё оружие – твоя голова. Береги её. Не думаю, что в Афганистане будет тяжелее, чем нам в сороковые. Все войны разные. Постарайся понять свою. Возвращайся живым и здоровым, а новоселье справим, как приедешь. Вопрос уже решён.

– Вот за это большое спасибо, товарищ полковник!

– Не за что. Да, вот ещё. – Берсенёв взял со стола лист с шаржем на себя и протянул его художнику: – Давай-ка, подпиши свой рисунок. Негоже документ анонимным оставлять... Ну вот, теперь можно и в дело вшить. Будь здоров, капитан, возвращайся к ребятам!

Отъезд

Отгремели новогодние праздники. Снова потянулась череда служебных будней. Прошли отчётные собрания. Герман судорожно верстал план оперативных мероприятий на текущий год. И вдруг 11 января после обеда его вызвали к начальнику Управления. «Всё, – ёкнуло у него на душе, – поехали!» И действительно, генерал как-то буднично объявил об его откомандировании в распоряжение ПГУ КГБ СССР для прохождения дальнейшей службы на территории Демократической Республики Афганистан. Тут же, у начальника Управления, выдали предписание, синий загранпаспорт, а сам генерал как-то устало и отрешённо сообщил, что завтра рано утром за ним заедет служебная «Волга» и доставит его в аэропорт. Затем, встрепенувшись, стараясь выглядеть более торжественно, завершил аудиенцию вопросом:

– Не подкачаешь, Герман Николаевич?

– Никак нет, товарищ генерал-майор!

– Тогда – с Богом!

Герман вышел из приёмной в смешанных чувствах. Хотелось чего-то другого: может, проникновенной беседы, а может, каких-то тёплых слов. Ну не так же буднично! Не в колхоз на картошку отправляют – на войну, да ещё первую в его жизни.

Михаил Иванович, которому Герман доложил первому, искренне расстроился. «Всё же много в нём человеческого, – подумал Герман. – Оттого, видно, до сих пор только отделением командует». Подполковник как-то вдруг засуетился, распорядился срочно сдавать дела и документы. Раза два подходил справиться – готова ли к его отъезду семья, может ли он чем-то помочь. От участливого отношения начальника Герман окончательно скис. Передав все материалы по реестру и получив в кассе три оклада денежного содержания, он уныло поплёлся к Юрке Дымову. Тот сидел в своём кабинете с двумя телефонными трубками на каждом ухе. Юра сразу всё понял: одной трубке он сообщил, что его вызывает начальство, а другой – что надо принять почту.

– Ну что, допрыгался?

– Угу.

– Поздравляю, дружище! А что такой понурый? Расхотелось?

– Нет... неожиданно как-то. Час назад сказали, а завтра – вылет.

– Сейчас мы это поправим! – уверенно сообщил ветеран Афганистана, доставая из сейфа початую бутылку коньяка. – Под сахарок будешь?

Герману ужасно захотелось коньяка с колотым сахаром.

– Буду! – не задумываясь, согласился он.

– Генку позовём?

– Давай. Только Славку не надо, он ещё больше тоски нагонит.

Через три минуты в кабинете появился Легостаев с портфелем, откуда он торжественно выудил ещё одну бутылку коньяка и горсть шоколадных конфет.

– Только, мужики, по-быстрому! Мухой! Мне ещё работать надо, – с порога затараторил он, поправляя литерную причёску с белой прядью.

– Генка, как тебя в органы только взяли с такой отметиной, – оглядывая вошедшего, шутливо спросил Дымов. – Чекист должен быть незаметным, как моль на шубе, а твоя рожа на обложку журнала «Огонёк» просится!

– Ну да, – парировал красавец-мужчина, – это точно. Вот вас за версту все и узнают. Моль и есть моль: костюм-тройка, светлая сорочка и галстук в тон. И ещё морды постные. А я – хоть и меченый, зато на человека похож и галстук повязываю только на работе. Бабы-то сейчас – все как куколки, стройные и лёгонькие, не бабы, а бабочки! Им такая моль на хрен не нужна!

– Будет тебе, не за тем пригласили, – перебил его Юрка, – разливай! Пять минут и три тоста, а потом – выметайтесь все отсюда!

Друзья быстро освежились, пожелали Герману удачи. «И чтоб третий тост за тебя не поднимали!» – стряхивая капли и пряча охотничьи стопки в стол, подытожил ветеран.

Генка подарил Герману бутылку коньяка, а расчувствовавшийся Юрка – швейцарский перочинный нож. Коньяк в течение получаса был распит в кругу сослуживцев по отделению. Потом какой-то доброхот «стукнул» начальнику отдела. Питейную лавку быстро закрыли, а Герман был учтиво выпровожен за дверь.

Прощание с семьёй

В семейное гнездо Герман буквально ввалился, запнувшись о порог входной двери. Татьяна, чертившая эпюру подкрылка самолёта, выскочила на шум, чуть не уронив кульман, занимавший половину единственной на пятерых жилой комнаты.

– Еду! – выпалил Герман, сдерживая взбесившуюся артикуляцию.

– Сейчас же скажи «виолончель»! – приветствовала сверкавшая очами разъярённая супруга. – А потом вместе поедем!

«Виолончель» было магическим словом, которое Герману никогда не удавалось произнести уже после первых двухсот граммов выпитого. Он мог молоть полчаса и сойти за трезвого, но проклятая «виолончель» срывала маску с притворщика, предшествуя семейным разборкам.

– Ба-ра-бан! Ети его... – ругнулся глава семьи.

– Я так и знала!

– Говорю же, еду я... Завтра в Афганистан уезжаю... Позор семейный кровью смывать буду! – впадая в патетику, отразил наскок своей амазонки Герман. – Готовь чемодан!

– Но как так?..

– А вот так... «Дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону!» – дурным голосом завыл доброволец.

– Замолчи! Замолчи уже! – ударяясь в слёзы, запричитала супруга. – Почему раньше не сказали... Почему завтра... Что с собой брать будешь?

Последний вопрос застал Германа врасплох. Он и вправду не знал, что нужно брать с собой на войну. Как-то в Управлении этот вопрос и не поднимался, да и он запамятовал спросить.

– Положи как обычно. Помнишь, ты меня в Ригу собирала, в командировку. Вот то же самое в чемодан упакуй. Да, вот ещё, – и Герман протянул фотоаппарат «ЛОМО-135ВС», – засунь куда-нибудь в середину чемодана. И, кстати... возьми на первое время, – с этими словами любящий муж протянул жене пять пачек новых хрустящих купюр, обёрнутых банковскими лентами. Пока жена суетилась, доставая с антресолей чемодан, её супруг со словами «а это – трошки для сэбэ» запрятал три пачки в корпус сломанных настенных часов.

Вечером с завода пришли тесть с тёщей. Услышав новость, они вызвались сходить за внуком в детский сад. Что уж они там ему говорили – осталось тайной, только сын вернулся совсем притихшим. Ходил кругами, жался к отцу, долго молчал, но не выдержал и разревелся навзрыд.

– Пашка, да что с тобой! – не выдержал Герман, подхватив сына, и слегка подбросил его над головой. – Не плачь, дружок! Уезжаю я...

Бедный мальчишка разрыдался ещё сильнее, вздрагивая всем телом.

– Илья Карпыч, Наталья Гавриловна, что вы ему наговорили? – прижимая сына к груди, раздосадовано спросил Герман.

Тесть закряхтел, не зная, куда поставить бутылку водки, тёща пыталась что-то сказать, но сорвалась и заревела в голос.

– Батюшки-светы! Ну что вы все как на похоронах. Я же в командировку еду, а не... – и Герман так и не смог подобрать слово, означающее, куда он едет, чем придал новые силы было затихшей тёще.

– Папка, а тебя не убьют? – робко подал голос слегка успокоившийся сын.

– Нет, Паша, нет! Там даже не стреляют, а если и стреляют, то только по праздникам.

– Ну да, там – сплошные праздники, – съязвила пришедшая в себя жена.

– Папа, а мне немца не надо, – опять подал голос сынишка.

– Какого ещё немца? – не сразу врубился Герман. – Нету их там, ни одного нет, а если их там нет, то и войны – нет, – подменяя логику схоластикой, успокоил он сына.

– Ой, – вдруг спохватилась тёща. – А как же подарок, мы же с дедом тебе ко дню рождения полусапожки польские купили!

– Спасибо! Подарите, когда вернусь.

– Нет, давай мы сейчас отдадим, а вдруг там, в Афганистане, в музей или театр пойдёшь.

– Ну, если только в театр...

– Да, верно, в гардеробе снимешь и наденешь свои чёрные полуботинки.

– Нет, говорят, в тамошних театрах на спектакли и в сапогах пускают, – делая серьёзный вид, принялся подтрунивать над добродушной тёщей Герман.

– Ну, и слава Богу! Гера, я ведь специально для тебя ботинки выменяла на палку копчёной колбасы и батон шоколада.

Шоколад в батонах притаскивала жена шурина, которая работала на шоколадной фабрике. Там горячий продукт разливали в металлические формы, применяемые для выпечки ржаного хлеба. Один батон шоколада в системе безналичной торговли приравнивался к пяти бутылкам водки и слыл ходовой валютой.

Вечером за столом собралась вся семья. Слёз уже не было. Говорили обо всём, стараясь не упоминать о главном. Илья Карпович, потомственный рабочий, слесарь-лекальщик оборонного завода, строго следил за наполняемостью рюмок. Женщины пили ежевичную наливку, хмелея быстрее своих супругов, ограничивающихся водкой. К концу вечера пришёл насильник-шурин с пухлой женой и новой поллитровкой. Толстуха, вытирая слёзы из-под очков, подарила своему родственнику очередной увесистый кирпич шоколада. Шурин, не успев сесть за стол, выступил с заранее заготовленным тостом. Среди прочих сентенций, которые он вплёл в своё выступление, красной нитью прошла мысль о том, что «на зоне» даже тяжелее, чем на войне.

– Да уймёшься ты, баламут, – осадила его Наталья Гавриловна. – На войне-то никто из нас на был... из-за тебя ведь едет...

– Нет, – перебил её разомлевший Герман, – еду я сам по себе. От судьбы не уйдёшь, – заверил он собравшихся с ноткой фатализма в голосе.

– Да уж, нашёл время судьбу поминать. Нет её, – откликнулась жена. – Если бы ты под Новый год ногу не сломал – не встретились бы мы с тобой никогда.

– Вот я и говорю – судьба! Хотел в консерваторию на капустник, а попал тебе в клешни.

– Ой уж! Не ты ли волочился за мной всю зиму да весну! «Клешни» какие-то приплёл, ты на свои посмотри, этими руками не автомат держать, а девок за титьки дёргать!

– Будет, будет уже вам! – вмешалась тёща. – Давайте спать ложиться. Гера, а тебе шоколад положить в чемодан?

– Кладите, пригодится.

Семья, проводив родственников, разбредалась по койкам. Герман, изменив своим обычным «половым» пристрастиям, взгромоздился на семейное ложе. Тесть с тёщей храпели в унисон.

– Да уберёшь ты свои клешни, – ворчала жена, отдаваясь прощальным ласкам.

Аэропорт

Утром, ещё до шестичасового гимна, Герман в новых польских полусапожках, с одним чемоданом в руке садился в служебную «Волгу». Возле машины скорбными свечками стояли домочадцы. «Пока!» – крикнул Герман, на ходу захлопывая дверь.

– В аэропорт? – дежурно спросил водитель.

– Да, – так же дежурно ответил пассажир. Дорога на войну началась.

Герман отрешённо смотрел на проплывающий за окном заснеженный ночной город, провожая глазами знакомые кварталы, задерживал взгляд на редких прохожих. Проезжая мимо кинотеатра «Аврора», он краем глаза зафиксировал афишу нового фильма «Пираты XX века».

– Товарищ водитель, а кто такие пираты хе-хе?..

– Не хе-хе, а двадцатого. Пираты двадцатого века. Первый советский боевик. Говорят, классный фильм. С понедельника на экраны выйдет.

«Не увижу, – подумал Германа, – много ещё чего не увижу. Эх, и на старый Новый год к консерваторским не попаду!»

У аэропорта Герман поставил отметку в путевом листе водителя, махнул ему рукой и вошёл в зал. Пассажиров было мало. От нечего делать Герман подошёл к буфетной стойке со скучающей продавщицей и начал рассматривать скудный ассортимент. Вдруг током прошибла мысль: «Заначка-то осталась дома, в часах. Мать честная, что же делать?»

– Будем покупать или глазки строить? – прервала его тягостные мысли продавщица в замызганном переднике.

– Дайте бутерброд с котлетой и кофе. А на сдачу – две копейки, по телефону позвонить.

– Нет у меня мелочи! – грубо ответил работник общепита.

– Ну и парьтесь тут со своими котлетами, – огрызнулся покупатель.

У телефона-автомата стоял интеллигентного вида узбек, задумчиво листая записную книжку.

– Товарищ, у вас не найдётся двух копеек, позвонить по телефону?

Узбек, не пряча записной книжки, зачерпнул из кармана мелочь и показал её Герману.

– У вас ни двушек, ни меди вообще нет.

– Бери две монеты по 10 копеек, они подходят.

– Спасибо.

– Я сказал – бери две!

– Большое спасибо.

Герман набрал номер и стал ждать ответа. К соседнему телефону подошла симпатичная девушка и тоже сняла трубку.

– Алло! – услышал Герман голос жены.

– Таня, это я. Как ваши дела?.. Понял... Спасибо... И ему тоже... Тань, я тут на 8 марта тебе заначку сделал и в комнате запрятал. А сейчас подумал, а вдруг не смогу тебе позвонить и поздравить с праздником. Ты залезь в часы на стене, там, в левом углу, лежит подарок... Что?.. Я серьёзно на 8 марта запрятал... А для кого ещё!.. Ну, я же уже вылетаю... Что ты меня, полным идиотом считаешь?.. Спасибо, спасибо! Вот так теперь принято на войну провожать!.. Ладно... Я не сержусь, не сержусь, говорю... До встречи.

Дежурное слово «целую» Герман говорить не стал. На него в упор смотрела симпатичная незнакомка.

– У вас двух копеек не найдётся? – приятным голосом спросила она.

– Есть, а как же. Вот, гривенник, держите... Не беспокойтесь, сработает, – выгибая грудь и распрямляя плечи, любезно ответил Герман, затем положил в доверчиво протянутую ладошку 10 копеек. Ему хотелось остаться, но, получив ответное «спасибо», молодой человек поднял чемодан и отошёл к стойке регистрации. «Что за бред, семейное ложе ещё не остыло, а уже туда – перья распустил... – подумал Герман. – Нехорошо, ой как нехорошо», – притворно ругал он себя, а сам продолжал глазеть на незнакомку.

Где-то у потолка ожил репродуктор и скверным женским голосом выдал порцию фраз, из которых Герман разобрал только слово «Ташкент». Быстро пройдя регистрацию, он уселся на откидное кресло накопителя. Среди пассажиров узбеков было мало, да и те, что готовились на посадку, ничем не отличались от европейцев, разве что широкими лицами.

Объявили посадку. Пассажиры высыпали на поле аэродрома, ёжась на лёгком ветру. С востока через пелену туч и редкую снежную крупу пробивался еле заметный свет утреннего солнца. Короткая пауза у трапа, и Герман уже сидит в хвосте самолёта у иллюминатора.

Знакомство

На борту явно недобор с пассажирами. Стюардесса предлагает занять свободные места. Герман, сидевший в хвосте, встал и прошёл в центр. Вдруг он останавливается. В пятнадцатом ряду сидит незнакомка, та, что была у телефонов-автоматов, а рядом с ней – свободные кресла. Герман делает скучающее лицо и спрашивает разрешения занять место «у окошка». Девушка поднимает лицо и... радостно и открыто улыбается. Молодой человек – в полном восторге, хотя пытается скрыть свои эмоции. Присаживаясь, Герман деловито осведомляется:

– Дозвонились?

– Да, спасибо!

– До Ташкента летите?

– Нет, до Целинограда.

Герман пытается сообразить, потом не выдерживает:

– Но самолёт летит в Ташкент без посадок!

– И я о том... а зачем тогда спрашиваете?

– Действительно, что это я... В гости?

– Нет, домой!

– Вы живёте в Ташкенте?

– А как вы угадали?

Герман срывается на смех:

– «Куча-ноль» в вашу пользу! У вас в Ташкенте все девушки такие смышлёные?

– Нет, только с Юнус-Абада.

– Я там был.

– Правда? Вы тоже из Ташкента?

– Нет, из-под Самарканда.

– Прилетим – хоть отогреемся!

– Это точно! Как приземлимся – сразу на Алайский! Мампарчика горячего хочу.

До взлёта молодые люди весело болтали, подначивая друг друга, вспоминая любимые места в Ташкенте и Самарканде. Короткий разбег, минутная пауза, и Герман не выдерживает:

– Нам ещё три часа лететь. Самое время познакомиться. Меня зовут Герман, а вас?

– Ран`о, – почти кричит девушка, борясь с шумом двигателей, выходящих из форсажа.

– Что значит – р`ано? По-моему, как раз вовремя.

– Нет, – засмеялась соседка, – меня звать Ран`о, с ударением на последний слог: Ра-н`о!

– Чудное имя, право слово и, наверное, редкое?

– Я бы не сказала. Вот Герман – действительно редкое имя. У меня ни одного Германа в знакомых нет.

– Первым буду!

– Вы тоже из ссыльных? Из поволжских?

– Вроде как из них: дед сидел на Соловках, а потом переехал с семьёй в Сибирь. Только я – русский.

– А я – татарка, крымская татарка.

– Не может быть! По виду – чисто русская!

Ран`о смеётся. Разговор продолжается, перескакивая с темы на тему. Оказывается, спутница Германа закончила N-скую консерваторию по классу фортепиано и сейчас работает в ташкентской филармонии.

– Никогда не уеду из Ташкента, – продолжает она, – таких городов в мире больше нет! Среди моих друзей кого только нет: и узбеки, и таджики, корейцы, и уйгуры, и бухарские евреи. А какие люди! Добрее нет на целом свете! Только узбеки – слегка себе на уме, «хитрованы». А Ташкент! Самый весёлый и душевный город, Самарканд, правда, тоже хороший... раз вы там живёте.

– Кто ж вам сказал, что я живу в Самарканде?

– Хорошо, не в Самарканде, а под Самаркандом. Вы же сами так говорили. И потом... вы же любите Узбекистан, я это вижу! Тогда – откуда вы?

– Да, я всё это люблю, но живу в N-ске, хотя родился в Узбекистане. Часто был в командировках в Бухаре, Навои, Намангане... Про столицу даже не говорю. А N-ск – город хороший, но холодный: сколько в нём живу, столько и мёрзну.

– Вот и возвращайтесь на родину.

– Я подумаю. Хотя вряд ли. Россия назад уже не отпустит. Даже Леонид Филатов уже никогда не вернётся в Туркмению.

– Какой Филатов?

– Леонид Филатов – актёр. Тот, что главную роль в фильме «Экипаж» сыграл.

– Никогда бы не подумала. Выходит, и он из Средней Азии?

– Да, и не он один. Между прочим, много музыкантов из Узбекистана теперь в Москве живут. И представьте, я в прошлом – тоже музыкант. Играл на скрипке в студенческом ансамбле и джазовом оркестре.

– Да ну!

– Ей Богу! Но до консерватории не дотянул, хотя там у доброй половины музыкантов в друзьях числюсь.

– Так уж у половины!

– Ну, у трети.

– И пианистов знаете?

– Да. Мишу Милославского, Гену Сытина.

– Фантастика! Милославский был моим преподавателем. Он ваш друг?

Герман осёкся. Ему Милославский другом не был и в обозримом будущем вряд ли бы стал.

– Нет, Миша мне не друг. Не успели подружиться, – отводя глаза, промолвил Герман. – Он в Израиль эмигрировал.

– А вот и нет! Он в Канаде.

– Рано, я вам точно говорю – в Израиле.

– Да нет же, как только от него невеста ушла – сразу уехал в Канаду.

– Какая невеста?

– Ирка, моя подруга.

Герману стало не по себе.

– Ирка Литвинова – твоя, то есть ваша, подруга?!

– Да. Слушайте, Герман, давайте «на ты», хорошо! А ты что, Ирку тоже знал? Сумасшедше красивая женщина.

– Да уж...

– А где ты с ней познакомился?

– На капустнике в старый Новый год, когда фильм «С лёгким паром» вышел.

– Чудеса! Это первый раз, когда Ирка без меня в гости пошла. А ты знаешь, что после того капустника они и разошлись.

– Да ну! – притворно-удивлённо ответил Герман.

– Да! Мне Ирка говорила, что на том вечере познакомилась с каким-то лейтенантом, который ей голову набекрень поставил, и не только...

– А что ещё?

– Да ну тебя, Герман, что ты в настоящих чувствах понимаешь!

– Это точно, что я могу в них понимать!

– Потому в Канаду и уехал.

– В Израиль.

– В Канаду, с разбитым сердцем!

– Ран`о, ты мне покажи хотя бы одного музыканта – и чтобы без разбитого сердца!

– А я?

– Ты просто ещё с настоящим охальником не встретилась!

– А ты?

– Что я?

– Да что ты вообще понимаешь в женщинах!

– Зато в мужиках чуток разумею.

– Ты даже представить не можешь, какие чувства были! Только свечу задуло – и в Канаду!

– В Израиль!

– Спорим!

– Если спорить – то по-крупному!

– Это как?

– Проиграешь – поцелую!

– Меня?

– Если не промахнусь.

– Надо же! А мне и целовать некого.

– Спорь на шампанское.

– Нет, лучше на шоколадку.

– Большую?

– Самую большую!

– Такую, как у меня, ты за две недели не осилишь. – Герман мысленно усмехнулся, представив, как его спутница ошалеет, увидев украденный с фабрики батон шоколада.

Девушка уже тянула ладошку, чтобы заключив пари. Герман взял её и мягко разбил своей ладонью рукопожатие.

– Герман, ты меня утомил! Ты специально женщин доводишь? Или ты их просто не знаешь?

Молодой человек многозначительно молчал.

– Спорим, что нет такой шоколадки, которую бы я не съела за один раз, – не унималась спутница, – на что будем спорить?

– На поцелуй!

– Боже мой! Какие вы все мужики примитивные! Ну, да ладно – всё равно проиграешь! А теперь – помоги достать мою сумку.

Герман встал, вытащил с верхней полки дорожную сумку и передал её спутнице. Ран`о, минуту порывшись в вещах, достала фотографию и, торжествуя, протянула её Герману.

– Вот, смотри и читай!

На фотографии широко улыбался Миша Милославский, стоящий спиной к роялю, а на обороте – подпись: «На память любимой ученице с пожеланиями успехов и любви. М. Милославский Торонто. 1980 г.»

Герман был искренне удивлён. Ведь он лично визировал разрешение в ОВИР на выезд известного пианиста в Израиль.

«Вот каналья! Каков мошенник!» – подумал Герман и, обернувшись к соседке, признал своё поражение. – Ран`о, я не знал, ты права.

– То-то! Где мой приз?

– В багаже.

– Тогда разбуди меня, когда начнём снижаться, – с этими словами девушка, победно улыбнувшись, снова откинулась на кресло и вскоре уснула. А Герман, уставившись в иллюминатор, размышлял о превратностях судьбы, о непостижимых, почти мистических совпадениях и этих странных женщинах, которых он так и не мог постичь своим разумом. И конечно же, Герман вспоминал тот старый Новый год, когда он не стал другом Миши Милославского.