Текст книги "Страна Лимония"

Автор книги: Геннадий Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Прощай, разведка

В конторе Герман первым делом зашёл к Юрке. Тот уже сидел в окружении бумаг. Ничто не напоминало о вчерашнем междусобойчике. Рассада с лимонами стояла на подоконнике, зелёное сукно письменного стола было очищено от пепла и хлебных крошек. В воздухе специфически пахло фиолетовыми чернилами и крепким одеколоном. Ветеран-афганец часто макал деревянную перьевую ручку в хрустальную чернильницу с крышечкой и аккуратно заполнял картотечный лист из плотной лощёной бумаги. При появлении Германа он осторожно промокнул бланк и повернул его обратной стороной.

– Извини, я ничего не видел. Я по поводу вчерашнего... Прочёл записку? – поприветствовав друга, начал Герман.

– Прочёл. Нет проблем. Сегодня же зайду в отдел кадров, похлопочу. Звонил своим в Москву, – продолжил он, – «Каскад» будет дислоцироваться в провинциях до конца года. Замена в феврале.

– А что «Зенит»?

– Всё, мы своё дело сделали, власть поменяли, теперь «Каскад» разгребает.

– А эти, с «Каскада», тоже боевики?

– Да, большинство окончили КУОС, недостающих наскребли по территориальным управлениям.

– Я-то им подойду?

– Почему нет? Инструктор по огневой и рукопашной... Лучше не бывает.

– Юрка, ну ты знаешь, по огневой – куда ни шло, а рукопашный бой – это по разнарядке... Характера-то я не драчливого. В морду по пьяни и пару приёмов – не больше.

– Годится! Там и похлипче тебя есть. Главное – пить ты умеешь!

– А как же... с такими-то учителями!

Приятели ещё потрещали минут десять, пока не начался обычный для оперработника шквал звонков.

– Ты до обеда в кадры не ходи, мне самому с ними надо пару вопросов перетереть, – завершил разговор Герман, держась за ручку двери.

Его кадровиком был молодой майор с приятным русским лицом и располагающей манерой общения. В отличие от оперативного состава на службе кадровики носили военную форму. Александр Васильевич сидел в расстёгнутом кителе с новыми погонами.

– Здравия желаю, товарищ майор, – шутливо поприветствовал своего кадровика Герман.

– Здорово, здорово, Николаич, – чуть иронично ответил кадровик. – Чем порадуешь? Как жизнь, как дела?

– И дела есть, и жисть хороша, только проклятая биография покою не даёт.

– Ты опять про дедов? Так мы же о них забыли.

– Да нет, деды у меня были что надо, а вот шурин – подкачал.

– Что... опять! Гера, почему у тебя не как у всех: и оба деда сидели, и сестра со шведом в поезде знакомится! А сам-то! Ты что на политзанятиях цирк устраиваешь!

– Сестра молодая... по дури это у неё, да и швед сам к ней в купе знакомиться полез. Откуда ей было знать, что общаться с иностранцами нельзя. А на политзанятиях народ ржал, потому что к восприятию нового не подготовлен. Я им статью из журнала «Изобретатель и рационализатор» пересказал, а они...

– Ну да, они тебя не поняли, поэтому гоготали, как в цирке! Тоже мне, изобретатель хренов!

– Александр Васильевич, я ведь правду рассказывал, как в отечественном птицеводстве новые методы внедряются. Ставят окрепших бройлеров на ленту транспортёра – они сразу маршировать начинают. Так и маршируют всю жизнь, пока их окорочка не станут как у мастеров спорта по скоростному бегу на коньках.

– Ты это брось, Николаич! Дело не в том, что ты рассказал, а в том – как! На хрена ты от первого лица изобразил цыплячьи муки? Зачем, скажи мне, сравнил бройлеров с бойцами Советской Армии!

– Александр Васильевич!

– Что – Александр Васильевич! Ну что у тебя за манера любую серьёзную тему в балаган превращать. Шёл бы в таком случае в клоуны, а не в КГБ!

– Товарищ майор, ну послушайте... Я всего лишь сказал, что отставшие и больные бройлеры падают в отвал, где их утилизируют, и никто им не помогает, а советские солдаты своих товарищей в беде никогда не оставляют...

– Ну да, и при этом наглядно показал, как должны себя вести настоящие советские цыплята!

Кадровик, наконец, не выдержал и зашёлся отчаянным смехом.

– Уйди, Гера... ради Бога, уйди! Что ты, скотина, такую серьёзную рожу состроил. Всем ты хорош, но есть в тебе какая-то червоточина. Ты хоть сам это чувствуешь?

На «червоточину» Герман ответил искренним недоуменным взглядом, но смолчал, боясь сболтнуть лишнего. Он немного помялся и уже собирался выходить из кабинета, как майор, справившись со смехом, его остановил: «Про шурина выкладывай». Капитан быстро и доходчиво изложил всё, что он услышал от жены и тёщи.

– Гера, и что ты такой невезучий! Вроде парень ты умный, всё у тебя для оперработника в наличии, но каждый раз – как по краю ходишь. То одни обстоятельства, то другие, – резюмировал кадровик. – Ладно, разберёмся мы с твоим шурином, а вот с учёбой – увы! Таких не берут в космонавты.

– Да где уж... Не до космоса мне.

– Это точно! Хотя промашка наша: шурина твоего проверили, видать, только по верхам. Ладно, иди, работай. Дня через два загляни.

– Александр Васильевич, а как бы мне этот семейный позор замыть да «червоточину» законопатить?

– Подумаем.

– Может, в Афганистан пошлёте... на перевоспитание, а?

– Это не моя прерогатива.

– А чья?

– Разведки.

– Ну, так я капитана Дымова к вам пошлю. Мы с ним уже вчера всё обговорили.

– А что, это выход. Давай, зови сюда Юрия!

Молодой человек с дурной родословной пулей вылетел из кабинета и уже через минуту звонил по оперативной связи. Дымов после недолгого общения с товарищем бросил свои дела и пошёл в отдел кадров. Маховик закрутился.

Оперативные муки

Лето и осень прошли в рутинной работе, пустых хлопотах и семейных передрягах. Сынишка у Германа за лето окреп, отъевшись на даче его родителей, и по возвращении совсем забыл про войну и немцев. Герман, признаться, тоже устал выяснять, как там продвигаются его дела. Легко справившись с героическими порывами, он попытался кропотливой оперативной работой смыть «тёмное пятно» со своей подпорченной родословной. Шурин, узнав о проблемах, которые возникли у родственника из-за его судимости, дважды накатывал пострадавшему по литру водки, и они с Германом душевно набирались до «поросячьего визга».

Собственно, дела у Германа шли не слишком хорошо. Как таковых дел и не было, то есть не было дел оперативного учёта, которые должны украшать служебную биографию любого сотрудника. Даже имея к нему душевное расположение, начальник отделения, добрейший Михаил Иванович, вынужден был констатировать, что его подчинённый страдал отсутствием оперативного чутья. А что тут поделаешь! Герман в упор не замечал на вверенном ему участке антисоветчиков, лояльно относился к отказникам-евреям, коротающим дни до отъезда на землю обетованную в многочисленных «ульпанах». Он был мягок к тем, с кем, по идее, должен быть строгим. Вместо профилактики студента, написавшего на заборе хоккейной коробки «Брежнев – мудак!» Герман устроил задушевную трёхчасовую беседу, в конце которой согласился с профилактируемым в его оценке Генерального Секретаря, но по-дружески порекомендовал впредь не излагать свои политические взгляды в письменном виде. А тут ещё член польской «Солидарности», как на грех, объявился. Да не просто так, а с требованиями выпустить его в родную «Речь Посполиту», которая, дескать, возрождается и взывает к своим «сыновьям» принять активное участие в её судьбе. Герман поплёлся встречаться с членом «Солидарности». Поляк оказался доцентом факультета автоматизации и автоматического регулирования его родного института. Доцент был ярко выраженным пассионарием. Он не давал Герману и рта раскрыть. Сыпал цитатами из Маркса и Ленина, хлестал молодого опера «Катынским делом», о котором Герман и слыхом не слыхивал. Целых два часа излагал ему драматическую историю свободолюбивого польского народа. На пике душевного порыва продекламировал что-то из крылатых выражений Тадеуша Костюшко и даже напел, безбожно фальшивя, мелодию полонеза Огинского. К своему стыду, Герман ему солидаризировал. Что взять с человека, отец которого после разгрома Польши и бегства в СССР был этапирован в Сибирь, где обзавёлся семьёй и воспитывал двух своих сыновей в любви и преданности своей исторической родине. И с ним слабохарактерный оперработник провёл душеспасительную беседу, предупредив будущего бойца «Солидарности» о возможных осложнениях. В завершение общения Герман и неистовый поляк нажрались до потери пульса. Обмениваясь заверениями в любви и верности высоким идеалам, поднимали тосты за нерушимость советско-польской дружбы, за советскую власть и, по пьяной прихоти Германа, отдельно – за процветание Украины, в которой целиком утопала его генеалогическая ветвь по линии отца.

При всех своих недостатках Герман обладал неоспоримым преимуществом – он виртуозно владел пером. Его отчёты о проведённых мероприятиях были лаконичны, но не лишены драматизма. Он мог сухим канцелярским языком описывать душевные терзания профилактируемых, их чистосердечные признания и возвышенные муки драматических раскаяний. Из его последнего отчёта выходило, что доцент-поляк так расчувствовался, что обещал на неделе подать заявление в партию. Конечно, молодого оперработника смущало чудовищное противоречие между реальной действительностью и её отражением в его документах, но что он мог поделать, если после очередного отчёта сам начинал верить в то, что написал.

Ещё хуже обстояли дела с агентурой. Вербовка агента – это искусство, и для того чтобы им овладеть, нужен был талант. Герман слыл общительным, мог увлечь любого собеседника. В приподнятом настроении часами разглагольствовал на самые разные темы, но попытка проявить свой дар в оперативной работе неизменно вводила его в ступор. Он с трудом подбирал аргументы, побуждающие его оппонента вступать в тайные сношения с органами безопасности. Оперработник нёс чудовищную дичь о несомненном превосходстве развитого социализма, с трудом подбирал слова, характеризующие коллективную мудрость коммунистической партии. При встречном вопросе – как согласуется эта мудрость с идиотским выражением генсека Брежнева на его фотографиях, бедный Герман путался, тушевался и очень расстраивался. Он вглядывался в парадный портрет руководителя партии в маршальской форме и пытался найти там хотя бы что-то, что могло понравиться ему в этом человеке. Маркс, Ленин и даже Сталин – нравились, вернее, он видел в их портретах явные признаки ума и воли. Брежнев, увы, напоминал ему доброго бобра, невыразительные глаза которого выдавали все признаки старческого маразма. Да, при таких идеологических отклонениях вербовочная работа превращалась для Германа в сплошную муку. Но случались и везения.

Повезло

Однажды ему поручили профилактировать студента, который пришёл на занятия по военной подготовке с нарукавной нашивкой в виде звезды Давида. Предвидя очередную «задушевную беседу», Герман решил «пропустить» нарушителя формы одежды через общественность. Был такой хитрый способ наставления на путь истинный в органах безопасности, когда с профилактируемым общается не оперработник, а подготовленный им человек из окружения объекта. Герман выбрал комсорга его студенческой группы, немца с Алтая Аркадия Гроссмана.

К встрече готовился основательно: поднял его студенческое дело, внимательно прочитал, проверил по своим и милицейским учётам, подготовил план беседы, а для себя решил: никакого слюнтяйства – чёткость, сухость и строгость. Мысленно подогнал себя под образ Штирлица и с отрешённым и суровым выражением лица пошёл на встречу. Ждать студента-комсорга долго не пришлось, уже через пять минут после того, как Герман обосновался в одном из кабинетов военно-учётного стола, в дверь вежливо постучали.

– Войдите, – властно скомандовал оперработник в сторону обшарпанной двери. На его приглашение вошёл крепкий, внешне ничем не примечательный молодой человек. Тем не менее Герман отметил редкую для студентов аккуратность в его одежде: обычный костюм, непритязательный галстук, даже обувь не первой свежести, но всё отутюжено, отглажено и вычищено до блеска.

– Вызывали? – слегка волнуясь, спросил студент.

– Да. Вы Аркадий Гроссман?

– Да, я, – немного успокаиваясь, ответил он и миролюбиво взглянул на Германа. – А вы, судя по всему, из КГБ?

– Судя по всему... Присаживайтесь, меня зовут Герман Николаевич. Вы догадываетесь, о чём может пойти речь?

– Не только догадываюсь, но даже определённо знаю!

– Вот даже как! – несколько опешил Герман, выпадая из образа Штирлица.

– Герман Николаевич, ну вам же и так всё известно, и я не намерен отпираться.

– ?

– Я уже давно хотел сообщить об этом в КГБ, только всё не решался.

– Вот и расскажите, что это за мода у студентов пошла «маген Давидами» обвешиваться.

– Причём тут Давид какой-то... Герман Николаевич, вы мне не доверяете?

– Доверяю, – совсем стушевался Герман, – но... доверие нужно заслужить, – пытаясь вновь напялить испаряющийся на глазах образ Штирлица, добавил он, облекая последние слова в интонационную сталь.

– Не знаю, с чего начать...

– Начните с начала, – почти обрадовался оперработник, – хотя бы с того, когда эта звезда Давида впервые появилась?

– Вы издеваетесь?

– Ничуть, – снова входя в роль сурового следователя, парировал Герман.

– Тогда причём тут звезда? И кто такой этот Давид?

Герман начал подозревать, что и он, и студент держат в уме совершенно разные сюжеты.

– Ну, вы достаточно проницательный человек, Аркадий. Я же просто хотел зайти издалека, станцевать, что называется, «от печки», от вашего однокурсника Слонима...

– А, это вы про нашего Илью, что израильскую звезду себе нашил... А я-то думал! И что, она звездой Давида называется? Не знал, ей-богу, не знал! – Аркадий перевёл дух и даже рассмеялся. – Да, действительно, «от печки» начали. Если КГБ даже такие пустяки известны, то от вас вряд ли что можно скрыть. Герман Николаевич, скажите, а вы действительно про меня всё знаете?

До Германа стало доходить, что этот парень готов рассказать что-то, по сравнению с чем «маген Давид» на рукаве студента покажется невинной шалостью.

– Всё может знать Господь Бог, а нам хватает и сути.

– Тогда позвольте, я сам расскажу.

– Конечно, конечно, я весь внимание.

И Аркадий начал. То, что он в течение часа излагал оперработнику, казалось фантастикой. Аркадий имел близкую романтическую связь с любовницей известного диссидента Р. Для Германа эта встреча и полученная на ней информация буквально распахивали перед ним новые служебные горизонты. Он уже предвкушал, что совсем скоро ему дадут новую квартиру, спишут грехи его родственников и отправят учиться на разведчика.

Фабула рассказа комсомольского вожака была незамысловатой. Его детство прошло в глухой деревушке в Горном Алтае. Там же в десятом классе он влюбился в свою землячку, студентку журфака Валентину и, несмотря на разницу в возрасте, почувствовал ответное влечение. Однако Валентина оказалась практичной женщиной и на пятом курсе вышла замуж за англичанина, тоже журналиста. Когда Аркадий учился на втором курсе, подруга его юности успела развестись и обосноваться в Лондоне. Летом она приезжала в их родную деревеньку, где Аркадий, успевший к этому времени жениться, тайно встречался со своей первой любовью. От неё он узнал о Р. и последней вспышке страсти дряхлеющего диссидента. Аркадий знал много. Непонятно, по какой причине, он был единственным человеком, кому изливала душу красавица Валентина.

Герман был потрясён, однако скоро пришёл в себя и, отбросив все напяленные ранее маски, спокойно предложил:

– Аркадий, пиши!

– Что писать?

– Подписку о сотрудничестве.

– Вы хотите сделать из меня агента?

– Да, агента, в будущем, возможно, – нелегала!

Аркадий вдруг замялся, и, уже когда он собрался с духом что-то сказать, Герман его опередил.

– Аркадий, а ты как полагаешь, Р. – это враг?

– Да, наверное... Хотя...

– У тебя сомнения?

– Нет, но...

– Слушай, ты что – в кусты? Мне за тебя в Лондон лететь?

– Вы хотите сказать, что мне предстоит поездка в Англию?

– Если будешь работать вместе с нами – то да! Будешь хорошо работать – наградим!

– Посмертно?

– Да! То есть... Тьфу на тебя, Аркадий! Шутки в сторону, садись и пиши: я такой-то, такой-то, выражаю добровольное согласие оказывать...

– Погодите, я не успеваю записывать.

– Да пиши, что хочешь и как хочешь, главное – добровольно, конспиративно и без разглашения. Сам сочинишь?

– Ага!

– Продолжай, а я выйду, покурю, и не забудь выбрать себе псевдоним, чтобы всё, как у людей, вернее – как у Штирлица. Понял? – Получив утвердительный ответ, ликующий Герман вышел в коридор и блаженно затянулся сигаретой, потом вернулся к Аркадию и в трёх словах объяснил, что надо делать с Ильёй, чтобы тот перестал баламутить народ своими семитскими заморочками.

Герману повезло дважды. Его рапорт и сообщение Аркадия повергло руководство управления в шок. Добрейший Михаил Иванович сказал, что такое везение – большая редкость. Ввиду форс-мажора, связанного с подготовкой Аркадия к установлению контакта с Р., с Германа сняли все мелкие сигналы и рутинные профилактики. Материалы на Илью с его «маген Давидом» передали майору Стеблову, который сначала упирался, потом чертыхался и, наконец, согласившись принять бумаги, сказал, что не верит в профилактику через общественность, поэтому «уроет гнусного жидяру» сам. Это было вторым везением Германа. Илья оказался упёртым студентом. Как таковой профилактической беседы майора с ним не состоялось. Со встречи Стеблов вернулся совершенно взбешённым. Он даже не предвидел хотя бы малейшего сопротивления со стороны какого-то сопливого студента, а между тем «этот жидяра» буквально задавил матёрого оперработника:

– Я, товарищ майор, еврей, и как гражданин свободной страны по закону имею право исповедовать иудаизм. Для христиан священным символом является крест, для нас – маген Давид. Я два года отслужил в погранвойсках КГБ СССР, имею звание старшего сержанта. Мой наряд задержал двух нарушителей государственной границы, поэтому извольте не «тыкать», товарищ майор, и вести себя, как подобает офицеру!

Стеблов от такой наглости просто плыл. У него уже давно «упали шторки», и старый волк, потеряв остатки самообладания, просто орал:

– Ты у меня ещё в ногах будешь ползать! Я тебя по батарее размажу!

– Только попробуйте, товарищ майор! За последствия отвечать будете сами! Верно мне говорили, что в территориальных органах одни слабаки работают. Вот наш начальник Особого Отдела был настоящим человеком и настоящим офицером, не чета вам! Следовую полосу с нарядами исходил вдоль и поперёк.

– Вон отсюда, недоносок пархатый! – закончил профилактическую беседу майор Стеблов почти в предобморочном состоянии.

Через три дня начальник Управления читал заявление «профилактированного» объекта. Упёртый Илья написал три заявления: в КГБ, прокуратуру и в областную газету. Дело замяли, Стеблову влепили выговор, а Герман тихо радовался, что избежал лиха с этим строптивым студентом. Матёрого опера, порванного в клочья обычным советским студентом, в течение недели перевели в порядке обмена в Узбекистан на повышение. Илье Слониму тоже досталось. Свои же однокурсники, организованные Аркадием, обстоятельно с ним пообщались, после чего бывший иудей-пограничник долго отсутствовал на занятиях. Звезду Давида он всё же спорол, но тут же подал документы на выезд и через месяц был отчислен из института.

Первый «звонок»

Между тем агента «Степана», как в секретных документах именовался Аркадий, всё более и более отдаляли от Германа. Молодой сотрудник понимал, что закордонные операции ему ещё не по зубам, но горечь оставалась. Наконец он не выдержал и впрямую спросил своего начальника, Михаила Ивановича, дадут ли ему ещё работать со «Степаном».

– Гера, забудь, – начал подполковник, – это дело серьёзное, на контроле в Центре, и к тому же ты скоро уезжаешь в командировку.

– Куда? В Лондон?

– В Афганистан, милый, ты же сам просился, или забыл?

– Я-то – нет, но думал, что кадры забыли... Мне же никто ничего не говорил!

– Ну, так слушай сюда. Сразу после Нового года ты убываешь в распоряжение Первого Главного Управления КГБ. Документы уже готовы. Конкурентов у тебя было много: и Геннадий Легостаев, и Вячеслав Затулин, и ещё двое со второго отдела. Я поручился за тебя.

– Спасибо, товарищ полковник. Только вы хотя бы чуток пораньше намекнули... Да, а с квартирой как?

– Что «как»? Как обычно, в порядке живой очереди.

– Михал Иваныч, я ж вам «Степана» нашёл, а нынче вот – на войну собираюсь. Подсобили бы «герою»!

– Отставить паясничать! Тоже мне – герой! Наши сотрудники по три года жильё ждут, а ты – и полутора лет не проработал... Хорошо, не переживай, я поговорю с руководством.

– Спасибо, товарищ полковник!

– Не за что. Только ты это... кончай меня в звании повышать, мне ещё до полковника служить, как медному котелку. Так что готовься, Гера. Тебе там за всё Управление отдуваться придётся. И не зарывайся!

– Понял, товарищ подполковник, начинаю подготовку.

Первым пунктом «подготовки» была встреча в том же составе, что и при чествовании кавалера «Красной Звезды» капитана Дымова. Германа обмывать не стали – плохая примета. Сидели в его кабинете, говорили «за жисть», потом Герман обвинил Генку и Славку в предательстве. Оба «предателя» божились, что никто из них его тропинку к Афганистану не перебегал, мол, это всё козни руководства. Дымов развёл волонтёров и плеснул всем по третьей. Молча пили за погибших, не зная, что первый в их жизни «молчаливый» тост останется с ними на все последующие годы.

Закончилась вечеринка тоже традиционно: первого сражённого алкоголем уложили на пляжный матрас на рабочем столе. Этим «первым» оказался Герман.