Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

– Ты за всех не распоряжайся, – сказал кто-то.

– Я за всех не распоряжаюсь. – Надя встала. – Я вообще никакой вам не начальник. Мне просто интересно, кто следующий, за Лешей. Кто? Я не хочу, чтобы вы помирали – не от водки, конечно, а каждый день помирали не от чего! Вот, мне рассказывали, как поймали немцы наших. И у нее коса была длинная, светлая. И с ней любимого человека тоже поймали, в сарае лежали они. Всю ночь. А после ее на косе повесили и его… А она сказала – вы послушайте! – я нецелованной помру за наш СССР. Длинная была коса, раз на двоих хватило, косы этой…

– Красивая история, – сказал кто-то (опять «кто-то», поскольку не разберешь кто).

– За жизнь поговорим? – сказала Надя. – Я – пожалуйста.

– Давай за Лешу поговорим, – тот же голос.

– Я уже все про него сказала. – Надя отхлебнула глоток. – Все.

– Все, да не все…

– Тогда сам говори, – сказала Надя. – Если только по совести.

– А это уж не твое дело. У тебя – своя совесть, у Лешки – своя, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Ты к свету подойди, не люблю в темноте разговаривать. К лампочке поближе, так и в глаза посмотреть можно.

– Лешка – человек, – сказал парень, держась за лампочку, хотя она была уже горячая, но он ее касался пальцами. – А ты… Ты – тоже человек, я вижу… Ты говоришь, Лешка сдался, ушел вот так… Но вот ты – депутат, ты – власть, ты – все.

– Я не депутат, – сказала Надя. – Ты же знаешь.

– Ты тут за советскую власть права качала, как будто мы какие-то белогвардейцы… Ты – советская власть?

– Да, – сказала Надя. – На данном отрезке времени.

– Она своя девка, – сказал кто-то. – Оставь ты ее… Выпьем…

– Я никакая вам не своя, – сказала Надя храбро. – Я… – Тут она заплакала, лицом упала на стол и плакала, и ребята молчали.

Лицом вниз, она запела, заговорила:

 
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж еще идти солдату,
Кому нести печать свою?
 
 
Пришел солдат в глубоком горе
На перекресток трех дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
 
 
Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой,
Хотелось выпить за здоровье,
А вот пришлось за упокой.
 
 
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…
 

– Надя, – сказала Клава, – пошли ко мне, я тебя уложу.

– Нет, я тут посижу, – сказала Надя, оглядывая ребят, но никого не видя. – Я тут уж… Ладно?

– Как хочешь, – сказала Клава. – А то пошли, а ребята сами посидят…

Ребята посидели бы сами, и никто их не гнал, но раздался такой длинный, такой тревожный звонок в дверь, а потом еще и ногами кто-то стучал, и кулаками.

Открыла дверь Клава.

Лиза стояла в распахнутом красном пальто, рядом – Славка.

Лиза прошла к комнату отца. Никою не видя. Прямо к Наде.

– Здравствуйте, – сказала она. – Добрый вечер.

– Лиза… – только что и нашлась сказать Надя.

– Вон отсюда, ты! Вы – вон! – сказала Лиза. – Вы! Ты! Вон!..

Все, кто были в комнате Леши, кроме Клавы, может быть, были на стороне Лизы, и все встали, и окружили Надю, как тогда около магазина.

А она голову на локти положила, лицо приподняла и внимательно на Лизу смотрела, и на Славу тоже, но потом снова голову на руки положила, ненадолго, в полной тишине, а потом встала.

– Появилась? – спросила Надя. – Или сон все это?

– Явь, – сказал Слава. – Реально все, Надежда Тимофеевна.

– Ну и хорошо, – сказала Надя. – А то я тебя заждалась.

– Слава! – Лиза кричала. – Уберите ее отсюда!

– Все, – сказала Надя. – Поминки кончились. Ребята, подымайся кто как может. А кто не может, пускай товарищи подсобят.

А Надю ребята эти подгоняли к балкону. Шли на нее, к балкону. Молча шли…

– Уходи по-хорошему, – сказал ей пожилой. – Плохо тебе будет.

– Ну, давай! – сказала Надя, отступая к балконной двери. – Я милицию звать не стану. Не бойся. Ты себя не бойся.

Парень в красном шарфе достал нож.

Лиза и Слава остались притертые к стене. Парень, пьяный, уже шел с ножом на Надю. Она ждала.

– Ну, бей, – сказала Надя. – Бей.

Пока парень этот нож свой направлял, Надя отхлестала его по щекам. Раз, два. Еще раз.

И нож отобрала, очень спокойно. Сложила – он оказался очень удобным в руке, ореховая рукоятка. Теплая.

А ребята, собравшиеся на поминки, как-то незаметно смывались. Один за другим.

Остались только Лиза, Слава и Клава, да стол этот неприбранный. И нож у Нади в руке. Она его раскрыла.

Длинный нож, тонкий.

На студии телевидения Надю повели поначалу в гримерную.

Она не сопротивлялась – куда вели, туда и шла. Коридоры, коридоры – пластик, лампы дневного света, а он вовсе и не дневной, а жесткий, холодный.

Коридор бесконечен.

Зеркало.

Надя рассматривала себя. Ничего, все как следует. Причесалась, кофточка розовая, воротничок из-под нее белый.

Так, все как надо, и она не обращала внимания на то, что ее чуть подмалевали, слегка подкрасили, что текст на столе гримерном лежал – всего две страницы, две странички печатного текста, очень аккуратно выполненного – все буквы разглядишь.

Тот парень, который отвечал за нее, за ее выступление, вертелся тут же, и суета его Надю раздражала.

Гримерша спросила:

– Вам тон посветлее?

– Спасибо, – сказала Надя. – Все замечательно. Пошли.

В разных домах в этот час светились телевизоры. Светился он и у Кости, он сидел, ждал…

– Слово предоставляется знатной работнице, кавалеру ордена «Знак Почета», кандидату в депутаты Верховного Совета СССР Надежде Тимофеевне Смолиной.

Это был местный «Голубой огонек». Столики стояли с бутылками боржома и лимонада, и ведущие очень весело расхаживали между столиков, приглашая к разговору выбранных людей, а люди эти, выбранные, вели себя скромно, и неловко им было пить боржом, кофе и что-то говорить развеселым голосом.

– Итак, Надя, вы наша гостья, – сказала дикторша телевидения, присев к Наде за столик. – Что бы вы хотели сказать вашим избирателям, вы, самый молодой наш депутат?

– В Первомайском районе, – сказала Надя, – вы наверно, знаете, где это, есть свалка, общегородская.

Дикторша, сидевшая рядом, попыталась переменить тему, но Надя взяла ее за руку и продолжала говорить – прямо в камеру.

– Как тебя зовут, девушка? – это она у дикторши спросила.

– Светлана Бодрова, – сказала дикторша.

– Ты где живешь? – спросила Надя.

– На проспекте Коммунаров, – ответила дикторша.

– Значит, тебе, Света, повезло, – сказала Надя.

– Вот, – сказала дикторша, – сейчас споет наш московский гость…

Камера двинулась к московскому гостю, который был уже готов запеть и микрофон держал в руке.

– Песня про Волгу, – объявила дикторша. – Волга – это колыбель…

Надя пошла вслед за ней, забрала микрофон у певца и пошла на камеру.

– Песни споем потом, – сказала Надя. – После, товарищи. Я тут впервые, на «Голубом огоньке», и тут веселья мало, конечно, но раз уж меня позвали и я пришла, то я не кофе пить тут буду и песни слушать – это после; я по другому поводу. Вы меня выдвинули в депутаты, спасибо вам, – Надя поклонилась. – Вы эту камеру, – это к телевизионщикам, – вы ее поближе, а то, я знаю, плохо слышно будет… Вот, товарищи, я коротко скажу. В Первомайском районе свалка, на весь город позор. Туда все, извиняюсь, за выражение, дерьмо свозят. А завод по переработке всего этого – через четыре года предполагают строить! Понимаете! Четыре года! За эти четыре года чего только там ни случится! Я уже не говорю, что дети там. Так вот, товарищи, я вас призываю, через телевизор, в субботу, то есть завтра, всем туда прийти, кто с чем, и уничтожить все это, всю эту свалку, извиняюсь, дерьма. Лучше всего с утра. Я там буду, товарищи. И жду всех. Спасибо, как говорится, за внимание…

Тут камеру отвели быстро в сторону, но Наде это было уже безразлично. Камера поехала к певцу, который уже очень нервничал, но собрался и запел:

 
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова…
 

…Надя шла по коридору студии, бесконечно длинному, а за ней бежала ассистентка. Бежала, что-то говорила, но Надя ее не слушала.

Ночевала Надя у Лизы. Дома ее не было. Надя легла на диван, накрылась пальто, свет не зажигала. Лежала, ждала. Тихо было в доме. Клава ее больше не беспокоила и даже с чаем не обращалась. Лежала Надя, слушала, как трамваи за окнами гремят, как кто-то на мотоцикле пронесся без глушителя – шум на всю улицу Гагарина. Спать, надо спать.

И тут пришла Лиза, дверь открыла своим ключом, вошла тихо.

Надя и не встала, а только посмотрела на нее с дивана.

И Лиза не подошла, а в дверях осталась.

– Есть хочешь? – спросила Надя. – Там, на кухне, я тебе тарелкой накрыла. Рыба жареная…

– Рыба жареная… – повторила Лиза.

– Ну, какая есть, – сказала Надя. – Ложись спать.

– Нет уж, нет, – сказала Лиза. – Вы эту рыбу сами кушайте, на здоровье. Я вас ненавижу, ясно? Вот, шла по дороге и решила на огонек зайти… И сказать: ненавижу вас я.

– Но темно же тут, Лиза, и никаких огоньков нет. – Надя не приподнималась с подушки. – Сядь, не уходи… Тоска у меня что-то…

– Так вам и надо, – сказала Лиза. – Так вам и надо…

– Я дома уже неделю не была, – сказала Надя. – Как там и что…

– Я вас по телевизору смотрела, очень красиво выглядели, – сказала Лиза.

– Ты опять выпила? – спросила Надя.

– Конечно, – сказала Лиза.

Ложись спать, я тебе постелила, – сказала Надя. – Там и простыни я купила, и наволочка чистая, ложись, спи…

– Ох, какая добрая! Ох, какая заботливая! Наволочку купила, чистую!

Надя отвернулась к стене, накрылась с головой.

– Ненавижу! – сказала Лиза. – Ненавижу! За все! За все!

– Не ори. – Надя и не повернулась. – Ребятишек разбудишь. Ложись и спи. Тебе же лучше.

Лиза, как была, упала на раскладушку. Лицом вниз. Надя осторожно ее раздела, та не сопротивлялась, а только всхлипывала, и все теплое, что было в доме, Надя на Лизу положила, и чаю ей принесла, но та не стала чай пить, а уткнулась лицом в подушку.

А Надя, накинув одеяло, села рядом, а после и прилегла сбоку, и обняла ее осторожно – плечи у Лизы вздрагивали во сне, и лицо было беспомощное, детское.

А мотоцикл, тот самый, без глушителя, мчался по уже совсем пустым улицам.

Мотоциклист (это был Славка) шлем где-то забыл, оставил.

Неистово он мчался, взлетал на булыжные улицы, и машина его на дыбы становилась, как конь, и Славка укрощал ее, несся вдоль набережной, мимо Волги, темной, тихой, мимо гостиницы, стекляшки этой в двадцать семь этажей, а она вся еще была в огнях, и еще теплоход, последний, у пристани стоял, музыка оттуда неслась.

Отчаянный он был парень, Славка. Вот так, наверно, чемпионы мира выигрывают, но Славке соревноваться в эту ночь было не с кем. Вот если только с самим собой. Да с улицами, со спусками, подъемами, поворотами внезапными – он и скорости не снижал, а подхлестывал и подхлестывал себя, и коня своего с высоким, нестандартным рулем.

Костя открыл дверь на долгий звонок.

В дверях стоял Славка. Кожаная куртка на нем, старая, летчицкая, – откуда они такие куртки достают?

– Заходи, – сказал Костя.

– Я ненадолго, – Славка вошел. – Поговорить надо.

– Проходи, только тихо…

Они вошли в комнату. Лампа у Кости горела, прикрытая платком. Книжки на столе. Тетрадки.

Дочь спала.

Славка осмотрелся, дальше порога не пошел.

– Ну, что ты? – спросил Костя. – Проходи.

– Пошли на кухню, – предложил Славка. – Я тут выпить принес… Ты не возражаешь? Поговорить надо, Костя, я серьезно… Ты же видишь – я ни в одном глазу…

– Пошли, – сказал Костя.

Он включил свет. Осторожно прикрыл дверь.

На кухне они уселись за стол, клеенкой покрытый. Славка поставил бутылку. Костя открыл холодильник.

– Смотри, – сказал он. – Все молочное. Ты творог любишь?

– Мура все это… – Славка махнул рукой. – Что я, ужинать к тебе пришел?

– Вот яблоки есть, – сказа,! Костя. – Сойдет? Колбаса.

– Да сядь ты… – горестно приказа! Славка. – Ладно… Ну, яблоки. Какая разница…

Разлил сам, поровну. Выпили.

Славка начал без предисловий. Только яблоком хрустнул – вот так он мотоцикл мотал по городу, так и яблоком яростно хрустнул. Молча достал нож, положил его перед Костей:

– Вот, возьми, это я у Лизы… Ну, час назад…

Костя повертел нож в руке.

– Знакомая вещь…

– Да, Надя сама тогда вернула… Борьке Степанову… Набила морду и вернула… А Лизка у него отобрала, да он, дерьмо, сам ей сунул. Стакан портвешка сначала, а после – и сунул… А она, дура, взяла… – Славка помолчал. – Костя, мотай отсюда… Забирай Надю, дочку – и… Плохо вам будет…

– Пугаешь? – спросил Костя.

– Нет. – Славка говорил серьезно. – Я не пугаю. Надька, она человек… Думаешь, я такой, не понимаю?.. Я понимаю… Только плохо это кончится!

– Опять пугаешь, – Костя говорил спокойно.

– Костя… Ты что? Ты на самом деле ничего не понимаешь? Или прикидываешься? Ты что, с Луны? Даже Лизка, дура, могла ее сегодня ночью, сонную прибить… За отца, так она считает… Лиза – что! А эта вся рвань!.. Да о чем мы говорим! Она жена твоя, а ты книжки под абажуром читаешь!

– Пугаешь, Славка, – сказал Костя. – Пустой номер.

– Нет, не тот у нас получается разговор, Костя! Я ведь Лизу люблю… Тебе это могу сказать, никому не говорил – ей не говорил… Ну, дело ночное, можно… Надька твоя думает, Лизе легче, если она с ней. На завод чуть ли не за ручку водит. Кормит. Книжки приносит интересные… Очень интересные книжки. А зачем? Кому это нужно – она спросила? Она, конечно, идейная, и все такое. А тебе от ее идейности хорошо? Ленке вашей хорошо? Ну и черт с ней! Пусть живет, как хочет! Самоед она, твоя Надька! Женюсь на Лизе, и все, и крышка! Но – опять твоя Надька! Что ей надо? Ну что! Как забор. Никого к Лизе не подпускает. Какая-то монополия, что ли! Меня, понимаешь – меня! – через милицию от Лизы отвела! – Славка говорил без истерики, ясно. – Ну что – милиция разбирается, кто кому нужен? При чем тут милиция-полиция? Я ее люблю, я все для нее сделаю, а она у Надьки как поднадзорная!

Славка выпил.

– Вот Надька говорит, что людей любит… А она не людей любит, а себя! Ей так удобнее, выгодней – смотри, какая я хорошая, а какие вы все подонки…

Славка говорил громко, забыл про девочку, за стеной спящую, забыл, а девочка проснулась и заплакала.

– Ты погоди, – сказал Костя и встал. – Погоди. Я сейчас.

Вскоре он вышел на кухню с девочкой, завернутой в одеяло. Ноги босые у девочки торчали, она хныкала.

Славка сидел молча.

Костя ходил по кухне, укачивал. Но девочка все хныкала и, судя по всему, намеревалась и зареветь – всерьез.

– Может, ей на горшок надо? – предложил Славка с ясностью выпившего человека. – Чего ты ее качаешь? Где горшок?

– Под кроватью, – сказал Костя. – Давай…

Славка принес горшок.

Они посадили девочку на него.

А сами к столу.

Девочка со сна, спросонья, смотрела на отца и незнакомого дядю, принесшего горшок и так неловко ее на горшок посадившего.

– На Надьку похожа, – сказал Славка. – Принцесса на горшке. Сейчас бы сфотографировать, на память… У тебя аппарата нет?

– Да снимал я ее на горшке, – сказал Костя. – Целая серия есть.

– А хорошо ей сейчас, – сказал Славка, – горшок, что ли, мне купить? Все радость…

Так они посидели недолго.

Лена на горшке, а ребята за столом, и Лене явно все это правильно – сидеть среди ночи рядом с папой и не спать… И мало ли что вертелось у нее в голове, это все тайна.

А пока что Костя снял ее с эмалированного трона и в комнату унес…

А когда он вернулся на кухню, Славки там не было.

Стояла недопитая бутылка. Нож лежал, тот самый, с ореховой ручкой.

А через какое-то, очень недолгое время взревел мотоцикл, без глушителя, и умчался в ночь.

И в мае бывают пасмурные дни, предгрозовые.

Небо еле раздвинулось, еле что-то пропустилось сквозь облака, летящие низко.

Утром – а было часов шесть, не больше – свалка эта знаменитая смотрелась не так уж и страшно. Фантастика, конечно, но при определенном освещении вся эта огромная, совершенно нереальная гора отбросов, ржавых листов железа, обломков чего-то, листов бумаги, которые тихо-тихо взлетали, кружась, под утренним ветерком, опадали, и еще какие-то ящики, доски, банки, битые бутылки, тряпье – все это смахивало даже на какое-то нелепое произведение искусства. На любителя, конечно.

Но близко к этому произведению подойти было никак нельзя. В противогазе – можно, а так – нет.

И все же рано утром стоял около этой горы один человек. Это Надя стояла.

Свалка не была чем-то единым. Это, скорее, был хребет, а не гора – пологий, упругий. Кое-где что-то выступаю, вздымалось, дыбилось, но при таком освещении, смутном еще, сумеречном, все сглаживалось, и очертания, если не вглядываться подробно, были без определенностей, без деталей…

Надя стояла напротив, в светлом плаще. Руки в карманах. Стояла, соображая.

Дома вокруг, невдалеке, и свет в окнах вспыхивает. Одно окно, другое.

Холодно было еще, рано, сыро.

И снова – рев мотоцикла. Славка, сделав круг, затормозил перед Надей.

Она не удивилась. Славка был такой же замотанный, в грязи, и шлем он привез – для кого, пока что неизвестно.

– С добрым утром, – сказа,! Славка. – И с хорошим днем.

– Ну и грохот от тебя. – Надя обошла мотоцикл. – Красивый, красный… – Она ручки потрогала, нестандартные. – Научил бы как-нибудь, на досуге… С мотоциклом у меня не вышло… Это раз… Мечтала всю жизнь на планере полететь. Это два… Море ни разу не видела. Представляешь, какая жизнь?

– Да, уж чего хорошего… – сказал Славка. – А мотоцикл – это просто. Садись.

Славка ей показал, куда нажимать, шлем предложил, но Надя от шлема отказалась. И пронеслась вокруг этой горы, и ехала ничего, рулила.

Славка стоял, смотрел. Шлемом помахивал.

А Надя круг этот неровный завершала. Все мимо летело, она и не оглядывалась – летит и летит.

После они присели на камнях.

Слава.Что ты собираешься с этим делать? (Он показал на свалку.)

Надя.Не знаю.

Слава.Ты думаешь, кто-нибудь придет?

Надя.Придут. Ты же пришел.

Слава.Я – другое дело.

Надя.У всех свои дела. Но ты же пришел.

Слава.Чем я могу тебе помочь?

Надя.Да ничем… Пришел, и спасибо… На мотоцикле я покаталась… Славка, Славка… Ты Лизу береги. Вот и все.

Славка ничего не ответил. Он ходил около этой горы, примериваясь, приглядываясь.

Слава.Дело это безнадежное, Надя. Честно.

Надя.Как сказать. По-моему, да. Но переступить через безнадежность можно. И нужно.

Слава.Ты никуда отсюда не уходи.

Надя.А я и не собираюсь. Я подожду, люди должны прийти.

Слава.И ты веришь? Веришь, что придут?

Надя.Ты пришел. Приехал, пригрохотал.

Слава.Не уходи отсюда никуда, я быстро.

Он умчался, вздыбив своего красного коня, а Надя осталась одна. Отошла в сторону, присела на камень какой-то серый.

Облака, облака. Но люди подходили, Не сразу, не вместе, поодиночке, и семьями тоже шли. Собирались люди молча. Сколько их было, сюда пришедших?

Не подсчитать. Как сказал поэт: «Толпы лиц сшибают с ног». Вернее и не скажешь.

Шли люди и шли.

Они окружали постепенно эту гору, холмы эти. И милиция вскоре приехала, но поскольку все было тихо, то милиция не вмешивалась. Только к Наде подошли.

– Вам в обком к десяти утра надо прибыть, – сказал старший лейтенант.

– Не знаю, – сказала Надя. – Вряд ли я смогу. А вот вы, товарищ старший лейтенант, зря сюда приехали.

– Мне приказали, я приехал.

Люди шли и шли, присаживались, завтраки раскрывали – день был субботний, и транзисторы уже где-то играли, хотя было еще сравнительно рано, и гитары. II вокруг этой горы образовалось что-то вроде праздника, вроде поездки за город, пикника, если хотите. Общественное мероприятие, или – так уж получилось – повод, чтобы собраться вместе, и случай такой уж выпал – недалеко идти.

Все разом.

– «Казачок, казачок… Казачок – казачок…» Та-ра, та-ра…

Надя шла между скатертями на субботней траве, на досках, тоже что-то свалили, и транзисторы играли.

 
Хороши вечера на Оби,
Ты, мой миленький, мне подсоби,
Буду петь и тебя целовать,
Научи на гармошке играть…
 

Шла мимо. Ее узнавали. Тянули посидеть.

 
Соловьи, соловьи,
Не тревожьте солдат…
 

Шла, глаза чуть прикрыв, к дороге.

 
Все выше и выше; и выше
Стремим мы полет наших птиц…
 

Все сидели в некотором отдалении от горы, не приближаясь к ней. Пили. Закусывали.

Надя шла мимо всего этого.

Прошла и села на траву.

Музыка вокруг. Вроде бы и праздник.

А люди шли и шли. Садились, пили, пели, отдыхали, глядя на эту свалку.

Все было отдельно: свалка – и люди вокруг.

Надя сидела на траве. Ждала. Чего?

Уже танцы начались около свалки. Под транзисторы. Под гитары. Под хлоп-хлоп и хула-хуп.

Они приехали внезапно: Славка и Лиза. Мотоцикл резко остановился, прямо перед Надей.

– Дашь прокатиться? – сказала Надя, не вставая с травы.

– Только вместе, – сказал Славка. – Лиза, ты погуляй, у нас тут небольшие дела.

– Ладно, – сказала Лиза. – Я погуляю.

Лиза медленно шла среди людей, сидевших на траве, на досках, на газетах.

Транзисторы, стаканы, яблоки, огурцы. И вся команда отца ее покойного была здесь, и звали они ее, но Лиза шла мимо.

– Куда ты меня привез? – спросила Надя, когда Славка остановил мотоцикл на совершенно пустом шоссе, чистом, идеально вымытом дождем, в лужах еще, но сохнущем, с ясным обозначением бетонных плит.

– Надя, – сказал Славка. – Если дело безнадежное, то, как ты сама сказала, надежда всегда есть.

– Ты проще говори, обыкновенными словами, – сказала Надя. – В чем дело, Славка?

– Да все очень просто. Нам нужен бензовоз. Один, а лучше два. Вот по этой дороге они ходят. Вот здесь. Я знаю. По этому шоссе, ясно? Тебе, конечно, это не простят, а люди поймут.

– Ты точно знаешь, что они здесь ходят? Эти бензинные машины? – спросила Надя.

– Да, точно.

– Пусто вокруг, – сказала Надя. – Но это ничего. Я тебе верю, Славка. А что касается – поймут, простят – плевать. Честное слово, меня это совершенно не интересует. Кто чего боится, то с тем и случится, а ничего бояться не надо! Понял?

– Надя, – спросил Славка, – а зачем тебе все это?

Надя сразу не ответила.

День только начинался. Шоссе пустое, деревья, воздух, еще непонятный, легкий воздух – в мае такой бывает.

– А тебе зачем все это? – спросила Надя. – Зачем ты здесь сидишь?

– Не знаю, – сказал Ставка. – Ничего я не знаю. – Он посмотрел на часы. – Вот у нас еще минут десять осталось – на все разговоры.

– Зачем ты Лизу привез? – спросила Надя.

– А куда ее девать? Ты же рано ушла, а она…

– Что она?

– Ну что? – сказал Славка. – Все обыкновенно. Яичницу ей сделай. Чай – ну что еще?

– Славка, ты не покидай ее, – сказала Надя. – Не надо ее покидать. Люби ее… Она не злая, ото так. Не покидай, ладно? У меня программа очень простая: нет ничего вообще, а есть люди живые, и, понимаешь, когда мне говорят – народ, я этого не понимаю. – Надя пошла по бетонке. – Слово какое – народ! А это все не так… Это только сволочи могут за именем этим прятаться! Народ – это ты, Лиза, понимаешь? Население. Вот так.

Они, Славка и Надя, легли на шоссе, на бетонку эту сохнущую. И Надя видела – вплотную, разглядывала подробно – лужа, а в ней небо опрокинуто, небо это, поверхность эта, облака, а еще была шершавость под рукой бетонки, и гром машины приближался.

Шофер, ехавший на бензозаправщике, еще издали увидел два распластанных тела, но лежали они, как живые, – убитые так не лежат.

Один из лежавших даже присел. А девушка лежала, руки раскинув, и в небо смотрела.

Тормозить было надо, и парень затормозил.

– Выходи, – сказал Славка шоферу.

Надя стояла рядом.

– Нет, – сказал парень. – Нет.

Но из кабины он вышел, с этой ручкой, которой машину заводят, – тяжелая ручка.

– Я тебе ничего объяснять не стану. Времени нет, – сказала Надя. – А этой, не очень-то размахивай.

Но шофер, парень этот, пошел на них, и не размахивал он железкой, а держал ее твердо.

Надя стояла, смотрела, как он на нее идет.

Славка рванулся, сбил парня – железку бумерангом запустил.

Парень еще не успел прийти в себя. Он, как во сне, видел красный мотоцикл, свою машину, в которую садятся эти, что на дороге лежали, и машина его – рывком – исчезла.

Славка вел машину, Надя сидела рядом.

– Спасибо, Славка, – сказала Надя.

– Не за что! – весело сказал Славка. – Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново! Понимаешь? Я люблю тебя, жизнь – я люблю тебя снова и снова! Эх, Надька, – все прекрасно!

Они подъехали прямо к свалке, вплотную. Там, у бензовоза, шланг есть. Надя взяла его и пошла на эту фантастическую гору.

Подъехали они внезапно, и никто ничего не мог понять – куда она идет, что за собою тянет и что за машина – вдруг.

Надя тянула за собой шланг, и бензин лился на все это – лился, но никто не понимал, что происходит, что сейчас произойдет.

Славка понимал.

Надя тянула шланг этот до самой вершины горы, падала, вставала – она уже сама вся мокрая, в бензине этом.

Вот теперь спички достать. Вот и все.

Повезло – с первой спички все сразу вспыхнуло.

Ярко, весело.

Надя стояла в огне.

Это недолго было, упала она, и к ней не так-то просто было прорваться – пламя охватило все, и те, кто бросился к ней – Славка, Лиза, какие-то незнакомые люди – не успели, не смогли.

…Надя падала, раскинув руки, падала сквозь редкие облака к земле, еще далекой, утренней, с голубыми, желтыми, светло-зелеными квадратами полей, рекой, сверкающим полукругом огибавшей город, еле видимый справа с пестротою крыш, домами…

– …Надежда, я вернусь тогда, – говорила Надя, а не пела, приближаясь к земле, – когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет…

Это еще не падение – полет, когда тебя вращает, если захочешь, а не захочешь – ты свободно лежишь на плотной подушке воздуха, плоско лежишь, как на воде, и через воздух, как через воду, видишь, как внизу, в прозрачной глубине, проступают предметы, знакомые тебе, но пока что они так удалены, и приближение их едва заметно…

– …Надежда, я останусь – цел, не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот…

Полет пока что игра с пространством захватывает, пока земля не напомнит о себе, надвинувшись резко.

– …Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь, Надежда, если надо мною смерть развернет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Лицо Нади скрыто за широкими очками. На голове – белый шлем. Полет ее направлен.

Вокруг нее разбросаны в небе такие же фигурки парашютисток, летящих к земле.

Плавные, еле заметные движения рук – и Надя уже скользит вправо, приближаясь к одной из парашютисток, тоже в белом шлеме, в ярко-синем комбинезоне, в тяжелых ботинках, так свободно и странно провисших в пустоте.

Маневр Нади понят и принят – и вот уже они летят рядом, вытянув руки, пальцами касаясь друг друга, сближаются шлемами, расходятся, продолжая полет, и соединяются снова, как бы приглашая всех остальных, летящих вблизи и в отдалении, собраться вместе.

 
…Но если вдруг,
Когда-нибудь,
Мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье
Ни покачнуло шар земной,
Я все равно паду на той,
На той далекой, на гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.
 

Это Надя договорила, приближаясь к земле.

Вскоре, образуя вытянутыми руками круг из белых, синих, оранжевых комбинезонов, они цветком зависают над землей, неясно проступающей сквозь редкие облака, еще далекой.