Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Кто-то все-таки успел перевести стрелку, и вагон покатился в тупик.

Уже впереди не было ничего. Рельсы расходились в разные стороны, поблескивая. Вагон, догорая, катился по двум из них, а перед ним уже было только небо.

Они шли по улицам города, человек крепко держал Женьку за руку. Он с интересом смотрел по сторонам, а Женька рассматривал его. Волосы у незнакомца были совершенно седые, короткие. Он на ходу помахивал сжатым кулаком. Человек перехватил его взгляд.

– Что смотришь?

– Ничего, – сказал Женька и отвернулся.

– Отец живой? – спросил человек.

– Нет. А вы его знали?

– Знал когда-то.

– Я не пойду домой, – Женька остановился.

– Давно сбежал?

Женька промолчал.

– Ладно, как-нибудь договоримся, – сказал человек.

Перед Женькиным подъездом человек спросил:

– Ключ у тебя есть?

– Вот, – Женька достал из кармана.

Человек молча достал из своего кармана точно такой же.

– Видал, – улыбнулся он. – Пошли.

Женька с удивлением смотрел, как человек открыл своим ключом дверь их квартиры, вошел в коридор, зачем свернул направо, где до войны жили соседи.

– Так это вы и есть наш сосед? – спросил Женька.

Человек усмехнулся.

– Топор у вас найдется?

– Сейчас, – Женька принес из кухни топор.

Человек точными и сильными ударами отбил доски, скрывавшие дверь, потом выдернул гвозди, навалился плечом – дверь распахнулась.

Человек вошел в комнату и остановился на пороге. Это была почти пустая комната с одним окном. У стены стояла железная без матраца кровать, в углу – треснутое зеркало без оправы, а над ним на большом гвозде висела гитара.

– Ну что ж, – сказал человек, – все почти как раньше.

Он снял со стены гитару, осторожно приподнял ее, повернул. Гитара была покрыта ровным слоем ныли и казалась серой. Человек на секунду подумал, написал пальцем на серой поверхности «Привет» и поставил большой восклицательный знак.

Женька следил за действиями человека, стоя на пороге комнаты.

По городу гнали стадо коров.

Они шли среди развалин и тех немногих уцелевших домов, откормленные, черно-белые, с могучими боками – настоящие немецкие коровы.

Игорь и его сестра пробирались среди них. Коровы ступали медленно, важно-значительно, не обращая на них никакого внимания, не глядя, чистые, большие, независимые, ничуть не похожие на пленных, хотя вряд ли корова может ощущать себя в плену. Но, во всяком случае, жизнь вокруг них была совсем иная, чем там, в Германии.

Из домов выходили люди, останавливались на улице, смотрели.

Коровы шли через город, поднимая пыль. А гнали их солдаты, разомлевшие от летнего солнца.

Игорь и Надя переходили улицу, затерявшись в длинном, нескончаемом потоке черно-белого стада. Коровы были на редкость одинаковые.

Наде что-то попало в глаза, она остановилась, достала платочек. Корова вежливо обошла ее, наклонив тяжелую голову. Игорь тоже остановился, пропуская мимо себя лоснящегося быка.

– Интересно, как с нами будут разговаривать, – он обернулся к Наде. – Они же ничего по-русски не понимают.

– Что? – переспросила Надя.

– Ты меня понимаешь? – громко обратился Игорь к корове.

Та равнодушно посмотрела на него и отвернулась.

– Ничего не понимает, – сказал Игорь.

– Поймут, – сказала Надя, – привыкнут, – она усмехнулась. – Мы тоже не сразу все понимали…

У дороги стояли две пожилые женщины.

– Хорошая скотина… – говорила первая, в темном платке.

– Хорошая-то хорошая, а чем ее кормить?

– Да, плохо ваше дело, мамаша, – вмешался в разговор проходивший мимо солдат, – они же по утрам кофий пьют, с булочками.

Игорь и Надя шли через солнечный, веселый лес. Внезапно Надя куда-то пропала.

– Эй, ты где? – позвал Игорь.

– Иди сюда, – позвал Надин голос.

Она сидела в траве и руками и губами срывала темные крупные ягоды черники, и тут же рядом была земляника, правда мелкая, лесная, бледно-красная, под влажными, просыхающими на солнце листьями.

– Ты чего? – Игорь сел рядом.

– Ничего, хорошо, – ответила Надя.

Лицо у нее было спокойное, задумчивое, а точнее – безмятежное. Ей действительно было хорошо оттого, что она занята таким простым делом: рвет губами чернику, сидит в траве.

– Петушок или курочка? – спрашивает она, выдернув травинку.

– Что? – не понимает Игорь. Он срывает горсть ягод, кладет их все вместе в рот и спрашивает: – Ну как там вообще было?

– Где – там?

– В Германии.

– А-а, – Надя лицом наклонилась к граве, – неинтересно об этом говорить… Ничего интересного. Пошли искупаемся, а?

Надя входит в освещенное солнцем лесное озеро, входит медленно, плывет по спокойной, ровной воде, но плывет стремительно, изо всех сил работает ногами и руками, выкладываясь полностью, как чемпион, который не стал еще чемпионом, но должен им стать.

Ее хватает ненадолго, совсем, можно сказать, на несколько метров.

Потом она лежит на воде лицом, раскинув руки.

Улыбается.

Лицо у нее совершенно счастливое.

Низко над водой пролетают стрекозы. У них прозрачные, радужные на солнце крылья, они скользят по воде, вблизи раскрытых глаз Нади, и неожиданно кажутся огромными, и исчезают – только их маленькие тени проносятся по воде.

Игорь не купается, сидит на берегу, бросает в воду камешки, смотрит, как от них расходятся круги.

Потом они идут через лес.

Игорь первым, за ним – Надя. Надя идет, раздвигая листья руками, отводя ветки.

– Хороший лес, – говорит она.

– Мин тут много, – говорит Игорь.

– Чего же мы тут ходим?

– Я знаю, где ходить, – говорит Игорь.

Вслед за Игорем Надя выходит на небольшую поляну, перегороженную колючей проволокой. Ржавая колючая проволока в рост человека, и натянута между двух столбов, третий – сломан, и проволока там висит.

Игорь уже стоял по ту сторону проволоки, смотрел на Надю.

Надя подошла к проволоке, остановилась у столба, потрогала пальцем ржавые колючки.

Игорь подошел с той стороны проволоки и протянул ей руку.

– Привет, – сказал он. – Передачу мне принесла?

– Какую передачу? – спросила Надя.

– А что, разве не похоже? – Игорь двумя руками, но так, чтобы не ободрать ладони, взялся за проволоку. – Похоже?

Надя молча смотрела на него. Игорь смотрел на Надю. Они стояли разделенные проволокой, посреди прекрасного летнего дня.

– Можно и так, – Игорь приблизил к проволоке лицо, улыбнулся.

Глаза Нади внезапно наполнились ужасом, она отступила назад и закричала:

– Дурак ты! Дурак!

Она села на траву и заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

Игорь стоял по ту сторону проволоки. Он не знал, что делать, ему было неловко, и он никак не думал, что все это может обернуться таким странным, как ему каталось, образом.

– Ну вот, – сказал он, – в первый день поругались, а мне завтра уезжать.

Он отошел в сторону, сел под дерево.

– Сегодня вторник? – спросил Игорь и сам ответил: – Вторник, а в субботу Сашка Севастьянов тут сам пошел, и ему полноги оторвало.

Он отвернулся и стал что-то чертить на коре.

Вечером, когда Люся подходила к дому, он колол дрова перед подъездом. Он был в одной рубашке, высокий, крепкий. И это было так похоже на тот весенний день, когда она увидела мужа, который вот так же ловко и легко рубил дрова, что Люся остановилась.

Потом она узнала соседа.

– Володя! – сказала она.

И он обнял ее.

Люся помогала ему внести дрова в дом. Владимир сбросил их на кухню, выпрямился и улыбнулся. Улыбка у него была очень хорошая.

– Ты из армии? Разве уже отпускают? – спросила Люся.

– Я из госпиталя, – сказал Владимир, – полгода отвалялся.

– Что у тебя было с лицом? – спросила Люся.

– Неинтересно рассказывать.

– Да я сама вижу, – Люся смотрела на Владимира. – Главное, глаза целы.

– Как только танк загорелся, я их тут же закрыл, – сказал Владимир. – И, представляешь, совершенно случайно через полтора месяца открываю их и вижу: сидит напротив меня малый в кальсонах – тесемочки болтаются, и зевает во весь рот. Очень скучно ему на меня смотреть…

Владимир посмотрел, как серьезно слушает его Люся, усмехнулся.

– Я тут твоего парня видал – сказал он.

– Устала я от них страшно, – сказала Люся.

Владимир встал.

– Слушай, у тебя от Федора какие-нибудь шмотки остались? А то на мне все рассыпается, – он натянул локти старой гимнастерки.

Люся молчала.

– Я что-то не так сказал?

Да нет, – Люся посмотрела на него. – Федора – не могу. Хочешь американский костюм из юпровской посылки?

– Давай американский.

Люся принесла костюм из американской посылки. Это был белоснежный дорогой костюм, предназначенный, вероятно, для прогулок по набережным Флориды или Калифорнии, но уже никак не для послевоенного белорусского городка.

Однако выбирать было не из чего. Владимир раскинул в руках белоснежные штанины.

– Сойдет.

– Его ведь и покрасить можно, – сказала Люся.

– Ничего, сам покрасится.

– К нему же ботинки есть! И рубашка с галстуком.

Владимир снял с печки два ведра воды и вошел в ванную.

Через некоторое время он вышел оттуда раскрасневшийся, чисто выбритый, в американском костюме, который прекрасно на нем сидел, в темной рубашке (манжеты аккуратно торчали из-под рукавов пиджака), веселый, красивый.

– А я его продавать собиралась, – сказала Люся.

– Я считаю, я вовремя приехал.

Когда Женька и Лена вернулись домой, они увидели странную картину: мать и какой-то человек в ослепительно белом костюме сидели за столом друг против друга, стол был накрыт, и человек играл на гитаре и негромко пел «Отвори потихоньку калитку…», а мать слушала его, подперев голову ладонями.

Ребята нерешительно стояли в дверях. Женька был умыт, причесан, рубашка была зашита.

Заметив ребят, Владимир перестал петь и, продолжая играть на гитаре, сказал:

– Ну, что стоите? Давайте сюда, не стесняйся.

Ребята сели за стол. Здесь стояли банки с консервами, была даже стеклянная банка с компотом, был шоколад, конфеты и две бутылки с красивыми разноцветными наклейками.

– Начали, – скомандовал человек.

Лена смотрела на него.

– Что, не узнала? – спросил Владимир.

Лена покачала головой.

– Ты тоже с тех пор довольно выросла, – сказал Владимир.

– Дядя Володя тут до войны жил, – сказала Люся, – он наш сосед.

– До войны я мало что помню, – сказала Лена.

– Я-то тебя помню, – сказал Владимир, – вот такая была.

– Ничего удивительного, все такие были, – сказала Лена.

– А что делать, – улыбнулся Владимир.

– Бразилия, – прочел Женька на банке с компотом. – Вы что, в Бразилии были?

– Если судить по компоту, я там был, а потом, – Владимир приподнял бутылку, – потом я переехал во Францию, а потом, странное дело, почему-то… – он вчитался в наклейку другой бутылки, – меня занесло в Румынию, и наконец, – Владимир сдернул свой белый пиджак. – я обосновался в Соединенных Штатах, откуда к вам и прибыл… – И он заиграл на гитаре какой-то довоенный фокстрот из американского фильма. – Понятно?

Женька и Лена улыбались.

– А ордена у вас есть? – спросил Женька.

– Орденов масса. – Владимир продолжал играть на гитаре.

– А почему вы их не носите? – спросила Лена.

– Все не умещаются, – объяснил Владимир. – А потом наденешь один – другой обидится, другой наденешь – третьего обидишь. Я уж решил никого не обижать.

Владимир наигрывал на гитаре.

– Ну, что у вас еще интересного?

– Все интересно, – сказала Лена.

– Может, споем что-нибудь? Какие тут у вас новые песни? А то я дальше «Расцветали яблони и груши» не пошел… Ну что, – он налил Люсе, – выпили?

– А что это такое? – спросила Люся, поднимая рюмку.

– Солдаты дали. Ну, так, – он обратился к ребятам, – какие есть песни?

– Тут одну по радио разучивали, – сказала Лена, – я слова записала. – Она поднялась. – Сейчас принесу.

Она принесла бумажку с переписанной песней, посмотрела на Владимира.

– Музыку, конечно, не запишешь…

– Ничего, разберемся.

– Ты будешь помогать? – Лена посмотрела на Женьку.

– Начинай… – сказал Женька.

Первый куплет Лена спела одна, очень старательно и хорошо, затем к ней присоединился Женька, заглядывая в бумажку, потом Владимир, разобравшись в несложной мелодии, заиграл на гитаре.

А ребята пели:

 
«Не тревожь ты себя, не тревожь,
Обо мне ничего не загадывай,
И когда по деревне идешь,
На окошко мое не поглядывай.
 
 
Зря записок ко мне не пиши,
Фотографий своих не раздаривай:
Голубые глаза хороши,
Только мне полюбилися карие.
 
 
Полюбились любовью такой,
Что вовек никогда не кончается…
Вот вернется он с фронта домой
И под вечер со мной повстречается».
 

Где-то в середине песни Люся встала и вышла из комнаты. Ребята кончили петь. Владимир молчал.

– Дашь потом списать? – спросил он у Лены, кивнув на бумажку.

– Возьмите, – Лена протянула ему песню. – Я уже и так выучила.

Владимир свернул бумажку и положил в верхний карман костюма. Потом он еще вышел и посмотрел на ребят.

– Все, – сказа! он. – Отбой.

– Еще, – Лена смотрела на него умоляющими глазами.

– Успеем, – Владимир встал. – Соседи все-таки. А ну, быстро в постель.

Он закрыл дверь и вышел на кухню. Гитару он нес в руке. На кухне было темно. Люся стояла у окна. Владимир поставил гитару на подоконник и закурил.

– Дай и мне.

– Возьми, – Владимир протянул сигареты, потом щелкнул зажигалкой, осветив лицо Люси.

– Хорошая зажигалка, – сказала Люся.

– Ерунда. Кремни кончатся, и можно выбрасывать.

– Ну, когда еще кончатся.

– Хочешь, подарю? – спросил Владимир.

– Давай. – Люся взяла зажигалку, щелкнула, вспыхнул фитиль.

– Что ты думаешь делать? – спросила Люся.

– Не знаю, посмотрим.

– Хорошо все-таки, что у тебя никого нет.

– Чего хорошего, – усмехнулся Владимир.

– Да так легче. И терять некого…

– Некого… Я столько за эту войну потерял… и ребята были… – Он помолчал. – Идиотская все-таки вещь война…

– Как ты выжил после всего?

– Не знаю. А кто это знает?

Женька стоял в трусах у приоткрытой двери, слушал.

– Пошли еще выпьем, – предложил Владимир. – Там еще осталось, я сейчас принесу.

Женька рванулся было от двери.

– Я больше не буду.

– Ну, тогда я буду один.

Владимир вошел в комнату, прикрыв Женьку дверью, взял со стола бутылку. В темноте вернулся на кухню.

Люся сидела на подоконнике, обняв гитару. Окно было светлое, лунное.

– Ты в темноте такая молодая, – сказал Владимир.

– Может, стихи почитаешь?

– Ни одного не помню.

– Ну, выпей.

– За тебя.

– Сыграй что-нибудь, – попросила Люся.

Владимир сел за стол.

– Что тебе сыграть?

– Что хочешь.

Владимир сыграл что-то спокойное, как медленный вальс.

– Ты была в оккупации? – спрашивал он.

– Нет, мы жили в Алма-Ате.

– Хороший город?

– Ничего. А что ты играешь?

– Не помню.

– Как же так, не помнишь?

– Да так, – он усмехнулся. – А я там думал, свистнули у меня гитару…

– Кому она нужна…

– Дрова все-таки…

Люся засмеялась. Владимир продолжал играть.

– Ты в снах разбираешься? – спросил он.

– А что?

– Мне вчера, в поезде, сон приснился: иду через поле по картошке, и вдруг у меня из-под ног выскакивает заяц. Большой, серый, и бегом к лесу.

– И все?

– Все. К чему бы ото?

– Не знаю. – Люся тихо рассмеялась.

Владимир перестал играть.

– Ты чего? – спросила Люся. – Играй.

– Я пошел спать. – Владимир спрыгнул со стола.

– Посидим еще.

– Иди спать, поздно.

Женька стоял у дверей и слушал.

– Ну, до завтра, – сказала Люся. – Одеяло тебе дать?

– У меня есть, – сказал Владимир. – Спокойной ночи.

– Спасибо, – шепотом сказала Люся.

И они тихо, не зажигая света, разошлись по разным комнатам.

А через некоторое время в пустой, лунный коридор вышел Женька, босой, в трусах. Остановился, зевнул. Невдалеке прогрохотал поезд. Женька подернул плечами, как бы согреваясь, развел в сторону руками, потом еще раз зевнул.

Кто-то осторожно постучал в окно.

Женька вздрогнул.

– Привет, это я, – Игорь чуть приоткрыл окно.

– Привет. Ты чего? – спросил Женька.

– Одевайся, – шепотом сказал Игорь.

Натягивая рубашку, Женька встал на подоконник, открыл окно и спрыгнул на землю. Затем он прикрыл окно.

– Ну? – он посмотрел на Игоря.

– Да вот, уезжаю, – сказал Игорь. – Проводишь?

– Куда ты едешь?

– В Минск, в ремесленное. Пошли, что ли?

Они пошли по пустой улице.

– Неохота, чтобы мать провожала, – говорит Игорь. – Слезы и все такое… И Надька тоже какая-то нервная стала.

– Одни ты у нас не нервный, – сказал Женька.

– Я нормальный, – сказал Игорь.

– А к нам сосед вернулся, – сказал Женька. – На гитаре играет.

– Теперь и ты выучишься, – сказал Игорь. – Приезжаю я через пять лет, а ты в Летнем саду с гитарой выступаешь вместе со своим соседом.

– Почему через пять лет? – спросил Женька. – Ты разве на пять лет уезжаешь?

– Я не знаю, Женька. Но, наверное, не на меньше.

– Так.

– Вот так, – сказал Игорь, – и пошли быстрее, а то я на поезд не сяду.

Они молча шли пустыми улицами города. Город еще спал. Он был знаком им обоим каждым своим переулком, домом, стеной. И Женьку, и Игоря, который сегодня уезжал, внезапно охватило такое чувство родины, что никогда не знаешь точно, как об этом говорить, какими словами, чтобы слова были не ниже, а равноценны этому чувству. Ни Женька, ни Игорь не сказали этих слов, они просто не умели говорить вслух об этом и шли молча. И еще было одно, о чем они тоже не могли сказать друг другу, стеснялись, что ли, – о том, что каждый из них много значит в жизни другого, о том, что они друзья, и вот сейчас они расстаются и надо что-то сказать особенное, важное.

– Билет у тебя есть? – спрашивает вдруг Женька.

– Так поеду.

– На крыше, что ли?.. Когда, под мостами будешь проезжать, голову нагибай, – сказал Женька, – а то сшибет… Куда тебе написать? – вдруг спрашивает Женька.

– Не знаю. Я тебе сам напишу.

– Ты знаешь я, кроме отца, никому еще писем не писал и лично мне тоже не приходили… – говорит Женька.

– Ну вот теперь придет.

Они вышли на пустую платформу. Никого на ней не было, ни одного человека в этот ранний час.

Они прошли к краю платформы, сели рядом, свесив ноги. Низко над рельсами, над полем стоял туман, густой и неподвижный, розоватый от восходящего над лесом солнца.

Игорь молча расстегнул свой мешок и достал из него две картофельные лепешки, завернутые в газету, большой крепкий огурец, луковицу и какую-то склянку с горлышком, которое было аккуратно обвязано чистой тряпочкой. Достал он, кроме того, оловянную кружку с мятыми боками, но тоже чистую солдатской чистотой.

– Надо проститься… – неожиданно серьезно сказал Игорь, – чтобы все, как у людей… У тетки достал…

– Кружка, жалко, одна, – сказал Женька.

– Ничего, мы из одной.

– Ты первый, – сказал Женька, – давай.

Впервые в жизни они пили вдвоем, если это можно назвать «пили». Скорее, они выполнили тот, как им казалось, взрослый мужской обряд, прощались, сами точно не представляя, на какое-то время.

Никогда в жизни у них этого больше не будет.

Ничего лучшего, чем это утро 45-го года, и потом они не раз вспомнят об этом.

А пока что Игорь поднял кружку, хотел что-то сказать, а потом качнул головой.

– Ну ладно. Будь здоров.

Выпил, стараясь, не морщиться, отломил половину огурца, другую протянул Женьке, и тот почему-то немедленно начал есть его.

– Ты выпей, а потом закусывай, – сказал Игорь.

– Сейчас, – он поднял кружку, – ну, привет.

Потом они молча съели огурец и по лепешке.

Туман, колеблемый утренним ветром, двигался уже к лесу.

И вот уже застучал совсем близко поезд, близко – вот он выскочил из тумана, и Игорь встал.

– Наш? – спросил Женька.

– Да, – Игорь завязывал мешок.

Поезд остановился. Он состоял почти целиком из теплушек, было и несколько пустых платформ. К одной из них подошли ребята. Остановились. Игорь забросил на платформу свой мешок.

– Ну вот, – сказал он.

– Сейчас поедет, – сказал Женька.

– Ага.

Они помолчали.

– Ну ладно, – сказал Игорь, – ты иди. Чего стоять.

– А мне все равно нечего делать, – Женька пожал плечами, – постою.

А поезд все не отходил, и ребята опять молчали.

И эта пауза была огромна, и полна всех самых лучших слов, которые они так и не сказали друг другу. Они стояли рядом в эти минуты, два самых близких на земле человека, и молчали, и поезд все никак не уходил.

А над городом уже звучит радио: шесть часов, играют гимн.

Улицы пусты. Окна по-летнему распахнуты. По радио передают последние известия, погоду, какая ожидается в стране в разных городах, как сыграли в футбол ЦДКА и «Локомотив», сколько хлопка предполагается собрать в Узбекистане и какие шахты уже ставят рекорды, а потом передали, что 6 августа 1945 года над японским городом Хиросима сбросили бомбу больших взрывных возможностей – сообщалось, скольким тоннам тротила эквивалентен этот взрыв.

Спокойствие – дело чисто внешнее. Мир не бывает спокойным, и в этот утренний час началось на земле что-то новое, что грозило смести все города, уничтожить все, для чего люди жили, любили, работали, вынесли такую большую войну.