Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Ты кто? – спросил его Митя.

– Сторож, – миролюбиво ответил старик. – А ты кто?

– Прохожий.

– А, ну-ну… – сказал старик.

– Баржа скоро будет?

– Ее и вовсе не будет, – сказал старик, помешивая варенье.

– Это как так не будет? – вспылил Митя.

– Рабочий день кончился, баржу на прикол, и айда… – сказал старик, неопределенно показал направление, куда «айда».

– А как туда попасть? – и Митя показал рукой на ту сторону.

– А хошь, сплавай! – сказал старик опять миролюбиво.

– А посуху? – спросил Митя.

– Тогда по понтону… сказал старик и махнул рукой вдаль.

– Далеко?

– Километров пять, а может, восемь… Недалеко.

Митя повернулся и пошел.

– Эй! – крикнул ему старик в спину. Митя уже далеко был.

– У тебя мотоцикл есть? – опять крикнул старик.

– Нету.

– Тогда велосипедом разживись! – крикнул старик. – Чего ноги бить!

Мост из ржавых понтонов стоял на воде низко. Когда Митя шагал по нему, вода заливала ботинки. Понтоны скрипели.

На другом конце ноля внезапно, как далекий мираж, возникли длинные белые дома. Теперь они и в самом деле походили на корабли.

Огромное небо над ними. Спутанные облака. Митя шел в город.

Прежняя московская жизнь началась сразу же. Стоило только Мите ступить на бетонку Окружного шоссе, и уже как будто и не было никогда ни реки, ни баржи, ни поля с зеленым самолетом – ничего, а был только этот раскаленный жарким днем город, взмокшие лица прохожих, зыбкий воздух, колеблемый от жары, бесконечный поток машин, и милиционер свистел, и две копейки проваливались в автомат, как в бездну, а будка напоминала барокамеру.

– Да, – сказал Митя. – Это я. Не сомневайся… А это у меня от жары голос склеился. Света… – начал он, но тут на него обрушился такой поток слов, что Митя отвел трубку на расстояние…

В руках у него была авоська, в ней пяток бутылок молока и большой белый батон хлеба.

Переждав, он сказал не горячась:

– Катю позови…

– Да, – сказала Катя. – Я тебя слушаю.

Она сидела у телефона босая, в легком платье. Все окна в квартире раскрыты, сквозняки по ней гуляли, раскачивались занавески, хлопали форточки, высоко поднимались углы скатерти, кружили по комнате какие-то листки, плавно касались стеклярусного абажура, и он тихо звенел.

Света, Митина жена, – простоволосая, тоже босая, листала журнал, посматривая на Катю.

– Хорошо, папа, – говорила Катя. – Я постараюсь. Дай-ка запишу адрес. Медленнее, а то тебя плохо слышно.

– Так, – она записала на журнале, молча взяв его из рук матери. – Жди. Все поняла. Между пельменной и букинистическим.

Митя звонил из автомата, который стоял точно между двумя этими вывесками. Двери открывались – закрывались. Из пельменной люди шли в букинистический. И наоборот. От книг – к пельменям и пиву. И Митя, отдышавшись после духоты телефонной будки, повеселел, разглядывая это перемещение – от пищи духовной к плотской. И сам вдруг внезапно ощутил жуткий голод – рванул в пельменную, с ходу выхватил две тарелки пельменей, горячих, залитых сметаной, волшебную ледяную бутылку пива, помидоры – прямо из-под крана, ярко-красные, крупные – разломи и в соль макай, а рядом толкаются, задевают локтями, жадно пьют, едят, – голоса – громкие, лица – летние, разговоры – футбольные. Все хорошо.

– Погоди! – Катя остановила руку матери и – в телефон: – Олег?.. Наконец-то… Ну, как? Мне абсолютно все равно, какой… Лишь бы на колесах…

– Ты что, всерьез намерена доставать ему велосипед? – спросила Светлана дочь.

– Нет… – говорила Катя в телефон. – Тандем не подойдет… Олег, у меня, честное слово, нет времени… Срочно…

– Ты что, не слышала, как у него язык заплетался? – возбужденно спрашивала Светлана.

– У кого? – поинтересовалась Катя, зажав мембрану трубки.

– У отца.

– Нет, – сказала Катя очень серьезно. – Это от жары. Он меня предупредил.

– Ах, даже предупредил! – продолжат Светлана тем же тоном. – Скажите, какая воспитанность! Сколько такта! Неподражаемо! Предупредил! Браво! – все продолжала Светлана и даже похлопала в ладоши.

Но Катя ее уже не слушала.

– Вот что, – приказывала Катя в трубку. – Это меня не касается. Доставай где угодно. Уведи, упроси, обменяй!

– Где он? – спросила Светлана грубо.

– Кто? – сделала вид, что не поняла, Катя, опять мембрану прикрыв.

– Отец.

– Где-то между букинистическим и пельменной.

– Катя, я не вижу причины для водевильного настроения! – крикнула Светлана.

– Извини, пожалуйста… – сказала Катя в трубку и матери потом: – Ты можешь на меня недолго не кричать? В интересах дела, – и в трубку: – Я жду. Мгновенно. Все.

Светлана тут же стала набирать нужный ей номер.

– А ты кому? – спросила Катя, а мать ей не ответила.

– Гоша? – наконец сказала она. – Да, я. Он звонил только что… Что – слава богу? Я в ужасе. Он велосипед просит. Что? Вот именно велосипед. Немедленно приезжай. Это все очень серьезно, – и положила трубку.

Сквозняки все гуляли по квартире – развевались шторы, бумажки летали, звенел стеклярус.

– Содом, – твердо сказала бабка из своего угла.

Митя стоял в букинистическом. Здесь тишина, полумрак, ровный шум вентиляторов, книжные полки от пола до потолка, девушка продавщица – милая, в черном халатике с кружевным воротничком – сидит на стуле на фоне золотых тиснений, обмахиваясь журналом. И слышно, как страницы журнальные шуршат.

Рай. И слова другого нет. Том раскрыт. Тончайшую бумагу поверх какого-нибудь факсимиле сдвинуть. Прочесть невзначай: «Нет. Не черкешенка она». Именно так.

– «Нет. Не черкешенка она», – и вправду прочел Митя вслух. – Что это? – спросил у девушки, и девушка махать журналом перестала.

– Пушкин, – сказал она. на корешок глядя.

– «Нет, Не агат в глазах у ней», – продолжал Митя. – Видите? – он показал девушке страницу. – Ответ Ф.Т. Кто такая, почему не знаю? Стоп! – обрадовался он. – Сноска. Загадка Ф.Т. Так… Агат. Минерал. Отличается красивым черным блеском.

Девушка улыбалась, смотрела хорошо. Можно было сколько угодно говорить и что угодно, и книжки смотреть, а то и молчать…

Время шло. Митя нервничал. Ожидал у будки. Раскаченное солнце уже упало куда-то на ближние дома, улица опустела, но жара не спадала.

Они приближались к нему, через дорогу. Катя вела велосипед. Гоша шел рядом. Несколько позади – Светлана. Им повезло, что никакого движения в этот момент не было. И они могли свободно улицу переходить.

Митя все на дочь смотрел, на ее вскинутое платье, на тоненькую руку, ведущую велосипед. – Гоша, – сказал Митя, когда они приблизились вполне. – Привет.

– Здравствуй, Митя, – сказан Гоша и пожат ему руку.

– Спасибо, Катя, – сказал Митя, принимая велосипед.

– Не за что, – сказала Катя, разглядывая отца.

– Здравствуй, – сказала Светлана со значением.

– Здравствуй, – ответил Митя просто.

– И куда ты на нем поедешь, если не секрет? – спросил Гоша.

– Секрет, – сказал Митя.

– Хорошо, – сказала Светлана. – Я могу попросить тебя на два слова?

– Можешь, – сказал Митя. – Говори.

– Отойдем? – спросила Светлана.

– Хорошо, – сказа! Митя смиренно. – Подержи, – и передал велосипед Кате.

Перешли на другую сторону улицы и встали. Вернее, Светлана встала, Митя присел на красную трубу-ограждение. Болтал авоськой с молоком и хлебом.

– Это что? – спросила Светлана и показала глазами на авоську.

– Это хлеб, – ответил Митя. – И молоко.

– Прекрасно, – сказала Светлана. – Уже кормилец?

– Кормилец, – ответил Митя согласно. – В некотором смысле. Но не в том…

– В каком – не в том?

– Не в том, каком ты думаешь…

– А в каком я думаю?

– В прискорбном смысле аморалки… – объяснил Митя. – Думаешь?

– Думаю, – сказала Света.

– Это у тебя от жары… – посочувствовал Митя. – Ты извини, время дорого. Я пойду. Можно?

– Ради бога, – сказала Света.

– Ты не волнуйся, – попросил ее Митя и перелез через трубу. – Это мне нужно. Понимаешь?

– Нет, – сказала Света.

– Очень жаль, – сказал Митя и пошел через улицу. Остановился, вернулся. – Ты извини, – опять сказал. – У тебя денег нету? Сколько-нибудь? С трешкой ушел… Кончились…

– Экономно живешь, – похвалила Светлана. – Вот. Больше нет. Пятерка.

– Выше крыши, – сказал Митя. – Спасибо.

– Митя… – сказала Светлана мягко. – Что с тобой? Я понимаю, ты мог обидеться… Этот разговор…

– Чепуха… – сказал Митя.

– Но тогда что же все это значит? Велосипед? Деньги? Объясни…

– Хорошо, – сказал Митя. – Без велосипеда могу и не успеть. А баржа туда ночью не ходит. И с продуктами там плохо.

– Какая баржа, Митя? – спросила Светлана.

– Самоходная, – сказал Митя. – Песок возит…

– Пойдем домой, Митя… – слабо попросила Светлана.

– Я не могу, – сказал Митя. – Не могу еще… Понимаешь?

– Нет, – сказала Светлана.

– Ты извини, но я пойду. Мне нужно. Вот так. – И Митя провел себе по горлу рукой.

Улицу перешел неторопливо. Катю поцеловал. Гоше дружески встряхнул руку. Сел на велосипед и поехал, виляя сперва – может, пакет с молоком мешал или с непривычки, – освоился быстро и растворился. На улице пусто было. Воскресенье.

Вечер.

Он ехал через понтонный мост. Поскрипывал велосипед. Хлюпала с понтона вода. От реки к берегу – к намокшим в воде кустам – и дальше сквозь них – в ноле, к стогам – к блестящему серпу молодого месяца – тянул туман…

…Он ехал по нолю, по едва уловимой чутьем дорожке, а велосипеда сквозь туман не было видно – плотный туман стоял над нолем, над травами, – двигался неторопливо, клочками, и со стороны казалось, что Митя плывет в нем по пояс, – и только скрип давал знать о том, что не плывет он вовсе, – нет, конечно, на велосипеде едет, зная куда. Туман был неровен – иногда выплывал синий куст, но тут же скрывался в пелене, – стог стоял, наполовину скрытый, – тихо. Осень близкая – прохладно вечерами. Людей же будто и вовсе нет, ни людей, ни селений – до горизонта, – ни огонька, туман, кусты, стога и месяц – серп. Вдруг послышался шум, он нарастал, становился мощным, и Митя сразу понял, что за шум, – повернул голову, велосипед завихлял, и Митя едва не свалился, – штурмовик пронесся низко над головой – и Митя заорал: «Здесь я, – здесь», – пакетом с молоком замахал, – самолет взмыл вверх и повернул, над туманным полем делая круг… Митя нажал на педали, встал на них, как гонщик, – и все авоськой махал и орал: «Зде-е-есь!..»

Он вкатился на поляну, все еще крича, – и самолет с другой стороны мягко шлепнулся в траву и запрыгал бесшумно. Лязгнул фонарь. Наташа соскочила с крыла и оказалась по плечи в тумане. Повела руками и засмеялась. Эхо повторило ее смех.

– Ты чего? – спросил Митя.

– Смешно, – сказала Наташа. – Как в бане…

– Ага, – сказал Митя, и они пошли – Митя по пояс в тумане, Наташа по плечи. Шли молча. Наташа впереди, Митя – поотстав. Наташа сказала: «Ай!» и исчезла. Митя остановился. Вокруг – куда ни погляди – синий туман и деревья едва угадываются – чернильные на голубом.

– Наташа? – спросил он, по никто не ответил.

Куковала дальняя кукушка.

– Наташа? – повторил Митя, не на шутку напугавшись исчезновения.

Он нырнул в туман – растворился, исчез, – пусто стало, потом вынырнула его голова, и он опять крикнул отчаянно: «Ты где? Перестань…», и снова нырнул, и снова появился и орал: «Наташа» – тогда, за спиной где-то, опять раздался тихий смех.

Она крикнула: «Обманули дурака», – хлопнула в ладоши – там, на другом конце поля. Фигурка ее была слабой частью тумана, голубоватым его сгустком…

…Шли через рощу, и Наташа пила молоко.

– Вкусно… – сказала она, кинула пакет и вытерла рукавом губы.

– Пей еще, – говорил Митя, скусывая уголок пакета. – Пей…

– Ты спятил, – сказала ему Наташа. – Я ж умру. В страшных муках. От заворота кишок…

И тут снова страшный рев двигателей оглушил их, и дальние взрывы, и моря шум…

…Ночной аэродром в Тамани. Самолеты взлетали, растворяясь, – садились, двигатели глушили и рядом заводили вновь, гнали на предельных оборотах. Несли ящики с патронами, копошились в темноте на стремянках, в брюхах машин, копались, орали, матерились – летчицы хлебали из мисок в кабинах, взлетали ракеты, машины срывались и уходили, чтобы вернуться или навсегда остаться там – в черном провале ночи.

– Эй! – крикнул ему Знахарчук, солдат, с которым днем они могилу рыли. – Давай пособи!

– Я тут… – сказал Митя Наташе и махнул головой. Она ему согласно кивнула. Митя уцепился за другой конец тачки, и они выволокли ее из рыхлой земли и покатили. На тачке был бомбогруз, и Митя понял и вспомнил это сразу.

– Ложись! – закричал кто-то в полутьме, и они со Знахарчуком упали на землю, над их головами скользнула темная тень самолетного крыла. Где-то в стороне рвануло, взрыва Митя не увидел, но рвануло громко – рядом это было, – «Мать их в гроб! – крикнул Знахарчук. – Может, нащупали, падлы…», а Митя не сказал ничего, волокли тачку дальше, про бетонной полосе уже, а моторы выли, и машины уходили в ночь. Ночь продолжалась. Там, за проливом, шел бой. Машины возвращались изодранные осколками, пробитые пулями. Моторы не успевали остывать, а механики уже латали крылья, подвешивали бомбы, заправляли двигатели – и снова над взлетной полосой вспыхивала ракета. Механики – с черными от усталости лицами – выбивались из сил, людей не хватало, и каждые лишние руки были нужны. А руки у Мити были хорошие, они все тогда умели – и бомбы таскать, и подвешивать двигатели, и быстро заменить разрушенную стойку шасси.

Всю ночь – о, она была бесконечной – Митя жил боем: принимал разбитые машины, бегал с носилками, таскал тяжелые ящики, ругался, кого-то торопил, говорил «слушаюсь» и ничем уже не отличался от аэродромной команды – черный, охрипший. Только вот разве плащ.

– Ложись! – опять орал Знахарчук, и Митя опять упал на землю и опять где-то рядом совсем ухнуло, но тут же громко крикнули: «Встать!», и Митя встал. Начинало светать уже, далеко на горизонте светлела полоска неба, тени засинели, подполковник кричал яростно, шея дергалась.

– Какого черта валяешься! – кричал. – Ты почему не на месте! Пять утра – у меня сводки нет! Под суд! В штрафную! Марш на место, через тридцать минут сводку! Мне! Лично!

Митя, задыхаясь, бежал к берегу. Его плотик был там. Он оттолкнулся ногой и – в ботинках, в плаще – оказался в воде, вылез на плотик, толкался багром, потом веслом греб, – плотик уходил в море, – и низко над головой пролетали машины, и ветер от винтов рвал одежду на нем.

Над плотиком бьется наконец радиозонд, упруго покачивается. Митя крепит аппаратуру. Шар рвется из рук. Плот прыгает под ногами, готовый опрокинуться. Плот неуправляем, и волны относят его от берега все дальше. Ноги заливает волна.

Еще мгновение, и шар наклонно уходит в высоту – в небо, – исчезает в темноте, и тут же Митя видит: над морем, над аэродромом, подвешенные на парашютах, зажигаются яркие огни, – и аэродром, и машины, и люди – полосы и строения, – море и плотик и он – он сам себя в этот миг ясно со стороны увидел – маленький на плотике, видный отовсюду, – все заливает ослепительный свет. Тут же разрывы грянули, – полыхнуло огнем в полнеба. Бензин, – сразу понял Митя, – нащупали, падлы, – вспомнил он Знахарчука, и тут же рядом ухнуло, плот качнуло высоко, и Митя упал, по плоту распластавшись: руки-ноги в стороны. – Опять ударило, плотик швырнуло, и больше Митя не помнил ничего.

Пришел в себя уже на аэродроме.

– Вот… – говорил он и тянул бумажку, – сводка вот… Десять минут задержки… Бомбежка…

С плаща капала на бетон вода, и он стоял в луже. Подполковник смотрел мимо него. Полыхал огонь, и было светло, Митя понять не мог, отчет – то ли пожар, то ли утро.

– Хорошо… – сказал подполковник, взял бумажку и не глядя сунул в карман, – на шестой беги… Тушить надо…

Огонь обжигал глаза, дышать было нечем – горечь и бензиновый смрад, – кишку удерживали вчетвером, хлестала вода. Рядом горела машина…

– Где девятнадцатый?.. – прокричал Митя.

– В полете, – ответили.

– Сколько еще горючего?..

– Полтора часа… – сказали, и Митя запомнил – «полтора часа».

«Полтора часа… Полтора часа…»

Утро. Митя спал, свернувшись, в плаще и ботинках. Солнце поднялось, светило сквозь стволы и листву сюда, на поляну.

«Полтора часа», – снилось ему, но глаз он не открывал, а со стороны солнца опять мелькнула тень, и штурмовик, сделав круг, мягко плюхнулся в траву, пробежал по поляне, встал. Фонарь щелкнул. Наташа была на земле. Митя спал. Она подошла к нему и дотронулась до воротника. Митя дернулся, сел, озирался.

– Заснул, родненький?.. – спросила Наташа.

– Ага… – сказал Митя огорченно. – Я ждал и вдруг…

– И я теперь… – сказала Наташа. – Спать… до вечера… До ночи… Спать… до вечера… До ночи… Спать… – говорила она и уходила, исчезала между деревьями, а Митя сидел на поляне один. Самолет стоял рядом.

Митя ехал по полю на велосипеде в сторону города. Солнце поднималось. Дома стояли на горизонте белые, утренние.

– Он наверху, по-моему… – сказал Мите вахтер. – В большой декораторской… С утра небо раскрашивать должен…

И Митя пошел наверх.

Зал над сценой был очень низким, но и большим. «Вроде как в спичечном коробке», – подумал Митя. Во Всю огромную его площадь по полу было расстелено полотнище. Леша – босой, штаны закатал до колена – переступал по полотнищу ногами, как полотер – где быстро, где медленно, будто танцевал. Время от времени выкрикивал «сюда», и помощник – он вне полотнища стоял, на дощатом полу, – размахнувшись, выхлестывал на полотнище ведерко синей жидкости. «Это краска небесная», – соображал Митя.

– Леша, привет! – сказал Митя.

– Здрасьте! – сказал Леша, но танца не прекратил. – Ты где шатаешься?

– Выйди на минуту! – попросил Митя.

– Исключается, – сказал помощник.

– Ты покури, – сказал Леша. – Десять минут.

Митя стоял. На танец глядел, – помощник опять ведро краски на полотнище швырнул.

Курили у винтовой лестницы.

– Где ты шатаешься? – опять спросил Леша.

Митя смолчал.

– Она с ума сходит, – сказал Леша. – И все шишки на меня.

– Кто? – не сразу сообразил Митя.

– Светлана. Она мне звонила. И сюда приезжала. Я обещал, что ты, как появишься, позвонишь сразу. Ты понял?

– Понял… – сказал Митя. – Ты бы мог для меня сделать одну вещь?

– Какую вещь?

– Ну, не совсем для меня. Для одного хорошего человека. Очень хорошего. Что-нибудь выдающееся. Ну, вроде того куста…

– Какого куста?

– Сирени. Помнишь, ты мне показывал…

– Помню.

– Только куст нельзя. Не дотащить. Это на поляне. За рекой. Тут не куст надо…

– А что?

– Я не знаю. Ты придумай. Чтобы петь и плакать…

– Чтобы петь и плакать? – задумался Леша.

– Ну да. А человек очень хороший. Ему надо. Понимаешь?

– Понимаю… – сказал Леша, мало что понимая. – Фейерверк можно, фигурный, с россыпью…

– Это хорошо, – обрадовался Митя. – Хотя нет, грохоту много.

– Можно и без грохоту… – сказал Леша. – Малошумный фейерверк фигурный. С россыпью.

– С россыпью, – повторил Митя. – Замечательно.

– Хорошо, – сказал Леша. – Я сделаю. Жене позвонишь?

– При чем тут жена?

– Она тоже человек. И тоже хороший, наверное…

– Наверное, – сказал Митя.

– Ты мне, я тебе. Так и договоримся.

– Здравствуй, – Света старалась говорить в трубку просто, без раздражения. – Спасибо, все в порядке. Как у тебя?

– Как у него? – спросила бабка.

– Ах, хорошо, У него хорошо, – объяснила матери Светлана.

– Слава богу.

– Ничего особенного не случилось. Тебе с работы звонили. Интересовались, не болен ли. Я сказала, что совершенно здоров. Ну да. Как в воду глядели. Тебя срочно просил зайти Онаний Ильич. Вот, собственно, и все.

В зрительном зале было прохладно. Зал был пуст. На сцене полумрак. Кирпичная стенка белела. Сверху спускали огромное полотнище. Рабочие тянули снизу.

– Правый край крепи! – кричал Леша.

Митя подошел и встал рядом.

– Позвонил? – спросил Леша, глаз от сцены не отрывая.

– Позвонил, – сказал Митя.

– Ну и что?

– Все ничего, слава богу. На работу зайти надо.

– Конечно, надо, – рассудил Леша.

– Зайдем? – спросил Митя.

– Зайдем…

На сцене молотками застучат.

– Дайте свет, – крикнул Леша, – полный.

Хлынул свет. И там, где только что была стена, тьма, кирпичи, открылось небо – летнее, в больших облаках – воздух, синь, простор.

– Все-таки ты гений, – сказал Митя. – На тебя положиться можно.

– Эх! – сказал Леша. – Левый угол затоптан. Это ты меня сбил.

– Извини, – сказал Митя.

Небо открываюсь перед ними – бескрайнее…

Прошли по институтскому парку. Трава, птички пели. Митя вел велосипед. Леша с чемоданом. Подошли к стене, к листу железному с надписью «Не курить». Тут рядом скамеечка стояла.

– Он сейчас выйдет, – сказал Митя. – Я позвонил. Сели на лавочку.

– Ты здесь работаешь? – поинтересовался Леша.

– Здесь.

Лист вздрогнул и, погромыхивая, стал подниматься. Из черноты вышел Онаний Ильич.

– Здравствуй! – сказал дружественно и протянул руку.

– Здравствуйте! – вежливо ответил Митя и руку пожал.

– Пойдем ко мне? – предложил Онаний Ильич и показал рукой в дыру.

– Лучше здесь поговорим, – сказал Леша… – На воздухе.

– Можно и здесь, – согласился Онаний Ильич, а Леша нажат кнопку. Лист ухнул об землю. Опять стало тихо.

– Это Леша, – сказал Митя и показал на Лешу, а Леша встал. – Вы его помните, наверное.

– Как же… как же… – сказал Онаний Ильич, но радости в голосе не выявил.

– При нем можно все, – твердо сказал Митя.

– Все? – спросил Онаний Ильич.

– Мне, собственно, отпуск нужен. На неделю хотя бы. За свой счет.

– Понимаю, – сказал Онаний Ильич. – Присядем.

Присели.

– Как ты себя чувствуешь, Митя? – спросил Онаний Ильич, и в голосе его было участие.

– Спасибо, ничего, – ответил Митя вежливо.

– А выглядишь неважно, – загрустил Онаний Ильич.

– А как я должен выглядеть?

– Лучше, – твердо ответил Онаний Ильич. – И потом, Митя, я обещал твоей жене, Светлане обещал, что покажу тебя врачу. А слово не воробей, Митя, – вылетит – сам знаешь, как дальше… Это не страшно вовсе… Он мой друг… Вернее, друг моего сына… Чудный специалист и остроумнейший человек… Вы подружитесь, честное слово… Ничего страшного, конечно… Переутомление… Жара… И этот барабан…

– Какой барабан?

– Да вот в театре. Давний, а все-таки ушиб. Проверить надо… Митя, я тебя прошу, по-товарищески. Сходим, и все. Хочешь в отпуск?

– Хочу.

– Вот тебе и основание. Ты со мной к врачу, а я тебе отпуск. Идет?

– Идет, – сказал Митя. – Ради бога.

У ворот клиники встретились: Светлана была с Катей, и Гоша почему-то пришел тоже. Велосипед вел Онаний Ильич, Митя с Лешей шли чуть позади. Поздоровались приветливо. И пошли по дорожке к зданию. Здание было старо как мир. Екатерининских, должно быть, времен.

Врач и вправду был человеком симпатичным. Чуть моложе Мити, толст и, по всему видно, добр. Очень чистенький врач, вежливый и грустный. Он постукал ему легкие, послушал сердце, просил показать язык. Митя выполнил все послушно.

– Замечательно, – сказал врач. – Закройте глаза. Крепче. Вытяните руки.

Митя закрыл глаза и руки вытянул.

– Не дрожат? – спросил, глаз не открывая.

Врач не ответил.

– Постарайтесь коснуться указательным пальцем глаза… – попросил врач, и Митя коснулся.

– Замечательно, – сказал врач.

– А молоточки? – спросил Митя.

– Какие молоточки? – удивился врач.

– Чтоб колени дрыгались.

– А, эти… – протянул врач печально. – Нет. Молоточков нам с вами не надо.

Онаний Ильич, Светлана, Катя, Гоша, Леша стояли группой у открытого окна. Оттуда, из парка, дул свежий ветер.

– Очень хороший врач… – говорил Онаний Ильич. – Из молодых… Уже кандидат… У него отделение в клинике…

– Только не в клинику! – испугалась Светлана.

– Что вы! – успокоил Онаний Ильич. – Его и не положат… Капельки дадут… Витамины… Я сам принимал…

Помолчали.

– А главное – бег… – сказал Онаний Ильич. – Бегать и бегать… Трусца… Открытие века…

Помолчали.

– Цирк, – ни к кому не обращаясь, сказала вдруг Катя.

Митя и доктор сидели друг против друга. Глядели внимательно, дружелюбно.

– Физически вы вполне здоровы, – приветливо сказал доктор. – Во всяким случае по внешним показателям. Что вас, собственно, беспокоит?

– Меня? – удивился Митя. – Ничего.

– Замечательно, – сказал доктор. – В таком случае, так сказать, чем же обязан?..

– Это их, вероятно, беспокоит…

– Кого – их?

– Родственников… – сказал Митя неопределенно. – Быть может, – сказал потом он скучно. – Вы извините, доктор, с вами можно говорить серьезно? Без дураков?

– Вполне… – сказал доктор обрадованно и сложил на столе руки, приготовившись слушать.

– Сколько вам лет, доктор?

– Тридцать шесть.

– А как у вас со смутной тревогой, – спросил Митя, – с предчувствиями?..

– Хорошо, – сказал доктор.

– Отсутствие? – уточнил Митя.

– Да.

– Вот, доктор, скажу вам, как на духу. Было мне тридцать, и я мог сказать вслед за вами радостно – отсутствие. И в тридцать три, и в сорок… Катилась моя жизнь, можно сказать, курьерским экспрессом – ни тряско ни валко, ходко, не пылило, а и пылило, так окошко прикроешь, на полке повернешься лицом к стене и спишь без сновидений. Без сновидений, заметьте. Это вас как специалиста радует, вероятно?

– Радует, – согласился доктор.

– Так вот. В одно прекрасное утро – утро и впрямь было прекрасное, доктор, это я не для красного словца, – я вдруг дерево увидел…

– Дерево?

– Да, доктор, дерево. Оно там сто лет стоит. Перед окном моим, а я его, представьте, и не видел ни разу. Собственно, видел, конечно, но так, боковым зрением. А тут заметил. Заметил – и смутная тревога на меня накатилась. Собственно, не так уж, чтобы и очень смутная. Это поначалу. Потом я сообразил быстро. И смутности мало осталось…

– Очень интересно, – поддержал доктор. – И что же вы сообразили?

– Совсем нехитрую, доктор, вещь. Вы знаете, конечно, что люди ко всему привыкают. Так сказать – адаптация. Говорить совестно. Типичный трюизм.

– Трюизм, – согласился доктор.

– И тем не менее сообразил я, что привык. Видите ли, ко всему привык. Это у вас, кажется, называется устойчивой психикой.

– Ну, допустим, – сказал доктор.

– Вот-вот. И привычка эта, можно сказать, такая замечательная, что получаешься ты вроде железобетонный. Непробиваемый… Неуязвимый… это славно. Ведь нервные клетки, говорите, не восстанавливаются?

– Не восстанавливаются, – подтвердил доктор.

– А на кой черт они вообще, если их не тратить?

– Может, это у вас по работе? Неприятности?

– И по работе. Я, видите ли, доктор, одну машинку лет двадцать назад придумал. Шарик, так сказать. И с тех пор ни бум-бум. Шарик этот даю. И ничего. Привык. Как вам это нравится?

– Н-да, – сказал доктор неопределенно. – Но это, право же, не причина для волнений. Придумайте, в конце концов, еще что-нибудь…

– А зачем?

– Я не знаю, – сознался доктор. – А в семье как? С женой как живете?

– Ничего. Никак. Привык.

– Н-да, – опять сказал доктор. – И что вы предлагаете?

– Ничего, – сказал Митя. – Ничего пока. Только вот еще что я думаю. Самая устойчивая у покойника.

– Ну-ну? – заинтересовался доктор. – И что вы предлагаете?

– Полная адаптация. И нервы не тратятся. Лежит, отдыхает. А я, понимаете ли, живой. И вот тут у меня полная неувязка вышла.

– Ну и слава богу, что живой, – сказал доктор убежденно. – Очень хорошо.

– И я так думаю. Хорошо. Ведь могло бы меня, допустим, совсем не быть?

– Могло, – согласился доктор. – Теоретически.

– Ну да, или убить меня, скажем, могли. Ведь могли?

– Воевали?

– Воевал.

– Могли, – опять согласился доктор.

– Но не убили.

– И слава богу, – опять сказал доктор. – Так что же вы все-таки предлагаете, – опять спросил он с интересом вовсе не поддельным.

– Я не знаю точно. Не додумал. Мне додумать надо. Но вот, к примеру, вам не хотелось бы сейчас махнуть в Месопотамию? Прямо сейчас? Махнем, а?

– В Месопотамию? – доктор помолчал, соображая. – А вы бы махнули? – спросил он наконец.

– Не убежден. Что именно в Месопотамию.

– Естественно, – поддержал доктор. – Нельзя же всем разом махнуть в Месопотамию. И потом там тоже сначала будет очень жарко, а потом – опять двадцать пять – привыкнете.

– Н-да… – сказал Митя и задумался.

– Вот что, – сказал доктор. – Вас ко мне зря тащили. Я сам, понимаете ли, про это думаю иногда. Не так, правда, направленно, но думаю. Почему бы в таком случае не меня к вам на прием вести?

– Действительно, – согласился Митя. – Почему бы?

– А капелек я вам все-таки пропишу. По крайней мере, жену вашу успокоим.

– Пишите, доктор, – сказал Митя радостно. – Давайте всех успокоим.

Все стояли у окна. Ожидали. Никто не разговаривал ни о чем. Поостыли. И даже чувствовали себя довольно неловко. Действительно, чего притащились?

Дверь кабинета открылась.

– Прошу, – сказала аккуратная, как и доктор, медсестра. Лицо ее тоже было печально. Профессия брала свое.

Митя сидел у стола, заложив ногу за ногу. Доктор глядел на входящих.

– Прошу садиться! – пригласил он, и все чинно расселись на стульях.

– Больной совершенно здоров, – бухнул доктор несуразицу, и слушатели по стульям зашевелились. – Я имею в виду, что он – не больной. Здоровый. Нормальный человек с живой подвижной психикой. Причин для беспокойства не вижу…

Доктор умолк.

– Я могу идти? – спросил Митя.

– Разумеется, – сказал доктор.

– Извините, – сказал Митя всем и поднялся со стула. – Велосипед внизу? – спросил он у Онания Ильича.

– Внизу, – смиренно ответил Онаний Ильич.

– Ты, Света, не переживай, правда. Ничего страшного не происходит. Мне, понимаешь, кое-что додумать надо. Обязательно. Хорошо?

Света молчала.

– Хорошо, – сказала Катя.

– Вот и хорошо, – сказан Митя. – Леша, пойдем.

Они шли по улице. Митя вел велосипед. Леша шел рядом. День потихоньку клонился к вечеру. В городе было людно. Осень настоящая никак не приходила. Все еще было темно. Деревья стояли зеленые.

Потом ехали по тропинке полем. Река чернела рядом. В намокших кустах опять путался туман, но не такой, как вчера, меньше, – туман стелился по траве, по воде. Молчаливо стояли стога, и месяц плыл бледным небом. Светло еще было. Митя правил. Леша сидел на багажнике, отставив загипсованную руку далеко в сторону. Митя был сосредоточен и неразговорчив. Леша вдыхал глубоко, и беззаботная улыбка блуждала по лицу. Он насвистывал.

Проехали рощу, и колесо мягко ткнулось в густую траву. Поляна была пуста.

– Ах, черт! – сказал Митя и слез с велосипеда. – Опоздали.

– Здесь? – спросил Леша и огляделся.

– Здесь, – подтвердил Митя. – Опоздали, кажется… Улетела…

– Понимаю, – сказал Леша мирно. – Хорошее место. Редко я бываю за городом. Спасибо тебе, Митя, вытащил, – и опять огляделся с удовольствием. – Значит, сюда, говоришь, прилетает?

– Сюда, – охотно подтвердил Митя.

– Понятно, – сказал Леша тускло.

– Вот колодки от ее самолета, – сказал Митя и вытащил из травы мокрые железные колодки. – Слышишь, звенят? – И Митя стукнул колодки друг о друга. Колодки громко звякнули.

– Слышу, – подтвердил Леша. – На самом деле, колодки. А когда они прилетят? Во сколько?

– Я точно не знаю, – сказал Митя неопределенно. – Стемнеет – и прилетит.