Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– А чудо Чкалов?

– Он – заходит. Он – очень хороший человек. Правда, пьет.

Хотя, пьяным я его не видела.

– А чем он занимается?

– Да ничем.

– Совсем ничем?

– Тут есть один мост – ну, не тут, в Америке – в Калифорнии – вот он под ним каждый вечер летает.

– Почему вечером?

– Стесняется – днем.

– Чтоб никто не видел??

– Такой уж человек.

– А вы как?

– Да так.

(читатель, я говорю с героем Советского Союза, сгоревшим на ПО-2 в сорок третьем году, над Керчью, Валей Корчуновой. Посмертно – героем. Посмертно. При жизни – был подвиг, но – но – никто, конечно – не мог, – это не обвинение – а – доказательство, какие у нас замечательные люди живут, вот среди нас.)

Многие – уже ушли.

Вот мы же там разговариваем.

А здесь бы.

Здесь.

Живые нужны. Живые.

– Как настроение?

– Ничего.

– Нелепый вопрос?

– Да я уж…

– Выпить тут у вас есть где?

– Конечно. Но я-то – не пью.

– Да я вас…

– Я знаю. Мне уже говорили, что вы хотели бы со мной познакомиться.

– А вы?

– Что?

– Я ведь на знакомство – не напрашивался.

– И об этом я тоже знаю.

– Как это было?

Глава 49

Меня одолела тоска.

С. А. Есенин

– Вы жили в гостиницах?

– Конечно.

– Ужас.

– Так вот. Я Володе эти стихи – не прошу. Я знаю – что он жил – примерно – так же, примерно, хотя, конечно, – если уж всерьез – он все растерял – раньше, чем я – ибо мне-то терять было нечего. Помните – отдам всю душу – декабрю и маю, но только лиры милой – не отдам. Я не отдам ее – ни матери, ни другу. Володя отдал. Говорят, подвиг. Памятник. Нет, он хороший поэт. Все умеет. Только все – зазря. Я – я тоже прикидывался – то так, то так, но – дело знал, делал. А Володя – поздно разбираться, поздно.

– Сергей Александрович, – ну а как здесь?

– Не знаю, ничего не знаю. Борис Леонидович – святой человек. С Пушкиным – как-то – не выходит. Он ни с кем не общается, а я – при всем моем хамстве – ну, что ли привычке представления обо мне – Есенин – не могу – смущаюсь.

– Айседора.

– С ней живем.

– А Галя?

– Бениславская?

– Ну да.

– Заходит.

– А…

– Галя – истеричка, хотя – человек замечательный. Они с Блоком тут подружилась.

Айседора – гений, гений. Доброты, всего – прощения. Володя – при его-то отвращении к вранью – с женщинами – он и с Яковлевой здесь не разговаривает – он Айседору нежно любит. Он, конечно, никого – кроме себя – не любит, как и я – но – Айседору – вот уж поверьте.

– Я верю.

– Босоножка! Всю жизнь – босая. На самом деле – всю жизнь – босиком. А по чему шла? Хоть бы по песочку, но траве – но камням. Зря она со мной связалась – тогда – но – здесь – здесь – ничего, – обулась – тут уж… разберетесь. Вы надолго?

– Не знаю. У меня еще дела.

– Заходите.

– Спасибо.

– Только —

– что?

– Без Марины.

– Почему?

– Я – из-за зависти – чего уж скрывать! – Могу сорваться. Оскорбить могу. Мы уж…

– Понимаю. Все будет, как вы, Сергей Александрович, просили – советовали.

– Ради бога.

– Я все понял.

– Всего хорошего.

– Без Марины.

– Конечно.

– Борис Леонидович – он рядом живет – я его приглашу. II – Гумилева, хотя у него сейчас крупные семейные неурядицы.

– Обойдется.

– Вряд ли.

– Он. Вы. Я. – Анну Андреевну позвать не могу – тоже стесняюсь – вдруг заболела – вдруг – а она же встанет, пойдет. Только вот что – вы уж заранее мне сообщите. Когда, час в общем – все, все, поняли?

– Рылеева не видели?

– С ним сложно, очень.

– Отчего?

– Поэт плохой.

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Вы же сами догадываетесь – в чем?

– Ну – это меня мало интересует.

– Почему?

– Не интересует – и – все.

– Совсем?

– Владимир Ильич – и тот с ним не разговаривает.

– А Кондратий Федорович?

– Руки не подает.

– А?

– Троцкий – вот он – они с Рылеевым как-то нашли общий язык.

– А он как, ничего?

– Конечно. Но – Бухарин. Я вас познакомлю. Чудесный человек, чудо. Они с Александром Сергеевичем – и Борисом – просто лучшие друзья – я – и Володя – им не компания, но их – и еще Тютчева – обожает. Завидую, впрочем, нет.

– А Баратынский?

– Спит все время, спит. Они с Дельвигом – как договорились – все проспать.

– Вместе живут?

– Конечно.

– Пишут?

– Не спрашивал, но – конечно. – Пишут.

– А – вы простите, что это похоже на интервью – просто – вот случай выбрал.

– Я понимаю. Вы о ком?

– Николая – не видели?

– Второго?

– Конечно.

– Милый человек. Очень.

– Сука, – так я сказал.

– Конечно – он согласился, конечно – но – человек – хороший.

– Более – о царях – не спрашиваю.

– Верно, верно. Не стоит о них – сволочах. Хотя, впрочем…

Гл. 54

Молодой, золотоволосый – хотя в то время уже малозолотоволосый – вылинял – не то слово.

Без копеечки денег.

Велики поэты.

Так и быть.

Не дожил.

Гл. 56

Очень долго, очень долго, очень.

Привести в божеский, благопристойный вид —

внешне – только внешне, ибо моя любимая,

читатель, понимала и сочувствовала нам,

хотя – сочувствие – не есть еще помощь, но

спасибо и за то. За гитару. За то, что поехала.

Марине где-то – вот уж чудо! – воды

достала, чтоб она успокоилась – хотя

и Аня, и Марина – совершенно свободно —

могли достать и воду, и водку, и нарзан —

вплоть до – не знаю, читатель, пределы

твоей мечты, не знаю – но – тут уж, для них,

все было осуществимо, все.

А они – Марина и Аня – забыли обо всем.

Вылетело у них из головы.

Я, идиот, не напомнил.

А может, правильно, что не напомнил.

Все же, все же – на земле! – все же. Пусть уж земные заботы – мелочи, скажем, чепуха – пусть все снова вернется. Пусть.

На уровне доставания гитары, воды.

Пусть.

Среди живых.

А моя любимая, все отлично, повторяю, понимая, смотрела в окно. Ибо – мы – Аня, Марина и я – производили на нее, так мне показалось – крайне удручающее впечатление, да.

А тут – еще владелец гитары подсел.

Но – Марина – мгновенно его отшила – условно говоря.

– Вон. – Так она сказала – вон, – гитару – спасибо. Спасибо. Поклониться могу. Вон, и чтоб и духу не было. Запаха – уж – точно.

Вон.

Гл. 20

…пролетая.

– Марина, я говорю на лету, – как вы себя чувствуете? Здесь не то чтоб дует – продувает насквозь. – Вы уж меня простите за заботу – если это можно так назвать.

– Заботы, заботы, заботы. Все – беззаботно, честное слово. Я вас не жизни учу – не осмеливаюсь, но – все открыто и беззаботно, поверьте.

– Верю. Вам – верю.

– Где же мы сейчас пролетаем?

– Над Гренландией – так мне кажется – по очертаниям.

– А в какую сторону летим?

– В Америку, над Америкой, вернее. Пролетаем.

– Не люблю я Америку.

– По – мы ж, не опускаясь.

– Зажмурившись полечу.

– Зря, – говорю, напрасно.

– И прекрасно, что напрасно.

– Вам не холодно?

– Вам-то как?

– А вам?

– Мне? Прекратите эти нелепые расспросы – холодно, тепло, жарко, душно, невыносимо, мы, кстати, в невесомости, друг мой.

– Мнимый.

– Ну – условно, условно, хотя, как мне кажется, – друг.

– Стараюсь, говорю, пытаюсь, пробую.

– А вы не старайтесь.

– А я не стараюсь. Я к вам пристраиваюсь.

– Не стоит – пристраиваться.

– Марина, все, чего бы вы ни сказали…

– Какая красивая сверху Гренландия!

– Ничего.

– Красавица!

Гл. 89

…тише травы, ниже воды.

– И качели?

– И качели.

– Карусели?

– Да.

– Все, к сожалению.

– Дотла.

– До пепла.

– А газели?

– Те – глазели.

– Отбежали что ли?

– Глазели.

– А.

– б.

…Тише травы, ниже воды.

Кто?

Люди.

Ибо тишина трав, а уж вода – о! – читатель, о воде, реках, тишайших, стремительных, остановившихся, розовых, голубых, бледно-зеленых, красных, оранжевых – о прудах – читатель – листьями засыпанных, – пруды, читатель – лучше всего – недаром бедная Лиза – сочинение Карамзина – в пруд – и – лучше не придумаешь – чистый пруд, зимой превращаемый в блистательные, в ослепительные – мороз и солнце – день чудесный, а где-то – дремлет друг прелестный – вставай, красавица, очнись, открой – богом тебе пожалованные – взоры – навстречу северной авроры.

…Как дева русская свежая в пыли снегов.

…Поцелуи на морозе.

…Валенки, валенки – неподшиты стареньки.

…По морозу – босиком – к милому ходила.

…Вот такие люди были.

…По морозу – босиком.

…Зря, может быть. В смысле – босиком.

…Валенки, валенки…

…А на тоненький ледок выпал беленький снежок.

…Беленький.

…Якобы.

…И тут же…

…Прыг-скок – обвалился потолок…

…Он зарезал сам себя – веселый разговор.

Песня.

…Ох, хорошо в стране советской жить.

Песенка.

Современники, собеседники, собутыльники, соприятели, неприятели, приятели.

Люди.

Тише, травы, ниже воды.

В канаве, как говорил Владимир Владимирович – ниже канавы – только – канал.

В прорубь.

Люди, будьте бдительными.

Фучик.

– Вы! – блядью – пожалуйста – но – сукой – вот уж! Впрочем, – как знать, как уж у кого сложится… Не виновных, не виноватых… Хотя, знаете, – с возрастом, очевидно, с возрастом, к сожалению, ибо женщине стареть – крайне несправедливо – но – с возрастом, и этим проклятым опытом – коего лучше не приобретать – но увы! – сам, не спрашиваясь, в дверь не стучась – приходит сука – ах! – Анечка, вам-то уже ничего не грозит – ну там, мелочи, мелочи – сука – Анечка – проклятье – и для самих сук, хотя многие из них об этом не подозревают – это крест, ужас – представляете, сколько им приходится – по ходу дела, для дела – врать, изворачиваться, спать не с тем, с кем бы хотелось, – а – надо – ложатся – так вот, заканчивая этот и без того затянувшийся монолог, – тем более у меня возникла одна, по-моему, чудесная идея – так вот – суки – самые несчастные люди на земле. Добавление – если они не дуры, ибо счастливей дур… но сука и дура – редко совместимо, но – бывает! – бывает – повезет.

– Марина Алексеевна, – сказала Аня – вы знаете, мне даже неудобно как-то…

– Все между нами удобно, все.

– Я – того же мнения.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

– Вы, наверно, все знаете… – начала Аня.

– Я не знаю ничего. Вернее, так: я знаю, что ничего не знаю.

– Мне, простите…

– Анечка, не извиняйтесь – ради бога, которого нет, но есть такое выражение – вы-то? – ангел – вам-то чего извиняться? – Да и перед кем?

– Мне ваши стихи пока еще не очень нравятся, ну, я просто… Вы понимаете.

– Понимаю.

– Но Борис Леонидович – я его стихи тоже, кстати, не очень. Но Борис Леонидович, а он уж такой замечательный человек…

– Разнообразный.

– Вам это лучше знать, конечно. Но Борис Леонидович, когда мы гуляли с ним, там, у озера, сказал о вас такое, что даже вот так в глаза вам, вслух – при вас – как-то и неловко говорить…

– Гений?

– Да…

– Все, что Боря обо мне говорит, говорил и будет говорить – мне давным-давно известно. Руку предлагал – чего же более? Но вот – вам мое предложение.

Читатель, наберись мужества.

Не извиняясь, хотя всегда надо извиняться – женщину вперед пропускать и проч. – так вот – не извиняясь.

…она спала в электричке – думаю – не сладким сном. С работы ехала и спала, спала. Испуганно спала – чтоб не проехать! – а то ведь…

…спала, приоткрывая – на мгновение – свои ресницы и смотря – испуганно – бледно-голубыми глазами – на пролетающие мимо уже ночные, читатель, ночные – пейзажи, которых, собственно, впотьмах и не разобрать.

… ох.

… приезжайте ко мне, приезжайте

вы мне нравитесь —

издали нравитесь.

приезжайте, а вдруг?

вдруг понравитесь – вдруг —

вдруг понравитесь

и вблизи.

(Обращение в пустоту).

Гл. 84

– Знаете, – сказала Марина. – Мне тут как-то не нравится. Да и Марина… сука.

– Но… – я имел в виду, что рядом все-таки Аня идет.

– Ничего. Ничего страшного. Сука.

Монолог Марины Цветаевой о суках

– Суки – самое точное и вовсе не ругательное, ну, в общепринятых выражениях – слово. Очень точное и очень, как бы вам сказать, точное – да, но – и – как ни странно – гражданское, сукой можно родиться. Вероятнее всего – нужно, ибо наивные попытки, правда – иногда наивные попытки – самые лучшие – стать суками – чаще всего оканчивались неудачами. К сожалению – для сук, разумеется, для сук. Я бы сама… Я же тогда челочку носила. Блядью, Аня, вы уж меня извините, – что вы! – сказала Аня – что

– Вы уезжаете?

– Конечно, уезжаю.

– Ну, что вам предложить – хоть кружку чая?

– Да, чай…

– Ну, если

– Невзначай?

– То лучше – водка, а не чай.

– Но – невзначай. – Все так обыкновенно…

– Вот. Вы когда-то были и военным. Понятно – взначай – но – невзначай. А вы Марине предложили чай.

– Простите мне – поступок – ну, поступком его же вряд ли…

– А жила – живу без уступок. Поступки были – не были уступки.

(далее – матом).

– Вот что.

– Что?

– Полетели?

– Не медля.

– Вы же не в порядке. Как там у вас? У нас ведь дела. А там, в доме, у Марины – переночуем.

– Неохота.

– У чужих ночевать?

– Ну, в общем…

– Марина. Клянусь. На колени становлюсь.

– Вранье.

– Вам все врали.

– Полувсе.

– Вот что.

– Что?

– Забудьте все. Как сон. Вам столько наврали, что я из этого вранья в одиночку – не выберусь.

– Сможете.

– Полетели?

– Ох – то – и предлагать – не посмела.

Гл. 78

Мы летели очень медленно.

Просто Ане стало – неважно.

Помедлим, раз неважно.

Гл. 79

Пруд розовел. Цвел. Бледнозеленел. Царскосельский – вот какой.

В лодке. Анна Андреевна Ахматова, Аня и я.

Марина (и моя любимая) прогуливались среди этой полузабытой уже – прелести и красоты – фонтанов, дубов – потом, правда, я их заметил в кафе, устроенном очень удобно – на озере – виды прекрасные – но – мы – плыли.

Я – Кормчий.

Анна Андреевна – царственно – восседала позади – для меня – перед глазами – но – Аню нежно обнимая.

Солома волос, глаз синева – как сказал Хикмет, чудесный человек, – и о какой-то женщине.

Вот солома волос – и – глаз синева…

Анечка.

Солома волос и глаз синева.

Синеют, сияют.

А у Анны Андреевны.

Екатерина.

Номера – не помню.

Елизавета.

То же самое.

Екатерина.

Прямо – от Петра – прямо – из постели – или – из саркофага – в чем их там хоронили? – Екатерина.

Царственно.

На лодочке, с Анечкой.

…преувеличивайте, говорит она, – не ежедневно. Он и сам за себя постоит. Но – самое странное – ему это уже надоело. А ничего другого не умеет. Самое время жениться – для забот. Интересно, им пенсия полагается? За все избиения? А то – на что жить? Я, пожалуй, на панель пошла бы, если бы охранялась законом. Женитесь на мне, а? Вам-то все равно, на ком, а я – я говорю ерунду, потому что я волнуюсь. Вот вы кого-нибудь любили? Не в этом роде, что боксер? Я не навязчива? Навязчива. Я навязываюсь, но я – по-хорошему. Я на вас смотрю иногда, как вы домой идете – и что вы там делаете один? Пишете? Водку пьете? Книги читаете? Чем бы еще заняться? Можно марки собирать. Я хочу выпить за ваше здоровье, за вашу любимую, за то, что любимая существует, хотя она об этом и не подозревает, но факт ее существования несомненен, и я пью за вашу любимую, сожалея, что ее нет за этим столом, как, впрочем, нет и других личностей, достойных этого стола, но, главное, что нет любимой именно в тот час, когда бы ей все поправилось и показалось – представилось – скажем так! – достойным, веселым и вообще – времяпрепровождением на уроке какого-нибудь кинофильма из жизни богатых, но никому никабельных людей – вам это слово знакомо, писатель? Ура! Вот – у вас нет знакомой шлюхи? Всю жизнь мечтала познакомиться с настоящей шлюхой. Знаете, без этого, в чистом, профессиональном смысле. Поговорить, как и что. И, наверно, скучно. Все профессионалы – в узком понимании – скучны. Им все ясно. Все ясное, но в очень уж немногом, а остальное – подозреваю – им и неинтересно. Пейте, а то у вас лицо уж совсем. Сейчас боксер придет, побьет вас еще, хотя – вы же первый, наверно, писатель, с кем он познакомится. Он вас про Джойса будет спрашивать – вот посмотрите! Про Феллини, про Антониони. Он с Тарковским знаком! Вот. Между прочим, он – чемпион мира. Вот какие у меня женихи. Пейте. А зачем я вам тут понадобился, спрашиваю я. Нет, я понимаю – причуда, повод, внезапность решения? – но – вам что, поговорить не с кем? Вы уж на магнитофон тогда наговаривайте, а я не магнитофон. Да я всего и не запомню – просто, как информацию, если вам после понадобится воспроизвести или вспомнить то, что вы говорили. У меня и намять неважная, да и я собеседник никакой. Собутыльник – еще ничего, да и то односторонний. Вы-то вино пьете.

Кстати, зря. Это потом тяжело – а еще боксер придет. И папа, сказала она, папа обязательно придет. Он мне вчера звонил. Вот я бы за него с удовольствием замуж вышла. И разница лет хорошая – ему сорок два! – сорок два, а мне восемнадцать! – вот бы жили хорошо.

А у Вас какая медаль? Нет никаких, не вышло. Я учился средне. Как во сне? – спросила она. Да, полусонно. Я в армии долго был. А, – сказала она, – а на военного вы не похожи. – Да я плохой был военный, очень плохой командир. И – этим вовсе не горжусь, что в лейтенанты не гожусь. Стихи? Да нет, какие уж стихи. Правда, не получился из меня военный. А вы хотели? А с кем воевать, раз нет войны? И вообще – хотят ли русские войны? – Ох, ничего я не знаю – где этот ваш боксер, а то я не чемпион мира и все это выпить-то смогу, но последствия! – подумаем о последствиях! – вдруг посуду буду бить. Начнем, сказала она, начнем, чтобы после уж не повторялось. Трах! – и ваза – вроде бы из хрусталя – трах! – об пластиковый нот – и странное дело – не разбилась! – А она – не ваза, а она, рассмеялась. Знаете, сказала она, мне ужасно плохо. Вы на гитаре играете? – Нет, но у меня знакомые есть – играют. Хорошо играют? Плохо, конечно. Туристы, наверно, ваши знакомые? Да нет, пьяницы. Что, алкоголики? Всерьез? Вроде шлюх – профессионалы? Да нет. Нет, говорю, не профессионал. Так, к слову пришлось. А боксер на гитаре не играет? В часы досуга? Знаете что, а поехали к цыганам! Нет, говорю, никаких цыган. И – а как же боксер? А папа? И у меня, наверно, рублей только – ну, занять можно, конечно, но цыган, правда, нет никаких. Есть один мнимый цыган – могу позвонить. Очень похож на цыгана, и на гитаре играет. И про любовь играет? Только про любовь. Вот что. Я пойду умоюсь, а то мне что-то неважно, сказала она. И вы тут пока тоже не напивайтесь, тихо заперши двери. Распахнем окно, а то помрем. Все. К телефону не подходить. Меня нет. Я в потустороннем мире. Все. Насчет цыгана – подумайте, если он даже мнимый. А у меня для вас есть сюрприз: приедет женщина. Школьная подруга. Тоже медалист, правда, серебряный. Но – серебро уж точно настоящее, а зовут, как в оперетте – Виолетта. Не то вельвет, не то валидол, не то – очень красивая и элегантная женщина. Знает два языка – забыла какие. Один – вроде эфиопского. Тоже – невеста. Женитесь! Вам необходимо жениться, и – но расчету. Встать на содержание. Писателю естественно быть на содержании. Уж лучше у женщины, чем у государства. Монтень. Вернее, Монтень ничего подобного не говорил, а я, кстати, его и в руки не брала, но мысль достойная Монтеня, допустим. Вы читали? Ничего вы не читали. Темный человек. Только не смывайтесь. Не исчезайте, не уходите сквозь стены – умоляю вас!

Пока она там умывалась, я подумал, как все это нелепо, в сущности. Мысль такая мелькнула, что вот – нелепо. Я же очень давно знаю ее, очень. Девочкой помню. Разница в двенадцать лет – сейчас неощутима, ее просто нет. Не существует. Но она была. И тут уж я сентиментально (под пластиночку) вспомнил какие-то качели-карусели, портфельчики школьные, опрятность форменного платьица с белым воротничком, и еще я вспомнил, не вспоминая, впрочем, и не задумываясь особенно, но – не по существу – вспомнил, какая она была храбрая – не по расчету, хотя всем казалось, что в этом был какой-то расчет или – я не знаю, как это назвать – ну, что ли – желанье славы. Столетье с лишним – не вчера, а сила прежняя в соблазне – в надежде славы и добра смотреть на вещи без боязни (Б. Л. Пастернак, перефразируя Пушкина, дефразируя, скажем так). Так вот, в надежде славы, но вовсе не добра эта красавица лет десять тому назад ходила по карнизу девятого этажа – среди бела дня – причем, беспричинно, безответственно, не слишком уж и ловко и – главное – прекрасно понимая, что зрители-то в ужасе, а их было немало. Если человеку надобно покончить с этим миром, надо все-таки это делать втихомолку. Она-то знала, что не свалится – карниз был слишком широк, а она ничего не боялась – она посмеивалась над нами – я был в числе тех, кто стоял во дворе среди развешенного белья, рядом с домохозяйками, зеваками, пьяницами, сдающими бутылки в полуподвал. Знала, стерва, что не свалится, и – смеялась. Честное слово, я хотел, чтобы она упала. Вот на этот летний асфальт. Прямо чтобы со всего размаха, кувыркаясь и вскрикивая, по – чтоб только не стояла, не посмеивалась, как балерина – легкая, нарядная, светловолосая. Впрочем, стоп. Ретроспекции опасны, но что изменилось? Все тот же карниз. Я ветеран – в смысле зрителей. Аудитория у нее сейчас небольшая, грустно все это. Врать – не врать. Быть искренним. Не притворяться, не прикидываться. Не сочинять того, чего на самом деле нет. Казалось бы – чего бы проще. Каждый решает (или не решает) это по-своему. Скорей бы уж чемпион мира пришел. Я пытался ей как-то объяснить, что задавая вопросы – самой себе – сложно получить ответ, поскольку он существует, существуют почти все ответы на все возможные вопросы, существует и та реальная возможность следовать и советам, и ответам – у каждого. Что-то неблагополучно, если

Гл.1

…Если елка огнями цветет, это значит пришел новый год.

…Жить стало лучше. Жить стало веселее…

И. В. Сталин.

…По городу шагает веселое звено – никто не понимает, куда идет оно – никто не понимает – и – сразу не поймет – куда оно по городу стремительно

(вольный перевод, произвольный – так скажем).

…Ох.

…Лена Ясная, пей белое вино.

М. А. Булгаков.

…Ура!

…А что делать?

…Морозное было утро…

…Большевики.

…Знамя.

…Он шел рядом со знаменосцем, и от этого еще более радостно билось его сердце.

…Знамя.

…Взвился на дыбы горячий конь.

…В штаб кабинет.

…Расстроенные лица товарищей.

…Кто-то ловко перескочил через забор.

…В штаб-квартиру комитета Сергей вернулся со знаменем.

…Музыка – к весне – ему только 23 года, ему, Сереже Кострикову.

…Полиция теряет след.

…Вера Сергеевна Гарина вспоминает.

…А в марте.

…Музыка.

…Четвертый раз захлопывались двери за Сергеем Мироновичем.

…Цепи – звенят.

…Суд оправдал.

…Вальс.

…Киров.

…Связь прервалась.

…Всем хотелось знать правду об Октябрьской революции.

…Сергей Миронович, поднимите повыше белый платок – мир был восстановлен.

…Подпольная кличка – ноль.

…Письмо диктовали.

…Сергей Миронович уехал в Москву.

…Через Астрахань.

…Вальс.

…Астрахань.

…Неужели правда, что в Астрахани поговаривают об эвакуации?

Ленин.

…Приказываю беспощадно уничтожать белогвардейскую сволочь.

Киров.

…Устье Волги было, будет и есть советским.

Киров.

…В одной цепи пошел он в бой.

…Наконец пришел день, когда Киров мог послать в Москву телеграмму Ленину…

…В июне становится Сергей Миронович секретарем ЦК

…Тоскливо было старому инженеру.

…В июле.

…Заложена первая скважина, вторая.

…Раздался телефонный звонок.

…Вальс.

…Бах!

…Во мраке подпольной борьбы.

…Сережа Костриков.

…Вальс.

…У Ленинграда нет своей сырьевой базы – он должен превратиться в музей революции.

…Новые дела, новые заботы.

…Каменев, Зиновьев.

…Десять тысяч тракторов в год – это невозможно – говорили старые инженеры.

…Выполнили план ударного квартала и затем уже, в 31 году.

…Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река.

…Киров.

…Днепрострой, магнитострой.

…Киров.

…Мечтать мы об этом и не могли.

…Прошел и задумался Киров – на севере.

…Не мечтай о посеве – где встретились Киров – и – север.

…Непроглядная полярная ночь.

…Спиной к ветру, чтобы передохнуть – Киров

…Будем строить рудник, фабрику, город.

…Хибины.

…Киров.

…По-европейски живут люди в Хибинах.

…Вальс.

…Когда вероломно.

…столкнулись две силы – мир фашизма – и – мир ленинских идей.

…домов затемненных громады.

…Тихонов.

…Полночный воздушный налет.

…По городу Киров идет.

…Гордясь.

…Вальс.

…Киров.

…И в минуту затишья.

…Где обороняется гвардия – никто не устоит

…Ура.

…Вальс.

…Страна советов поднялась на вершину пятидесятилетия.

…Коммунисты – говорят – что учатся у Кирова страстности и убежденности.

…Да здравствует – уже никем непобедимая, наша всесоюзная, ленинская, коммунистическая партия!

Киров.

…Вы слушали передачу всесоюзного радио – жизнь – отданная народу.

…Био-био.

…Московское время – девятнадцать часов.

…Чайковский, конечно, – но – на самом деле – хорошо.

…Вот способ – способ Чайковского успокоиться и что-то.

…Способ – не из лучших.

…Стоп.

…Далее – все под вальс.

Глава пятая, не имеющая к существу, ну, скажем – к поводу сюжета никакого отношения

Забудем все, забудем.

Выкинем из памяти – на время, читатель, только на то самое время, которое понадобится для других – увы – печальных дел. Предыстория.

Я болел – кому это интересно, поскольку многие болеют – но уж, поверьте, я болел всерьез – свалился.

Тут уж личные воспоминания кончаются.

Попал я туда, в эту странную больницу, почти сразу после новою года – то есть елочка стояла, висели флажки, украшения висели, шары, валялась на пластиковом безукоризненно чистом полу – вата, конфетти – не берусь называть, но, читатель, был новый год в доме, где все к смерти приговорены – не приговором – обстоятельствами. Поскольку было мне тогда, в первый, во второй, в третий и – и – опустим, – бесконечно печально, и вовсе не от того, что я так уж заболел – хуже я болел, молодым – валялся на вытяжении с переломанными ногами в военном госпитале Хлебникове – помню был там мост, через который везли, помню, как в коридор – не положили, – офицер и пострадал на учениях, падая с парашютом, упав в лес, сосна спасла и изувечила, как могла – ноги, в основном. Вернемся туда, в предысторию.

Мне надо было ехать на похороны, вернее так – на сжигание в крематории. Вот именно в этот день, именно – вот так. Не мог я туда не поехать, не мог, хотя никакого – абсолютно – не то чтоб уж и желания – а просто и ох – зачем? – но – вот сам помрешь и никто не приедет – хотя – какая разница? – но тут уж, тут уж, – было мне невозможно ото всего, что случилось, хотя не случиться и не могло.

Я был больной там элементарный. Почки. Там, в этом учреждении элементарных больных вообще выносят с трудом. Они – эти больные – для науки интереса не представляют. Но существуют иные, более – опять-таки для науки – интересные люди. У нее, у этой девочки, было четыре ночки – и все больные. На ней защитили – две или три – докторские диссертации. Уж кандидатскую – наверняка, а она помирала, хотя ее и пытались вытащить из помирания, но – бог ее рано забрал. Звали ее Аня. Невыносимо мне об этом писать. Мы бродили по этим ярко освещенным коридорам, по блистающим чистотой и безысходностью – тоже блистающим – полам, сидели внизу, где есть телефон – единственное средство сообщения с жизнью, – мы пили то, что могли достать, когда во время разрешенных прогулок – ровно в полвторого – открывались ворота нашего учреждения и – поскольку здесь был морг – забыл уж какого района – то сюда привозили (или увозили) усопших. Так вот, усопшие – впервые, по-моему, хотя, судя по некрологам, плохих людей вообще не было и нет, но – вот тут усопшие помогали впрямую. Отворялись ворота нашего учреждения, и мы (и не только мы) спокойно выходили за этой машиной – часто даже и не похоронного тина, а что-то вроде бы и хлеб развозят – выходили в город. Вокруг были магазины, кафе, рестораны – была, кроме прочего, улица. Шли живые люди. Покупали газеты, банки с капустой, стояли в очередях, ссорились, перебегали улицу, охали и ахали – засыпали на ходу, не замечая, какой сегодня день. Дни-то шли какие! Надвигалась весна – март – нараспашку, все, как ворот расстегнув, и тут мы с Анечкой.

Вы знаете, как это происходит. Кто не знает – тем лучше.

Играет оркестр – небольшой, – и тебя – что-то вроде лифта – опускают прямо в печку. Это, конечно, к делу не относится, но там был один смешной человек – распорядитель, инженер – заведующий, что ли, адом – в общем, Мефистофель. Совершенно пьяный – очевидно, по роду профессии – иного выхода у него не было, но он, будучи физически очень здоровым человеком, очень – ну, внешне хотя бы – чудесно держался на ногах, разговаривал, отдавал свои мефистофельские распоряжения, и вообще был молодцом. Так вот он мне сказал, глядя на меня внимательно, поскольку вид у меня был сокрушающе невеселый, так вот, мне сказал: две минуты. Что? Я спросил – да и кто вы? Две минуты – повторил он – ровно. А ему – он показал на проходящего с похорон тучного заплаканного человека – минут шесть. Тут я понял. А вам? – спросил я – вам-то сколько? Робинзона Крузо читали? – спросил он. Нет, обознался. Прямо выпадение памяти – Пятнадцатилетний капитан – но того же автора. Да нет, говорю я, это разные авторы, по-моему, хотя. Тут я выругался, условно говоря, но Мефистофель, ничуть не обидевшись, сказал – так вот, в этой замечательной книге вождь – забыл как зовут, ну, африканский вождь, сообщник Негоро – пирата – знаете? – так вот, этот африканский алкоголик до того допился – они там по ходу действия пьют горячий спирт, джин – понятия не имею – но – хотел бы узнать, что они там, эти сволочи, пили, сжигая пятнадцатилетнего капитана – я сам, кстати, капитан, в прошлом, – так вот, этот вождь сгорел мгновенно. Просто как бы испарился. Того и вам желаю, сказал я. Так и получится, согласился он. К тому себя готовлю. До свидания, сказал я, ну, это уж точно, сказал он, увидимся. – В кремлевскую стену вас же наверняка не положат? – Тут я опять выругался, а он опять не обиделся, славный человек.

Аня, прости меня, прости, ради бога, хотя ты уже на небесах и бога, наверно, нет, но кто-то там есть, хотя – никого и ничего нет. Аня, милая, прости, ты помирала – я не пришел, а мог бы. Видел я, как помирают. Как не хотят умирать. Изуродованное уремией лицо, тело, перевоз – в беспамятстве – а часто – в полной памяти и рассудке и в ужасе – в изолятор, чтоб другие не мучились, а ты уж. Аня, прости меня, за то, что я не дал тебе ключ от своей палаты, где я лежал один, а мог и в город по необходимости уходить – не дал, потому, что знал, что тебя выгонят отсюда за нарушения – господи! – Какие уж там нарушения! – А ты просила – ключ, на одну ночь, – если вас не будет – здесь парень лежит, он не больной, он из богатых, у него родители, родственники сюда его положили, чтоб от армии отсрочку получить, он красивый – а негде, понимаете, палат-то одиночных нет почти. Летом еще ничего – у нас парк огромный, а зимой я же не могу на камнях спиной лежать – тут только одно место есть – в коридоре, у клуба, но ведь зима, не могу, а он сам пристает еще – представляете? – представляю, милая, представляю. Аня, прости. Ключа не дал – думал, выгонят тебя отсюда, а обратно сюда попасть сложно – очередь со всей страны – а кому ты уже такая здесь нужна? – не для науки, не для диссертаций – все на тебе уже испробовали, испытали, а теперь – помирать, а может, думал я, вырвется, выберется – по юности своей, по этой челочке наискосок, по глаз синеве, потому что жить хочется, раз ключ просит.