Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Гл….

Свидание.

…И вообще, вообще, и вообще,

напоминание.

Ходит девочка в белом плаще

В этом мире —

В этом мире – далеко не потустороннем – хотя – вспомни, читатель.

– Куда же вы провалились?

– В колодец.

– Э, слабо.

– А мне – э – сильно – не нужно.

– Ну, ладно.

– Чудесно.

– Это вам.

– А нам?

– Нам предстоят великие дела.

– Я рано поутру – не шучу.

– Правильно?

– Прекратите со мною так разговаривать.

– И вы.

– Мгновенно. Что вам нужно? По-деловому.

– Ах, какой вы деловой!

– Вот что, ложитесь спать – снова.

– А я лягу – снова.

– А со мной?

– Миф.

Свиданье.

… Я ехала домой.

Песня.

У пруда. Сидел бы и сидел. Вот так – на воду глядя. Не глядя. Посматривая. Так, знаете, равнодушно – как бы сказал – не ручаюсь, впрочем, – Ф. И. Тютчев. Редко бывает хорошо – но – вот получилось. Какая теплая огромная ночь. Костер в тумане – светит. Звезды – как всегда бывает за городом – в городах-то их просто нет, а тут – уж не знаю как их назвать – галактики, междугалактики, юпитеры, венеры и проч. – засверкали в таком чистом небе и так чисто сверкали – светились – скажем – что.

И утро приближалось волшебно.

У пруда.

Все блекло – постепенно, все блекло.

Птицы.

Раньше людей встают.

Рай здесь или ад – не знаю – смелости определять не берусь – да и наверно – наверняка – такое разделение устарело – рай или ад. Но пруд – хорошо. Звезда упала. Птицы. Все светлеет, светлеет, светлеет. Блекнет. Такое огромное и счастливое небо над головой. Меж-галактики исчезли, провалились в свои уж замуж невтерпеж галактики – птицы переговаривались, разговорились – с утра. Вот о чем они говорят? Праздный вопрос, праздный – я понимаю, – но – о чем? Светает. А все-таки – о чем? Какие-то у них свои дела. Недоступные. Хотел бы я, конечно, с ними поговорить – с птицами, но – они сами по себе, у них свои скворешники, нами повешенные, а то – эти уникальные сооружения – гнезда – а то – светлеет, к сожалению, светлеет, а мне – по – делам.

Раскланиваемся.

Столько поклонов – столько поклонов – прямо – институт поклонов.

Но – есть чему поклониться.

Прощай, эта вода. Прощай.

Н тут я заплакал. Это, конечно, ужасное зрелище, когда плачут – не женщины – хотя это не менее устрашающее зрелище – но – вот – никто не видел – единственное оправдание кроме воды – а впрочем, перед кем оправдываться?

Допустим, что помогал Гольфстрим.

Если, конечно, Гольфстрим это допустит, наше вмешательство в его, совсем от нас отдаленные, способы – выращивать в этих маленьких чудесных даниях, голландиях – и – где еще? – да больше и негде – тюльпаны, овощи – без парников – вообще – пораньше – в смысле зимы – снимать зимнее – солнышко – вот вам Гольфстрим, а мы – вмешиваемся – чисто внешне, разговорно – кто вмешается в заботы Гольфстрима? – Господь бог, которого, как утверждает Марина Цветаева, – нет. Но.

Может, ошибается, раз есть Гольфстрим?

Если все так разумно – и – неразумно?

Это же сочинить надо, Марина, сочинить.

Каждый человек – великое сочинение.

А кто?

Кто?

Почему надает снег. Почему у девочки волосы льняные. Почему – столько почему – страниц, Марина, не хватит – все – почему – почему люди счастливы и – несчастливы —

почему дождь? – Почему – стоп.

Все равно вы, Марина, не ответите, а я – и спрашивать не стану, – не надеясь на ответ.

Я бы сам его – от себя получил – но вы уж так меня разуверили – а я доверчив – хотя, Марина, как кто-то – забыл уж кто – сказал, – походя, очевидно, на ходу – а они, рядом стоящие – подхватили – нельзя верить женщинам. Никогда.

Кто-то был – гений. Гении – известные трепачи. Они – себе на уме. То – се, а все – все – в свои гениальные произведения сочинители – самые лживые люди, но – как это не совместимо – правдивые – Мольер.

– Мне и героя позже вручили. Много позже.

Вы уж меня простите.

– Что вы.

– Понимаете, я сейчас депутат, депутатка районного совета. Они, эти люди,

так меня сейчас используют. Вы уж – извините… Голову склоняю.

Персонажи.

Марина.

Аня.

Я.

Летим.

Очень быстро.

Вращаясь и переворачиваясь – в жутком холоде – спутника по дороге не оказалось – я – терпел.

Гл. 57

Америка, Америка, Америка и еще раз – Америка. Жлобская страна – так и есть, хотя – ничего живут – чего уж сочинять – живут.

Но – жлобы.

Америка.

Аня как-то стеснялась. Марина – с ней сложно – я не знаю – как.

Марина молча – пока мы летели – молча все обозревала – молча – приземлялась – молча пошла.

Город был чудесен. Правда, чудесный летний город – в начале мая, в той полосе – не среднеевропейской – в той американской полосе – Гольфстрим, допустим.

… Дело сделано.

…Скучно перепечатывать сообщения, которые тогда – в 42 – читал весь мир.

…Убит Кох.

…Наместник.

…А девочка?

…Герой Советского Союза.

…Герой, читатель, – герой.

…Герой.

Она жива.

Поговорим. В Минске – это нам по дороге.

– Да я не знаю…

– Да я просто так.

– Вы знаете…

– Не все, конечно.

– Ну.

– Я понимаю.

– А что вам нужно?

– Ничего. Как вы себя чувствуете?

– Вы знаете, я.

– Понимаю.

– Я же вас не знаю – совсем.

– Понимаю.

– Спасибо.

– Как это было?

– Просто. Всем кажется – сложно, а просто.

– Как?

– Я воспоминаний – мемуаров – не нишу, не умею, это было очень просто.

– А потом?

– Это вас не касается, что потом.

– Я не настаиваю, если так уж.

– Вот так, так.

– Жалко, – говорю я.

– Что?

– Ну…

– Знаете, я дала подписку – ни о чем – никому – не говорить, так скажем.

…А ну-ка, девушки, а ну, красавицы.

Песенка.

…А ну-ка, девушки, а ну.

Приказ.

…Окопы рыть.

…Под Москвой.

…

…

…

…

…Пускай поет о вас страна.

И каждой песнею – пускай прославятся.

…прославятся.

…Среди героев.

…Ваши имена.

…Ваши, кого бросали, забрасывали – в Германию, в Австрию, в Белоруссию.

…Ваши.

…Все – поименно.

…Чтоб ни одного имени не пропустить.

…Хотя – какая разница

(скажет сволочь).

…Нет.

…И та милая, прелестная женщина – тогда совсем еще молоденькая, совсем, со своими ясно-голубыми, белорусскими, польскими, смешанными, перемешанными – глазами – с лицом – не из Теофиля Готье – вовсе нет – горничной, несущей стакан воды? – Помните? – стакан воды – с шоколадом – нет. Просто советская девочка, комсомолка. Красавица.

…Герой Советского Союза.

…В постель.

…Для дела.

…В постель.

…Для дела.

…В постель.

…Для дела.

Гл. 57

…Ярким весенним днем.

…Весна, весна на улице.

…Еще незапыленная – весенняя Москва.

…Весна.

…Весна.

…Мимо ехала машина – автофургон – где – по бортам – было начертано – мука.

Два раза,

Мука.

В смысле – мука, конечно.

Нет выхода – так пишут в метро.

В метро.

Не верь, читатель.

Ни в коем случае, есть выход, есть.

…Весна.

…Весна, весна на улице – весна,

…Трамвайные гудки.

…Как птицы.

…Ох.

Теперь переходим – к делу, к делу, как следователи – убежден – самые серьезные – и – обязательные – люди на свете.

Гл. 765

Мы так мирно беседовали. Я бы ему морду набил, но после – передумав – за что?

Он всю жизнь писал некрологи.

Вот вам – биография.

– Тогда пошли.

– Я – в милицию позвоню.

– Бессмысленно.

– Всерьез?

– Идите вы…

– Тогда – я готов.

– Мне сегодня – и ни к чему.

– Даже так.

– Вот так.

– Вы подумайте – я завтра приду.

– Во сколько?

– Во сколько вздумается. Поскольку – вы – сволочь – вас бы, – на увы – а не на вы– выв – так вот. Чтоб утром был готов. Чтоб переписал.

– Что?

– А то – по морде.

– Что?

– Сами знаете – вон.

– Во сколько?

– К одиннадцати.

Гл. 657

…Что вы за страна? Полярную трагедию вы превратили в национальное торжество?

Б. Шоу – по поводу гибели «Челюскина»

Владимир Ильич, как всегда – после обеда и небольшой прогулки – по совету Инессы Арманд, сразу после обеда ложиться спать крайне нелепо – хотя нелепость такого рода советов – в этих обстоятельствах – более чем очевидна – но Владимир Ильич, прогулявшись, спал – вернее – он дремал, накрытый теплым одеялом, в тиши. Надежда Константиновна – не вмешиваясь – как всегда – вязала – ее к этому приучила вдова – теперь уже жена Тухачевского. И еще – три сгоревших совершенно случайно американских космонавта – заходя к Владимиру Ильичу вместе с Д. Кеннеди, ей посоветовали, что вязание – лучший способ отвлечься от того, отчего отвлечься охота. Кеннеди. Он советовал, а о чем-то – недолго, впрочем, поговорил с Владимиром Ильичем – мы – три сгоревших космонавта, Надежда Константиновна и я – разговаривали – я – на уровне советского обучения иностранным языкам, те – и Крупская – на уровне – вполне – на уровне – но о ерунде – пока те говорили.

Кеннеди вышел – расстроенный, грустный какой-то. Не от разговора. Мне – Марина после говорила, что он все время здесь очень невеселый, а парень он очень хороший. Сам пошел к Ли Харви Освальду – не выяснять – просто пригласить на завтрак. Причем – сразу. В первый же день. Он же на торпедном катере служил. А здесь… Линкольн – одолевает. Тоже – хороший человек. Сергей Миронович – они с Линкольном – его сразу поняли, а он их. Джон Рид… Ну, с ним сложно. Человек он прекрасный, только вот. Это мне говорила Марина гораздо позже – а что – вот? Да они тут все переругались – так сказала Марина – все тут – она добавила несколько – число, читатель, не имеет значения – матерных слов – но человек он хороший. Настоящий мужик.

Воображаемые письма

– Проще бы написать – вот почтамт – вот. Ну, если кот дорогу перейдет – вот – проще бы, а – сидел на почтамтах – станционных – очень и очень скучных.

А зачем я все это вам писал – вернее – пробираясь – сквозь единственно пока возможную связь между людьми – слова ми.

Мне уж точки – меж запятыми – ставить – лень и с букв заглавных – дрень – брень —

В ожидании женщины.

– Как, Марина?

– Ну, как у кого.

– Я пообвыкнусь, хотя…

– Дело в том, что вы, как и мы, впрочем и между прочим, – с многоточием, коего я ненавижу – повторяем путь людей, уже ушедших, как и ушедшие повторяли чей-то путь. Вырваться из повторения – смертельно.

– А Блерио, летящий – через Ла-Манш?

– К чему он?

– Он – ни к чему.

– Мы же договорились так не разговаривать.

– Раскланиваюсь. Марина.

– Аня, только вы не уходите, а то просмотрите.

– Я это уже видела.

– Что?

Гл. 54

Вот то, что – из той главы вернем, – что? чтобы – в штопор.

…Жить бы тут сто тысяч лет

(по въезде в новую квартиру).

…читал.

– Ну – хорошо.

Далее.

Бесконечная уже полуснежная дорога уводила к мосту, за которым вставал дом.

Приехали – два Сальери – к Моцарту.

– Один Сальери был, впрочем, под иной фамилией. Какая-то англо-русско-немецкая.

– Два Сальери.

А Моцарт – один.

Амадей, естественно, был удивлен.

Тот Сальери, постарше, решил его сразу удавить. Вторично – к чему?

Но Сальери – помоложе – гуманист, сволочь, решил – повременить – для дела.

Междувременье и междуразговорье – самый страшный момент.

Удавить?

Утопить?

Отравить?

(повторенье пройденного).

А что?

Моцарт – в одиночку – за что я его люблю – одного Сальери быстро отравил – и не с помощью вина – просто дал по морде – и – в уже рот раскрытый всунул цианистый калий, а другого Сальери – что постарше – мы вместе повесили на центральной площади – при огромном стечении народа.

Амадей, улыбаясь – от происходящего, мне сказал – вот что – не понял. Ибо говорил он – по-немецки. Но – видя, как они болтаются – один – в мертвой блевотной луже, другой – покачиваясь – на перекладине, установленной профессионально – слава богу, – это я понял – и, знаете, – не жаль, нисколько. Ни на секунду. На мгновенье – и то – не жаль. Разговор с человеком, написавшим гимн Советского Союза.

– А-а…

– А-а

– Ббб.

– И.

– С.

– К,

– ь

– Ш

– С.

– ц

– к

– р

– Б

– В

Шел снег.

Все было чудесно оснежено – и в Уругвае – судя по прошедшему рядышком транзистору – тоже – ничего.

– а,

– б.

– в,

– г.

Алфавит.

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила – навеки Великая Русь

А ведь все правильно.

– а

– б

– в

– г

– д

– у

Ох.

Гл. 25

Лето. Ничего космического. Абсолютно – уж поверь, читатель – абсолютно. Лето, жара. Мороженое у вокзала – ох! – Жара, лето – сами знаете, не мне вам рассказывать – просто очень жарко, дымно – асфальт варят, дымно – или суетно – от машин, от толчеи, от всего, что называется летом в городе.

Лето.

В городе.

В Москве и – и – около Киевского вокзала.

Лето.

Гл. 26

Мы долго, долго ехали – в электричке – втроем – Марина Цветаева, моя любимая и Аня.

Мы, естественно, молчали.

О чем говорить? О чем?

Мороженое дамы ели.

Аня в окно выбросила, а Марина, поглядывая на пролетающие пейзажи, прикасалась – что ли – в общем, приканчивала это произведение, обернутое в фольгу.

Едем.

Мы едем, едем, едем, веселые друзья.

В тоске.

Уж таких невеселых – даже извиняться неудобно.

Впрочем, и не стоит.

Ехали.

И гляжу, и гляжу я в окошко вагонное – наглядеться никак не могу.

Васильев.

Ехали, впрочем, недолго – и – ветерком продуваемые, ветерком – что крайне важно.

А она спала, просыпалась, пугалась, что проедет.

В испуге, что проедет, на работу опоздает.

Гл. 27

Нам недолго было ехать.

Марина мне сказала:

– Может, не стоит?

– Сойти что ли?

– Мы же не долетели, а это дело – уж прошлое.

– Вы меня послушайте, – сказала Аня, – хоть я и помладше. Вы же знаете, Марина Андреевна, что с Борисом Леонидовичем мы обо всем договорились. И Рихтер будет – я в этом плохо разбираюсь – но – Брамс.

– Художница пачкала красками травы? Роняла палитру?

– Вы знаете, Марина Алексеевна, нам все равно обратно надо, а у нас – с ним, – она на меня показала, – еще дела.

– Управимся, – сказала Марина.

– Я-то верю.

А Моя любимая – не вмешиваясь в разговор – молчала, помалкивала.

Из вежливости.

У нас – с Мариной – были свои дела – но уж мы решили пренебречь – раз все повторилось – совершенно случайно – пренебречь – делами, а мы люди деловые, очень.

…У дорога чибис, у дороги чибис, он спешит, волнуется, чудак, а скажите чьи вы и зачем, зачем, торопитесь сюда?

…Трата-та, трата-та, мы везем с собой кота.

…В мешке.

…Чижика, собаку, кошку – забияку.

Михалков.

…Союз нерушимый республик свободных Сплотила навеки Великая Русь, да здравствует созданный волей народа – великий, могучий Советский Союз.

…Да здравствует – на самом деле.

…Славься, отечество, наше свободное…

Михалков. Регистан.

…Мы к славе отчизну свою приведем.

Михалков. Регистан.

…Постараемся.

…Знамя советское, знамя народное

…Пусть от победы…

…Ох.

…Пусть от победы к победе – ведет.

Михалков. Регистан.

…А что делать?

Чернышевский.

… Все счастливые семьи…

Из Анны Карениной.

…Была – не была.

(Вольное переложение быть или не быть.) Шекспир.

…Быть.

…Быть.

…Быть.

…Палками, ногами, – не умолять, не прикидываться

…Бить.

…Ради тети Маши, дяди Васи, ради – бить

…Сволочи.

(Общенародное выражение чувств.)

…Тихий ангел пролетел – по небу полуночи…..Впотьмах…

…Я девчоночка жила, забот не знала.

Песенка.

…По небу полуночи.

…Но – притворитесь, – этот взгляд все может выразить так чудно, а обмануть меня – нетрудно, – я сам обманываться рад.

Пушкин.

…Играй, Адель, не знай печали…

…Не отчаивайся, Адель.

…А жизнь прекрасна, как всегда.

Блок.

…Традиционно – за здравие Мери.

…Тани, Маши, Вати, Шуры, Жени, Кати, Наташи, Ирины – но – за здравие Мери.

…Без гостей.

…Тихо заперши двери.

…В одиночку.

…Не стоит, в одиночку.

…Созвать гостей.

…Кого?

…Кого любить, кому нам верить?

…Солнышко светило, птички пели.

…Ложитесь спать на правый бок, ибо спать на левом боку – где сердце – хуже, чем на правом.

И. И. Николаева, врач.

…Летите, голуби, летите.

…Пусть всегда будет мама.

…Совершенно серьезно – пусть всегда.

…Играй, Адель, не знай печали…

…Не знай.

…Забудь.

…А жизнь – прекрасна, как всегда.

…Как иногда.

…Грачи прилетели.

…Улетят.

…Прилетели. Все же, примчались.

– Просто интересно – что.

– Ну, свергли.

– И что?

– Ничего не изменилось.

– Вовсе?

– Вообще и в частностях.

– А кто ж взамен?

– Он же.

– Бога нет.

– Не верю.

– Сами убедитесь.

– Марина, вы меня так уж не расстраивайте.

– Напротив – я просто пытаюсь все поставить на свои места – все ваши представления.

– Спасибо.

– Не за что.

– Все же – спасибо.

– Не за что.

– Спасибо.

– Прекратите.

– Молчу.

– Вот и молчите.

– Спасибо. Бога нет?

– Нет.

– Точно?

– Не ручаюсь – сама не видела, но вроде – интуитивно – нет.

– Жалко.

– Очень, а и – не нужно.

– Вот новость.

– Старость, – сказала Марина, – старость, – какая уж там новость – чего мне вас учить? – сами все посмотрите.

ПРО СЕБЯ И ДЛЯ СЕБЯ
рассказы
наброски
дневники
письма

АВТОБИОГРАФИЯ [25]25
  Написана при поступлении во Всесоюзный государственный институт кинематографии.


[Закрыть]

Я, Шпаликов Геннадий Федорович, родился в сентябре 1937 года в г. Сегеже Карело-Финской ССР, где мой отец, Шпаликов Федор Григорьевич, строил Сегежский бумажно-целлюлозный комбинат. Он был военный инженер.

В 1939 году после окончания строительства мы вернулись в Москву.

В 1941 г., как только началась война, нас вместе с академией им. Куйбышева, где служил и работал отец, эвакуировали в г. Фрунзе. Жили мы, вернее, в деревне Аларга – это недалеко от города.

Зимой 1943 года вернулись в Москву. 28 января 1944 г. в Польше погиб мой отец, инженер-майор Шпаликов.

В 1945 году я поступил в школу, а в 1947 году военкоматом Ленинградского района г. Москвы был направлен в Киевское суворовское военное училище как сын погибшего офицера.

В Киевском суворовском военном училище я находился с 1947 по 1955 г. В училище был членом комсомольского бюро взвода, редактировал газету.

В июле 1955 г. окончил Киевское суворовское военное училище и был направлен в Московское Краснознаменное училище им. Верховного Совета РСФСР.

В октябре 1955 года приказом начальника училища был назначен на должность командира отделения с присвоением звания мл. сержанта.

В январе 1956 г. на батальонных учениях я повредил колено правой ноги и до марта 1956 г. лежал в Хлебниковском военном госпитале.

7 марта 1956 г. Окружной медицинской комиссией был признан негодным для дальнейшего обучения в военном училище, а несколько дней спустя приказом начальника училища по состоянию здоровья я был уволен из Армии. Сейчас живу в городе Москве, по ул. Горького, д. 43, кв. 110 с матерью, с 1952 года – член ВЛКСМ.

Г. Шпаликов

26.06.56 г. г. Москва

* * *

Моему отцу нравилось рисовать снег на закате, весной. Вернее, он писал, красками, на холсте, и все время: снег, закат, желтизну неба, розовый снег по берегам освобожденной ото льда реки, и ее темную воду, еще более темную между снежных берегов, мост, низкий, деревянный, и деревья, тоже весенние, темные, на желтизне неба, но это (я знаю) – март, долгий месяц, спокойный, с электричками, пригородом, пивом на платформах – поворот кружки вслед уходящему поезду, и смотреть через окно пивной, как мелькают вагоны, сплошной, все убыстряющийся ряд стекол, полосой, уходящей вправо, лица за ними, смазанные, пиво бочковое, дуть на пену, доставая ту самую желтизну, Пиво чудесное, холодное, еще зима, ехать никуда не надо – и пошли пешком, по берегу, через мост, с газетами, купленными на платформе, не открывать их, не читать – все после, потом, в постели, со светом, при электрическом свете, но, однако, имея еще и естественное освещение за окном, голубоватое, весеннее, такое весенне-апрельское, что мне становится страшно за себя, я помню все эти освещения, улицы, фонари, горящие при естественном освещении, чудесно все, мягкое освещение, сумасшедшее небо, воздух, кинотеатры, толпа, идущая навстречу, и за мной толпа, апрель.

* * *

Давно это было. Еще война не кончилась, а было это весною 1944 года. Год еще до конца войны, не так чтоб ровно, но год.

Лежал в госпитале старший лейтенант. Рука у него была перебита, но заживала уже, и надоело ему смертельно в госпитале лежать.

Госпиталь этот находился на горе, а под ним, ниже, был стадион.

Звали старшего лейтенанта Виктором. Вот он на этой горе, над стадионом, проводил свое свободное время, а времени у него было бесконечно много.

Книжки он читал, на город этот, разрушенный, смотрел. Спал.

А если было настроение, спускался вниз.

Там была пивная, закусочная, столовая – все вместе.

Собирались там ребята из госпиталя, потому что ближе такого места не было.

Вот, было самое близкое, ниже горы.

Там продавали бочковое пиво, водку, там картошку отварную делали, селедка была – бедно было, но хорошо.

Однажды Виктор спустился вниз, вот в эту столовку-пивную.

Сел в угол, руку свою поудобнее положил. Подошла к нему официантка. Клавой ее звали. Она уже знала, что ему принести. Принесла две кружки пива, водки стакан и заесть чего-то.

Виктор медленно выпил пиво, поглядывая сквозь дым на своих, из госпиталя, – только он в гимнастерке был, да и по форме, и даже был у него привинчен орден Красной Звезды и медаль за Сталинград. А ребята были в халатах – байковых, синих.

И на костылях. И шумно они себя вели, что Виктору не нравилось, потому что за войну трепались, а он этого не любил, хотя ребят этих понимал. А было тогда Виктору 32 года, а ребятам этим и того меньше.

Вот из-за бочек пивных появился мальчишка, было ему лет десять.

Был на нем ватник, хотя весна, и ботинки солдатские, а у ватника рукава подвернуты были.

Виктор его и раньше видел, но сегодня – через дым и говор неразборчивый – увидел – мальчик номер свой готовил. Оглядываясь… Зрителей искал.

И запел, затанцевал:

 
Славное море, священный Байкал,
славный корабль, омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
молодцу плыть недалечко.
 
 
Долго я рабские цени носил,
долго страдал я в горах Акатуя,
добрый товарищ бежать пособил,
ожил я, волю ночуя.
 

Это было, конечно, вступленем…

 
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
 
 
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет…
 

И тут он неожиданно выдал чечетку – взамен невеселых этих стихов. Виктор позвал его, не словом, так, рукой махнул – сядь, посиди.

И мальчишка сел, и дышат он легко – молодой еще, – а лицо – голодное, глаза голодные блестят.

– Клава, – позвал Виктор. – Слышь, Клава…

– Вам чего? – спросила Клава. – Повторить?

– У тебя пожрать есть что-нибудь? – спросил Виктор. – Ну, сама знаешь…

Мальчишка ел неспешно, нежадно. Виктор на него смотрел.

– Ты где живешь? – спросил Виктор.

– Да здесь я живу, – сказал мальчишка. – Здесь…

– Зовут-то тебя как?

– Лешей.

– Ты… ешь, не разговаривай… Ешь…

– Ем я…

Когда они поели, Виктор позвал Клаву.

Клава подошла.

– Он у тебя за бочками ночует? – спросил Виктор. – За бочками? И пританцовывает тут?

– А куда его девать? – очень просто сказала Клава. – Он тут в тепле и сыт.

Леша внимательно, но сонно уже от еды смотрел и на Клаву, и на Виктора.

– Ну, покажи, где ты, Леша, ночуешь, – сказал Виктор. – Покажи.

– А пожалуйста! – охотно сказал Леша. – А ради бога!

– Ну покажи, где живешь, – сказал Виктор. – В гости, что ли, пригласи.

– Дядя, не надо…

– Бочек стесняешься?..

– Нет…

– А чего?

– Да вы не беспокойтесь… Да вы не огорчайтесь… – мальчишка доел. – И никто не узнает, где могилка моя…

– Стоп. – Виктор схватил его за рукав. – Поди.

Бочек во дворе было много. Дело весеннее, переночевать можно. Клава ушла, они остались двое. Леша и Виктор.

– Ты палку какую можешь достать? – спросил Виктор.

– А вам зачем?

– Ну достань палку. Раз уж ты тут живешь.

– Дядя, я палку достану, но мне тут жить.

– Тут… – сказал Виктор. – Тут…

Ломать, крушить – легче, чем строить.

Виктор взял лом и начал крушить эти бочки. Леша смеялся, садился на траву, на доски, а Виктор бил бочки ломом, одной рукой, поскольку та была раненая и не работала.

А бочки летели. Обручи на них вздрагивали, летели они.

Он вывел его за руку из пивной. Парень не сопротивлялся.

– У меня будешь жить, – сказал Виктор.

– Это если я захочу…

– А я тебя и спрашивать не буду.

Он его и не спрашивал. Они поднялись вместе на гору, к госпиталю. Там была дырка в заборе. Виктор его подтолкнул к дырке этой.

Палата была пуста, уже вечерело. Койки были свободны. Один, переломанный, на вытяжении лежат. Остальные смылись, потому что в коридоре показывали кино.

Туда всех раненых, неходячих, на тележках свозили.

Показывали «Два бойца».

…Дети войны.

Она, война эта, останется и пребудет до конца дней, и дети ваши, не видевшие ничего, все равно вашими глазами будут смотреть на мир этот, мир – праздничный, зеленый, глазами остриженного наголо подростка около разрытой общей могилы, куда опустили маму его, братьев его, одногодков его…

ПАТРУЛЬ 31 ДЕКАБРЯ

Рассказ

Новый год, Новый год, мандарины на лотках, снег падает на них.

Новый год скоро.

Вот и елки повезли, понесли на плечах, перевязанные шпагатом, купленные по государственной или спекулятивной цене вблизи дачных платформ и в глухих дворах вместе с белыми, только что обструганными крестами.

Покупайте вечно зеленые (можно мыть губкой), пушистые нейлоновые елки, обрызганные для запаха хвойной жидкостью, вдетые в металлические раздвижные укрепления.

Одна елка на всю жизнь.

И под такими елками, и не под такими стоят все те же краснощекие, ватные, в крупных блестках Деды Морозы с мешками за плечами.

Что-то там, в этих мешках?

А дома уже выдвигают ящики и коробки с прошлогодними, позапрошлогодними и неизвестно какого (может быть, 1899?) года игрушками, а они все равно как новые, каждый год как новые, и чем старее, тем лучше.

Подарите мне ту самую рыбу, вырезанную моей младшей сестрой из картона в 1943 году.

А где-то уже волокут по широким парадным лестницам зеленые деревья, срубленные по специальным пропускам для общественных елок, и, чтобы их украсить, нужны почти пожарные лестницы, но такие имеются. Есть и храбрые люди, которые полезут по ним, сжимая в зубах и в одной руке по большому шару: не разбить бы, не хрустнуть тонким стеклом!

Шары, хлопушки, шутихи, бенгальские огни, бенгальские тигры (в каждой шкуре – два артиста).

Прыг-прыг, детки. Шире круг, здравствуй, наш веселый друг; свежая, морозная, елочка, здравствуй!

Повторим, дети, хором.

Во Владивостоке уже гуляют, а на Командорских островах уже гуляют вовсю.

 
Пять минут, пять минут.
Бой часов раздастся вскоре.
Пять минут, пять минут.
Помиритесь все, кто в ссоре.
 

Будем всегда благодарны Л. М. Гурченко.

И вскоре после этого все улицы в городе пустые, тихие, снежные или, если нет снега, мокрые; и вдруг становится жалко всех, кто сейчас почему-либо бродит по улицам, и ты думаешь, что хорошо бы сделать всех счастливыми, чтобы никто не болел, не умирал, не тосковал, покинутый, не шатался по улицам, не звонил по разным телефонам, что Ч. Диккенс не такой уж сентиментальный писатель, как это принято считать и в чем совершенно убеждены те, кто его и не раскрывал.

Сейчас я вспоминаю все те Новые годы, которые я встречал, из тех, что еще не забылись, потому что большинство из этих ночей не помнишь совсем. Я хочу вспомнить ночь 53–54 года, когда меня и еще двух моих ближайших друзей назначили патрулировать вокруг казарм и на всей территории пехотного училища, включая учебное ноле, спортивный городок, засыпанный снегом, а также огромный плац, весь белый и с трех сторон освещенный прожекторами. Наша задача была предельно проста и понятна: если кому вздумается взорвать одну из казарм или же поджечь клуб или сделать что-либо похожее с баней, то мы должны были помешать этому, вплоть до применения оружия. Но мне было так противно ходить вооруженным в эту ночь, что я не стал заряжать карабин. Это в карауле проверяют, где у тебя патроны – в кармане или в карабине, а мы тут сами по себе, мы на постах не стоим и знамя не оберегаем. Мы знали, для чего нам ходить всю ночь. Никакого оружия тут не потребуется.

Часов с двух ночи из ближайших к училищу поселков начнут возвращаться курсанты, которым по каким-либо причинам не удалось остаться до утра, но праздник они уже встретили, это им удалось. Я думаю, они будут в лучшем виде, но Новый год есть Новый год, тут уж ничего не поделаешь. Даже самые строгие и суровые командиры разводят руками, потому что сегодня самые строгие и самые суровые из них тоже будут в лучшем виде. Но курсанты, в отличие от офицеров, бездомны, хотя казарму можно назвать домом, но с большой натяжкой. Во всяком случае, это не тот дом, куда хочется идти, если ты не совсем в порядке, а куда-то нужно идти, чтобы не свалиться в снег и не заснуть, напоминая всей этой ситуацией известную песню про ямщика, который замерзал в глухой степи. Так вот, кончая эти длинные объяснения наших обязанностей, я хочу сказать, что нам было приказано провожать курсантов от забора училища до казармы, потому что через официальные ворота – проходную – в таком виде никто не пойдет, а многие направятся к забору, довольно высокому, но с дырками. Те, кто сумеют найти эти спасительные проломы, несомненно, не нуждаются в помощи, и мы заранее благодарны им. А вот тех, кто, обессилев от поисков, свалятся в снег, нам придется спасать, провожая до казармы. Вообще-то говоря, патруль обязан нести или вести под ружьем этих негодяев прямо на гауптвахту, прямо в камеру, этих сукиных сынов, чтобы они дней пять и даже десять чистили снег на всей территории училища или мыли в столовой алюминиевые тарелки после того, как человек пятьсот съедят из них щи с бараниной. Но Новый год есть Новый год, тут уж можно человека простить, понять и даже донести его до постели, накрытой грубым солдатским одеялом с вышитой буквой «Н», что, как известно, означает «ноги».

А Новый год, между тем, приближался. Дым над трубами казарм шел прямо вверх: такая была тихая ночь. Луна сверкала – яркая, елочная, рождественская.

Мы шли втроем по этой прекрасной ночи прямо в училищную столовую, которая, как мы надеялись, была уже пуста. Еще днем мой приятель Саша и я сходили на станцию и там, в палатке, купили еды, бутылку водки и бутылку шампанского, а теперь мы все это выпьем, разольем и выпьем в час назначенный. Когда куранты ударят, курсанты выпьют. Не так ли, Саша? – Так. А как же иначе? – Только пошли скорее, а то куранты ударят, а курсанты будут лезть в окно столовой. Нам действительно пришлось лезть в окно: дверь столовой была заперта и даже опечатана.

Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Говорят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию можно вешать.

– Как ты считаешь? – спросил я у Саши насчет трапеции.

– Не вижу смысла. – Он открывал консервы.

– Как бы нас тут не застукали, – сказал Алеша.

– Не застукают. – Саша аккуратно вырезал крышку «кильки пряного посола».

– А застукают: год губы.

– Почему? – не понял я.

– В этом посадят, а выпустят уже в том.

– Могут и в том посадить. – Я посмотрел на часы. – Семь минут осталось.

– Из чего пить будем? – спросил Саша.

– Черт, стакан забыл. – Я тихо выругался.

– В буфете нет стаканов? – спросил Алеша.

– Откуда! – Саша встал и пошел по столовой. Мы ждали.

– Нашел, – сказал Саша, – несите все сюда.

– Сам иди сюда! – сказал Алеша.