Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Сначала мы выпили водки, закусывая помидорами и огурцами, – не салатом, а целыми помидорами и такими же огурцами – и свежим зеленым луком, макая его в соль. Водка была холодная – приятно держать в руках такую холодную бутылку, и мы ее быстро выпили, оставив по рюмке для первого. А на первое нам принесли горячие манты в глубоких тарелках.

Письмо В. П. Некрасову

Дорогой Виктор.

Я очень рад твоему письму – по многим причинам – первая, и главная – мне было очень грустно, что я тебе послал нечто вообще, не стоит так никогда писать, хотя я не очень твердо помню содержание, но сюжет помню точно – что-то самообладание сдает – хотя причин было, в общем, не более, чем обычно.

Но меня не покидала уверенность – уже после, – что ты-то поймешь все правильно: все как-то осто… – дела остановились, – 1 год работы – Лариса Шепитько (помнишь, м.б. ее «Крылья») [28]28
  Упомянутая работа с режиссером Л. Шепитько в сильно измененном виде легла в основу фильма «Ты и Я».


[Закрыть]на Мосфильме – но все, как обычно, полетело вначале в трубу, потом несколько выправилось, обрушилось снова – это совпало с абсолютным безденежьем, домашними, естественно, осложнениями – ко всему я еще и заболел воспалением легких, болея, передумал свою проклятую более или менее жизнь, пришел к устрашающим выводам, а тем временем сняли у меня в Центр. Театре Сов. Армии спектакль – помнишь, я тебе рассказывал, что написал пьесу и ее будут играть – ее и играли – до марта, а после сняли – пьеса о Каховском и пр. Сняли из-за претензий в ПТУРе и МК, – м. быть, откроют осенью.

Честно говоря, я не буду от тебя скрывать, что мне (между нами) было глубоко на это наплевать, как и на многое другое, что человека нормального хотя бы смутило.

Главным образом, я расстроился, что столько лет занят бог знает чем, хотя я на самом деле – год назад – написал что-то подобно роману – и, клянусь, что вышлю тебе его – для веселого чтения, но он – ты увидишь – очень разорван – кусками, он, конечно, – какая-то попытка писать, как я сам считаю (считал бы) хорошим и серьезным, но это – все равно – не то.

Изоляция у меня здесь, в Москве, почти полная, но я не жалуюсь, во всяком случае, работал я этот год много, м.б., по этой причине, и еще – я болел всю зиму, а оставшиеся недолгие месяцы – сидел в Болшево – писал для Шепитько историю – я тебе ее тоже вышлю – тоже была надежда, что это – серьезно. Сейчас есть надежда, что это запустят, но смутная, – у М. И. Ромма, вот такие дела. Учесть надо, что сценарий писался по конкурсу к 100 Ленина – не о Ленине, конечно, – а современный, про сейчас – сценарий чуть тебе разъяснит, как я жил эти годы, но не я, конечно, а что-то похожее, и, конечно, с этим конкурсом тоже вышел скандал – не хотели и принимать, с трудом их уговорили – Ромм, в основном, чтобы хоть почитали все, – почитали, и, учитывая, что это все-таки большая работа, деньги обратно не взимать, но пока что это дело не оплачивают никак, и вопрос открыт.

Была у меня во все эти смурные дни идиотская история в Д. Кино – была премьера «Краха» о деле Савинкова – и дернул меня черт вещать (причем – трезвому) из первого ряда и сказать президиуму что-то вроде того, что если бы не было Савинкова, вас бы тут тоже никого не было – т. е. никакой съемочной группы, консультантов-генералов и самой премьеры.

Высказав эту совершенно бесспорную мысль, я вышел и, таким образом, неожиданно для себя – в первую очередь – вступился за Бориса Савинкова – не к добру будет вспомянут – и это на глазах потрясенного субботнего Дома Кино – полный идиот – ну, прибежали какие-то люди, – м. быть, решили, что какая-нибудь провокация, но, выяснив, что никакая не провокация, а глупость, бред собачий, – с богом отпустили, но скандал вышел большой. В общем, типично ноздревская история. Что-то меня возмутило во всей этой процедуре премьеры – то ли что Андрон представлял эту картину, – уж совсем не его это дело, представлять картины такого рода, хотя – почему бы и не представлять? В общем, черт его знает что. Потребовали объяснений. Написали во все Союзы, но, как ни странно, все пока что обошлось, – не знаю, конечно, надолго ли. Все это вышло очень некстати – но моим делам – и дома, и по картине, и вообще – черт знает что – как 10 лет назад, – это немного утешало, что как 10 лет назад, но качественно – шага особого нет вперед – все тот же юношеский бред, да и без особого повода – бог с ним, хватит об этом. Так что, если тебе кто-нибудь расскажет эту историю в каком-либо трагическом или геройском виде, ты не верь: и не геройски, и не трагически, а просто глупость.

Лето – что лето? Еще не знаю. Все зависит от денег: будут – можно и уехать куда-нибудь подальше – кстати, можно и на Восток, но вместе нам ехать крайне опасно. Я очень рад твоему письму и еще потому, что у тебя хорошее настроение (если это не треп) и ты работаешь, это замечательно. Мне, кстати, очень понравился «Дедушка и внучек» – я его прочитал уже в Москве. Уехал я тогда из Киева очень страшно и странно – в жуткий холод, без пальто, без рубля на утро – это было самое страшное, остальное – не так уж и страшно: поезд шел весь день – вообрази мучение – почти подвиг, сошел в темноте – в снега, слава богу, у меня у матери висело старое пальто – не выкинула, умница, – сошел просохший, умиротворенный – под снежок. Правда, вечером в одиночестве скушал стакана два, вымылся и лег спать, кстати, читая «Дедушку и вн.» – Здравствуйте, В.П.! Киев, конечно, помню смутно и далеко не все. Суворовцев, надо полагать, мы по-удивляли, но не очень.

Правильно, что обошлось неучастием в банкетах, – хватит и того, что было.

Виктор!

Я м. быть в июне буду в Киеве, а м. быть нет. Если что-нибудь выгорит – с делами, – я обязательно приеду хоть дня на три – можно? Будем, если не возражаешь, купаться и трепаться. В общем, я закругляюсь, а то не остановлюсь. Виктор, мне очень тебя недостает, я это пишу совершенно серьезно, как Катаев Бунину – читал, небось, сочинение?

Эх, господи – жалко – все жалко, не так все складывается, а может, я преувеличиваю, хотя, кажется, нет.

Обнимаю тебя крепко. О домашних делах – писать скучно, но, в общем, они средние, конечно, но, опять-таки, сам виноват, вообще – ты должен это отметить – я отношусь к себе очень критически, – вот так. А серьезно – работать – сейчас особенно – совсем почти невмоготу – так давно уже не было – не со мной, а с общим положением в кино. Не думаю, что дело в каких-то особых запрещениях – это пусть себя другие утешают – просто я чувствую, что должен наступить какой-то качественный, общий скачок, уж больно такая общая мура идет – ужас. В общем, за работу, товарищи.

Юлик хандрит, Тарковский, наконец, выпустил «Рублева» – собирается делать «Солярис» Лема – не понимаю – зачем. Андрон собирается делать «Евгения Онегина», Васька Шукшин снял, по-моему, среднюю картину, но не такую, чтоб отчаиваться очень, а он расстроился чего-то, но видел я его давно, м. быть, теперь все чуть лучше.

Видимся мы вообще все редко-редко, и пусть перечисление фамилий не вводит тебя в заблуждение насчет авангарда – это все мнимо давно уж.

Все. Маме – огромный привет, если можно, то и извинения – в любой форме. Все же нехорошо так появляться в семейном доме, это уж точно – нельзя.

Обнимаю.

Напиши, если придет охота!

Твой Гена.

В.П. – письмо не кончается, долго я его в кармане носил, прежде чем.

Что – прежде чего – прежде всего – я об этом мало что понимаю. Главное – доехать, а сейчас поезд идет со страшной скоростью.

Я понимаю, почему ты не любишь стихи. Правильно. Хотя есть стихи прекрасные.

Я их всех люблю, – но что нам стихами говорить, – несовершенство – того, чего сказать, – не по способу вне зимнего нет даже Утрило, – не против какой-то власти, а просто красками – вот – утро, день, ночь – попробуй напиши. Утро, день – как и во что переходит, как вещи ничему не подчинены, как все движется в пространстве, перемещается.

Это самые главные задачи, если на этом пути что-то получается, то получится все, – это русская литература, чисто всегда условная, политическая – в силу внешних условий – бред собачий. Виктор, у меня ума не хватит, чтоб об этом долго писать. Помнишь, – не помнишь, конечно, – зима у Утрило – м. быть – два «л» – там зима – дом в Париже, наискосок какие-то красные очертания – не зима – утро, – ты мне эту картину подарил, а я ее всю сознательную и бессознательную жизнь любил, помнил, там зима – утро, дорога, все закрыто, вывески, кафе – дымы, небо низкое, зимнее, так в марте – у нас, а там – наверно, четверг – в общем, вся неделя, – вот так бы писать, – дорога и ограда, – не расстраиваясь и ни на что не надеясь, кроме этих вещей, – мне такая жизнь под силу, но – не в том дело, – м. быть нам вместе снять и написать – как просто – бессознательно – и очень сознательно, несмотря ни на что, мы любим эту единственную жизнь, ни на секунду себя в ней не преувеличивая, забывая обо всем, ничего не помня.

Аэродром. Это не внезапная идея. Если это – с твоей стороны возможно, – то со стороны Ленфильма – очень и очень – в конце концов, плевать на этот Лен-фильм (как и ему на нас) – но мы – это уж точно, – но точно объяснимому родству душ, – сочинили 6 – и сами сняли – кино, – тем более, я – волею судьбы – единственный международный автор-кино (для СССР) – есть такое авторское кино [29]29
  Фильм «Долгая счастливая жизнь» (сценарий и постановка Г. Шпаликова) получил приз на Международном фестивале авторского кино в Бергамо.


[Закрыть].

М.б. попробовать?

Вот и электричка приехала.

М.б. стоит? Что угодно. Лишь бы вместе, – год жизни, а то и два – мы же молодцы – вопреки логике – их, – Виктор, – подумай – я же всерьез – думал – м.б.

Сейчас – главное – все это отослать как бы.

В.П. – попробуем – не так уж и сложно, а у нас получится – Пазолини – снимает, кто еще – из знакомых – все, – тем более – ты уже снимался в моей картине – В.П. – это не я – машина дрожит.

Гена

Письмо С. А. Милькиной-Швейцер

Милая Соня,

чего тебе мои стихи? Ну долги. Их, на самом деле, очень много. Ну и что? Сдаваться обстоятельствам – последнее дело. Хотя иной раз это выглядит смертью, а не сдачей. Вообще, все это входит в нашу замечательную профессию, и это надо всегда помнить, – тут ничего иного не придумаешь, а долги отдавать, конечно, надо. Но, Соня, не умею я зарабатывать. Работать умею. Все-таки, в 35 лет столько наработать может очень выносливый человек. И, все-таки, ощущение, что жизнь не вышла, меня не покидает. Не мое это дело, – а какое мое? – писать? – так я всю жизнь пишу. Не знаю, Соня, но этот год был для меня самым тяжким, – все-таки, есть предел работоспособности в условиях полной неработоспособности, т. е. все шло к тому, чтоб я ничего не делал, а я работал, и работаю. Но честно говоря, так дальше долго не получится. Что делать? Жалко мне и Инку и Дашу, и вообще всех; кроме себя.

Надо мне устраиваться с жильем. Как? Где? Не могу же я все время жить по чужим домам, имея свой, якобы, дом. Соня, кроме работы и ощущения того, что писать я стал лучше, веселее и просто расписался, наконец, вовсю, – нет у меня иных целей и желаний. Ладно, Соня, милая, замечательная женщина, смурной человек, вздорный, милый, очаровательный, затрепанный этой сволочной жизнью.

Обнимаю нежно.

Гена

Письмо К. Г. Муратовой [30]30
  Письмо к кинорежиссеру К. Г. Муратовой по поводу ее фильма «Долгие проводы».


[Закрыть]

Дорогая Кира,

только что я видел твою картину, – в Болшеве, и пишу сразу, чтоб слова уважения и гордости за эту прекрасную работу были первыми словами.

Я плакал, смеялся, грустил, немел, обалдевал, веселился, – это прекрасная работа, – во всех отношениях, – я даже не хочу говорить, – в каких, – это настоящее дело, – ты видна во всем, – я узнавал все, что волнует тебя, тревожит, бесит, – узнавал тебя, – это, а уж как это знаю! – жутко трудно, беззащитно получается в каких-то богом избранных случаях.

Конечно, я рад за Наташу, за всех нас, за Шарко, за идею вам работать вместе. Предчувствие меня тогда, в Гурзуфе, не обманывало: я знал,честное слово, – что ты снимаешь замечательное кино, – знал.Я видел тебя не так уж часто, но, конечно, смог оценить. Я пишу из того же самого номера, – помнишь? – как нелепо и легко (для меня) мы сидели, понимал всю прелесть и грусть нашего неразговора. Ах, Кира, – господи, – это все огромная твоя победа, – мне все в этой картине нравится, даже то, что и не должно б нравиться, – но я понимаю, что такая работа, – она не из частностей, из общего, из необъяснимостей и волшебства. Это, конечно, и легко, – но, – тебе, – и знаю, как это не легко, но это естественно, – и естественность, и естественность, – Кира, Кира, какая ты умница, и как хорошо, счастливо, разумно, благородноты живешь.

Там, – сразу после просмотра, все чего-то громко говорили, какие-то разные общие слова, полуслова, – бред. Я ушел из… и ревел. Ревел и Андрей Смирнов, я даже ушел, потому что неудобно реветь диалогом.

Вот так, милая, дорогая, прекрасная Кира Муратова, – замечательный художник, мастер, – и никого не слушай, – совет общий, но верный: никого.

Сложно, наверное, чего-либо тут говорить сразу, – но мне нравится вообще все вместе, прекрасно это снято, – передай, пожалуйста, оператору, – я не успел запомнить его фамилию [31]31
  Оператор фильма «Долгие проводы» Г. В. Карюк.


[Закрыть], но найду и вспомню непременно. Прекрасны все интерьеры, т. е. – то, что мне очень, например, близко и понятно, и предметы, и детали, и все, все. В других руках это все не так, но другие руки, – это другие руки, Кира!

Обнимаю тебя, поздравляю, заклинаю беречь себя, не печалиться, – вести разгульный образ жизни, и на все глядеть весело! А остальное, – наплевать. Остальное – все при тебе, умница!

Гена

24 ноября

Письмо Ю. А. Файту

Юлик, все-таки надо писать чернилами, но, слава богу, почта есть. Вот был тот день – летом, я очень хотел с тобой повидаться просто так, и ты мне сказал, что все со мной кончено, – идя по Садовому кольцу, – я и не собирался этой) отрицать. На самом деле кончился – не прорыв, не перерыв, и не жизнь иная, – проза ничего не переменила, а, напротив, все поставила на место, – мне ужасно жаль, что ты этого не заметил, – вернее, – заметил, но, 66 год – для меня – был уже концом прежних завоеваний, и вообще я бы мог прекрасно жить на прежних достижениях, – Новая советская волна, и это на самом деле так. Но это все – дешевка. Дальше начался прорыв к не этому. Он шел не так уж и долго. И ничего этого ты не заметил. Вернее, заметил, но это ведь и не главное.

Юлик, прости, что я пишу про себя да про работу – но больше ничего не остаюсь. Я напишу – совесть. Все равно – слово. Наверно – и наверняка – ведь и половины не вышло, не вышло – вовсе не благодаря СССР, а несовершенству собственному. Ничего запрещенного нет, есть собственное отношение – как и что. Я всегда это знал, и м.б., эти годы будут хорошие, но вне кино. Юлик, ты мне самый, на самом деле, близкий человек, я пытаюсь объяснить, отчего так все переменилось – дело не в детстве отношений, а дело в том, что мне в голову не приходило тебе писать письма, звонить – еще – сойдет, а вот с письмами – это уже полный бред.

Ну, ладно. Письма – уничтожаются – или нет.

Ничего не получается. Вернее, понимаешь, что получается – вот-вот – и крышка, – и снова – из-под крышки – ори! – мне это так надоело, что даже совестно сообщать об этом, но уже поскольку это в письме – ладно.

Я очень хотел тебя повидать летом – поехал к А.А. [32]32
  А.А. – имеется в виду киноактер А. А. Файт, отец адресата.


[Закрыть]

Ну ладно. Обнимаю, поздравляю.

Г.

* * *

Я пишу это на рассвете. Сейчас лето 71-го года. Пишу, потому что это все уйдет (может, уйдет), не вспомнится, забудется. Не мною, конечно. Вообще может уйти. Пишу потому, что еще, может, и не успею я это написать – по самым разным обстоятельствам. По суете, может быть. По здоровью. Потому что многие это не успели доделать. Пишу, как пишется, особо не заботясь о стиле повествования. Как сложилось за эту ночь в голове. Постараюсь все изложить кратко, времени у меня мало, да и не о себе. Поэтому ограничусь работами, которые не все – так мне кажется – дойдут до вас. Конечно, я родился писателем – по призванию, по влечению, но, как это часто бывает, много не успел. Сегодня я даже не мог всего прочитать, что сочинил… Итак, успел я мало. Думал иной раз хорошо (как и многие), но думать – не исполнять. Слава Богу, что у меня хватает ума это понимать – про себя хотя бы. Но каждый успевает отпущенное. Вот это – уж точно. Не знаю кем…

Устану да и надоест, так что заранее прошу простить: я многое пропущу, и не сознательно, а так, пропущу – и все тут. Внешняя жизнь очень часто заслоняет внутреннюю, но, в общем, меня это особо не волновало, хотя зачем я тогда это все пишу поутру, летом? Значит, волновало. Но, честное слово, не очень меня все это волновало, да и не сумею, наверно, как следует и кратко написать перечень работ и даже не надеюсь в этой краткой записке рассказать все, что я думаю, что пережил. Не думается мне, что это особо уж интересно, хотя жизнь каждого человека, по-моему, интересна по-своему, если, конечно, он успеет или сумеет достаточно внятно ее изложить. Боюсь, что начинаю сбиваться на общие места, что большая опасность, потому что большая опасность – и все тут. Особо для сочинений такого рода.

<Нрзб> отпущенное, но тут есть свои законы. Я мог сделать больше, чем успел. Знаю это точно. Не в назидание и не в оправдание это нишу – пишу лишь, отмечая истину. У меня не было настоящего честолюбия, хотя многие будут считать, что это совсем и не так. А так – не было. У меня не было многого, что составляет гения или просто личность, которая как-то устраивает (в конце концов) современников или потомков. Пишу об этом совершенно всерьез, потому что твердо знаю, что при определенных обстоятельствах мог бы сделать немало. Обстоятельства эти я не знаю, конечно, смутно догадываюсь о них, никого не виню – тем более эти смутные обстоятельства, но что-то уж было. Так мне кажется сегодня, 22 июля 1971 года, да и раньше иной раз казалось.

В общем, мне, конечно, не повезло. Хотя что такое – повезло? Этого я тоже не знаю, но, в общем-то, могу представить. Я не строил свою жизнь по подобию тех, кто мне нравился, и не потому, что этого не хотел, не мог, хотя, наверно, уж не мог, но то, как все у меня в конце концов сложилось, глубоко меня не устраивает и очень давно уже.

Пишу это не в состоянии минуты, а подумав, хотя и верю, что и минута – верна как минута. Чего еще ждать?

Пусть хоть так.