Текст книги "Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники."

Автор книги: Геннадий Шпаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

А ЖИЗНЬ – ПРЕКРАСНА, КАК ВСЕГДА…
главы незавершенного романа [24]24
  Работа над романом так и не была закончена. Роман печатается по рукописи, Нумерация глав перепутана автором умышленно. Цитаты зачастую перевраны – тоже не случайно. // Роман печатается с сохранением авторской орфографии, пунктуации, со всеми мнимыми ошибками.


[Закрыть]

… Знаете, я поклялся никому и никогда не давать никаких советов, но вам – ради – вот чего ради – я тоже не знаю, ну, скажем, из благодеяния – могу я заниматься в ваших глазах благодеянием в три часа ночи? – вполне, сказала она – ваша прямая обязанность заниматься по ночам благодеянием, просветительством – вернее – просвещением душ заблудших, хотя – с точки зрения материализма – а что такое материализм? – да откуда я знаю, говорю я, и знаете что, мне такой способ беседы, хотя я и уважаю вашу растерянность или – или – уж вы меня простите, но. Что – но? – спросила она – вот что но? – ох, говорю я, вы же сами все чудесно понимаете. Да, сказала она, я сама чудесно понимаю, что я ничего не понимаю, но – считать это позицией, если это, допустим, условно, можно назвать позицией – не хочу, не умею, не смогу, не примирюсь. Вы снисходительно на меня смотрите, снисходительно, вниз сошли. Снизошли для того, чтобы, да, нет, говорю я, вовсе нет, вы же меня знаете, я никуда не снисходил, а посоветовать вам ничего серьезного я не могу, если вы хотите получить какой-нибудь совет. Да, говорит она, нелепо все это. Вторглась, а вы уж спать ложились. Да, нет, говорю я, ради бога, если вам вздумается ко мне прийти, я – собственно, не против, когда вам заблагорассудится? – спросила она. Ох, да не надо со мной так говорить. У вас, должно быть, есть приятели (неприятели – прервала она) ну, условимся называть их так, как вы считаете нужным, так вот – вы с ними так говорите, а я – уж вы меня простите, разучен. Нет-нет, сказала она, нет-нет. Родство душ. Мы одинаково говорим – вы не замечаете? – вам-то хорошо? – Вы знаете, говорю я, я не привык и нужным не считаю делиться с тем – или – тем – хорошо мне или плохо, а что такое хорошо, а что такое – плохо? Что вы от меня хотите, спрашиваю я, что? Ничего, говорит она, абсолютно ничего. Просто мне показалось, что взаимопомощь существует, вот. Как вам это ни покажется странным, хотя я говорю с вами на языке елизаветинских времен – времян – это уж я поправил – профессионально – а она добавила – александр, елисавета – удивляете вы нас – вот. Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный и в этой глупости ужасной – вам на коленях – признаюсь. И на колени встала. Но – не вас люблю, не вас – какой ужас, что не вас. Представляете – так получилось, знаете, говорю я, вы меня пощадите. – Нет, говорит она, уж позвольте мне быть беспощадной.

… я встретил вас – и все былое в

отжившем сердце ожило, я вспомнил время,

время золотое, и сердцу стало так светло.

Тютчев.

…как сердцу высказать себя?

поймет ли кто другой тебя и ты – другого

ли поймешь? – мысль изреченная есть ложь.

Тютчев.

…неправда.

(автор – в споре с Тютчевым, а мы с ним еще увидимся, читатель).

…правда.

…ох.

…правда – ничего из этого не получается;

…кого ж любить, кому нам верить, кто не изменит нам один? кто? – все привязанности мерит – единственно – на свой аршин?

… любите самого себя, достопочтенный мой читатель.

Пушкин.

…неправда.

… кого ж любить?

… не верю, верить не хочу.

… разуверять.

… как сложится, как говорила моя мама, как сложится, а уж не сложится – не складывай.

… раскладушка.

… кто чего боится, то с тем и случится.

Ахматова.

… жизни мышья суетня – что тревожишь ты меня?

Пушкин.

… тревожит.

… зря.

… жизни мышья суетня.

В общем, это был ее, моей красавицы, отец. Нет у меня к нему никаких претензий – ни гражданских, ни общественных, ни антиобщественных – словом – никаких – молодец, что пришел, нашел. Тем более – теперь гравюра Готье смотрела, как из старинной рамы – черно-белая на фоне окошка, голубевшего все более и более. Вот что, сказала моя красавица, свежая, как заря, – тут уж разглядел – на зарядку, на зарядку – на зарядку – становись – сделайте глубокий вдох, потом выдох, потом присядьте, подпрыгните, свалитесь навзничь, встаньте на голову, задержите дыхание на двадцать пять лет, самосозерцайте себя – в таком положении – стоя на голове и затаив дыхание, – вставайте, короче говоря, вставайте и пошли. Вот папа приехал. Она поклонилась папе. Он весь вечер, вернее – всю ночь ко мне прорывался сквозь невероятные сложности – скачки с препятствиями, барьерный бег, слалом и – забыла – как – прыжки с парашютом без парашюта, когда один передает другому единственный парашют – все меркнет, все ничто, все чистой воды мелкие подвиги, – даже восхождение на Эверест – забыла индийское название этой горы – все меркнет и осыпается перед фактом появления паны в столь ранний час и вообще – пана – я бы тебя каким-нибудь орденом наградила – она обняла отца – плевать, что к вечеру не успел, хотя я и ждала, плевать – ура! – Я тебя люблю, хотя – как перед богом клянусь – не испытываю к тебе никаких – абсолютно – родственных чувств, что, возможно, огорчает тебя, но– но – как говорит мой друг писатель – но – я глубоко уважаю тебя и твою спутницу. Она поклонилась. Кстати, обратилась она к спутнице – я ведь вам золушка? – здравствуйте, матушка! – Снова поклонилась – мешки с горохом уж не помню отчего там разбирать – перебирать? – От бобов, – сказала гравюра. Горох от бобов. Ровно два мешка. И, честно говоря, я бы всех заставила этим заняться, да лень. И еще вот что: мы видимся впервые. Вы меня не знаете. Я с вами ближе, чем сейчас, знакомиться не имею ни малейшего интереса, хотя с утра говорить серьезно – занятие бессмысленное, но вы уже меня коротко выслушайте: я поздравляю вас с днем вашего рождения – на самом деле поздравляю – а вот с остальным, к сожалению, поздравить не могу. Остальное – в пределах моих поздравлений и возможностей. Удочерите меня! – сказала моя красавица – вот выход! – я буду такая примерная, такая добропорядочная и послушная, такая благовоспитанная, благопристойная – словом, – все, что начинается со слова – благо – будет во мне, а вы – а вы будете мною гордиться, нянчить моих дочерей, сыновей, да – вначале вам еще предстоит меня выдать замуж – тут уж не прогадайте, тут уж – тут уж вам придется подумать, поразмыслить, поприглядеться, с кем я, зачем, к чему, кто да что, из какой семьи, какое общественное положение, не пьет ли, сколько лет – ох – я вам не завидую и посему жалею вас, от удочерения решительно отказываюсь – а – потом – еще эти бобы от гороха отделять, туфельки примерять, терять – там еще кто-то в тыкву из кареты превращается, сапоги по воздуху летают – нет уж, нет. Я не договорила, сказала гравюра Теофиля Готье – а вы меня прервали. (Отец стоял молча – вот уж кому худо было! – вот уж кому, а может, вовсе и нет, но разговор-то нелепый). И прервав окончательно, сказала моя красавица: У меня шампанское на столе, мне восемнадцать лет вчера стукнуло – ударило – но голове, а мы тут выясняем какой-то патриархат или матриархат – все – отец – объясни ей, что я ее не знаю, знать не хочу, но люблю и понимаю, раз ты любишь и понимаешь ее, потому что при всем моем равнодушии к тебе – вот тоже слово неверно – при всем – безразличии что ли к твоим намерениям и устремлениям – я тебя люблю и понимаю, понимаю и люблю – пошли. А вы – вставайте, вставайте – это ко мне, мирно сидящему на своей раскладушке – пошли отсюда в теплый дом – немедля, бегом. Вы извините, сказала она спутнице золотоискателя, у нас может быть не прибрано несколько – в моем доме, но уж так вышло – не по моей вине, не по моей. Ну ладно, думал я, ладно – потерпим. Все снесем. И бодро – дорогие товарищи, мне крайне неловко, но я без штанов, не одет, не умыт, не прибран для столь торжественного случая, а комната у меня – одна – вы понимаете? Мне крайне неловко, но, нарушая все законы гостеприимства, подождите меня внизу, – я – быстро – минута, ровно минута, ну, от силы – две. И я еще должен предупредить дорогую – виновницу торжества? – спросила она – вот именно, что? – спросила она – да, нет, сказал я, – я передумала, не будет никаких предупреждений. Я быстро, – вы уж извините.

Она сидела – в электричке – и, засыпая, просыпалась.

Гл. 14

Марина Цветаева – в слезах – вот уж чего не ожидал, что в слезах – вот уж – но, читатель, – поверь, что так, поверь, а Марина Цветаева – пока мы бежали до ее дома – домика, сарая, скорее, чем дома – но – жить можно, – вот пока мы добегали, а она плакат, плакала, – на бегу плакать сложно, – хотя – плакать – очевидно – все равно, где, когда и как, впрочем, и – впрочем – так вот, читатель, Марина Цветаева, отплакавшись на бегу и несколько успокоившись – мнимо – все мнимо – читатель, была она – ох – тут уж просто бабой была, у которой есть сын, дочь, да неохота им заплаканной в дверь входить – да и я – кто я: – кто я: – помощь: – нет, конечно, взаимопомощь – вряд ли – кто кому может помочь: – стоишь как пень березовый, сказала она на бегу – да я бегу, а не стою – бегу – любовь опасная болезнь – сообщила мне Цветаева – далее – аплодисменты, – я: будешь маяться, будете – извиняясь – будете – да я и сам знаю, Марина, – вам-то удобно со мною разговаривать: – нет – сказала она – на бегу – читатель – на бегу нет. Тогда молча добежим, а может, дойдем? – я не вижу, что вам-то бежать? – Есть такие ребята – не страшна им гроза – а вот, а вот, голубые глаза! – вот самое страшное и прекрасное. Да мне ничего не страшно – лишь бы не померли – на бегу – а я – я уж своим способом помру, а что мне Марина Цветаева сказала.

Гл. 11

Дальше опять ехала электричка, и в ней, в электричке спала женщина.

Засыпала, просыпаясь.

Гл. 12

Бегом, бегом – бежали.

Далее – все изменилось.

Было лето.

Ну, самое его начало.

Все цвело.

Дорога – песок, трава, лето, ромашки – уж не знаю что – голубело все, синевело, а дорога – а дорога, как всегда бывает, – далека, далека, далека, – что вы жадно глядите на дорогу? – спрашиваю я Марину, – в стороне от далеких подруг? – спрашивает она – да, – в стороне от далеких подруг.

Дорога.

Лето.

Марина мне говорит, – вот так уж прямо – как вы себя чувствуете? – плохо, я ей говорю, плохо, – хотя, кроме вас, никому об этом не сказал – на что Марина – не усмехнулась, не улыбнулась, а заплакала – а дорога, читатель, была далека, далека. Очень далека – 114 километров.

Дальше мы шли, помалкивая.

Лето вокруг было лето.

Лето,

лето – через запятую – лето.

Тут Марина заплакала.

Плачей я насмотрелся, посоветовать не мог, а шла Марина, которая полы где-то мыла – где-то, не являясь членом Союза Советских писателей – полы мыла – ну, уборщица – Марина Цветаева. Плакала.

Дорога бесконечно длинная. 114 километров – и то приблизительно, а то и больше.

Шли.

Ох.

…плащ сняли? Присядьте, будьте, как дома. Ничего пусть вас не стесняет. Стол накрыт. Пойдемте, пройдемте.

Могли бы и белую рубашку надеть. Как, кстати? – одеть или надеть? Не одели, не надели. Без галстука, вот какая беда. Стол был накрыт. Белейшая, белоснежная – слов нет иных! – скатерть, а на ней – еда. Все, что осенью продается, произрастает, вызревает, опадает или же еле-еле висит, чтобы тяжким плодом опасть – все было. И вино стояло – знаете, в этих плетеных болгарских разноцветных бутылках. Водка – самая лучшая. Так, очевидно, ей хотелось, казалось – что все вообще самогон, кроме петровской водки. Пьеса все это, спектакль. Я – единственный зритель, а может быть? – актер. Сыграем? Сели. Итак, итак. Вот так. Надо сразу выпить. Пью за здравие Мери, милой Мери моей, тихо запер я двери, и – один – без гостей. Пьянство в одиночку. Вот и тост. Спасибо, говорит она, спасибо. Вы знаете, я ведь… – Что? – Я ведь все это люблю. Вы меня за монологи извините. Вы меня простите – за монологи? Я же вынуждена говорить, если вы помалкиваете? Я вам не нравлюсь? Это несправедливо. Более того – это взаимонесвязано, то есть в этом есть связь, но… Вы бы выпили что ли, – я же вас в гости позвала. Вы и тост сказали, напутав текст. И зовут меня не Мери. Нет, вовсе нет. И вы прекрасно это знаете. Но мне про Мери нравится. Тихо запер я двери. Вы знаете, я очень рада. Вы даже себе не представляете, как я рада. Выпейте – прошу вас, прошу. Вот вам салат. Вот рюмка. Вот огурец – очень свежий, вот укроп. Вот картошка. Вот рыба. Вот – может быть, под музыку? Я заведу. Подо что вам пьется? Вот бах – бах! Вот эта самая Эдит Пиаф! – в пересказе Кончаловской. Эта бедная девочка так любила его, а он, мерзавец, уехал на велосипеде в Гренобль, где, кстати, будут олимпийские игры, но… ох, думал я, ох – напьюсь, – разговоры, разговоры. Ей бы – в постель, милая, в постель, все успокоится, никаких Греноблей. Неужели у вас товарищей нет? – я спросил. Я – какой я вам товарищ – и не сверстник даже, никто. Сосед – тоже мнимо. – Вы знаете что, вы не разговаривайте. Вы лучше выпейте. – Я это успею, говорю я, успею. Поспевайте, а то у нас разное состояние. Вам необходимо меня догнать, а то я убегу так уж, что и не догнать. Наперегонки. Догонять ее было непросто. Вернее, просто, но – лень. Все это я уже услышал, предполагал – не из прозорливости или опыта – вовсе нет – ну да ладно. Тем более – дождик на дворе. Разговоры.

Гл. 9

…звоню. А ты что делаешь? Что делаю? – люблю.

Мартынов Леонид.

…Тула ковала для революции сталь.

…но, чтобы приблизить это будущее, не надо самим сидеть сложа руки…

…Собираем металлолом для строительства обелиска…

(Все по радио).

…Вы слушали…

…Опять – китайцы…

…Московское время – десять часов тридцать минут.

…Далее – клуб знаменитых капитанов, – как-то раз под новый год… в шорохе машинок, в шелесте страниц…

…Нет на свете далей, нет таких морей, где бы не видали наших кораблей…

…А потом бросали бутылку в море…

неведомый моряк.

…почтовый голубь моряков – бутылка с сургучом.

…Далеко не все они были капитаны…

…Но – вот Робинзон Крузо, плохой был капитан…

(Все из радио).

…Люблю, друзья, чесночный суп…

(Из оперетты – слова, приписанные Тартарену из Тараскона).

…ОХ.

(Сказала вчера одна девушка).

…День прошел – и слава богу.

(Человек – со стороны).

…С утра – побрившись и – галстук новый к рубашке синей (белой, может быть, надел) в четыре ровно, в четыре ровно. – я (он) прилетел.

…тихий ангел.

– биб – биб.

…ты из кино?

…я у аптеки.

…так я ж в кино встречала

… вас

…и в том же веке, и в том же веке.

…в тот же час.

…день прошел – и – слава богу.

– бога нет.

Марина Цветаева.

…нет уж – так уж получилось.

…хотя.

…я у кино – вы – аптеки…

…на вы – параильго.

– только на вы.

…спутали место встреч.

…перепутали.

…она – в кино, он – у аптеки.

…недоразумение.

…но.

Гл. 29

У кино – и аптеки – встретились.

Аптека и кино были по соседству – тоже через улицу.

– Я ждала.

– А я?

– Ты не сердилась?

– Не сердилась. Я ждала. Ждала.

– Не успел.

– Да уж вижу. В кино пойдем?

…и вообще, и вообще и вообще, ходит девочка в белом плаще, и вообще я тут ни при чем. Пусть себе ходит, ходят, а впрочем – вообще дело не мое. У них какая-то своя жизнь, мне издали малопонятная, не говоря что уж и вблизи. У всех обеспеченных людей малопонятная, не говоря что уж о вблизи. У всех обеспеченных людей своя жизнь. Я к ней никакого отношения не имею. Все. Вот моя комната, вот мой дом родной – спят соседи за стеной – слава богу – а теперь, запершись, разоблачимся, свет зажжем – сперва зажжем, а после разоблачимся – но последовательность действий тут уж и не так важна. Или же нет? Все необходимо делать последовательно: ключ, свет, вешалка, – стоп – еще – ноги-то нужно вытирать! – вот беда, а если один живешь? В общем, стоп. Спать. Я – последовательно – читатель, ты уж прости за последовательность – быстро вымылся и лег с каким-то чтением, чтобы скорее и еще раз – скорее – уснуть – снотворного у меня – кроме водки – нет, но и водки не было и вообще пить не хотелось ничего, кроме чая, а он у меня в термосе был, дорогой мой, но было мне нехорошо от всего, да и от себя нехорошо – как-то, что свойственно любому русскому человеку – я расстроился, засыпая, что вот уж жизнь такая, что вот некого на ночь обнять, к плечу прислониться – вот какая жизнь. Позвонить что ли кому? Но звонить-то некому. Велика Россия, а позвонить – некому. Да у меня и телефона нет – надо на улицу выходить. Спать. И тут – звонок в дверь. Ох, подумал я – пронесет – не ко мне, вдруг такое счастье? – но – но – и еще раз – но – явилась.

Здравствуйте, вот и я. С добрым утром. – Я к вам вроде зари, хотя на улице темно. Я к вам пришла – вы бы хоть сесть предложили – пришла, потому что все ушли, а деваться некуда. Вы уж меня простите. Я бескорыстно пришла, без намерений – черных, как их общепринято считать, хотя они самые светлые. Вот. Никаких намерений. Я вас люблю любовью брата, а может быть, еще сильней. Хотя, я – в отношении к вам – сестра, но – любовью брата. Что делать? Посоветуйте – я в ужасе. Отчего? – я спросил. Да сама не знаю, отчего. Выходите замуж, я посоветовал. Так, сказала она, так. Так я и знала. Смешно вы живете. И холодно у вас. Ох, сказал я – ну что вам предложить? Вот чай есть. В три часа ночи чай пьют сумасшедшие – так она сказала, как афоризм, с которым невозможно не согласиться, если человек не в себе. Но не в три часа ночи? – так я ее спросил – уж полчетвертого, сказала она, полчетвертого. Знаете, – говорю я, – светлеет, с богом, по домам. Позвякивают колокольца? – спросила она. Вот что, я ей говорю, вот что мы сделаем. Я понимаю, что вам худо, но вы – не отчаивайтесь. Лучше всего лечь спать. С кем? – спросила она. – Вы что, со мною пришли спать? – Да, сказала она. Во всяком случае. – вместе, а то одной уж очень плохо. И спать пора – и никак не уснуть – пропела она – и заплакала, что, конечно, неспасимо никак, неспасаемо. Все-таки вы меня выслушайте, говорю я, послушайте меня внимательно. Я вам сейчас тут все постелю. У меня еще есть раскладушка, так что устроимся. Сколько вы выпили? Не помню, сказала она, бог память отшиб. Вы хоть дома-то дверь закрыли? – спросил я – а от кого? – так спросила она – да и воровать нечего, а чего есть – не жалко. Тем более – я убеждена – с воровством – поскольку воровать нечего – покончено в целом, в частностях и навсегда. И вообще – отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног, хотя странно, что прах – у ног, хотя он должен сыпаться на голову – а? – на голову – но – к ногам – а откуда он, кстати, сыплется, прах? – загадочная история. Тут она опять заплакала и упала лицом вниз на мою кровать. Я вышел на улицу – благо, что идти-то рядом, а то бы, а то бы – страшно даже подумать, какие трудности надо преодолеть человеку, чтобы добраться, допустим, от Химок до Черемушек, если у него нет денег на такси и все виды транспорта еще не работают! – но – к счастью, мы жили недалеко. У нее, естественно, горел свет. Дверь была широко и гостеприимно распахнута. Нет, все же, подумал я, все же нет. Есть что украсть, что вывезти, есть. В холодильнике было молоко, кефир, – чего, собственно, я искал на утро, которое неотвратимо близилось и еще – еще было то, что должно было уложить мою собеседницу в кровать – так, чтоб уж не вставала милая, ибо иных способов я не знаю, придумать не могу – под руками тоже нет – была там бутылка этого странного полуконьяка, выпускаемого не то Венгрией, не то Югославией, такая большая довольно бутылка, холодная, нераспечатанная, даже завернутая – обвернутая, скажем, обволакиваемая нежнейшей белой бумажкой. В простых вещах, вроде совести, добра – и – прочее и прочее и еще раз прочее – говорят так – уж не скажу, что сложно, что длинно – скажу. А она сидела в соседней комнате и ревела. Слово – неподходящее, но – что делать! – ревела. То есть слезы лились. Истерики, слава богу, не было. Просто невидимые миру слезы лились. Чтобы их невидимость сохранилась, я дверь прикрыл, сел за стол, украшенный устрашающим количеством еды и выпивки, налил сам себе, поставил пластинку, послушал что-то, о чем-то, что-то такое, от чего запить хочется, хотя пели по-английски – вдвоем. Такая-то у них была взаимная обида друг на друга – чисто английская. Я это понял даже при минимальном знании языка, но поскольку все песни про одно и то же, то там, в этой английской песне, он куда-то уезжал – вследствие недоразумения, очевидно, но уезжать ему явно не хотелось, а они сидели в какой-то теплой комнате – с камином – и все дело было в камине, который им достался по наследству, и у этого камина их бабушки, прабабушки и прадедушки занимались тем, чем выпало заниматься им, то – есть выясняли отношения, а это все выслушивали дрова, или уголь – чем они там топят, – еще выслушивали собаки, стены, геральдические деревья с родственниками на ветвях, а они – опять-таки по недоразумению – расставались. Причем, дуэтом. Я сразу выпил петровской водки, сочувствуя этим англичанам, которые – опять-таки по недоразумению – разбегаются от своих каминов, но – подумал я – если у песни конец не грустный, то к чему она? – Все правильно. Бегом, бегом – от всего. А дождик за окном перерастал в ливень. Я зажег весь свет – все возможные осветительные приборы – даже кварцевая лампа в Этом доме была – вот вам жизнь, как в метро. И тут явилась Виолетта. Я сам ей дверь открыл, догадавшись, что это она – когда открыл, правда, ибо я ждал чемпиона мира, но Виолетта впорхнула, ничуть не удивившись мне, сбросила плащ, ни слова не сказала – что очень украсило ее – и решительным шагом направилась туда, куда ей не следовало бы идти – туда, где лились невидимые миру слезы. Но – поскольку она, Виолетта, была гениальной женщиной – о чем позже я попытаюсь рассказать, – то ее движение души не обмануло. Я их оставил вдвоем. Мне бы вообще следовало уйти отсюда. У меня были – были, к сожалению, а теперь их уже не будет – свои дела, да и к чему я здесь? Что за имя Виолетта – оперетта! – оперетта.

Сейчас явится чемпион мира. Да мало ли кто еще! – Я бы вышел, но дождь! – хлестал, а я без плаща, в пиджаке, идти недалеко, но промокнешь, простынешь, опечалишься, а тут Виолетта-оперетта, невидимые (уже видимые) миру слезы, чемпион мира, стол накрыт, а дома у меня запустение, мрак, неоконченные работы, долги, звонки, неприбранность, что другим нравится во мне, а мне уже давным-давно не нравится, а тут светло, чисто – в гостях! – я давно не был ни в каких гостях. А хорошо ходить, должно быть в гости! Вообразим себе. А невидимые миру слезы лились меж тем. Плакали уж в два голоса. Такие стенки в этих домах – все слышно, просто все, все подробности и всхлипы. Ох, подумал я. Ох, а вдруг чемпион мира тоже заплачет? Прямо три сестры. Две сестры и один брат. А я в этой пьесе вроде полового – двери открывать, пить с хозяйского стола, пока они заняты чем-то, нам, половым, недоступным, ладно, ладно. Эти англичане уже допели, перевернем. Теперь уже другие жалуются, на другом языке. Чего-то им тоже нескладно. А те, за стеной – ревут. Дождь идет, они ревут, пластиночка вертится, стол накрыт, свечи горят – зажег – и тут явился чемпион мира. Он приехал на своей машине – сухой совершенно – я помог ему внести ящик шампанского. Ровно шестнадцать бутылок – он бы и сам донес, но мы как-то сразу поняли, что тут сейчас что-то неладно, в доме, он это сразу понял, как только вошел, и мы решили действовать сообща, даже в мелочах, вроде внесения этого пресловутого ящика, которого он стеснялся ужасно, и – кстати – совершенно зря. Я ему это сказал, какой он молодец, но он, будучи уж настоящим молодцом, только улыбнулся, по как-то не так, как улыбаются, а так, как извиняются. Кроме того, он не знал, кто я здесь. Он понял, что я уже выпил до него, и основательно, но он интуитивно – так мне показалось, во всяком случае, понял и другое – что я его друг и помощник, если что случится. В общем, мы сразу поняли друг друга. Сразу. Как только этот ящик внесли. Он даже в комнату ту не стал заходить, а сразу зашел туда, где стол, и сразу, без тостов, как-то по-деловому выпил стакан водки, хватанул рукой капусту, крякнул – очень вкусно у него это получилось – и спросил: надралась уже? Я развел руками, понимая, что это не тот жест, но что я знал? Вот дура, сказал он. И еще выпил. Какой-то у него был вид но-хорошему озабоченный. И дура он сказал всерьез, а не походя. А ты кто такой? – так он спросил. Ты чего здесь? А ты чего здесь? Я его спросил. Он был младше меня, чемпион мира. Но по всему – по малейшему – по всему было видно, какой он хороший парень и как ему охота мне сейчас каким-нибудь простым, но действенным способом врезать в скулу или еще куда-нибудь, ибо он справедливо считал, что я ее напоил для каких-то гнусных целей, пока он мчался сюда со своим ящиком шампанского. Знаешь что, я ему сказал, я тебе помочь не могу. Самое умное, если мы их выгоним под дождик – дело летнее – не помрут. Но – ты бы сам к ней зашел, а я сматываюсь немедленно. Я в этот футбол не играю. Хоть ты и чемпион мира, но никто не виноват, что остальные люди – не чемпионы. Я тебе желаю добра и, если тебе хочется, можешь отправить меня в нокаут, я с удовольствием посплю здесь в коридоре, распластанным. Только чтобы сразу, с одного удара и чтобы челюсть потом не вправлять. Ох, – сказал он совсем как я. Да я понимаю, сказал он, понимаю, все я понимаю. Ты знаешь, какая она идиотка. Дура. Может быть, – вот что. Давай смоемся. Пусть они тут поплачут. Да нет, сказал я, куда уж смываться? Сейчас ее папа приедет. А слезки – оттекут. Это все так-сяк – враскосяк. Мы еще с ним выпили. Он такой был расстроенный, что я даже подумал, что при его серьезности и целеустремленности он так сейчас напьется, что уж меня на борьбу с ним не хватит, если вдруг ему придет в голову шальная мысль, что я – единственный его противник и враг, и причина – первопричина – всему. Но тут вошла Виолетта. Вовсе не заплаканная. Я из солидарности, так она сказала – реветь из солидарности – все-таки поступок. Это я ей сказах. А чемпион мира еще выпил. Виолетта и на самом деле была прекрасна. Хмурость чемпиона мира ее ничуть не расстроила, напротив – позабавило ее то, что мы тут вдвоем сидим, а он еще и пьет неизвестно отчего: горя нет, счастья нет, ближайшие опасности не предвидятся. Что ж еще? Вот с Виолеттой мы сразу же нашли тот способ общения, который не подразумевал никакого общения, а лишь то, что она была прелесть, умница, и то, что ревела – из солидарности, – и прочее. Чемпион мира приуныл. Но Виолетта – вот уж человек, вот уж человек, так человек. Вот, – она ему сказала, – хотя вы и чемпион мира, но не забывайтесь. Вы, она ему сказала, помните, что вы – чемпион. Вам и памятник могут установить, а вы тут сидите, водку пьете – с писателем, а я актриса. А она – вообще никто. Я тоже не актриса, но если нравится, я так назовусь. Могу и на колени встать, раз вы чемпион. Вот он – она ко мне обратилась – он – не чемпион, я о нем только хорошее слышала, но мне это крайне подозрительно, если о ком-либо говорят хорошо. Я тут же ее разуверил. Тут же.

Глава вторая

Итак, шел дождь, как вы помните. Непрекращающийся ливень. Уйти от огня и чистоты в какую-то ночь, как в аравийскую пустыню. Как странник грустный, одинокий, в степях Аравии пустой, из края в край в тоске глубокой бродил я в мире сиротой. Внезапно ты явилась мне! – я это сообщил Виолетте-оперетте, опять-таки спутав текст, но смысл не напутав ничуть. Куда ж идти? – спросила она. – Кому ж нам верить? Кто не изменит нам один? Кто все привязанности мерит – единственно – на свой аршин? Я, – сказал ей я. Вот тот самый человек. Да нет, сказала она. Куда вам в дождь уходить? Она ревет, он – чемпион мира, а вы уходите. Вот что, я ей говорю, вы ее подруга? Ну, условно? Подруга? А если ранили друга – поет – перевяжет подруга горячие раны его. Ее – исправила она, – но я-то нет, ох, сказал я, ох. Вы сами разбирайтесь. Я спать пойду. Вот, сказала, уж какой это коридор? – я удивился совершенно искренне. Закуток. Ничем я вам помочь не могу, ничем. Вы, Виолетта, мне глубоко и далеко и недалеко – поскольку мы близко стоим – нравитесь. У вас такое платье смешное, красное. И вообще вы – хороший человек. А вы дурак. Ох, сказал я – ну за что? Ну, я на самом деле не помощник, я случайный человек. Вместо меня мог бы оказаться некий Петя Иванов, да любой. Нет, возразила она. Нет уж, не покидайте, а то что-то произойдет – у меня предчувствия. Да я уже пьяный, чтобы помогать предчувствиям. Видите – пошатываюсь, и слог неуверен. Тут и логопед не поможет, как вы считаете? Так я считаю, говорит она. Именно так – в общем, сматывайтесь. Тут дверь распахнулась, и появилась героиня – ни следа заплаканности – напротив, все напротив – вот так-то в полном блеске своих восемнадцати лет. Меркнут все описания, линяют, но я все-таки попробую вам сказать о том, что на ней было темное платье, что светлые ее волосы были уложены как-то необычайно, что лица ее розовело – сама весна, первый апрельский что ли цвет, апрель – или же иное, но схожее – мороз и солнце в день чудесный, – а та улыбка! – та улыбка – улыбкой ясною природа сквозь сон встречает утро года. Господи, какая красивая. Спокойствие излучая, вошла.

…Ох, милый Ваня, я беременна —

что ж, брось ты, Маша, это

временно.

(Вроде оперетты – хотя – не ручаюсь)

…далее.

Гл. 24

Как поживаете, красавица моя – уж не моя, да это мне неважно – мне – важно – знать – где ваши каблучки стучат – отважно – вовсе нет, вовсе не отважно – так, постукивают.

Но.

Важно.

Раз красавица, то уж важно.

Кому неважно, кому важно.

Мне – да.

Красавица – тем более – более того – красавица.

Спящая – в полусне, – наяву – но в полусне.

Представляете?

Нет, вы, читатель, не представляете, наяву – и во сне, – красавица.

Любимая, все мостовые, все площади – тебе принадлежат – все милиционеры – постовые – у ног твоих, любимая, лежат. Они лежат – цветами голубыми (форма) на городском, на тающем снегу.

Любимая, я никакой любимой сказать об этом больше не смогу.

Смогу.

Полет прервался, наш с Мариной.

Прервался.

Вернее – приостановился.

Но просто невозможно – одновременно причем, одновременно – рассказывать о вещах разнообразных, разновременных и – и – и.

Устал. Читатель?

Уставай.

…С берез неслышен – невесом.

…Мы парни бравые, но…

…Пора – в путь дорогу, в дорогу дальнюю, дальнюю – дела, идеи (над милым прологом).

…над милым.

…серебряным.

…крылом.

…тебе.

…качну.

…пора!

в наше, читатель, время, солист пел пола – вместо – пора.

Как ему это удавалось?

Не петь, конечно, не петь.

…Удалось.

…Пола.

…Мы перед вылетом еще – их поцелуем горячо

…Трижды плюнем

…через левое плечо.

Гл. 48

– Ну. Как вам тут?

– Нормально.

– Летаете?

– Иногда, – тут, знаете. Не всех пускают. Допускают.

– Но все же?

– Хочется лететь.

– Марину Раскову видели?

– Она заходит, иногда.