Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
– Он самый! – подтвердила Федосья и сказала Проне – Это и есть Настенька. Муж погиб на войне, осталась одна, бедняжка, с двумя несмышленышами. Куда деваться? Вот и живем вместе. Авось не пропадем. Дровишки кончились, пришлось ей сегодня в лес ехать… Что так задержалась, Настенька? Устала, поди, сердешная?
– Ничего. Живой вернулась, – сказала Настя, снимая обледенелый старый сукман[13]13
Сукман – рабочая одежда из домотканого сукна.
[Закрыть] и развешивая его на перекладины у печки. – В лесу снегу навалило– не приступишься. Сначала воз отвезла самому Назару, а затем уж себе. Потому и задержалась… Силешек-то никаких.
– С нашей еды не очень забегаешь! – вздохнула Федосья. – Утром ничего не поела. Как будут ноги носить?.. Назар что, тоже не покормил?
– И не заикнулся…
Проня, слушая их разговор, не удержался и спросил:
– Чего ты вздумала Назару дрова возить, Настя? Сам он, наверное, еще здоров, как бык?
– Он-то здоров. Только уговор такой был.
– Какой уговор?
– Воз ему, воз нам. Лошадь-то его, и сани тоже. Спасибо еще, что лошадь дал, а то бы пришлось на салазках возить… Ну, слава богу, теперь с дровами будем. А понадобится – схожу, поклонюсь Назару или еще кому… О господи, что за жизнь наступила! Погибель одна!..
– Погибель, да и только! – хлопнув руками по коленам, заговорила Федосья. – Ко мне вон дорогой гость пришел в дом, а угощать нечем. Ах ты, наказанье божье! Пронюшка, дорогой мой, в печке стоят грибные щи. Есть картошка. Может, поешь, сыночек?
– Картошка в мундире? Соскучился по ней. Это же наивкуснейшая еда!
– Тогда садись! И ты, Настенька, тоже поешь. Ребятки, ужинать!
Устроившись в красном углу, Проня привычна очистил картошку и слегка посолил.
– А как у вас с хлебом? – спросил Проня.
– Плохо, сынок, плохо. Лето было холодное, дождливое. Солнышка почти не видели. И осенью нечего было убирать на полях.
– Никак сглазил кто погоду у нас, никогда такого не бывало, – сердито заметила Настя.
– Сколько же хлеба у вас? – допытывался Проня.
– Раза два постряпать, может, наскребем, – ответила старушка, – а там ку-ку. И то уже охвостье, солому подмешиваем. Смотри, каким мякинистым хлебушком тебя приходится угощать, ласковый мой. Не осуди, лучшего нету. Да и тот для детишек бережем, а сами больше вприглядку. Мы-то проживем, а они, сердешные, без хлебушка-то увянут, словно побитые инеем цветы…
За столом Проня внимательнее присмотрелся к бабушке. Очень постарела. Из-под платка выглядывали седые, точно литые из серебра, волосы, ласковые глаза потускнели, запали в глазницах, руки тряслись…
– Выходит, неважно живете, – покачал головой Проня. – Я привез с собой деньжат, хотя и немного, но все же… Как тут можно купить хлеба? Торгуют ли в городе?
– Торговать торгуют купцы, – вмешалась в разговор Настасья, – да цены ужасные! Нам не подступиться! Намедни отнесла в Кочпон Гыч Опоню мужнин пиджак, в котором он в церковь ходил. Уж вертел он его, вертел… А отсыпал за него всего лишь решето ячменной несеяной муки. Говорит, если хочешь хлеб ести, неси что-нибудь получше из одежды. А откуда взять получше-то? Где купить и на что? Сами ходим в обносках, прости господи! Видать, придется с детьми по миру пойти… Куда это тебя понесло? – строго спросила она Васюка, заметив, что тот, крадучись, вышел из-за стола и куда-то собирается.
– К соседям, – сказал мальчик, вертя в руках патроны, подаренные Проней.
– Не сидится тебе дома, пострел! – начала было выговаривать мать.
Но бабушка Федосья заступилась:
– Пусть сходит… Мы еще не скоро ляжем спать. Видишь, ему не сидится!
– Только, смотри, ненадолго! – согласил-ась мать и, когда обрадованный Васюк скрылся за дверью, усмехнулась – Пошел к приятелям хвастаться! Теперь ждите, полная изба их привалит.
И действительно, через некоторое время один за другим стали появляться сначала дружки и приятели Васюка, а затем и взрослые. В избенке бабушки Федосьи набилось народу – повернуться негде! Заняты были все лавки. Опоздавшие устроились на голбце. А ребята забрались на печку и притихли, наблюдая, что делается в избе.
– О, вернулся Прокопий! Здорово, – приветствовали его соседи. Перекидывались шутками:
– Вот тебе и головорез Пронька! Смотри, каким соколом стал.
– Вырос паренек. Женить надо будет.
– Э! Вдовушек у нас хоть отбавляй! Любая на выбор!
– Зачем вдовушки? Из сухой березы сок не течет… Для него и девушки найдутся. За такого удаль-да-молодца любая с радостью выйдет.
Улыбаясь, Проня отшучивался…
Навестили Проню и солдаты-фронтовики Арсений Вежев и Андрей, по прозвищу Долгий. Они вернулись домой значительно раньше, но продолжали ходить в солдатском обмундировании, донашивали его. Андрей был в старенькой, местами подпаленной шинельке и в ботинках с черными заношенными обмотками. На Арсении шинель получше, кавалерийская, до пят, хорошие сапоги и серая солдатская папаха, с красной кумачовой полоской наискось. Глаза у Арсения острые, ястребиные, и нос с горбинкой, как у ястреба.
Солдаты-фронтовики жадно затягивались махоркой, которой угощал их Проня, и расспрашивали, что нового в Петрограде, в Москве, сами рассказывали, где и как воевали, чего насмотрелись на белом свете.
– Нашего брату порядочно уже вернулось домой, – глухим, простуженным голосом сказал Андрей Долгий. – Встречал я тут кодзвильских знакомых, из местечка Ягвыв. В Читу, в Кочпоне тоже есть солдаты. Собрать всех, пожалуй, рота наберется.
– А Ладанов вернулся? – поинтересовался Проня. – Мы с ним на войну вместе отправлялись. В Ярославле, в запасном полку некоторое время вместе прыгали. А потом их, учителей и разных других образованных, оставили муштровать там, а меня забрали на флот. С тех пор ничего не слыхал о нем. Жив ли?
– Это ты про зятя Гыч Опоня, что ли? Жив-здоров, – отозвался Андрей. – Прапором вернулся.
– Прапорщиком? Ишь ты! – удивился Проня.
Ему вспомнилось, как они собирались у Краснога яра на берегу Сысолы. Тогда Мартынов на последней сходке читал статью Ленина «О поражении своего правительства в империалистической войне». Вспомнил Проня и разговоры у котелка с ухой, и как неожиданно Ладанов заспорил с Мартыновым, яростно заспорил…
«Вот бы теперь поговорить с ним, любопытно, что он запоет?» – подумал Проня.
– Как живет Макар, тот, что кирпичи обжигал Гыч Опоню?
– Вчера встретила его, в город ковылял на своей деревяшке, – сказала Настасья.
– А про Мартынова ничего не слышно? Помните ссыльного, который работал в кузнице у реки?
– Кто ж его не помнит?! Редко такого человека встретишь, мастер на все руки. Да вскоре после того, как тебя на войну забрали, его куда-то еще дальше на север угнали! – сообщил мужичок в старенькой малице из оленьей шкуры.
– Постойте! Да я его видел недавно! – вспомнил Арсений. – В Архангельске случайно встретил. На лесопильном заводе работает. Устроился там, как вернулся после Февральской революции. Между прочим, всем вам, кирульским, поклон просил передать, а тебе, Проня, особо.
– Вот за это спасибо, Арсений! – обрадовался Проня. – Замечательный он человек! Может, и доведется еще встретиться с ним!.. А скажите, доверенный Космортов тут еще в городе живет? Перед отъездом на службу я у него в работниках был. За ним еще должок остался… Вместо расчета он мне на прощанье такого пинка дал, что я пулей летел с крыльца…
Все рассмеялись, только Андрей Долгий сказал хмуро:
– Этот? Куда деться поганой душе? Здесь он. За что же он тебя так угостил?
– За листовки. Может, помните, как в Успеньев день они летали над Соборной горой? За те самые…
– Это ты, что ли, раскидал их?
– Ага! Мартынов поручил… Уж и трепал меня исправник, чуть всю душу не вытряс – все допытывался, кто велел раскидать листовки. Да только не на такого напал… Голубев тоже еще в городе обретается?
– Этот давно смазал пятки! – отозвался мужичок в малице.
– Жаль!.. Попадись он мне сейчас, повертелся бы он у меня, – с сожалением покачал головой Проня. – Что ж, придется взяться за доверенного.
– Как бы он тебя самого не заставил крутиться волчком, этот бородатый леший! – сказал Андрей. – Мне он, браток, недавно судом пригрозил.
– За что же?
– Эх, и не говори! – вздохнул Андрей. – Признаться, малость повольничал я. А если толком рассудить, правда на моей стороне. Дело было так: едва я успел вернуться со сплава, меня цап-царап к воинскому начальнику, а оттуда прямо на пароход. Не успел ни расчета получить, ни даже жену обнять по-настоящему. Так и уволокли на германскую… Вернулся домой недавно, смотрю – семья голодает, куска хлеба нету. Пошел к доверенному. Так и так, говорю, Кондрат Мокеевич, три года из окопа не вылезал, вас от ворогов защищал. Пришел домой, а тут – хоть шаром покати. Хозяйство в развале, семья голодная. Прикажи в счет старого долга отпустить со склада хлеба, провизии. Погибаем, говорю. Он эдак на меня волком… «Я, говорит, знать тебя не знаю и никому ничего не должен!»
«Ах ты, отвечаю, паразит этакий! Ну ладно, посмотрим!» Пошел это я к складу и сбил топором замок, взял кое-что из жратвы… Осуждайте не осуждайте, братцы, а должен я чем-то накормить семью?
– Ну и как дальше? Он-то что, доверенный?
– Доверенный? Пожаловался в управу. Вызвали меня туда. А за главного теперь там Латкин. Может, припоминаешь его? – спросил у Прони Андрей.
– Еще бы не знать такого. Смотри ты, в управу нырнул! – удивился Проня. – Однако ловок, каналья…
– Известно, купеческого роду. Так на меня страху нагнал, грозил острогом, Сибирью! И правда, что ворон у ворона глаз не выклюет…
– Знаю его, он с сынком доверенного дружил, – сказал Проня. – И чем у вас кончилось?
– Как сказать? Пока, видишь, еще не за решеткой. Ну, а что взял, обратно отобрали…
– Весело живете! – сказал Проня.
– Весело, дальше некуда: ни хлеба, ни курева. Повоевали за веру да за царя, а теперь клади зубы на полку! – Андрей Долгий швырнул окурок на пол и придавил стоптанным солдатским ботинком, словно вымещал на нем свое недовольство.
– Что же вы цацкаетесь с такими? Дали бы как следует по зубам, чтобы им жевать нечем стало! Что, воевать разучились, братишки?! – сказал Проня.
– Нет, дружок, так тоже ничего не получится! – усмехнулся Арсений. – В одиночку ничего не сделаешь. Тут мы, фронтовики, организовали Союз военнослужащих. Решили: всем сообща действовать.
– Они теперь наловчились, – сказала Проне Настасья. – Сядут верхом несколько человек, в руках красные флаги. Один в одну сторону летит, другой в другую. А мы, бабы, уже знаем – значит, опять солдат собирают. Глядишь, и правда с разных концов бегут солдатики.
– Как по тревоге! – не без удовольствия подтвердил Арсений.
– Это вы хорошо придумали! – отозвался Проня.
– А ты думал – мы тут сидим и в носу ковыряем? Свой Совет у нас выбран! – сказал Арсений. – Правда, богатеи пока не хотят считаться с нами, но заставим!
– Выходит, у вас тут и управа, и Совет есть?
– Совет наш только-только родился. Из Москвы тут Зайков приехал с группой солдат-фронтовиков. Московский Совет снабдил его мандатом, велел действовать. Ну мы и решили действовать. В атаку пойдем, драться будем! Только не по-дурному надо.
– Вы бы, служивые, поприжали наших богатеев, – попросила бабка Федосья. – Ни стыда, ни совести не стало у этих жадюг. Цены на хлеб, что ни день, все выше поднимают. Люди, которые вроде нас, уже давно забыли, каков вкус настоящего хлебушка. А все из-за них, из-за этих живоглотов…
– Это ты верно говоришь, бабушка. Торговцы спекулируют без зазрения совести, а управа словно ничего не видит. Подождите, наведем порядок… – пообещал Арсений. На фронте он состоял в солдатском комитете и кое-чему там научился. Обладая цепкой памятью, он много читал и неплохо разбирался в обстановке и в людях. Здесь его тоже выбрали в солдатский Совет. – Не может быть того, чтобы люди умирали с голоду, а у богатых в амбарах хлеб гнил! Найдем выход.
Было уже поздно, соседи стали расходиться. Встал и Арсений.
– Ну, хозяева, отдыхайте! И нам пора на боковую. Завтра много дел ждет. Проня, желаю доброго отдыха! Думаю, и ты будешь вместе с нами действовать?
– А как же! Вместе будем из буржуев масло жать! У меня есть карабин, и еще кое-что найдется.
– Карабин – это хорошо! – Арсений снял его со стены, повертел в руках, привычным движением вынул затвор, посмотрел в канал ствола на огонь – Ты его, дружок, не запускай. Думаю, пригодится нам. Ну, прощай, матрос! Спокойной ночи. – Он тяжелой солдатской поступью направился к выходу. За ним последовали и остальные.
Было время первых петухов
Благотворительный концерт
1
Красочные афиши на заборах оповещали о благотворительном вечере в городском клубе, как теперь стали называть Благородное собрание. Концерт ожидался большой, интересный, и в этот вечер чиновники и все, кто причислял себя к городской знати, устремились в клуб.
Струнный оркестр, в котором подвизались главным образом приказчики, перед началом концерта бойко наигрывал польки и вальсы. Здание клуба было ярко освещено. Гардеробщик Потапыч с поклоном встречал гостей и внимательно следил, чтобы в клуб невзначай не проскочили безбилетные посетители и мальчишки.
Почетную публику привлекал, может быть, не столько сам концерт. Перед началом концерта ожидалось выступление протопопа Потопова, который будет говорить об организации общества по обновлению жизни коми. Весь сбор предназначался в пользу нового общества. Никто не знал, что это будет за общество, толковали о нем вкривь и вкось, и это подогревало общее любопытство. Ожидалось, что на вечере будет присутствовать сам председатель уездной управы.
Латкин на концерт явился с небольшим опозданием. Так было приличнее в его положении председателя управы. Но была и другая причина его опоздания. Днем вместе с пригласительным билетом ему вручили надушенную записочку. Мария Васильевна Суворова бисерным почерком сообщала, что дамы города с нетерпением будут ждать господина председателя и было бы замечательно, если б он, отложив служебные дела, посмотрел новую постановку – водевиль Чехова «Медведь». В посткриптуме сообщалось, что роль молодой вдовы исполняет сама Мария Васильевна.
Жизнь соломенного вдовца, которую вел Латкин, живя вдали от жены, не изобиловала радостями. К тому же Латкину нравилась молодая приятная купчиха. Сам Суворов находился в отъезде, не то в Устюге, не то в Вятке. И, собираясь на концерт, Латкин больше обычного уделил внимание своему туалету.
Наверху уже прозвенел звонок, когда он появился в дверях клуба.
– Здравствуй, Потапыч! – сказал он старому гардеробщику. – Не опоздал?
– Вовремя изволили явиться, Степан Осипович! – поклонился Потапыч и бережно принял его новенькое пальто с каракулевым воротником.
Латкин осмотрелся перед большим зеркалом и, расчесывая хохолок на голове, спросил:
– Народу много?
– Ежели по одежде смотреть – подходяще, – кивнув головой на гардероб, сообщил Потапыч и, хотя поблизости, кроме них, никого не было, добавил таинственно, вполголоса: – Вас там ждут, Степан Осипович! Уже интересовались…
Гардеробщик не сказал, о ком речь, но Латкину этого и не требовалось. Сунув старику керенку, он чуть отступил и окинул взглядом свое изображение в зеркале.
Мужчина в черном фраке, еще очень даже не старый. Правда, начинают заметно редеть волосы. Но если умело причесаться, и этот изъян можно скрыть. Но вот уши!.. Тут как ни хитри, ничем не поможешь. Какие есть, с такими и будешь щеголять весь век. «Плебейские уши, – недовольно поморщился Латкин. – Оттопыренные в разные стороны лопухи».
– А как с буфетом сегодня? Открыт? – поинтересовался он у гардеробщика.
– Работает, да только там нет того, чего надо бы. Усох наш буфет, совсем усох.
– Разве не подвезли? Я распорядился обеспечить всем необходимым. Такое большое, важное собрание и – без буфета?
– Не могу знать, Степан Осипович, не могу знать. Буфетчик что-то скучный ходил, не похвалялся… Не забудьте отметиться в журнале, – напомнил гардеробщик, подавая журнал посетителей клуба.
Латкин пробежал глазами по странице, на которой были свежие подписи: чиновники из казначейства, служащие управы, судебный пристав, почтовики, учителя гимназии, лесной доверенный.
– А отец Яков? Ага, вот и его подпись. Так, так. – Латкин взял ручку, размашисто подписался. Подписью он остался доволен: председатель управы– это кое-что значит!
– Отлично, – сказал он, еще раз взглянул на себя в зеркало и легкой походкой направился к лестнице на второй этаж.
По пути он заглянул в бильярдную. Там, у стола, покрытого зеленым сукном, развлекались дербеневские приказчики. Увидев председателя управы, они разом поклонились ему и выкрикнули, точно по команде, одновременно и бойко:
– Здрасьте, господин Латкин! Добрый вечер!
– Вечер добрый! – отозвался Латкин, остановившись. – Шары гоняете?
– Да-с! Оркестр отдыхает, вот и решили позабавиться немного. Ежели желаете, можем уступить. Пожалуйста-с!
«Мошенники! Привыкли извиваться», – пренебрежительно подумал Латкин. Он бросил в урну папиросу и направился дальше. Навстречу ему шел дежурный распорядитель, видимо уже осведомленный о появлении председателя управы.
– Господин Латкин! – воскликнул он. – Давно ждем, без вас не начинали…
Сравнительно небольшой зал, украшенный китайскими фонариками, бумажными флажками и искусственными цветами, был переполнен. В публике нетерпеливо перешептывались, приглушенно покашливали. Дамы шуршали платьями, обмахивались веерами, приглядывались друг к другу, кто и как одет. От них сильно пахло духами и пудрой. Главу города и уезда дамы встретили улыбками. Он им отвечал тем же, кланяясь на ходу, прошел в первый ряд и сел в отведенное для него кресло. Лесной доверенный Космортов, оказавшийся его соседом, протянул руку. Но перекинуться приветствиями они уже не успели: перед занавесом появился отец Яков. Он привычно откашлялся и окинул взглядом зал.
Латкин искал глазами Марию Васильевну, но ее нигде не было.
Протопоп, еще моложавый, держался с достоинством, говорил приятным низким голосом, и только жирная перхоть, густо усеявшая ворот и плечи шелковой рясы, портила впечатление. Впрочем, это могли заметить лишь сидевшие в первых рядах.
Свою речь он начал с древних времен. Прошлое народа коми в его описании было сказочное. Не скупясь на эпитеты, протопоп говорил, как в далеком прошлом по всему северу пролегали торговые пути на солнечный юг и на восток, вплоть до Персии, что здесь, от берегов Ледовитого океана и до самой Москвы, существовало богатое, мощное государство. Он ссылался на легенды и предания, на исландские саги и даже упомянул древнегреческого историка Геродота. Свои доводы он подкрепил названиями рек и озер, корни которых якобы заимствованы из языка коми, прихватив и такие отдаленные, как Дон, Нева, Москва.
– Итак, о чем все это свидетельствует? – говорил с подъемом протопоп. – О том, что древние коми, предки наших предков, занимали огромную территорию, весь европейский север. И это было воистину огромное государство – Биармия!..
Он выбросил руки вперед, откинул назад голову и на мгновение замер в позе пророка. Ему ответили аплодисментами. Особенно старались дамочки, мало что понявшие в его речи, но не упустившие случая обратить на себя внимание.
В конце речи протопоп призвал просвещенную публику уезда не жалеть сил для восстановления прошлого величия и сплотиться вокруг общества по обновлению жизни коми.
– Златоуст! – восторженно шепнул Латкину Кондрат Мокеевич. – Хорошо говорит.
– Да, – согласился Латкин. – Он умеет говорить.
В зале еще гремели аплодисменты, хотя протопоп уже удалился. Латкин оглянулся и увидел невдалеке зятя Гыч Опоня, бывшего учителя Ладанова, в форме прапорщика.
«Значит, и этот вернулся!» – машинально отметил Латкин и тут же забыл о нем.
На сцене начинался спектакль. Появилась Мария Васильевна, изящная в черном платье. И с этого времени Латкин больше уже никого и ничего не видел.
2
В антракте доверенный Космортов пригласил Латкина и протопопа в буфет.
Там было пусто, лишь Ладанов у стойки о чем-то расспрашивал буфетчика.
– Здравия желаю! – козырнул он вошедшим.
– Давно приехали, Алексей Архипович? – пожимая Ладанову руку, спросил Латкин. – Рад вас видеть в родных краях! Что ж не заглянете к нам в управу? Нехорошо, батенька, нехорошо!
– Простите, на днях обязательно зайду, уважаемый Степан Осипович!.. Не желаете ли закурить? С собой привез папиросы «Нега», сейчас – редкость.
– Буду ждать, – закуривая душистую папиросу, покровительственно сказал Латкин. – С вашим тестем, Афанасием Петровичем, мы часто видимся. Он гласный, навещает управу, помогает нам. Надеюсь, и вы не останетесь в стороне? Образованные люди нам нужны…
– Весьма рад быть полезным! – щелкнул Ладанов каблуками хромовых сапог. Он был все такой же худощавый, долговязый и нескладный. Военная форма висела на нем, как на вешалке. Лишь в движениях появилась порывистость. Он весь подергивался, говорил торопливо, словно куда-то спешил.
Буфетчик, толстенький, услужливый дядя Ваня, еще с порога заметил знатных гостей и только ждал времени, чтобы обратиться к ним.
– Пожалуйте-с, гости дорогие! – раскланивался он. – Что прикажете подать? Только что вскипятили самоварчик.
– А что еще у тебя есть, дядя Ваня? – уставился на буфетчика доверенный.
– Есть салатик, маринованные рыжички, ваша любимая заливная щука-с, Кондрат Мокеевич!
– М-да, – недовольно скривил губы доверенный. – Раньше, бывало, зайдешь к тебе, и сердце радуется… А теперь одна скука.
– Истинно так, Кондрат Мокеевич! Совершенно нечем угощать дорогих гостей. Никакой торговли нет. Плохо стали жить, ох как плохо…
Буфетчик, скосив глаза, посмотрел на Ладанова, спешившего управиться со своим чаем. Как только раздался звонок, приглашающий в зал, прапорщик раскланялся и помчался наверх. Космортов, кивнув головой буфетчику, заговорщически спросил у него:
– Поищи у себя, не найдется ли чего покрепче чая? Мы хотим посидеть тут.
Латкин тоже многозначительно подмигнул дяде Ване.
– Поискать можно, Степан Осипович! Отчего не поискать…
Буфетчик пошарил в шкафу рукой и, улыбаясь, извлек бутылку смирновской водки.
– Оказывается, была – в уголке стояла, а мне и невдомек!
– Каналья, давай ее сюда, голубушку! – воскликнул Космортов, потирая руки. – Проводи-ка нас в отдельную комнатку.
Буфетчик расставил на подносе бутылку, рюмки, закуску и повел гостей в отдельную комнатку. Те, расположившись как дома, задымили папиросками.
– Хороша, чертовка! – посмотрел доверенный рюмку на свет. – Уж и прозрачна… Иерусалимская слеза.
– Моя любимая, – щелкнул пальцем по этикетке бутылки Латкин. – Настоящий бальзам.
– Что слышно в мирской жизни, Степан Осипович? – похрустывая маринованными рыжиками, спросил протопоп у Латкина.
– Ничего утешительного, Яков Дмитриевич!.. – отозвался тот. – По слухам, большевики в Брест-Литовске ведут переговоры с немцами о заключении перемирия.
– Позор! – тяжело скрипнув стулом, определил Космортов. – Большевики продадут немцам Россию.
– Истина глаголет вашими устами! – поддержал отец Яков. – Но лучше немцы, чем большевики…
Космортов сказал в раздумье:
– Долго ли еще продержатся большевики у власти?
– Время покажет, дорогой Кондрат Мокеевич!.. – сказал Латкин и, осмотревшись, склонился ближе: – Есть новости… Поступила директива Комитета спасения родины и революции. Рекомендует усилить действия против большевистской власти.
– Значит, комитет жив? – обрадовался Космортов, но, увидев предостерегающий жест председателя управы, закрыл рот рукой.
Протопоп широко осенил себя крестным знамением и сказал тихонько:
– Слава тебе, господи!.. Позвольте уточнить, Степан Осипович, от кого эта директива?
– От самого Родзянки…
– Здравствует, значит, государственный муж?
– Вполне.
– Сохрани его, господи, от всех напастей, дай силы и мужество, – снова перекрестился протопоп.
Буфетчик принес им чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, смахнул со стола крошки и вышел. Проводив его взглядом, доверенный заговорил вполголоса:
– Не будь революции, все было бы иначе. Наша фирма понесла от нее огромные убытки… А что в городе делается! Везде солдатня в рваных шинелях. Распустили мы их, Степан Осипович, распустили… Да-с.
– Вы думаете, с ними легко разговаривать? – возразил Латкин. – Каждый день то один, то другой врываются, стучат кулаком по столу…
– В такое время нельзя падать духом, Степан Осипович! – назидательно сказал протопоп. – Руководителю города и уезда не подобает проявлять слабость. Покажите им свою власть!
– Забываете, господа, в какое время живем, – снова возразил Латкин. – Слава богу, до нас эта большевистская зараза пока не докатилась, но крикунов становится больше. Они уже свой Совет избрали. А это, господа, плохой признак…
– Уверяю вас, Степан Осипович, – помешивая ложечкой в стакане, сказал отец Яков, – большевики долго не продержатся. А смута в городе и государстве нам на руку. Я имею в виду отдаленность нашего края от столицы и в связи с этим возможность отделиться.
– Каким образом, отец Яков? – насторожился Космортов.
– Наступает золотое время, и наш край вознесется к былой своей славе и могуществу! Биармия должна воскреснуть!
– То есть как воскреснуть? – удивленно вскинув глаза на протопопа, спросил Латкин.
– Все зависит от нас. Прежде всего, воспользовавшись смутой в стране, мы должны образовать свое государство!
– Ах, вот вы о чем, отец Яков! – усмехнулся Латкин. – Отделиться – легко сказать… А что из этого получится?
– Наш край сказочно богат, вы это знаете. На севере около четырнадцати миллионов десятин леса. Кондрату Мокеевичу виднее, какую выгоду можно иметь от леса.
– Наша фирма получала немалые деньги, – подтвердил Космортов.
– Это от леса, а пушнина, рыба, полезные ископаемые? По подсчетам людей сведущих, получится кругленькая сумма в двадцать четыре миллиона рубликов ежегодного доходу!
– Эге-ге! – воскликнул Космортов.
– На эти деньги мы построим фабрики, лесопильные заводы. Кондрат Мокеевич деловой человек и скажет: хватит ли у нас сил поднять лесопильную промышленность?
– А почему бы нет? Если с толком взяться… – поспешил заверить Космортов, который и сам не раз задумывался над тем, как бы освободиться от архангельских хозяев и открыть в зырянском крае лесопромышленную фирму.
– Отделиться, конечно, неплохо, и богатства у нас неисчерпаемые под спудом лежат… – сказал в раздумье Латкин. – Но если дело развертывать с размахом, то для этого нам нужен выход к морю. Архангельские промышленники наверняка скажут: «Стоп, друзья! Осади назад! К морю мы вас не пустим!»
– Печалиться об этом нет особой нужды! – поспешил его успокоить протопоп. – Есть же на свете государства, которые находятся в сходных с нами географических условиях. Швейцария, например, в несколько раз меньше нашего уезда, выхода к морю тоже не имеет. Однако живут, и неплохо. О водных путях всегда можно договориться.
– Будет нужна железная дорога, своими силами мы ее построить не в состоянии, – не уступал Латкин.
Однако и эти его возражения не застали протопопа врасплох. Придерживая мягкой, холеной рукой серебряное распятие на груди, он стал убежденно доказывать:
– Бояться этого тоже не следует. Уверяю, деньги у нас будут. Ведь и торговля и налоги окажутся в наших руках. А будут деньги, будут и специалисты. Зато какие откроются райские дали! Время подходящее. Смотрите, Степан Осипович, как бы не проморгать. Будьте мудрым и смелым, мой друг!
Латкин пожал плечами, ответил, уклончиво:
– Дело серьезное, отец Яков. Надо подумать. Заманчиво, но… Впрочем, если просвещенное общество будет в этом единодушно, я, как руководитель уезда, всегда готов к услугам.
– Как говорится, за компанию и монах женился, – засмеялся Космортов, разливая по рюмкам остаток водки, – А вам, отец Яков, быть министром,
– Богу богово, кесарю кесарево! – ответил, улыбнувшись, благочинный.
Допив водку, они отправились наверх, где концерт уже был в разгаре.
3
В зале Латкин мало обращал внимания на то, что происходило на сцене. Разговор с протопопом не выходил у него из головы. «На самом деле, какие горизонты вырисовываются, какие заманчивые дали, – размышлял он, полузакрыв глаза. – Если взяться с умом, черт знает каких дел можно наворочать, как разбогатеть…»
Эти мысли преследовали его, пока он не увидел Марию Васильевну. Она уже успела переодеться и снова была в бальном платье темно-синего бархата. Молодая купчиха улыбнулась ему и еле заметно кивнула. С этого момента Латкина совершенно перестали интересовать и концерт, и всякие большие вопросы политики. Он показал Марии Васильевне глазами на выход и, выждав, когда закончится очередной номер, встал и с видом делового человека вышел из зала.
– Как вам понравилась постановка? – кокетливо спросила Мария Васильевна.
– Не могу скрыть восхищения. Получил истинное удовольствие от вашей игры. – Латкин поцеловал надушенные пальчики своей дамы.
Поговорив ровно столько, сколько требовалось для обмена любезностями, Латкин предложил:
– Не пройтись ли нам по воздуху?
Была уже ночь. Над сонным городом проплывали облака. Ветер дул неровно, то стихая, то снова принимаясь жалобно стонать и метаться. Чувствовалось, что начинается метель.
Они направились по пустынной улице в сторону Кируля. Кутаясь в беличью шубку, Мария Васильевна прижималась к спутнику.
– Ах какая ночь! – шептала она, зябко подрагивая. – Темно и страшно! Говорят, в такую погоду волки рыщут. Недавно собаку задрали тут.
– Трусишка вы, Мария Васильевна! Какой волк на председателя управы нападет… Я так рад, что мы наконец вместе! Счастливей этой ночи не помню! – обдавая горячим дыханием ее лицо, нашептывал Латкин.
– И я счастлива сегодня. А дома у нас всегда скука.
Осторожно пробираясь проложенными в сугробах тропинками, они бродили, пока не подошли к дому Латкина на Набережной улице.
Согревая своим дыханием ее холодный кулачок, он предложил срывающимся голосом:
– Зайдемте ко мне. Посмотрите на мою монашескую келью, погреетесь…
– Как можно, Степан Осипович? Уже поздно… что могут подумать люди?
– Вход отдельный, никого из домашних не побеспокоим. Мы ненадолго. К тому же у меня папиросы кончились, портсигар набить хочу. Зайдем на минутку, погреемся, я потом провожу.
– Только ненадолго…
– Конечно же, конечно! Мы пройдем тихо-тихо, нас и не услышат.
Латкин открыл ключом дверь.
У себя в комнате он быстро снял пальто, так же поспешно расстегнул и снял легкую беличью шубку со своей спутницы, схватил молодую женщину на руки, понес на диван.
– Степан Осипович! Степан Осипович! – слабо сопротивляясь, шептала она, но вскоре притихла.
А он продолжал нашептывать ей ласково и нежно:
– Русалочка, ясноглазая моя…
