Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Пароход давно уже миновал устье Сысолы и шел вниз по Вычегде. Мимо проплыло имение купцов Кузьбожевых. Начиная от каменистого низа и до самого верха щетинится еловый лес, густой, зеленый. Настоящая парма!
Новобранцы, столпившись у левого борта, любовались сказочными местами. Домна вглядывалась в лесистые берега, но думала о своем.
«…Выйти замуж, как прочит мать, и нарожать полон дом нищих? Всю жизнь копаться в навозе? Нет, пока крылья не связаны, полетаю по свету, а там видно будет. Никто, слава богу, пока не цепляется за мой подол».
Домна вытерла слезы и по железной лесенке спустилась на палубу. Здесь все места были заняты новобранцами. Каждый устраивался на ночь как умел. Одни курили, разговаривали; другие слонялись, толкались у входа в машинное отделение, надоедая команде; третьи играли в карты и дружно гоготали, когда проигравший подставлял лоб и получал положенное количество щелчков. Были такие, которые, похрустывая сухарями, сидели у своих котомок и от нечего делать забавлялись над Терентием, помогавшим матросам мыть шваброй палубу.
– Куда это ты, Терентий, отправился? – спрашивали у него. – Не вздумал ли с нами в солдаты ехать?
– Еду к главному судье, с доверенным судиться. Угости сухариком!..
– Спляши давай…
– Нашел дурака! Хочется, сам спляши, а я посмотрю…
Нигде на палубе Прони не было. Кто-то из новобранцев надоумил Домну обратиться к унтеру.
– Что тебе надо, красавица? – заметив девушку, спросил тот у Домны.
– Брата разыскиваю. Говорят, он тут, внизу, – показала она на крышку люка.
– Коли там, то и ладно. Пусть отдыхает на здоровьице! – окуная усы в кружку, заключил унтер и начал с шумом прихлебывать обжигающий чай.
Домна была не из тех, кого легко обескуражить. Она стала упрашивать унтера:
– Дяденька, отпусти брата. Он хороший, а за что страдает – самому невдомек. Схватили и посадили… Разве не жалко вам парней? Там задохнутся…
– Не задохнутся! Там можно открыть круглые окошечки, – возразил унтер.
– Выпусти их, дяденька! – умоляла Домна и даже пыталась улыбнуться, но тот невозмутимо продолжал пить чай. Один из солдат потянулся к девушке и попытался ущипнуть ее. Домна оттолкнула его руку и в сердцах крикнула:
– Что вы – оглохли, идолы? Чтоб вас раздуло от этого чая! Подавитесь вы им! Да ведь таких и холера не возьмет! – честила она стражников, все больше распаляясь.
Поднялся шум, начали собираться новобранцы, угрюмые взгляды которых не обещали ничего хорошего. Тогда унтер поднялся, широко расставил ноги и рявкнул:
– Разойдись! А ну, марш по местам!
Кто знает, чем могло кончиться для Домны все это, если бы не подошел матрос и не сказал:
– Эй ты, кудрявая! Тебя вызывают в салон первого класса. Там барыня расхворалась. Приказано, чтобы ты явилась в чистой одежде.
Домна, уже остывая, бросила:
– Погодите, и на вас найдется управа! – И пошла выполнять приказание своей новой хозяйки Космортовой.
3
В салоне первого класса, куда, переодевшись, явилась Домна, в кресле полулежала жена архитектора Космортова Софья Львовна. Она была в шелковом китайском халате ручной вышивки. Концы пояса халата небрежно свисали до полу. Склонив набок голову и беспомощно опустив руки с тонкими длинными пальцами, она чуть слышно стонала. Около нее суетился Михаил Кондратьевич. Тут же в салоне был и Латкин. Он стоял в глубине, у окна и, засунув руки в карманы, со скучающим видом наблюдал однообразный пейзаж.
– Воды! Компресс на голову! – сердито приказал Домне Космортов.
Она оторопела. С чего это он так? Все-таки свой человек, коми…
– Ты что – не поняла? Воды, компресс! Побыстрее!
– Ах, Мишель! – приоткрыв глаза, сказала жена. – Зачем компресс? Ведь это мигрень. Где мой мигреневый карандаш? Ах, как мне тяжело! Кажется, я скончаюсь.
– Уважаемая Софья Львовна! Вам надо отдохнуть, тогда утихнет и боль, – посоветовал Латкин. – Вам лучше отправиться в каюту и прилечь.
– Доктора мне, Мишель! – снова простонала жена архитектора и, вдруг выпрямившись в кресле, прикрикнула – Да побыстрее поворачивайся, тюлень несчастный!
– Но, дорогая Софи! – взмолился Космортов. – Пойми: мы на пароходе. Я спрашивал капитана – доктора у них нет. Здесь только мы и новобранцы.
– Не говори мне про них! Боже мой! Весь день простоять на пристани из-за этих мерзких голодранцев!
– Кто мог подумать, что народ вздумает шуметь?.. Разреши, Сонечка, я поухаживаю за тобой! – И Космортов начал натирать виски жены мигреневым карандашом.
– Так и знай, что я в первый и в последний раз в вашем Усть-Сысольске. Ах, если бы ты знал, как болит голова! Подай папироску, – устало попросила Софья Львовна, поудобнее устраиваясь в кресле.
Домна, убирая всюду разбросанные вещи, с удивлением наблюдала за капризами барыни.
– Хватит с меня и того, что я видела и пережила тут. Дикари, а не люди! Самоеды!
– Зачем ты так, Софи, – мягко заметил муж. – Самоеды живут в тундре, а здесь зыряне. Я объяснял…
– Ах, не все ли равно, – отмахнулась жена и повернулась к нему спиной.
– Степан Осипович, – обратилась она к Латкину, – послушайте, что я наблюдала в гостях у дяди в Кочпоне. Кошмар! Тараканы, духота. Едят все из одной посуды, облизывая ложки. А свой дурацкий рыбник берут пальцами… Бр-р!
– Софи! Зачем при посторонних? – нервно передернулся Космортов.
Но та безжалостно продолжала:
– Степан Осипович, скажите, правда ли, что у вас все вместе ходят в баню?
– То есть как все вместе?
– Мужчины, женщины, дети, старики, старухи…
– Вранье! – круто повернувшись, довольно резко ответил Латкин. Ему надоел этот глупый разговор. – Не смею спорить, может быть, где-нибудь в глуши и можно встретить нечто подобное, но вряд ли. Зато, скажу, здесь народ честный и скромный. Живут, не зная замков и запоров: уходя из дому, кладут поперек двери коромысло – знак того, что все ушли, – и этого достаточно, чтобы в дом никто не вошел. Более того. Охотники иногда оставляют в своих лесных амбарчиках дичь, меха, всю свою добычу за охотничий сезон. И никто не тронет.
– Ну да! Рассказывайте! А сегодняшнюю историю с новобранцами как прикажете понимать? До чего мы так дойдем! Нет, здесь нужна твердая рука – шомполами и сквозь строй!
– Милая Софья Львовна, теперь так нельзя! – возразил Латкин.
– Иногда пожалеешь, что нельзя, – поддержал жену Космортов. – У тебя еще не выветрилась студенческая дребедень: просвещенный век, демократические свободы, равенство, братство! В университете на студенческих сходках ты примерно такие речи произносил. И доигрался, попал под негласный надзор полиции.
– Положим, под надзор полиции я попал уже здесь, в Усть-Сысольске. Но это не суть важно, – возразил Латкин. – Важны убеждения.
– Убеждения – это твое личное дело. Однако в имении твоей супруги их, видимо, лучше держать при себе. Она, насколько мне известно, не любит либеральную болтовню. Впрочем, не сердись. Тебе виднее, мой друг! – стараясь свести разговор к шутке, сказал архитектор, довольный, что удалось отвлечь внимание жены от ее мигрени.
– Я и не собираюсь долго задерживаться у жены, – возразил Латкин. – Съезжу, посмотрю и – сразу же обратно. Мне там делать нечего, помещик из меня не получится. Лучше быть уездным агрономом…
4
Едва пароход отошел от городской пристани, Проня, закрытый в трюме, прильнул к небольшому круглому иллюминатору.
Мимо проплыли Соборная гора, окраины города. И где-то там, позади, осталась ветхая избенка вырастившей Проню бабушки Федосьи.
Проня не помнит своих родителей. Они умерли давно, когда ему было всего полтора года. Позднее Проня не раз спрашивал у бабушки, почему у других мальчиков есть и отец и мать, а у него нет? Бабушка на это отвечала:
– Подрастешь, расскажу. А пока тебе незачем знать.
Муж Федосьи, дедушка Михей, половину своей жизни провел в лесу. Он был хорошим охотников, не раз с рогатиной и ножом ходил на медведя и не с одного хозяина пармы снял шубу. Под старость он уже не мог далеко от дому лесовать. Его и нашли в ближнем лесу. Устал, видно, старый, выбился из сил, присел отдохнуть под ель и уснул навеки.
Схоронив его, бабушка Федосья загрустила и еще крепче привязалась к своему внуку. И вот как-то раз вечером за прялкой она поведала Проне о его родителях.
– Ты, сыночек, уже стал большим, и пора тебе знать, как все было. – Негнущимися старческими пальцами крутя веретено, бабушка неторопливо рассказывала – Помню, была осень. На улице дождь со снегом, ветер. Вечером мы с хозяином сидели у светца. Он что-то со своим ружьем возился – по первому снегу на белок собирался в лес; а я вот так же с веретеном. Вдруг в окошко постучали. Я испугалась, а хозяин говорит:
«Наверно, запоздалый путник. Поди, пусти погреться».
Вышла я в сени, открыла дверь. Смотрю: женщина. Боже мой! Да это же она, наша дочь, еле на ногах держится! В большом сером платке, в коротенькой шубке, а под ней ситцевое платьице. И весь-то подол у бедненькой мокрый, в грязи. Через шею другой теплый платок перекинут, на грудь спускается, а в нем, видать, что-то лежит у ней, рукой так осторожно поддерживает.
«Здравствуйте, батюшка с матушкой! – сказала она, перешагнув порог, и на лавку у двери села. – Ох и устала я! Слава богу, добрела!»
Хозяин, вижу, и рад и встревожен, говорит ей:
«Ну, здравствуй, доченька… Раздевайся, грейся, коли пришла».
Я к ней кинулась, помогла скинуть мокрую одежду. Развернула теплый платок, а там ребеночек в одеяльце завернут, плачет, ручками тянется. Это ты был, касатик. Мать у печки примостилась, дала тебе грудь. Да видно, молока-то нет у бедняжки, ты в рев, есть-то хочешь. Вынула я из печки топленое молоко. Стали кормить с ложки, наелся ты и заснул.
Мой-то хозяин подошел, присел рядышком, смотрит на дочку. А та склонилась над ребеночком, молчит.
Положила она тебя на печку и говорит нам:
«Я к вам насовсем приехала. Больше мне некуда идти».
От этих слов сердце мое перевернулось.
«Как же, говорю, язык у тебя повертывается такое сказать! Слава богу, в свой родной дом пришла, живи нам на радость».
А старик и спрашивает:
«Почему же ты, дочка, одна, без мужа?»
«Мужа посадили».
«За что же посадили, спрашиваем, муженька-то твоего?»
«За забастовку, – говорит. – Мастера избили, поломали чего-то на заводе… Многих судили, не одного его. Долго в тюрьме держали, а потом куда-то в Сибирь угнали. А куда я с ребеночком за ним пойду? Вот и решила к вам податься… До Усть-Выми на пароходе доехала, а дальше пришлось пешком добираться – денег-то у меня нету».
Уж так нам было жаль дочь, хоть и без нашего согласия и благословения вышла замуж. Сижу я, потихонечку платком слезы утираю. Вся-то она высохла, бедняжка, и так нехорошо кашляет… Эх, горе да печаль не по верхушкам деревьев ходят, а по людским головам катятся!..
Посидели молча, повздыхали.
«Сын или дочь у тебя, Марьюшка?» – спрашиваем.
«Сыночек, – отвечает. – Проней зовут…»
Вот так-то и принесла тебя к нам несчастная наша Машенька, тащила пешком поздней осенью по грязи в такую-то даль. Вот она какая была, твоя родительница… Не суждено было ей, бедняжке, жить. Похворала она всего-то несколько дней да и отдала богу душу. Сколько слез мы пролили со стариком, да ничего – сердце человеческое все вытерпит…
Вон уж и ты как вырос, Проня. Теперь все знаешь, – закончила свой рассказ бабушка Федосья и грустно добавила – А отец твой, сердешный, так и пропал в Сибири.
…За воспоминаниями Проня не заметил, как наступили сумерки, а вскоре и совсем стемнело. Спутники его, кто как сумел, устроились на ночлег и уже спали. А пароход все шел, вспарывая мутные волны и однообразно хлопая колесами.
Проне не спалось. Он не отрываясь смотрел в темноту.
5
Домна, положив голову на котомку, спала на дровах, убаюканная однообразным стуком колес, шипением пара и приглушенным шумом воды за бортом.
Пароход плыл вниз по Вычегде, не останавливаясь. Уже забрезжил рассвет, а Домна все еще спала. Темные густые ресницы чуть вздрагивали, словно над ними порхали светлые девичьи сны. На смуглый лоб легли пряди темно-русых волос, а в углах пухлых губ притаилась улыбка. Но вот девушка освободила из-под головы уставшую руку, свернулась калачиком, как любила спать в детстве, и тут же обвальный грохот разорвал тонкую паутину ее сна.
Домна вскочила, силилась понять, где она и что здесь происходит. Пароход стоял у крутого берега. Матросы грузили на пароход дрова, и грохот первых поленьев, сваленных на железную палубу, разбудил девушку.
Домна встала, поправила помятое платье и сбежала по трапу на песчаный берег. В сторонке она умылась, причесалась и почувствовала себя бодрей.
За ночь разнепогодилось. Ветер со стоном и свистом носился по широкому речному простору. Вычегда бурлила, кипела. Седые волны бросались друг на друга, сталкивались и рассыпались мириадами брызг.
Новобранцев на берег не пускали. Унтер следил, чтобы никто не смог проскочить. Он разрешил только шестерым помогать матросам грузить дрова, а остальным отвечал:
– Сказано – нет, и никаких разговоров! Разбредетесь, как бараны, по берегу, ищи вас опять… Стой! Эй, ты, куда тебя понесло? Кругом ма-арш!..
Кроме обитателей первого класса, пассажиров на пароходе не было. Космортовы, видимо, еще спали. Лишь Латкин, заложив руки за спину, ходил по берегу в ожидании конца погрузки.
Пароход стоял на глубоком месте, почти вплотную к берегу. По деревянным наклонным желобам несколько человек сверху спускали поленья прямо к трапу. Там их подбирали, складывали на носилки и грузили на пароход.
Вместе с матросами у дров возился и Терентий. Увидев Домну, он спросил:
– Ты, девка, куда едешь? Тоже, что ли, в город Вологду? К губернатору?
– Нет, дальше, в Питер.
– В Питер! Ух ты! – удивился Терентий и в раздумье поскреб затылок. В детски наивных глазах затрепетала какая-то мысль.
Он подошел совсем близко к девушке, спросил таинственно:
– Может, и царя увидишь?
Домна улыбнулась.
– Почем знать, может случиться, – сказала она в шутку.
– Ух ты! – снова воскликнул он и громко зашептал – Увидишь царя-батюшку, скажи ему: судьи обижают Тереня.
– Скажу, обязательно скажу! – голос Домны дрогнул. «Бедняга! – подумала она. – А сколько таких по свету мыкается! И почему на земле так устроено: одни живут, красуясь, таким и рай не нужен, а другие голодают? Будет ли когда получше?»
– Домна! – окликнул ее кто-то.
Она оглянулась. Из-за спины унтера выглядывал улыбающийся Проня.
Словно ветром ее подхватило. С платком в руке она взбежала по трапу, едва не столкнув матросов с носилками, и через мгновенье уже была рядом с Проней.
– Выпустили?
– Как видишь!
– Хорошо-то как! Рассказывай, где пропадал в день отъезда, несчастная душа?
– За чаем поговорим, – весело сказал Проня. И побежал за чайником.
В него нацедили кипятку из куба, прихватили котомки и устроились на корме в укромном местечке чаевничать.
Размоченные в кипятке сухари казались вкусными. У Домны были и шанежки и ячневые пироги. Домна, смеясь, рассказывала Проне, как ее новая хозяйка привередничала:
– «Ах, ах! Я умираю!.. Доктора скорее…»
Схватившись за голову, Домна так закатывала глаза и стонала, что и Проня не мог удержаться от смеха.
– Ну и барыня, и чудеса же ты рассказываешь!..
– А все же скажи, почему ты опоздал на пароход? – перевела разговор Домна.
Тот ответил со вздохом:
– К бабушке бегал. Одна осталась, больная.
– И я маму оставила, – сокрушенно сказала Домна.
– Твоя мать крепкая, и не одна осталась. А бабушка одна и еле ходит.
Домна задумалась. Ее темные брови сошлись над переносицей. Строгие глаза смотрели на разбушевавшуюся Вычегду, словно что-то хотели увидеть среди косматившихся, вспененных волн. В эту минуту она казалась значительно старше своих лет.
Некоторое время они сидели, каждый думая о своем. Проня с тревогой спросил:
– Все же решила ехать с этой дурой-хозяйкой?
– Поеду. Обещали взять к себе в Питере.
– Будешь терпеть ее капризы?
– Поживу, пока не осмотрюсь, а там видно будет… Чай, я к ним не привязана. Не понравится, прощай скажу. Мне главное теперь в Питер попасть.
– Лучше бы ты, как советовал Мартынов, на завод устроилась. Там быстрее в люди выбьешься.
– Если смогу, так и сделаю. Ой, как подумаю, что еду в Питер, самой не верится! В такую даль меня нелегкая несет… А ты, Проня, на моем месте поехал бы?
– Отчего же!.. Может, и мне доведется побывать в Питере. Вот бы встретиться нам!
– Спрошу у барыни, где они живут, и скажу. Случится быть в Питере, обязательно разыщи меня…
Они и не заметили, как пролетело время. Пароход дал отвальные гудки. Матросы убрали трап, и «Учредитель», пыхтя и фыркая, стал выходить на фарватер.
6
Кузница, в которой работал Мартынов, находилась за банями, у спуска к заливчику. Раньше сюда редко кто наведывался. Но добрая слава о ссыльном мастеровом быстро разнеслась среди крестьян, и те шли к нему со своими житейскими нуждами: топор наварить, коня подковать или побеседовать о том, что слышно на белом свете. Иные засиживались до заката, пока обеспокоенные хозяйки не посылали детишек разыскать «пропавших» мужей.
Мартынов был рад посетителям. Для каждого находилось теплое слово. У него становилось все больше знакомых. Но Василий Артемьевич понимал, что в любую минуту могут пожаловать и другие гости. И в ожидании их всегда был настороже. Однако все произошло быстрее, чем он предполагал.
В тот день крупных поковочных работ не было, и он решил заняться починкой разной утвари: надо было запаять протекающий таз, вылудить самовар, починить ведро. Такой работы было полно.
Мартынов не спеша развел в горне огонь. Было еще рано, и никто из посетителей пока не заглядывал. Напевая под нос «Дубинушку», Василий Артемьевич сунул в огонь паяльник и взялся за мехи, вспомнив Проню. Тот, забегая, часто раздувал горн.
Так он работал час, может быть, два, как в кузницу явился полицейский.
– Кончай коптить! – строго приказал он. – Пойдем!
Уже по тону полицейского Мартынов понял, что добра ждать нечего.
Догадка превратилась в уверенность, когда они подошли к дому, где он жил. Полицейский чиновник с жандармом в его комнате производили обыск. Все было перевернуто, разбросано по полу. Даже соломенный матрас был распорот.
– Вы что-нибудь потеряли, что так старательно ищете у меня? – не удержался Мартынов.
Полицейский чиновник смерил его откровенно враждебным взглядом:
– Тебе лучше знать, что мы ищем! И советую не задерживать нас, выложить немедленно!
– Что?
– Листовки.
– Помилуйте, какие листовки? – развел Мартынов руками.
– И запрещенные книги.
– Ищите… Если найдете, забирайте. Только ничего такого у меня нет.
– Показывай все свои вещи, – потребовал полицейский чиновник.
– Ну какие же у меня могут быть вещи? Вот только то, что на мне! – пожал плечами Мартынов. – У пролетария все его богатство – руки и голова.
– Молча-ать! И поменьше рассуждайте… Одевайтесь! – приказал полицейский, направляясь к выходу.
Мартынов попрощался с хозяйкой, наказал ей, если обратно не вернется, забрать из кузницы его инструменты и хранить, а принесенную в починку утварь раздать владельцам.
Шагая между полицейскими, Василий Артемьевич обдумывал, как ему держаться в управлении и к чему следует быть готовым?
Полицейское управление находилось на набережной, в двухэтажном каменном здании с толстыми стенами и сравнительно маленькими окнами, в первом этаже забранными железными решетками.
Два года назад Мартынов впервые перешагнул порог этого мрачного, похожего на каземат, здания. И вот опять он здесь. Его провели к исправнику.
– Мартынов? – строго спросил тот, как только Василий Артемьевич перешагнул порог кабинета исправника.
– Он самый.
– Имя, отчество?
Назвал имя, отчество.
– Так, – многозначительно сказал Голубев и смерил взглядом Мартынова с ног до головы, словно борец перед схваткой. Выдержав паузу, он показал рукой на стул – Садитесь… Надеюсь, вы догадываетесь, зачем вас вызвали?
– Нет, – пожал плечами Мартынов.
– Видите это? – вытащив из-под папки листовку. Голубев поднес ее к лицу Мартынова.
– Вижу, бумажка…
– Это не просто «бумажка», это листовка, – многозначительно подчеркнул чиновник. – В прошлое воскресенье ее разбросали у собора. Нам известно, что это сделали ваши люди. Мы знаем, что у Красного яра под Кочпоном у вас состоялось сборище. Вы там читали статью из нелегальной газеты, направленную против государства и престола. Такое же сборище состоялось и в нижнем конце города, в Кодзвиле. Известно и о вашем подстрекательстве новобранцев к беспорядкам… Отпираться бесполезно, – почти добродушно закончил Голубев, хотя глаза его по-прежнему смотрели холодно.
Мартынов понял, что полиции не все известна о деятельности его группы. Иначе исправник не так бы разговаривал.
– Что вам надо от меня? – спросил Мартынов.
– Сообщите, где печаталась листовка, кто участвовал в этом деле… и вообще все, что знаете. Уверяю вас, это значительно облегчит ваше положение. Даже даст возможность выехать снова в Россию…
– Мне ничего не известно.
– О, понимаю! Вы стреляный воробей… – покачал головою Голубев. – Но теперь время военное. Шутить с вами не будут…
Раскуривая папироску, исправник искоса поглядывал на Мартынова, не клюнет ли тот, как рыбешка на приманку. У Голубева было скверное настроение. Вчера он получил серьезный нагоняй из губернского полицейского управления. Было бы кстати заставить заговорить ссыльного. Но тот молчал.
– Ну-с, хватит! – сказал исправник, бросив в пепельницу недокуренную папиросу. – Будем говорить прямо. Вот здесь, в этот папке, лежит предписание – выслать вас, как опасного человека, дальше на север, откуда уж вам никогда не вернуться. Вы понимаете? Последний раз спрашиваю: откуда вы получили эту дрянь? – Голубев снова помахал листовкой перед носом Мартынова. – Или вы расскажете все, и тогда я лично буду хлопотать за вас перед губернатором… Или через два часа вашего духу не будет в этом городе!
«Это еще не самое страшное», – подумал Мартынов и слегка вздохнул. Жалко было расставаться с городом, в котором прожил почти два года, успел познакомиться с жителями и обзавестись друзьями. Но радовало, что у полиции нет никаких материалов о подпольщиках. Иначе, полиция так просто его не выпустила бы.
– Ну, что молчите?
– Я хочу попросить вас об одном: походатайствуйте отправить меня в солдаты.
– В солдаты? Об этом нечего и думать… Через два часа вверх по Вычегде отправляется пароход «Иртыш». Поедете до Усть-Кулома на пароходе, а дальше на Печору будете шагать пешком. Место назначения скажут люди, которые будут сопровождать вас до конца.
«Ну, вот и снова моя утлая ладья отправится в северные края. Не захлестнут, не опрокинут ее волны житейского моря?» – невесело подумал Мартынов, выходя из полицейского управления.
