Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
В осином гнезде
1
Весной 1919 года Архангельск был похож на взбудораженное осиное гнездо. В нем скопились американские, английские и французские войска со штаба ми. Здесь же находились белогвардейские офицеры и солдаты во главе с генералом Миллером, послы и консулы союзных держав. Оккупированный город был наводнен агентами иностранных фирм, корреспондентами, спекулянтами. Жизнь была торопливая, лихорадочная. Бойко работали рестораны, увеселительные заведения. В одну ночь возникали акционерные компании с сомнительными капиталами, закупочные конторы, товарищества. И все стремились поскорее урвать куш побольше, а там хоть трава не расти.
Здесь обреталось и так называемое «Северное правительство», возглавляемое болезненным старичком, эсером Чайковским. Под его крылышком нашел приют и скрывающийся от Усть-Сысольского ЧК Латкин, которому все же удалось добраться до Архангельска.
Очутившись здесь, Латкин сразу же сочинил докладную записку на имя правительственного комиссара с проектом свержения большевиков в Усть-Сысольске. В Архангельске в эти дни было немало прожектеров, носившихся с самыми фантастическими планами «спасения отечества», и Латкину пришлось довольствоваться обещанной ему должностью агронома в Мезенском уезде. Так и захирел бы он там, если бы не надушенный платочек Керенской. С его помощью Латкин был извлечен из политического небытия и назначен на должность чиновника по особым поручениям. «Правительство» Чайковского пустилось во все тяжкие, печатало ничем не обеспеченные деньги. Да и чем было обеспечивать их, когда интервенты неустанно вывозили все, что успевали награбить: лес, пушнину, лен, пеньку, смолу, марганцевую руду.
Интервенты не спешили с формированием отряда для Латкина. Их мало интересовала докладная записка какого-то там председателя земской управы, просившего направить на Вычегду специальный отряд, чтобы ликвидировать Советскую власть. Внимание интервентов целиком поглощали планы захвата Москвы и. Петрограда. Прошлой осенью и этой зимой они не раз предпринимали отчаянные попытки наступления по железной дороге на Петроград и по Северной Двине на Котлас, намереваясь затем пробиться на Вятку и соединиться с армией Колчака. Но части Красной Армии мужественно защищались, парализуя наступление врага. На Двине храбро сражалась речная флотилия Павлина Виноградова. И где-то там, на Двинском фронте, в составе Ижмо-Печорского полка воевал против интервентов балтийский матрос Прокопий Юркин.
Весной 1919 года интервенты снова задумали провести на Двинском фронте наступательные операции.
В один из холодных и ветреных дней в начале июня в устье Северной Двины бросил якорь английский крейсер. На нем прибыл новый командующий союзными войсками, генерал Айронсайд, человек молодой, энергичный, зарекомендовавший себя победами в Африке. Вместе с ним прибыли новые контингенты войск, танки, гидропланы, газометы, бронированные канонерки.
Над городом, изукрашенным союзными и трехцветными царскими флагами, плыл колокольный звон. Набережная Двины была переполнена чиновниками, купцами, лесопромышленниками, белогвардейским отребьем.
В рабочих районах города – Соломбале, Бакарице, Исакогорске – стояла настороженная тишина. Эти рабочие районы казались пустынными. И действительно, многие из живших здесь ушли в партизанские отряды, чтобы с оружием в руках сражаться против чужеземных захватчиков, другие томились в казематах губернской тюрьмы, в каменных подвалах портовой биржи да в каторжном лагере на острове Мудьюг.
В ликующей толпе, наводнившей набережную, находился и Латкин.
Гремела музыка. Мимо генерала, стоявшего с надменно поднятой головой, маршировали войска. С грохотом ползли невиданные железные чудовища – танки, и под их гусеницами содрогалась земля, жалобно вызванивали стекла в окнах домов. Над Двиной завывали аэропланы. Они, как хищные коршуны, высматривающие жертву, проносились в воздухе.
– О’кей! – одобрительно покачивал седой головой американский посол.
– О! Эти парни покорят хоть кого! – хвалился, посасывая трубку, тощий, с длинным хрящеватым носом английский консул.
Весь этот парад был затеян для того, чтобы показать мощь и силу экспедиционного корпуса, его вооружение и технику, запугать противника, подавить его волю к сопротивлению.
После парада новый главнокомандующий изъявил желание выступить перед журналистами. Он заявил:
– Теперь в моих руках все. План мой прост и рассчитан на то, чтобы использовать летнее время и перевести базу русской армии из Сибири в Архангельск. Перебросить из Англии в Архангельск войска, снаряжение, грузы. Вы понимаете, какие материальные и стратегические преимущества заключаются в перенесении базы из Сибири в Архангельск! Как только прибудет другая половина моих войск, я двинусь вверх по реке на Котлас и захвачу его. Я в этом совершенно уверен!..
Английский генерал Айронсайд превратился сразу в кумира архангельской буржуазии и белогвардейцев. Восторгам купчиков, лесоторговцев, промышленников, спекулянтов не было границ.
На параде буйная радость охватила и Латкина. Он кричал «ура» и твердо верил, что наступает его день. Только что сообщили ему, что после парада его будут ждать в канцелярии правительственного комиссара. Вспомнили о нем. Конечно, неплохо и в Архангельске, но что это за пост – чиновник по особым поручениям. Вот когда он очистит от большевиков свой край, разве такое будущее его ждет? Тогда можно будет подумать и о планах Потопова. А что? Чем черт не шутит! Стать во главе нового государства!..
Как только закончился парад, Латкин направился по главному Троицкому проспекту к Немецкой слободе– в самую оживленную, деловую часть портового города.
Улицы пестрели флагами. Штыки чужеземцев не пугали Латкина. При виде их он чувствовал себя увереннее, зная, что за ними он в совершеннейшей безопасности.
В Немецкой слободе размещались консульства и канцелярия правительственного комиссара Чайковского. Самого комиссара не было: по случаю прибытия нового главнокомандующего он отправился на прием. В канцелярии Латкину сообщили приятную новость: его просьба удовлетворена. В скором времени на Вычегду будет направлен особый отряд.
Решив отметить это событие, он вспомнил своего покровителя, князя Гарина. Позвонив в комендатуру контрразведки, Латкин разыскал князя, и попросил принять его. Договорились встретиться в ресторане «Арктика». Гарин предупредил, что в ресторане надо заранее занять столик – ближе к эстраде.
2
Кудрявый разбитной извозчик Митька Гернет – обрусевший голландец – мигом домчал Латкина на своей пролетке «на дутиках», с мягкими рессорами.
В ресторане Латкина встретил веселый гул. Зал был полон, но Латкин все же разыскал свободный столик возле эстрады.
Выступал цыганский хор. Молодая цыганка, увешанная монистами, задорно вскрикивала высоким гортанным голосом, трясла плечами и била в бубен.
Наконец в дверях появился Гарин.
– Добрый день, Степан Осипович! – приветствовал он Латкина. – Цыганами увлекаетесь? Настоящие цыгане – в столице! Здесь балаган… – Выпив залпом бокал вина, Гарин устало сказал – Тяжело работать. Допросы, допросы! Приходится вытягивать каждое слово. Отвратительный народ! Хамье!.. Были на параде?
– Внушительно, – сказал Латкин с увлечением, – танки, аэропланы!..
– А как главнокомандующий?
– Напористый, хотя и молодой… Именно тот, кто нам нужен.
Разговор зашел о Керенской.
– Мы знакомы по Петрограду, – щуря подслеповатые глаза, рассказывал Гарин. – Женщина энергичная, любила соваться не в свои дела и даже занималась переговорами с послами через голову мужа. Гм-гм… Надо сказать, Александр Федорович все же больше был артистом, чем государственным деятелем. По этой причине и докатились мы до такого состояния: все перемешалось, сбилось, расстроилось, ничего не поймешь. Сам же смылся, предоставив нам расхлебывать отвратительную кашу.
Гарину было около пятидесяти, но выглядел он значительно старше. Глаза потускнели, точно у старика. Выбритая до блеска голова была похожа на гусиное яйцо, к которому приставлены торчащие уши. В каждом его движении сквозило барство.
В ресторане становилось оживленнее. Цыганок сменили полуголые танцовщицы. Они так лихо виляли бедрами и взмахивали ножками, что офицеры, сидящие ближе к эстраде, встали, как по команде, и, громко аплодируя, кричали «браво!».
Танцовщицы произвели впечатление и на князя Гарина. Он, томно улыбаясь тонкими губами, сдержанно зааплодировал, слегка касаясь ладони кончиками пальцев. Латкину особенно понравилась белокурая танцовщица, чем-то напоминавшая усть-сысольскую купчиху Суворову.
Недалеко от эстрады остановился пехотный капитан. Он оглядывался, выискивая свободное место.
– Здравия желаю! – хрипловатым баском поздоровался он с Гариным.
– Присаживайтесь! – кивнув на свободный стул, предложил князь. – Знакомьтесь: господин Орлов, а это господин Латкин, чиновник по особым поручениям.
– Рад познакомиться! – звякнул шпорами Орлов и мгновенным взглядом будто вывернул наизнанку Латкина. – Слыхал о вас, знаю.
– Мы обмываем его новую должность при губернаторе. Прошу, капитан, поддержать нас! – предложил князь, движением брови подзывая официанта.
– Весьма рад! – буркнул Орлов, усаживаясь.
Гарина нисколько не смутило суховатое обращение бывшего жандармского ротмистра.
Официант поставил новый прибор и наполнил бокал ромом. Орлов осушил его, не поморщившись. Стал лениво закусывать.
Латкин, выждав немного, обратился к нему:
– Смею спросить, где вы могли обо мне слышать, господин капитан?
– В штабе. Вы подавали правительственному комиссару докладную записку?
– Да, я писал, – сказал Латкин.
Орлов повернулся к Гарину.
– Вы позволите, князь?
Тот, занятый эстрадой, бросил коротко:
– Прошу вас. Не стесняйтесь…
– Нам следует ближе познакомиться, – глухо, с хрипотцой сказал Орлов Латкину. – Будем вместе сотрудничать. Если не трудно, изложите основные положения вашей докладной. На что вы рассчитываете?
– Я прошу направить в Вычегду вооруженный отряд. Дело в том, что в Усть-Сысольске у меня есть надежные люди, которые помогут нам взорвать оборону города изнутри… Это не считая тех сил, которые примкнут к нам, как только большевики будут изгнаны.
Капитан Орлов молчал, что-то обдумывая, потом сказал:
– Решено послать туда отряд. Командовать поручено мне.
– Правда? – Латкин, схватив руку капитана, горячо ее пожал. – Позвольте узнать: большой отряд? Когда выступать?
– Отряда еще нет. Его надо создать. Будем вербовать добровольцев. Желательно из зырян. Отряд будет назван особым вычегодским. Вам придется помочь в формировании отряда…
– Приложу все силы! Но где найти добровольцев?
Орлов сдвинул лохматые брови:
– Где? Тюремные камеры переполнены пленниками и другим народом. Пообещаем хороший паек, жалованье, обмундирование, льготы и прочее. Думаю, найдутся желающие обменять тюрьму на отряд. Главное, создать ударную единицу! Начнем действовать, примкнут новые силы. Вы же пишете в своей докладной, что там нас ждут.
– Народ примкнет, но понадобится оружие.
– Оружием и прочим снабдят союзники.
– Тогда смею заверить, нас примут с хлебом-солью, с колокольным звоном.
Латкин стал излагать, на какие силы он рассчитывает, упомянул о капитане Прокушеве, о Союзе духовенства и мирян, которым руководит Потопов, высказал несколько соображений, где и какими дорогами лучше двигаться отряду.
– Господа! Предлагаю выпить за победу! – закончил разговор Латкин.
Позже Латкин, довольный и словно помолодевший, разыскав белокурую танцовщицу, кружился с ней между столиками в вальсе.
– Белокурая русалочка, фея, мечта, ничего для тебя не пожалею, ничего, – шептал он.
3
Хороши последние августовские дни на севере! Днем на солнце припекает, на полях теплынь, а в лесу разлита прохлада.
Особенно приятно в сосновом бору, гулком и светлом. Сосны тут прямые, высокие, чуть покачивают вершинами, словно перешептываясь о чем-то между собой. Аукни – со всех сторон, передразнивая тебя, отзовется лесное эхо. А спустишься к болоту, там морошка стелется пестрым ковром, ягоды желтые, сочные, спелые.
…Жарко. В горле пересохло, напиться бы.
В низине, заросшей темно-зелеными пихтами, журчит ручеек, ныряет под замшелую колодину и бежит дальше. А Проне так хочется пить! Он тянется пересохшими губами к холодной воде, пьет и никак не может напиться… И вдруг оглушительный удар грома. Потемнело все вокруг, дышать трудно и тяжко. Парень хочет вскрикнуть – и не может.
…Открыл глаза, приподнял голову. Пробуждение было безрадостным: грязные нары, обитая железом дверь, на окнах решетки. Да, он не в родной парме, а в архангельской губернской тюрьме. И не гром грохочет, а тюремщики в тяжелых сапогах с подковами топают по гулким коридорам, с шумом открывают и захлопывают двери камер.
– Опять, видно, контрразведчики шныряют, – прислушиваясь к глухому шуму, сердито сказал рабочий в замасленной куртке.
– На Мхи[15]15
Мхи – окраина Архангельска, где интервенты и белогвардейцы производили массовые расстрелы.
[Закрыть] отбирают, – отозвался с нар другой, в форме железнодорожника. – Одна у них работа…
В тесной, сырой камере их девять человек: красноармейцы, рабочие, железнодорожники. Все они избиты, лица в багровых кровоподтеках. И одежда коробится от спекшейся крови. В углу на нарах стонет совсем еще молодой паренек. Он лежит пластом, надрывно кашляет и отхаркивается кровью.
Прислушиваясь к тяжелым шагам охранников, Проня вспомнил вчерашний допрос в тюремной канцелярии. Там были двое из контрразведки: английский лейтенант Бо, неплохо говоривший по-русски, и капитан Гарин.
– Кто ты такой? – спрашивал Гарин. Лейтенант вертел в руках стек и курил сигарету. – Как звать тебя?
– Юркин. Прокопием прозываюсь. Пронькой.
– Разведчик?
– Я темный зырянин, по-нашему – коми. – Пронька шмыгнул носом и утерся кулаком. – Не шибко понимай по-русски, знай только «Отче наш» да «Дева днесь». Хочешь – могу говорить молитву…
– А крест есть? Покажи крест!
– Крест? Был, да оторвался. Один ваш солдат брал меня в плен. Так шибко дернул – шею чуть не сломал. Он и оторвал. А крест был. Такой большой да медный! Еще бабушка надевала. Говорила: не теряй, дитятко! Вот и не теряй! Ваш солдат такой сердитый, вроде медведя, так ляпнул!..
– Молчать! Хватит молоть, болван! – оборвал его Гарин и брезгливо передернул плечами. Кивнул головой в сторону простоватого на вид Проньки, сказал лейтенанту: – Чурбан осиновый! Самоедина!..
Лейтенант заглянул в бумагу на грязном тюремном столе и сухо бросил:
– Согласно донесению – разведчик…
Со стеком в руках он подскочил к Проне и, уставив на него колючие глаза, закричал:
– С каким заданием был послан? Отвечай!
– Куда посылали? Вызвали, сказали: иди, Юркин, походную кухню искать, в лесу потерялась. Кухню Пронька любит, там вкусный каша варят. И пошел. А там ваши повстречались…
А было так: посланный в разведку, он шел впереди отряда дозорным. Встретив в лесу группу солдат без погон, он принял их за красноармейцев. Особенно его ввел в заблуждение один из них с сумкой с красным крестом, которого Проня принял за своего санитара, и, не опасаясь, пошел к ним навстречу. Свою ошибку он понял лишь тогда, когда белогвардейцы, звякнув затворами, крикнули:
– Руки вверх! Бросай оружие!
Солдат с санитарной сумкой выбил из его рук винтовку, ударил прикладом в грудь. Проня полетел на землю. Он пытался вытащить гранату, висевшую на поясе, но на него навалились, стукнули прикладом по голове, и он потерял сознание. Когда очнулся, все было кончено: товарищи, отстреливаясь, успели скрыться. Проня остался в руках вражеских солдат. Вместе с другими пленными его на пароходе привезли в Архангельск и бросили в тюрьму.
На допросе он ничего лучшего не смог придумать, как сочинить историю с пропавшей кухней. Если уж так глупо попал в руки врага, то пусть за дурачка и сойдет. А он умел прикидываться глуповатым – жизнь в чужих людях всему научит. Сумеет ли он провести контрразведчиков – неизвестно. Но Проня понимал, что должен твердо держаться придуманной им истории, иначе его, как и многих других, немедленно увели бы за город, на болото у Немецкого кладбища. Там не одну сотню людей расстреляли.
Все это знал Проня от товарищей Так он и держал себя – прикидывался глуповатым. Однако английский офицер неплохо знал свое дело, он не верил Проне и продолжал выпытывать:
– Кто ваш командир?
– Командир? Есть какой-то! Лицо худое. Зовут как – не знаю. Незнаком с ним. Где мне все знать?
– Не знаешь? Прикажите пощекотать его, капитан! Может, вспомнит…
Проню били, выворачивали руки, пинали сапогами в лицо, в грудь. Лейтенант под конец вышел из себя и огрел стеком так, что левая рука Прони повисла, как плеть. И все же Проня ничего не сказал.
Время тянулось мучительно медленно. Внезапно загремел замок. В камеру вошли тюремщики, заорали:
– Встать! Построиться вдоль нар! Будет говорить большой начальник.
Стащили с нар и молодого красноармейца, стонавшего в углу. Вошел человек в легком дорогом пальто, в шляпе. Проня взглянул на него и глазам не поверил: Латкин!
«Чудеса! – с удивлением подумал Проня. – Как же он попал сюда? И что ему здесь надо?..»
Но Латкин вскоре сам выложил, зачем он пожаловал. Свою речь он закончил призывом:
– …Формируется особый вычегодский отряд, записывайтесь в него! Командует отрядом смелый и отважный капитан. Вам дадут хорошее жалованье, отличный паек, новое обмундирование… Старые грехи простят… Отряд идет освобождать коми край. Поэтому в первую очередь будем записывать зырян. Есть желающие?
Латкин окинул заключенных пристальным взглядом, его рыжие брови поползли вверх, он выжидающе молчал. Обитатели камеры тоже молчали. Заметив среди заключенных Проню, Латкин на миг задержал на нем свой взгляд.
– Нет желающих? – строго спросил он. – А вот с тобой, парень, я встречался в Усть-Сысольске. Ты приходил в управу? Хлеб выпрашивал?
– Неужто это вы, господин Латкин? – На лице Прони – глуповатая радость.
– То-то же… Ну как? Будешь записываться в отряд?
– Я? Да нет, пожалуй…
– Почему?
– Сам видишь, господин начальник, какой я вояка. Руку не могу поднять, сломали.
– В госпиталь направим, вылечат. Через недельку снова станешь солдатом. Рука не беда. Было бы желание…
– Оно, конечно, так, господин Латкин, но опять же нутро мое крестьянское, чужой хлеб не принимает. Вам, видать, английские галеты впрок идут. Вон как раздобрели. А мое нутро – хоть тресни: не принимает.
Латкину словно горячей золой бросили в глаза. Забегал по камере:
– Комедию ломать вздумал? Забыл, с кем разговариваешь? Да я тебя…
Раздался звон шпор. В камеру стремительно вошел Орлов в светло-серой шинели штабного офицера и в лихо заломленной фуражке, с папиросой в углу рта. За ним следовал Гарин.
– Что случилось? Почему шум? – спросил Орлов.
Все молчали.
У Орлова нервно дернулась щека, угрожающе шевельнулись усы.
– Надеюсь, вам все ясно растолковали? Кто согласен в особый вычегодский добровольческий отряд? Желающие – два шага вперед!
Люди стояли неподвижно. Никто из девяти человек не двинулся с места.
Орлов круто повернулся к Гарину:
– Господин капитан! Можете распорядиться…
Гарин, взяв у тюремного надзирателя список арестованных, стал вызывать:
– Бусыгин!
Железнодорожник переступил с ноги на ногу.
Гарин искоса взглянул на него.
– Списать… Коноплев? К тюленям!.. Соснин?.. Это ты? Списать!..
Так он перебрал всех, последней он назвал фамилию Прони.
– Его величество туземный кашевар, так, кажется?
– Разрешите попросить вас «командировать» его к тюленям, – произнес Латкин.
– О’кей! – протянул на американский манер Гарин. – Можно и так!
Он повернулся спиной к Проне и вышел. За ним последовали и остальные.
4
Холодным осенним днем в трюме грязного пароходишка Проню вместе с другими арестованными привезли на остров Мудьюг, расположенный в Двинской губе Белого моря. Интервенты использовали остров, разместив на нем ссыльно-каторжную тюрьму. Бежать отсюда было невозможно – кругом вода, безлюдье. Климат суровый: холодные ветры, зимой – метели. В том царстве льда и снега человек при плохом питании и тяжелой, изнурительной работе долго не выдерживал.
Каторжная тюрьма на острове Мудьюг была организована интервентами летом 1918 года, когда английская губернская тюрьма, каменные подвалы таможни и другие застенки уже не вмещали арестованных.
С очередной партией смертников сюда попал и Юркин.
С тоской Проня оглядывал незнакомый остров.
Над островом сумрачное, неласковое, но такое родное северное небо! Чайки с тоскливым криком носятся в туманной пелене моросящего дождя. Видны дозорные вышки, крыши бараков. На южном конце острова чахлые деревья.
Шлюпка не могла подойти к берегу. Конвоиры приказали арестованным прыгать прямо в воду. Проня был моложе всех. Он первым выскочил из шлюпки и очутился по пояс в ледяной воде.
Выбравшись на сухое место, Проня почувствовал, что закоченел. Стараясь согреться, он топтался на месте, подпрыгивал, разминался. Все заключенные сбились в кучу, чтобы согреть друг друга. Бородатые конвоиры орали:
– Прекратить возню! За нарушение порядка – расстрел… Равняйсь! Шагом марш!..
Голодные, закоченевшие люди, еле передвигая ноги, направились в лагерь, обнесенный двумя рядами колючей проволоки.
Потянулись жуткие дни каторжной жизни. Проня даже предполагать не мог, что ему доведется испытать такой ад. Выполняли бессмысленную и изнурительную работу. По всякому поводу заключенных безжалостно избивали, морили в карцере. Спали они на голых нарах – не разрешалось подстилать под себя ни травы, ни мха. Запрещалось даже разговаривать друг с другом.
Такие порядки установили интервенты. Затем охрана острова была передана белогвардейцам. В охрану подобрали тех, кто отличался особой жестокостью. Возглавлял этот лагерь бывший начальник сибирской каторжной тюрьмы палач Судаков, не расстававшийся с увесистой дубинкой.
– Я здесь царь и бог! Что хочу, то и сделаю с вами! – в исступлении кричал он заключенным.
Как-то раз Проня подвернулся палачу под руку. Случилось это ночью. Кто-то стрелял прямо по баракам. Вскоре в помещение ворвалась банда тюремщиков во главе с Судаковым.
Начальник тюрьмы приказал вынести убитых и раненых и обыскать помещение. Он любил подобным образом забавляться по ночам, вот так неожиданно ворваться к спящим людям и перевернуть все вверх дном. Теперь же Судаков, по-видимому, опасался побега заключенных и обыск производил особо тщательно. Заметив торчащий в стене гвоздь, Судаков схватил его сильными пальцами, раскачал и выдернул. Набросился на Проню.
– Гвозди вздумал вытаскивать!
– К гвоздям я не притрагивался! Ты же сам вытащил! – защищался Проня.
– В пререкания вступаешь, собака! – Судаков ткнул Проню дубинкой в грудь. – Бежать собрался!
Говори, с кем готовишь побег? В карцер! На двенадцать суток!
В карцере Проня жил, как в кошмарном сне. Это была яма без окон и без нар. В ней было холодно, как в леднике. Ни присесть, ни прилечь.
В долгие часы одиночества он думал о том, как нескладно сложилась его жизнь, как мало успел сделать. Вспоминал товарищей. Не раз вспоминал о Домне. Нравилась она Проне. До самого Питера дошла в поисках своего счастья!
«Где она теперь? Что делает? – думал он. – Ей и в голову не придет, где я сейчас».
На третий день пребывания Прони в карцере к нему втолкнули пожилого, изможденного мужчину.
– Кто ты, друг? – негромко спросил Проня, когда дверь захлопнулась.
– Мартынов моя фамилия… – с трудом переводя дыхание, отозвался мужчина.
– Мартынов?.. Василий Артемьевич? – От неожиданной радости у Прони перехватило дыхание.
– Я Мартынов. А кто ты? Откуда меня знаешь?
– Откуда знаю? – Проня обнял Мартынова, прижал голову к его груди и зашептал: – Помнишь, Василий Артемьевич, берег Сысолы у Красного яра, костер под Кочпоном?.. Ты читал нам статью Ленина. Потом хлебали уху из котелка. Такая была вкусная уха. Помнишь?..
– Постой, парень! На берегу Сысолы? Уха? Верно, хлебал уху… Проня Юркин?
– Я, Василий Артемьевич!
Они крепко обнялись.
– Изменился, не признал тебя, Проня, сразу. Встретились мы с тобой, надо сознаться, в безрадостном месте. – Мартынов погладил парня по голове и тяжело вздохнул. – Одно меня радует. Если ты здесь, значит, крепко наперчил белогвардейцам.
– А я жалею, что мало их, гадов, переколотил. Глупо в руки попался…
Он рассказал Мартынову, как все это произошло.
– Попался, как кур во щи… – закончил он сердито.
– Впредь, парень, наука, – утешил его Мартынов. – В другой раз будешь умнее.
– Теперь все, Василий Артемьевич… Живым отсюда не выбраться.
– Заранее нечего себя хоронить. Бороться надо до последнего вздоха! Я старше тебя, но надежды не теряю.
Обнявшись, согревая друг друга теплом своих тел, они заснули.
Холодный и сырой карцер породнил их. Проня теперь знал о Мартынове все: как после Февральской революции работал он на лесопильном заводе в Архангельске, был комиссаром, боролся за Советскую власть на севере. Но пришли интервенты. Мартынов ушел в подполье, его выследили, поймали.
Незадолго до выхода из карцера Мартынов рассказал Проне, что в лагере готовится массовый побег.
– Хочешь бежать вместе с нами? – спросил он Проню.
– Еще бы! Я давно думаю об этом. Да разве одному выбраться?
– В одиночку трудно. А если всем дружно – можно!..
С тех пор Проня жил мыслью о побеге.
5
После выхода из карцера Мартынов и Проня почти не встречались: их содержали в разных бараках. Парень приуныл. Ему казалось, что побег, о котором сообщил Мартынов, по-видимому, не сумели подготовить.
А в лагере готовилось восстание. Предполагалось напасть на охрану, захватить пулеметы и с боем прорваться к своим, к частям красных. Но среди заключенных нашлись провокаторы. И хотя они толком ничего не знали, все же сумели сообщить Судакову, что заключенные о чем-то шепчутся по углам.
Судаков совсем озверел, лютовал день и ночь устраивал внезапные обыски. Некоторых схватили по подозрению, бросили в карцеры. Других отправили в Архангельск на допросы. Мартынов и Проня спаслись благодаря карцеру, куда попали до этих событий. Заключенных на острове стали содержать еще строже. Весь лагерь разбили на роты, взводы и десятки.
Миновала поздняя осень, надвигалась зима. Ее холодное дыхание обжигало лица и руки заключенных. Жизнь в лагере стала совсем невыносимой. Одежда на заключенных износилась. Многие ходили босиком, харкали кровью, умирали от истощения и холода.
Дальше ждать было нельзя. Надвигалась зима. Если не убьют палачи, обязательно доконают тиф и цинга. Обдумав все это, Проня решил не ждать… Пуля так пуля. Конечно, обмануть бдительность охраны и скрыться – дело нелегкое. Еще труднее перебраться на другой берег, который отсюда не виден. Да и как? Только вплавь. А вода холодная, и плыть будет трудно. Но ведь Проня – моряк, в годы войны вдоль и поперек избороздил Балтику.
Проня стал готовиться к побегу самостоятельно. Каждый день по совету Мартынова он оставлял из своего скудного пайка одну галету и прятал в укромное место: в дороге каждая крошка пригодится.
Однажды вечером Проня пошел к бочке с водой, чтобы напиться, обмануть свой пустой желудок. К нему неожиданно подошел высокий худой парень. Зачерпнув ржавой банкой воды, он шепнул:
– Завтра будь готов… Услышишь стрельбу – кидайся на стражу. Собираться на берегу…
Мысли о близком освобождении и напряженное ожидание сигнала так взволновали Проню, что в эту ночь он почти не смыкал глаз.
Наступило утро, хмурое и туманное, утро поздней осени. День начинался, как обычно: людей стали выводить на работу.
И вдруг прогремел выстрел. Затем еще. Весь лагерь забурлил. Заключенные бросились на своих истязателей, отняли ружья. Групаа заключенных направилась к караульному помещению. Стащили с дозорных вышек часовых. Схзатка была короткой. Но полностью овладеть лагерем восставшим не удалось. Растерявшаяся вначале, хорошо вооруженная охрана быстро пришла в себя и отбила атаку. Человек пятьдесят восставших, пользуясь неразберихой, вырвались из лагеря и успели добежать до берега. Там стояли карбасы, на которых крестьяне привезли сено для казенных лошадей.
В толпе отчаянных смельчаков был и Проня. Прибежав на берег, он огляделся: Мартынова не было.
«Неужели погиб?» – подумал он.
С ближнего карбаса его торопили:
– Хочешь жить – садись поскорее, пока охранники не нагрянули!
Вдруг он заметил, как со стороны лагеря, из низинки, выбрался человек и, прихрамывая, заковылял по песку к карбасам.
– Василий Артемьевич! – радостно крикнул Проня. – Сюда давай! Скорее!
Он бросился к Мартынову, подхватил его под Руку.
Мартынов тяжело дышал. Крупные капли пота сбегали со лба.
– Что случилось? Ранили? – спросил Проня, обняв друга за плечи и помогая идти к берегу.
– У главных ворот осталось человек десять убитых и раненых… Меня пуля задела в ногу… Кость, видно, цела. Перевязать бы…
– Скорее в лодку! Нас торопят, можем не успеть!
– Идем!.. – Но силы оставили Мартынова. Если бы Проня не поддержал его, он тут же свалился бы на песок.
Проня с трудом взвалил Мартынова на плечи и почти бегом донес до ближайшего карбаса, затем забрел в воду и стал выталкивать грузную посудину на глубокое место.
– Полный вперед! – крикнул он, вскарабкавшись на карбас.
Сидевшие на веслах неслаженно, но сильно налегли– карбас заскользил к берегу, смутно вырисовывавшемуся в серой утренней дымке.
Остров смерти остался за спиной.
