Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Поезд набирал скорость. Уже скрылись из виду провожающие. Кончился перрон. Словно обрадовавшись, паровоз дал пронзительный гудок и сильно рванулся вперед. Замелькали привокзальные служебные постройки, будки, дорожные знаки. Колеса застучали на стыках рельсов, отсчитывая первые версты. Город уплывал, заволакиваясь сизой дымкой.

Домна продолжала стоять у окна, мысленно прощаясь с городом:

«Неужели навсегда? Улыбнется ли мне счастье когда-либо еще пройтись по твоим улицам, Питер?.. Прощай, прощай, Петроград!..»

В родные края

1

Пора было найти местечко, хотя бы присесть, дать отдых ногам. Внизу сидели трое: муж с женой и мужчина у окошка в глубине. В проходе громоздились вещи пассажиров: мешки, узлы, корзинки. Напротив сидел солдат, вытянув забинтованную ногу. Опираясь на костыль, слегка откинувшись на спину, он дремал. Усталое лицо его было бледным. Его не потревожишь. Рядышком с ним, на самом краешке скамейки, сидела худенькая русоволосая женщина.

«Видать, жена…» – догадалась Домна.

На верхней полке растянулся мужчина средних лет, в рубахе навыпуск. Пиджак его был аккуратно уложен в изголовье. По одежде трудно угадать, что за человек. Лежит, как нагулявший жир налим, блаженствует.

Домна снова опустила взгляд и встретилась глазами с полной женщиной, наблюдавшей за ней настороженно и недружелюбно. Из-под широкой со сборками юбки ее выглядывали добротные башмаки на высоких каблуках. На плечах небрежно наброшен яркий кашемировый платок. Высокую грудь обтягивала голубая сатиновая кофта. У женщины было румяное лицо, на губах играла самодовольная усмешка. Рядом возился с чайником уже немолодой угрюмый человек, крепкий и жилистый, видимо муж. Эта чета уже успела разжиться кипятком. Перед ними на разостланной газете лежали жареная рыба, вареные яички, соль в спичечном коробке.

Первым с Домной заговорил сидевший у окна человек, по виду мастеровой:

– Ты, девушка, чай, не нанялась стоять. Садись на мой чемодан или вот на этот мешок. В тесноте, да не в обиде!

Домна улыбнулась ему: не перевелись еще на свете добрые люди! Но не успела она приблизиться к одному из мешков, как раздался голос круглолицей женщины:

– Ишь нашелся! На свои вещи сажай, а чужими не распоряжайся! Вагон большой, пусть в другом месте устраивается.

Домна не сдержалась:

– Тесно тебе, ты и ищи место, а мне и тут ладно, – и присела на старенький чемодан мастерового.

Сверху свесилась стриженая голова солдата из Маджи:

– Ты что это, тетя, обижаешь мою землячку? Заняла лучшее место и раскудахталась!

Лицо женщины вспыхнуло, зеленые глаза заблестели.

– Какая я тебе тетя? Твои-то тетки на четырех бегают, гав-гав лают… Если нужна девка, посади себе на колени, а добрых людей нечего беспокоить. И так повернуться негде, хоть задыхайся!

– Все уместимся, не велики баре! – вмешался в разговор солдат с забинтованной ногой и ласково обратился к жене: – Марьюшка, что-то пить захотелось! Выволакивай чайник на свет божий!

Женщина достала из-под скамейки большой чайник, из солдатской котомки вынула сухари, белую алюминиевую кружку, налила кипятку и подала мужу.

Солдат взглянул на Домну, предложил:

– Давайте вместе чай пить. Марьюшка кипяточком разжилась. Она у меня молодец! Чайник большой, на всех хватит.

Затем, приподняв голову, он спросил у солдата с верхней полки:

– Эй, браток, как тебя ругают? Как звать, спрашиваю?

– Исаков Ардальон я! А что?

– Спускайся, Ардальон, прополощи кишки. Хватит тебе свою гармошку терзать.

– Я и сам умаялся с ней. Сделаю смену караула. Нацедите кружечку и подайте сюда.

Домна поблагодарила служивого, вынула кусок хлеба, кружку. За чаем завязался обычный дорожный разговор. Солдат с костылем рассказал, как ему чуть не оттяпали ногу, говорил, что едет с женой за Вятку, до станции Мураши, домой, к детишкам.

Пассажир у окошка, услыхав о Мурашах, сказал:

– Выходит, мы с тобой, служивый, вроде земляки. И я из тех же краев. Про деревеньку Спасскую слыхал? Оттуда я.

Домне нравился этот сердечный человек, судя по его рукам со следами окалины – кузнец или слесарь.

К ним подошел грязный, нечесаный подросток в лохмотьях и запел тонким голосом:

 
Трансвааль, Трансвааль! Страна моя.
Ты вся горишь в огне…
 

Было ему лет девять. Прямо на голое, худенькое тело накинут пиджак, видимо с плеча массивного высокого мужчины, подпоясан веревкой, рукава закатаны. Босые ноги парнишки потрескались. В загрубевших, давно не мытых руках облезлая шапка, которую он протягивал за подаянием.

– Брысь, паршивец! Уходи, уходи отсюда! – замахала руками хозяйка мешков. – Гоните его, поганца, натрясет тут вшей. Гляди, как бы чего не свистнул.

Домна спросила мальчугана, чей он, и откуда, и куда едет?

– Ничейный я, – глядя в сторону, угрюмо ответил мальчик. – Один я, сирота.

– А где отец?

– На войне убили.

– А мама?

– Умерла… От тифа.

Домна разломила горбушку хлеба пополам, напоила паренька кипятком, потом долго прислушивалась, напряженно пытаясь уловить звучащий в конце вагона надтреснутый детский голосок.

Уставшие пассажиры притихли. Кое-кто задремал.

Поправляя жакетку, Домна нащупала газету, что дал ей Ткачев. Развернула ее. «Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России! – прочитала она. – Настали самые трудные недели. В городах и во многих губерниях истощенной страны не хватает хлеба… Корниловцы, кадеты, правые эсеры, белогвардейцы, саботажники объединились в тесный союз между собой и с иностранными агентами. Клевета, ложь, провокация, подкуп, заговор являются их средствами борьбы…

В эти трудные дни Совет Народных Комиссаров считает необходимым прибегнуть к чрезвычайным мерам для прокормления голодающих рабочих и крестьян и для сокрушения врагов народа, покушающихся на Советскую республику.

Дело идет прежде всего о хлебе насущном.

Нужно вырвать его из цепких рук кулаков и спекулянтов. Не только земля и фабрики, но и хлеб должен быть общенародным достоянием…

Вперед к последнему бою и к окончательной победе!»

Домна вспомнила, как год назад, в весенний день, она стояла на площади у Финляндского вокзала.

И опять почувствовала радость, которой жила тогда вся огромная площадь, заполненная народом. «Ленин… Наш Ленин…» Как ни тяжела жизнь, а вот вспомнишь, что есть на свете наш Ленин, и потеплеет в груди…

Оказалось, что многие уже читали воззвание или слышали о нем. Завязалась оживленная беседа.

– А я-то думал – войне конец, замирились с немцем, примемся страну вызволять из нужды! – негромко говорил рабочий.

– А видно, кой-кому мало еще людской кровушки.

– В Москве, между прочим, военное положение, – сказал мужчина с верхней полки.

Домна вскинула на него глаза. Мастеровой тоже посмотрел, приподняв бровь, ответил спокойно:

– Раскрыли военный заговор. Монархисты и эсеры кусаться вздумали.

– Что эсеры, что монархисты или меньшевики, – поддержал его солдат с костылем, – одна благодать. Продажные души.

Солдат из Маджи, свесившись с багажной полки, добавил:

– Знаем их! Выбьем зубы белогвардейской сволочи.

– Но ведь это будет началом гражданской войны, – сказал мужчина с верхней полки.

– А она уже идет.

– Не надо было разгонять Учредительное собрание, – назидательно сказал пассажир в рубашке навыпуск.

– А зачем оно нужно? Чтобы Керенский со своей братией уселся на нашем горбу?

– Между прочим, не слыхали, братцы, куда он девался, Керенский? – неожиданно спросил Ардальон Исаков с багажной полки.

– За границу сбежал, жену бросил и смылся с ее двоюродной сестрой. Свежинки захотел.

– Как же он смог сбежать?

– Обманул всех, собачья кровь, переоделся в бабье платье и был таков!

– В платье сестры милосердия! – уточнил пассажир с верхней полки.

Домна задумалась. Не раз в доме Космортовых она слышала имя Ольги Львовны – жены Керенского. В юности хозяйка, Софья Львовна, училась вместе с Керенской и очень гордилась знакомством с ней.

Все умолкли. Мужчины усиленно задымили цигарками. От крепкого махорочного дыма у Домны запершило в горле, и она закашлялась.

Пассажир в рубашке навыпуск сказал:

– Нельзя ли перестать курить, а то мы все тут скоро будем походить на копченых сигов. Да и женщин надо уважать наконец.

– Можно окошко открыть! – предложил раненый солдат, но тот, на верхней полке, испугавшись пыли, запротестовал. Продолжая спор, он стал доказывать, что восстания и заговоры ни с того ни с сего не возникают.

– На все есть причины, – убеждал он. – И еще неизвестно, чем все кончится.

– Разгромом всей белой нечисти, – твердо сказал рабочий.

2

Поезд из Петрограда на Вологду шел медленно, часто останавливаясь в пути.

От Вологды до Вятки пассажирский состав тащился несколько дней. Это было мучительное путешествие.

О Вятке Домна еще в детстве много наслышалась от матери. Усть-сысольские торговцы отсюда вывозили разные товары и наживались на перепродаже вятских тарантасов, расписных дуг, венских гармоник, тальянок с бубенцами, валяной и кожаной обуви, детских игрушек, губных гармошек, дудочек с петушками, нарядных кукол, которыми так и не привелось Домне поиграть в детстве.

Многое увидела Домна в пути, увидела разруху и запустение. Увидела поезда, увидела, как на станциях толкались поднятые голодом с нажитых мест оборванные люди, раненые, бездомные сироты.

Поезда двигались кое-как, подолгу задерживаясь на станциях. Не хватало людей, чтобы вести составы, не было исправных паровозов, топлива.

От Вятки до Котласа добираться было еще труднее. Но наконец и этот отрезок пути был преодолен.

В грязном, с разбитыми дощатыми тротуарами Котласе Домна несколько дней дожидалась парохода на Усть-Сысольск. Скудные запасы продуктов подходили к концу. Часть их съела сама, часть раздала голодным детям, которых везде было полно.

После тесного, шумного вагона со спертым воздухом путешествие на речном пароходе показалось ей настоящей прогулкой. Пароход «Социализм», миновав Северную Двину, не спеша поднимался вверх по Вычегде.

Погода выдалась теплая. Целыми днями светило солнце. Берега Вычегды были покрыты свежей зеленью тронувшихся в рост трав. Весело курчавился прибрежный ивняк, проплывали березовые рощицы, осинники. Но больше всего по берегам росло густых темных ельников. Они сменялись сосновыми лесами на крутых песчаных возвышенностях.

Пока у одного из причалов пароход брал дрова, Домна наломала в овражке цветущей черемухи, и вдруг почувствовала, что она уже дома.

Все чаще стали встречаться коми деревушки с зеленеющими полями и огородами на прибрежных косогорах, с раскиданными избами, иногда с каменной или деревянной церквушкой на видном месте. Здесь было все так знакомо, дорого и близко сердцу. И воздух какой-то особенный, свежий и чистый, пропитанный лесными запахами.

На том же пароходе ехали Космортовы.

В Котласе на пристани Домна опять встретилась со своим прежним хозяином. Космортов едва взглянул на нее, даже не ответил на приветствие. Бросив хмурый взгляд на ее красную косынку, он отвернулся и зашагал прочь. На пароходе они снова столкнулись у куба с кипяченой водой. Космортов набрал в блестящий никелированный кофейник кипятку и поспешил удалиться в свою каюту. Иногда на палубу выходила его жена в компании с незнакомой Домне женщиной. Их обычно сопровождали два мальчика и девочка в матросских костюмчиках. Держались они отчужденно.

Пароход, гулко хлопая по воде плицами колес, прошел живописнейшее место Белый бор. Остался позади Нижний Чов, где на высоком лесистом берегу в свое время построил себе дачу усть-сысольский купец Кузьбожев. Наконец из-за поворота выглянуло устье реки Сысолы и затем стал вырисовываться Усть-Сысольск – весь в зелени садов и рощиц, с крутой высокой Соборной горой, с торчащей из-за деревянных крыш городских строений пожарной каланчой из красного кирпича.

Домна жадно всматривалась в знакомый облик наплывающего города. Город был все такой же, каким она его оставила и каким видели иногда во сне в Петрограде. Но было в нем и нечто новое. Она долго думала, что бы это могло быть, и вдруг поняла– флаги! Красные флаги развевались на остром шпиле каланчи, на других зданиях города и на мачте белого пассажирского парохода, стоявшего у пристани, и от этого старый Сыктывкар[14]14
  Сыктывкар – старинное название города; в переводе с коми языка означает: «город на Сысоле».


[Закрыть] казался помолодевшим.

Домне вспомнилось, как они с Проней и Мартыновым катались на лодке под крутой Соборной горой, как мать и сестра Аннушка провожали ее у пристани перед дальней дорогой. Вон с той горки они долго махали ей платками, пока не скрылись из виду. Она знала, что встречать ее никто не будет. Домна писала матери из Петрограда лишь о том, что собирается выезжать домой. Если даже письмо дошло, откуда им знать, каким пароходом она приедет?

Подходя к пристани, пароход дал протяжный гудок, устало поработал еще колесами и остановился у причала. Матросы кинули чалку, подали трап, и с берега сразу же по нему поднялись на пароход несколько вооруженных красноармейцев. Началась проверка документов.

Подходя к трапу, Домна узнала Проню и крикнула:

– Проня! Чолэм! Дружище!

– Вот здорово, кого встречаю! – расплылся в широкой улыбке Проня, крепко пожимая Домне руку. – Из Питера?

– Оттуда! Мамы моей не видал тут? – не удержалась от вопроса Домна.

– Нет, не заметил. Но знаю: ждет она тебя, очень ждет!

Он помог Домне вынести с парохода ее вещи и попросил:

– Подожди тут, я скоро вернусь! – И быстро застучал каблуками по трапу.

Пассажиров было немного, и проверка документов быстро закончилась. Последними с парохода сошли Космортовы и чопорная женщина с детьми. Их сопровождали красноармейцы.

Проня подбежал к Домне и шепнул:

– Знатную птицу поймали!

– Какую?

– А тебе и невдомек, с кем ехала? Жена Керенского пожаловала к нам в гости.

– Вот как! Так это, значит, она с Космортовыми?! – вырвалось у Домны. Она с любопытством оглядела Керенскую.

– У нас в городе военное положение! – сообщил Проня. – Я потом все тебе расскажу, как освобожусь. Надо проводить задержанных. Отпрошусь и прибегу помочь тебе тащить вещи. Согласна?

У Домны вещей было немного, смогла бы и сама с ними управиться. Но хотелось побыть с Проней, расспросить о жизни в городе, о местных новостях. По всему видать, новостей немало.

– Подожду, – сказала Домна. – Только быстрее возвращайся.

– Я, как торпеда, одним махом!

Проводив глазами Проню, Домна сняла косынку, поправила волосы и хотела присесть, но ее окликнули:

– Эй, добрая душа, девица-красавица! Лицо твое, сдается мне, знакомо. Подойди-ка сюда, посиди у огонька.

У костра сидел мужик и приветливо кивал ей.

«Кто бы это мог быть?» – подумала девушка и, захватив вещи, пошла к нему.

3

Русый мужик с плоским скуластым лицом сидел на обрубке дерева и курил самодельную трубку. Вид у него был нездоровый: скулы заострились, глаза глубоко запали. На пальце тускло поблескивало грубо сработанное медное кольцо.

– Не узнала, девица-молодица? – добродушно прищурившись, спросил мужик. – Значит, забыла уже. А я помню: сидели мы вместе на базаре, а ты читала нам листовку.

– Листовку? Про войну?

– Так-таки вспомнила… Викул Микул я, с верховьев Вычегды. Чолэм тебе да здорово, милая душа!

– Ой, прости, не узнала сразу!.. Здравствуй, дядя Микул! – протянула ему руку Домна.

– Садись к огоньку, вот сюда, на эту коряжину! – предложил Викул Микул, подтаскивая ближе к костру занесенную сюда еще во время ледохода лесину. – Что так поглядываешь на меня? Изменился?

– Сказать правду, изменился. Сколько воды утекло.

– Это верно, не гребень голову чешет, а время!

– Прихворнул? Или горе какое перенес? Исхудал ты очень, дядя Микул.

– Всякое было, милая. И ты, гляжу, тоже изменилась, только в хорошую сторону. Невестой стала, любо смотреть! А я постарел. Война, мор ее забери, не красит нашего брата.

– И тебя сгоняли на войну?

– Сгоняли! Под конец всяких забирали. Держишься на ногах, значит, годен. Слава богу, живым вернулся.

– Далеко воевал?

– До Румынии доходил.

Домна собрала щепок и подбросила в огонь. Костер встрепенулся, запылал ярче. Светло-сизый дым, завихриваясь, иногда обволакивал и ее, но она только слегка отмахивалась. Ей даже нравился горьковатый дымок. Видно, соскучилась и по нему. Было время, не раз вот так сиживала у костра – в страду, когда сено копнили, когда коров пасла, а то еще осенью, когда убирала картошку.

– Никак снова плоты гнать нанялся, дядя Микул? – спросила Домна, проворно отбрасывая от себя стрельнувший из костра раскаленный уголек.

– Какие теперь плоты, – помешивая самодельной алюминиевой ложкой в котелке варево, вздохнул Микул. – Мы с сынишкой на лодке приплыли. Вон мой сынок! – Микул кивнул лохматой головой в сторону реки. Там, приткнувшись носом к берегу, стояла его лодка с поклажей, а около нее, закатав штаны, бродил по мелкой воде мальчишка лет двенадцати. Он собирал камешки, стекляшки от бутылок. – Привез конскую сбрую, сети. На хлеб менять буду. У нас там беда горькая, а не жизнь.

– Плохо с хлебом?

– Ой плохо! Прошлым летом в верховьях Вычегды весь хлеб померз на корню.

– Как же вы живете?

– Так и живем, еле-еле. Пихтовую кору, солому сушим и толчем в ступе. Бабы на молоке замешивают и стряпают. Только от такого хлеба умирают многие, особенно детишки, ну и старики и старухи тоже.

– А что, нельзя купить хлеба?

– Откуда? По всей Вычегде народ голодает. Взять хотя бы село Усть-Нем. Там раньше всегда с хлебушком были, хорошо жили – луга и пашни у них лучше наших. А теперь и они давно пихтовую кору едят. Сами рады бы хлеб купить, да негде. Вот и ездим сюда, за сотню верст. Нужда заставляет…

Микул снова помешал в котелке варево, попробовал ложкой и брезгливо сплюнул:

– Тьфу, совсем пресная! Из сухой рыбы ушку решили с сыном сварить, да без соли и не еда вроде. Опротивела, в рот не лезет!

– И соли нет у вас?

– Нету. За что ни хватись, ничего нет, все подчистую подмели.

Домна развязала дорожный мешок и вынула соль, завернутую в чистую тряпицу.

– На, посоли, дядя Микул! Да возьми ложкой как следует быть, не стесняйся! Бери, бери сколько надо!

– Не обидеть бы тебя, добрая душа! – Микул осторожно, чтобы крупицы не уронить, взял ложкой соль.

Домна еще ему подсыпала.

– Ух ты, сколько отвалила! Не скупишься, ласковая! Чего ж я тебе за это дам? Ничего-то у меня нет! – сказал Викул Микул.

– Ничего не надо! Я же, можно сказать, уже дома, теперь не погибну!

– Спасибо тебе сто раз! Попотчую сыночка настоящей ухой сегодня!.. Вот так и живем, милая: спичку надвое делим, чтобы дольше хватило. Бабы наши наловчились и без спичек: у кого печка топится, бегут с горшком за угольками. Всяко приходится изворачиваться. Трудно стало, – вздохнул Микул и предложил – Давай уху хлебать! Сварилась, вку-усная! Эй, Петря, обедать! Хватит по воде лазить, ноги потрескаются.

К огню подбежал востроглазый мальчонка с русыми вьющимися волосами.

Микул снял с огня котелок, разложил на постеленной холстине ложки, хлебнул уху и от удовольствия покачал головой:

– Язык проглотишь… Большая ли щепотка соли, а какой вкус придает. Ешь, сынок, на здоровье! И ты, хорошая, нажимай… Откуда, девушка, приехала?

– Из Питера.

– Ух ты! – раскрыл рот мальчик, забыв про уху. – Платок у тебя красивый. Тоже из Питера?

– Ага! Нравится?

– Красный, как огонь! Вон у парохода флаг тоже такой.

– Ешь, ешь, сынок, не вертись, – сказал отец и спросил у Домны: – Подзаработать ездила в Питер? Где там работала?

– На ткацкой фабрике. Закрылась она, и пришлось домой вернуться.

– Выходит, и в Питере не сладко живется?

– Трудно стало… – И Домна начала рассказывать, как живут петроградские рабочие. Рассказала и о том, как ей посчастливилось слушать Ленина.

На косогоре показался Проня.

– Э-эй! – еще издали крикнул он и бегом спустился к костру. – Здравствуйте, добрые люди! Ну как, не надоело меня ждать?

– Пока нет, – улыбнулась Домна. – Присядь, отдышись, а то вспотел даже.

– Бежал через весь рынок, собак переполошил, – поправляя на голове бескозырку с надписью «Гром», бойко отозвался Проня.

– Бери ложку, садись дохлебывать уху, парень, – предложил Викул Микул.

Проня пристроился к котелку. Его не надо было упрашивать.

– Никак, парень, в Красной Армии служишь? – поинтересовался Микул.

– Угу, – отозвался Проня и придвинул к себе котелок. – Остатки сладки. Все подчищу. Можно?

– Доедай, доедай на здоровье! Сам был солдатом, знаю, – поощрял его Викул Микул.

Остатки ухи Проня выпил прямо из котелка. Викул Микул добродушно усмехнулся:

– На свадьбе твоей дождь будет лить, парень. Примета есть такая. Раскиснете с молодой-то.

– Ничего не будет, – утирая рукавом губы, возразил Проня. – А и помочит, не беда! Чай, не из глины, совсем не размокнем.

Он украдкой подмигнул Домне, но та сделала вид, что не заметила.

– Ну как, отвели «важную птицу»? – спросила она.

– Жену Керенского? Проводили куда следует. Там теперь знакомятся с ней.

– Жена Керенского приехала? – изумленно поднял брови Викул Микул. – Вот диво. Что же ей тут понадобилось?

– Тихой жизни ищет, – высказала предположение Домна. – Это сокровище мои прежние хозяева, Космортовы, с собой привезли: они старые знакомые. Жена Керенского и Космортова вместе учились, с тех пор и знакомы. Когда работала у Космортовых горничной, много раз про Керенскую слышала.

– А сам Керенский где? Почему жена не с ним?

– Он со своей свояченицей, говорят, за границу удрал, – передала девушка разговор, услышанный в вагоне. – Двоюродная сестра этой Керенской оставила ей свою дочку. Девочка, которая с ней, не родная ее дочка.

– Надо же так чудить! С жиру бесятся! – покачал головой Викул Микул.

– Ну их к лешему! – тряхнул вихрами Проня. – Попадись этот Керенский нам в руки, показали бы ему, где раки зимуют! Сколько крови по его вине пролито… У нас тут свое сражение было, – сказал он Домне.

– Сражение? Здесь? А ну, расскажи! – попросила девушка.

– Слыхала про имение купца Кузьбожева? В Чове оно, ниже города.

– Кто же не знает Кузьбожевых? По всей Вычегде известны. Каменный домина, магазин в городе, рядом со Стефановским собором! – сказал Микул.

Домна добавила:

– А в Чове у них было имение.

– С того имения и началось, – сказал Проня. – Городской Совет решил отобрать вотчину и разделить среди нуждающихся. У них же лучшие луга и пашни вокруг Чова. Но кузьбожевский зять – офицер Горовой, эсерик недобитый – пошел жаловаться в уисполком. А там левые эсеры засели. Они верховодили в ту пору в уисполкоме. Ну ясно, что могло получиться: уисполком не разрешает. Наши кодзвильские, где больше голытьба живет, собрались ватагой, налетели на Чов, избили этого Горового, зачем тот сопротивляется, не дает делить земли своего тестя. Горовой снова в город. Его друзья из уисполкома послали милиционеров охранять имущество Кузьбожевых. Начальник милиции арестовал кое-кого из кодзвильцев. Народ узнал, разъярился. Собралось человек триста. Пришли в город и силой освободили арестованных, разоружили милиционеров.

– Ну и дальше что? – спросила Домна.

– Плохо могло бы кончиться, да из Архангельска на пароходе прибыл отряд красноармейцев. Отрядом командует военный комиссар Ларионов. В городе объявлено военное положение. Эсерики из уисполкома пытались с толку сбить Ларионова: дескать, народ против Советской власти поднялся. Ларионов, не будь дурак, потолковал с народом и понял, откуда ветер дует. Созвали чрезвычайное заседание городского Совета. Изгнали эсериков из состава уисполкома и ввели новых людей, которые за большевиков стоят. Только тогда жизнь в городе вошла в свою колею. Позавчера провели собрание сочувствующих большевикам. Постановили организовать партийную ячейку. Матрос Андрианов, представитель военно-речного контроля, проводил это собрание. У него я вроде в помощниках здесь. И я записался в партию! – закончил свой рассказ Проня и полушутя, полусерьезно спросил у Домны – А ты что, тоже в поисках тихой жизни приехала сюда? Прогадала, коли так рассчитывала.

– Нет, не ищу я тихой жизни. Но, признаться, такого не ожидала встретить.

– А теперь везде так, наверно! – рассудил Викул Микул. – Может, думаете, в нашем селе тишь и гладь да божья благодать? Какое там! Одни, вроде нас, новую власть подпирают, другие к старому гнут.

– Видела бы ты, как у нас тут уездный съезд Советов проходил! – сказал Проня. – Вот уж шумели. Постановили упразднить волостные земства, земскую управу! Чуть до драки не дошло. Съезд решил взыскать с городских купцов контрибуцию в миллион рубликов и на эти деньги закупить хлеба для голодающего населения. Купцы, известно, ерепениться начали, кое-кого в тюрьме пришлось подержать, чтобы спесь сбить. За неподчинение Советской власти посадили за решетку и самого Латкина. Знала его?

– Уездного агронома, что ли?

– Это он раньше был агрономом, а теперь главарь правых эсеров, возглавлял уездное земство.

– Знаю его! – Домна вспомнила, как Латкин с Космортовым приезжали к Гыч Опоню. – Пес он, хоть и гладенький с виду.

– Гладкий он, да вредный! – продолжал Проня. – Эти купеческие сынки все такие, зубами за старое держатся. Знаешь, куда он со своими сторонниками на съезде гнул? Потребовали отделиться, чтобы, значит, свое государство сделать. Да не вышло по-ихнему. А теперь у нас своя партийная ячейка, и подавно им ходу не дадим. Сила теперь на нашей стороне, за народом. А ты, выходит, думала – у нас тут тихая заводь? – рассмеялся Проня. Он вскочил на ноги, приподнял мешок Домны. – О-о! А еще одна ладилась идти. Уморилась бы.

– Не впервые мне котомку таскать! – отозвалась Домна, собирая свои вещи. – Тронулись, что ли? Вон и солнышко к закату уже пошло. Спасибо вам, дядя Микул, за угощение!

– Шагом марш! Только помоги мне руки просунуть в лямки. Ух ты! Не кирпичи ли уж везешь из Питера?

– Приданое свое! – рассмеялась Домна. Потом добавила уже серьезно: – Книги, журналы разные. Приохотилась я там читать.

– Это хорошо, – сказал Проня.

Они попрощались с Викул Микулом, Домна ласково потрепала за русые волосы его сынишку, и, оживленно разговаривая, они зашагали в сторону Вильгорта.