Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Геннадий Александрович Федоров
«КОГДА НАСТУПАЕТ РАССВЕТ»
роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
У Красного Яра
1
Накануне дня Успенья около села Кочпон, на берегу живописной Сысолы, у Красного яра сидел человек с удочкой. Был он в ситцевой рубашке, в черных штанах, в сапогах с порыжелыми голенищами и в картузе, какой чаще всего носит мастеровой люд. Тут же рядом на песке лежал его аккуратно сложенный пиджачок.
Рыболову было лет около тридцати пяти, но жизнь уже успела порядком его потрепать. Это чувствовалось и по плотно сжатым губам на сухощавом лице, и по преждевременным складкам на лбу. Об этом же говорил настороженный взгляд его умных, задумчиво-сосредоточенных глаз. Пальцы его больших, сильных рук неловко насаживали извивающегося червяка на крючок. Кожа вокруг ногтей, потрескавшаяся, опаленная, была коричнево-темной, какая бывает у кузнецов. Василий Артемьевич Мартынов, в прошлом рабочий Мотовилихинского завода, теперь политический ссыльный, – один из тех, что во множестве населяли глухие окраинные места царской России после поражения революции пятого года.
Августовское солнце, еще жаркое, освещало обмелевшую за лето реку, зеленые луга с видневшимися тут и там стогами свежескошенного сена.
Мартынов сидел неподвижно, задумчиво следя за неторопливой мелкой рябью.
Поплавок уже несколько раз скрывался под водой, но он не замечал этого. Может быть, вспоминал дом, родные места, Урал, детские годы, когда вот так же сидел с удочкой. Может, вспомнил суровый 1905 год, завод, забастовки, баррикады. А может, вспомнилась ему широкая сибирская река Енисей, где пришлось провести первые годы ссылки.
Скоро исполнится десять лет, как жизнь трясет его по ухабам этапных дорог огромной Российской империи. После вступления в РСДРП – активная революционная работа, арест, побег, затем снова партийная работа и опять ссылка… И вот он уже здесь, на севере, среди народа коми, о существовании которого раньше и не подозревал. И кто может сказать, куда судьба забросит его завтра…
У берега плеснулась рыба, и Мартынов словно очнулся. Он посмотрел на расходящиеся круги на воде, вынул часы вороненой стали, взглянул на них и нахмурился. Ждал кого-то?..
Ивняк и высокий берег прикрывали его со спины. Стоявшие под обрывом две раскидистые березы накрывали его широкой тенью.
Послышался конский топот. От села вдоль берега скакал верхом на лошади молодой парень. Встречный ветер трепал его белокурые волосы.
Промчавшись мимо берез, он круто осадил лошадь, спрыгнул на землю.
– Заждался, поди, Артемыч? – крикнул, увидев приподнявшегося за ивняком Мартынова.
– Да, Проня, что-то ты задержался. Ну что там? Всех разыскал?
– Разыскал, Василий Артемьевич. Учитель был в городе, я его встретил у кирпичного сарая. Обещал прийти.
– Придет, коли обещал.
– А Макара застал на работе. Сегодня он кирпич обжигал Гыч Опоню. Тоже сказал, что придет. А вот человека в Читу не застал. Ушел в лес за ягодами… Ух и парит сегодня! Быть грозе! – Проня вытер рукавом грубой холщовой рубашки пот со лба.
– Добро! – сказал Мартынов. – А ты что же, так на коняге и разъезжал?
– Зачем! В Чит бегал на своих двоих, а лошадь оставлял у Макара во дворе.
– Смотри, чтобы хозяин не узнал…
– Да нет, откуда ему…
– Вот видишь, – сказал Мартынов, – Космортов-младший уезжает, значит, лошадь им будет нужна.
– Ну и подождут, что такого?.. Лошадь у них с норовом, вроде хозяина. Вчера сорвалась с привязи и, сколько ни гонялся за ней хозяин, так и не далась. А сегодня меня послал имать и наказал: без лошади не являться!.. Ты не беспокойся, Артемыч! – широко улыбнулся Проня. Прядь выгоревших от солнца волос спустилась на его дерзкие глаза.
– Отдыхай, браток, – улыбнулся Мартынов. – Если хочешь порыбачить, вон там удочка.
– Удочка? Хорошо! Только я сначала искупаюсь! Давай вместе, Артемыч, нырять!
– Нет уж, я не буду. А ты можешь освежиться. Умеешь плавать? Не утонешь?
– Это я-то? Лучше самого водяного плаваю! – Проня спутал передние ноги лошади веревкой, замотал вокруг ее шеи повод и, потрепав лошадь по холке, отпустил пастись. Затем он снял рубашку, штаны и, отбежав чуть в сторону, где высокий берег подходил к самой воде, прямо с обрыва бухнулся в воду.
Прошло мгновение, другое, третье. Мартынов ждал. Но когда круги на воде растаяли, а белокурая голова отчаянного парня все еще не показывалась, он почувствовал беспокойство.
Где-то невдалеке заунывно кричала гагара, посвистывал кулик. Над самым ухом нудно звенел комар.
Выждав еще несколько секунд, Мартынов бросил на землю картуз и начал торопливо снимать рубашку.
Но в это время почти у противоположного берега показалась голова Прони. Он громко отфыркивался.
Мартынов погрозил ему:
– Тюлень! Напугал-таки меня…
А Проня уже плыл обратно. Через некоторое время он вышел на берег и стал одеваться.
2
Вдали, у песчаной отмели Коровий мыс, показалась лодка.
– Макар едет! Дорожку с блесной тянет! – сказал
– Точно, он! – подтвердил Мартынов. – А что, Проня, не попробовать ли соорудить уху? Вот только рыбки маловато.
– Рыба сейчас будет! Ты, Артемыч, разведи костер да повесь котел с водой, а я попробую поудить! – сказал Проня.
Вскоре в укрытии, защищенный от ветра, пылал костер. В котелке закипала вода, а Мартынов кончал чистить двух подъязков, пойманных Проней.
– Меня здешние язи не признают, а у тебя клюет. Чуют земляка! – пошутил Мартынов.
К ним подплыла долбленая лодчонка-трехупружка. Сидевший в ней поздоровался:
– Чолэм да здорово вам! Знать, сегодня, Василий Артемьевич, не работаешь в кузнице?
– Здравствуй, Макар Сергеевич! – Мартынов протянул ему руку.
Неуклюже опираясь на березовую деревяшку, заменявшую правую ногу, поддерживаемый Василием Артемьевичем Макар выбрался из лодки.
– Сегодня пораньше отшабашил! – продолжал Мартынов. – Теперь какая работа – все на жнивье… Поймал что на блесну?
– Поймал щучку. Коли заглянешь к нам завтра, хозяйка угостит жареной рыбой.
– Спасибо! Завтра думаю сходить в Чит, на обратном пути, может, и заверну… А вот и наш учитель показался! Э-эй, сюда! – Мартынов помахал картузом долговязому человеку, шагавшему вдоль высокого берега с корзинкой в руках.
Это был учитель Ладанов.
– Добрый вечер! – сказал он, спустившись к костру. – Надеюсь, я не очень опоздал, Василий Артемьевич?
– Да нет, как раз: уха готова, подсаживайтесь… Что, в городе сегодня были? – спросил Мартынов.
– Был! – прикуривая от уголька папироску, сказал учитель. – Вызывали по повестке. И знаете куда?
– В воинское присутствие?
– Угадали.
– Не хитрое дело: теперь всех туда приглашают. Значит, и до вас дошла очередь, Алексей Архипович?
– Как видите, принялись и за учителей. «Надо готовиться! – сказали мне. – Котомку там, бельишко на смену…»
– Так, так…
Помолчали. Макар сердито ткнул палкой в чадившую головешку и буркнул себе под нос:
– И когда только избавимся от этой проклятой мясорубки?
Поставив рядом корзинку, учитель сосредоточенно смотрел в костер.
– В Вологде, когда я учился в семинарии, так же собирались украдкой и спорили: почему русско-японская война кончилась для России позорным миром? Ругали Куропаткина, негодные наши порядки… И вот снова война, и опять нас бьют, но только уже немцы с австрияками… Теперь кого ругать?
– Вот об этом и хотелось с вами потолковать, – сказал Мартынов.
Когда все расселись у костра, он внимательно огляделся и осторожно вытащил из кармана газету.
– «Социал-демократ», – пояснил Мартынов. – Тут статья «О поражении своего правительства в империалистической войне». Почитаем?
– Читайте, – отозвался Ладанов.
Макар и Проня подвинулись к Мартынову.
– Статья без подписи… Если что будет непонятно, спрашивайте. Постараемся сообща разобраться.
Прорвавшись в затишье, на костер навалился ветер. Пламя заметалось, искры закружились в клубах сизого дыма.
Мартынов читал не спеша. Макар слушал, накручивая на палец усы. Ладанов курил папироску за папироской. Проня, усевшись в сторонке, напряженно слушал. По-русски он понимал плохо, и статья, видимо, с трудом доходила до него. Все, что читал Мартынов, для него было новым и необычным. Он хорошо понимал только одно: Мартынов против царя, а для Прони царюга – пусть хоть сквозь землю провалится.
– Крепко, брат, сказано, толково! – отозвался Макар, когда статья была прочтена. – Вот бы эту газетку да солдатам в окопы!
– Написано, лучше не придумаешь! – сказал Мартынов. Он снял с огня котелок и попробовал уху. – Готова! Давайте есть. Только вот задача: у меня одна ложка.
– Я сейчас сделаю! – отозвался Проня. – Это нетрудно: береста рядом, ножик есть. Мы с Макаром Сергеевичем живо смастерим. Верно, дядя Макар?
– Ну-ка поворачивайся, парень! Солдат, брат, такой человек – и шилом бреется, дымом греется, везде найдет ходы-выходы! – пошутил Макар, но было видно, что думал он о другом.
Молчал и Ладанов. Он тяжело вздохнул, собираясь что-то сказать, но, видимо, не решался. Ярко пылавший костер освещал его бледное лицо, так и не загоревшее за лето.
Проня раздал самодельные ложки, и все уселись вокруг котелка.
– Никак не пойму, Василий Артемьевич, – сказал наконец Ладанов. – Получается по газете: Россию нужно отдать немцам? Но ведь это предательство!
– Почему?
– А как иначе? Желать поражения своему правительству– значит желать поражения и России. С этим согласиться я не могу. Стоять на коленях перед врагом не собираюсь, буду воевать.
– Россию и царское правительство не следует сваливать в одну кучу. Это разные вещи! – возразил Мартынов.
Макар поддержал его:
– И мне кажется: одно дело – Россия, другое – царь. На войне я ногу потерял. Но коли потребуется, за Россию-матушку и головы не пожалею. А за Николашку воевать – дудки!
Мартынов сказал:
– Россию мы, конечно, чужеземцу не отдадим. И не об этом речь. Если царское правительство проиграет войну, его легче будет сбросить с народной шеи.
– Не знаю, не знаю… – покачал головой Ладанов. – Правительство сбросить – это не в бабки иг рать. Тут решается судьба целого государства, и надо подумать, серьезно подумать…
Заметно стемнело. А они четверо все еще сидели у костра и горячо обсуждали статью.
Первым спохватился учитель:
– Потеряли, наверно, меня домашние. Еще искать вздумают.
– Да, пора расходиться, – поднимаясь, сказал Мартынов. – Макар Сергеевич, доберешься ли ты на своей лодчонке? Ветер поднялся: может, помочь тебе?
– Не надо, сам управлюсь. Спасибо за добрую весть, Василий Артемьевич.
Мартынов предложил Ладанову:
– Может быть, вас проводить, Алексей Архипович? Возьмите с собой Проню.
– Зачем? Тут недалеко. Не желаете переночевать у нас? Правда, мой тестюшка человек со странностями, но я могу уступить свою комнату…
– Чем идти туда ночевать, лучше, по-моему, в стоге сена выспаться, – сказал Макар. – Поедемте ко мне, Василий Артемьевич…
Но Мартынов отказался ехать в деревню.
– Спасибо, друзья. Здесь, на свежем воздухе, высплюсь. Тут благодать!
– Ну как хотите! Спокойной ночи! – попрощался Ладанов и торопливо зашагал к селу.
Макар же, оттолкнув лодку от берега, заработал двухлопастным веслом. Вскоре он исчез в темноте.
3
Оставшись вдвоем с Проней, Мартынов подсел к нему и, дружески хлопнув по плечу, сказал:
– Что, парень, умаялся? У меня к тебе есть разговор… Если завтра явишься к хозяину, он тебе не оторвет голову?
– А что такое? – встрепенулся Проня.
– Есть у меня думка, да не знаю, понравится ли тебе. Должен предупредить: дело трудное и опасное.
– Я не боюсь, Артемыч. Говори.
– Тогда слушай. Послезавтра Успеньев день. В Троицком соборе протопоп собирается проповедь читать про войну, Людям мозги коптить. Хорошо бы, когда народ после обедни станет расходиться, разбросать с колокольни листовки. А?
– Здорово бы получилось! – озорно блеснул глазами Проня. – Я знаю, как забраться, не раз туда лазил за голубиными яйцами.
– Постой, дело не шуточное. Надо со всех сторон обдумать. Ежели поймают, знаешь, что будет?
– Меня не поймают! Чисто сработаю, сам похвалишь, Артемыч.
– А не струсишь?
– Ну вот еще!
Мартынов задумался.
Усилившийся ветер гнул и трепал прибрежные кусты. О берег часто, с остервенением, билась волна. Где-то во мраке приглушенно, будто потревоженный медведь в берлоге, проворчал гром.
– Давеча я видел, здорово ты плаваешь, – заговорил Мартынов. – Это хорошо! Для нашего дела ловкий человек нужен. Все же надо обдумать, прикинуть со всех сторон. Завтра потолкуем. А сейчас такое тебе задание, браток. Надо съездить в Вильгорт, за листовками. Передашь мою записку, получишь товар, а завтра занесешь ко мне в кузницу.
– Сделаю! На лошади махну напрямик через Кочпон. Сейчас, что ли, ехать?
– А дождь? Вот туча надвигается.
– Чай, не из глины, не размокну…
– Тогда поезжай! – сказал Мартынов. – В Вильгорте пообсушишься. Еще успеешь и всхрапнуть малость.
Мартынов вытащил из кожаной сумки тетрадь и, нагнувшись к костру, стал писать.
«Хорошо бы знакомых девчат повидать там! – думал Проня. – Может, на вечеринке их застану. А хозяину скажу: лошадь искал. С меня – взятки гладки…»
Мартынов передал записку Проне.
– Спрячь подальше! Да возьми мою кожаную сумку. В ней и привезешь листовки. Будь осторожен. Слышишь?..
– Слышу! – донеслось уже откуда-то из темноты. Затем послышался конский топот, затухающий в порывах ветра.
Домна
1
На рассвете, когда прошла грозовая туча, Проня возвращался из Вильгорта. Хотя он и провел ночь почти без сна, все же выглядел бодрым.
– Э-эй, ленивая скотина! – подгонял парень свою лошадь. – Пошевеливайся, Карко! Скоро дома будем…
К деревушке Дав он подъехал, когда только еще над двумя-тремя трубами начал куриться дымок.
Домна, младшая дочь вдовы Каликовой, еще спала.
– Вставай, дочка! Солнце уже всходит, – будила ее мать.
Повернувшись в постели, пытаясь открыть тяжелые непослушные веки, девушка сладко зевнула, сказала сонно:
– Разве уже пора вставать, мам?
– Пора. Тебе далеко бежать на работу. Вставай.
– Еще капельку, – просила Домна. Ей казалось, что она только что успела лечь, и уже надо снова вставать и бежать месить Гыч Опоню глину. Ныли руки и ноги, не прошла еще вчерашняя усталость.
– Ну, полежи минутку, коли так! – Мать погладила шершавой ладонью русые волосы дочери.
Домна, приоткрыв глаза, улыбнулась и вдруг подумала о матери: как она изменилась! Лицо исхудало, покрылось мелкими морщинами. Глаза усталые, грустные… Заботы и горе рано состарили ее. Лишь в уголках губ таилась знакомая, родная улыбка. И голос по-прежнему звучал молодо.
Домна сжала пальцы матери: какие они грубые, шершавые, постоянно в работе – мать обстирывает городских чиновников и купцов.
– Анна! Тебе тоже пора вставать. – Мать стала будить и старшую дочь. – Сегодня пойдем с тобой ячмень жать к кожевнику. А вечером баню затопим.
Домна, сегодня не опаздывай, баня выстынет. Вставайте быстро! Воды нет, сбегайте к колодцу.
– Сейчас сбегаю, – пообещала Домна.
«Счастливые девушки, которые могут спать вдоволь! – думала она, лежа на жесткой соломенной постели с полузакрытыми глазами. – Хорошо жить купеческим дочкам: едят что душе угодно, спят – пока глаза не опухнут. Руки у них мягкие, без мозолей, от приданого сундуки ломятся… Не надо вставать чуть свет и бежать месить глину, чтобы на жизнь заработать». Последнее время мать все чаще напоминала дочерям о приданом.
– Без приданого невеста кому нужна? – поучала она. – Останетесь вековухами.
– А мне никто и не нужен! – отшучивалась Домна. – Я с тобой всегда буду жить, мам!
– Не мели, девка. Без мужика ох тяжело вести хозяйство. Вдовью-то жизнь лучше других знаю…
И действительно, трудно было матери-вдове вырастить детей. Нелегко досталось и Домне. Ей теперь восемнадцать. Уже с шести лет ей пришлось добывать себе кусок хлеба. Чуть подросла, отправилась с матерью на заработки в Архангельск, в Устюг. Было это, когда Домне исполнилось четырнадцать. На чужбине жилось не лучше. Мать с дочерью работали прислугами, стирали, мыли полы в купеческих домах. А в начале войны вернулись в свои края, в родную избу.
Весной Домна пошла месить глину на кирпичном заводике Гыч Опоня. Весна в этом году выдалась холодная. Когда дул северный ветер, ноги стыли в ледяном месиве, спасенья нет! А не полезешь в яму, на твое место другие найдутся. Хозяин пообещал: «Той, которая будет работать усерднее всех, подарю осенью самовар». А какая девушка не мечтает заработать самовар в приданое? Польстилась и Домна. Каждый день бегала на работу. Приходила первой, уходила последней…
В открытое окно светили первые лучи солнца. Анна спала с полуоткрытым ртом, тоненько посвистывая носом.
Домна вытянула из постели соломинку, слегка провела по губам сестры. Анна отмахнулась, смешно причмокнула. Домна ладонью зажала себе рот, чтобы не рассмеяться, и снова пустила в ход соломинку. Анна открыла глаза, пробормотала недовольно:
– Опять балуешься!
– Вставай. Мать приходила будить.
– Отстань! Сама знаю…
Анна снова зарылась в одеяло: она вчера легла особенно поздно.
«Пусть поспит Аннушка, – решила Домна, вставая. – Ей достается. Разве мало дела по дому? Все лето на людей работала: то косила, то жала. И сегодня вон идет к кожевнику…»
Бедно и пусто в избе. В переднем углу притулились две потемневшие иконы. Над ними длинное полотенце с узорчатыми концами. Оно висит для украшения. Домашние пользуются грубыми холщовыми утиральниками. Над подслеповатыми окнами широкая полка – джадж. Там лежат большие ножницы и круглое лукошко с разными лоскутками, деревянные чашки. В углу небольшой стол. Пол некрашеный, добела вымыт дресвой. Широкие лавки-скамейки, два самодельных стула, деревянная кровать, на которой спят сестры, у двери на деревянных колышках, вбитых в стену, висит несколько шушунов. Вот и все богатство в доме.
Вспомнив, что мать велела сбегать за водой, Домна быстро надела кофточку, натянула через голову старенькую юбку из синей крашенины, в которой ходила на работу, и выбежала на крыльцо.
2
Солнце было еще низко. На улице прохладно. В соседних избах хозяйки тоже встали, гремели ведрами, обряжались.
Домна побежала к колодцу. Зачерпнув берестяным черпаком воду, она наполнила ведро и снова ладилась зачерпнуть, как вдруг услышала топот лошади. По дороге ехал верхом белокурый паренек. Он остановил коня, весело крикнул Домне;
– Девушка! Напой водичкой. Она у тебя, наверно, вкусная!
– Иди пей! – приветливо отозвалась Домна и поставила на край колодца черпак с водой.
Парень спрыгнул с лошади, привязал повод к изгороди, поправил рубашку и быстро подошел к девушке.
– Домна, это ты? – с удивлением воскликнул он. – Чолэм тебе! Не узнаешь, что ли?
Домна, взглянув на парня, смущенно улыбнулась:
– Проня?
– Он самый! – заулыбался Проня. – Чурбан с глазами! Припоминаешь теперь?
Парень подмигнул, наклонился к черпаку и большими глотками стал жадно пить.
Да, теперь Домна вспомнила, как они зимой поругались с этим Пронькой. Она тогда с матерью стирала белье у доверенного. Там жил в работниках и этот Проня. «За что же я тогда обозвала его чурбаном с глазами? Ах да, это когда он, проходя по кухне, споткнулся и опрокинул ведро с водой», – вспомнила Домна.
Заметив висевшую у парня сбоку кожаную сумку, девушка спросила:
– Куда это ты так рано едешь?
Проня вытер рот и, кивнув на лошадь, сказал:
– Домой добираюсь. Два дня проклятую искал. Уморила, окаянная. Гонялся, гонялся – никак не подпускает к себе. А не приведешь, хозяин мне же и оторвет голову. Разве не знаешь, какой он?
– А в сумке что везешь?
– В сумке? Еда. Припасы…
– Так много?
– Это разве много? Я ведь такой: как сяду за стол, ковриги хлеба как не бывало. На днях я у бабушки полную доску ячневых пирогов умял, – он хитро улыбался. – Не веришь? Могу побожиться. Если есть пироги, зови к себе, покажу, как их едят.
– Нет, нет! – опасливо оглянувшись на окна, поспешила сказать девушка. – У нас сегодня не стряпают…
Проня смотрел на Домну пристально, словно узнавал ее и не узнавал. Еще год назад она была невзрачной, худенькой. А теперь статная, русоволосая, совсем невеста. Красавицей, быть может, ее и не назовешь, но залюбоваться можно. Особенно хороши глаза – темно-синие, кажутся почти черными, словно омытые росой ягодинки смородины. И как они меняют свое выражение! То смотрят строго и пристально, то в них мелькают шаловливые искорки, то светятся ласковой улыбкой. И вся она похожа на лесной цветок, который не сразу бросается в глаза…
– Еще, что ли, зачерпнуть тебе водицы? – опуская черпушку в колодец, спросила Домна.
– Нет, хватит! Мне же до города трястись на лошади. Вода, как в бочонке, будет булькать, – он шутливо похлопал себя по животу.
Домна не удержалась, фыркнула. Мать, в это время выглянувшая в окно, крикнула:
– Домна, поторопись! На работу бежать надо!
– Иду, мам!
– Куда тебе на работу? – поинтересовался Проня.
– В Кочпон, Гыч Опоню кирпичи делать.
– Не попутчики, значит! – вздохнул Проня и, помолчав, добавил быстро – Знаешь что! Завтра Успенье. В старом соборе протопоп будет проповедь читать про войну. Приходи!
– Уж и знаешь ты все! – усомнилась Домна.
– Я? Да я у купца Суворова четыре года работал, все знаю. Он мне даже свои старые сапоги подарил и гармошку… Правда, поломана она была, но я починил, и теперь хоть куда! Приходи, попляшешь под мою гармошку.
– И все-то ты врешь. Когда это ты успел научиться играть на гармошке?
– Я-то? У самого Суворова учился! У него восемь больших и малых гармошек было. На всех сам играл. Как только, бывало, кончит торговать, запрет лавку, откупорит бочонок с пивом… У него, знаешь, всегда в запасе пиво бродило… И как растянет мехи да как гаркнет мне: «Эй, Прошка, чертенок! Трепака закатим или русскую?» Я ему командую: «Давай русскую!» И пошло у нас веселье! Я пляшу, а он подзадоривает: «Жарче, еще жарче!» Бывало, до упаду доведет… Ну как, будешь завтра в городе?
Домна медлила с ответом. Правда, ей хотелось побывать в городе, но ведь как еще мать на это посмотрит.
– Мама у нас строгая, – пояснила Проне девушка.
И как бы в подтверждение ее слов из окна снова раздался требовательный голос:
– Домна! Завтрак стынет на столе!..
– Иду! – отозвалась девушка, вскинула на плечи коромысло с ведрами и, легко покачиваясь, зашагала к дому.
Пронька развязал повод, вскочил на коня, махнул рукой девушке, свистнул и помчался. Вскоре он исчез за поворотом. И только поднятая им пыль еще долго висела в воздухе.
«Вот тебе и чурбан с глазами!» – подумала Домна.
Поставив ведра в сенях, она зачерпнула ковшиком воду, вышла на крыльцо и наполнила висевшую на веревке берестяную коробушку, в летнее время служившую рукомойником. Домна еще раз бросила взгляд на дорогу, но там никого уже не было. Даже пыль улеглась. Вокруг было тихо и спокойно.
3
Умывшись свежей колодезной водой, Домна почувствовала, что ее усталость как рукой сняло. Расчесывая и заплетая в тугую косу русые волосы, она напевала:
Вечером шла я полевой тропинкой,
Искала цветы лазоревые.
Много нарвала цветочков разных,
Чтобы подарить любимому.
Лишь один цветок не могла найти,
Домой пошла я грустная.
И вдруг глаза мои увидели
Тот желанный цветок на лугу.
Сорвала его я радешенька,
Сорвала и поцеловала!..
– Что это сегодня наша мама так разворчалась? – выйдя на крыльцо, спросила Анна.
– Вот уж не знаю, с чего она расшумелась, – пожала плечами Домна и, озорно сверкнув глазами, добавила – Долго не встаешь, может потому?
– Ас кем это ты там стояла у колодца? – спросила ехидно Анна.
– Когда? – сделала удивленные глаза Домна.
– Я еще сквозь сон услышала конский топот. А встала да выглянула в окно – он уже у колодца зубы скалит.
– Кто?
– Да твой, этот белобрысый.
– А! Это Пронька из Кируля… – небрежно сказала Домна, словно не замечая вызывающего тона сестры. – Он лошадь искал хозяйскую. Где-то около Пажги, говорит, поймал. Три дня гонялся за ней, окаянной… Пронька говорит: завтра Успенье. Может, в город с тобой прогуляемся? Зачем дома киснуть в такой день? В лавках побываем, на базар заглянем. Ты, кажется, ладилась новую гребенку купить? – деланно спокойно говорила Домна.
Не будь Аннушка занята своими волосами, она прочла бы в сияющих глазах сестры: «А ты и не догадываешься, почему у меня на сердце так хорошо!»
За столом, похлебав из общей чашки жиденьких щей, Домна вскинула глаза на мать и начала издалека:
– Мамук! Хозяин сегодня рассчитаться обещал. Кучу денег принесу!
– Дай бог, – вздохнула мать.
– Мам, ты у нас хорошая. Я всегда говорю: наша мама всех лучше. Аннушка, правду я говорю?
– Смотрю я на тебя: сидишь ты, как на шиле! – пытливо нацелилась взглядом мать на младшую дочь. – Что случилось с тобой, девка? Уж не тот ли балбес тебе голову вскружил?
– О ком ты это, мамук? – с невинным видом спросила Домна.
– Да о том самом, с кем у колодца любезничала. Смотри ты у меня, не водись с кем не следует! Что толку от такого бесштанного.
– Ах, маманя! – обиделась Домна. – Уж и нельзя поговорить с человеком! А сама-то, как встретишься с кем-нибудь у колодца, говоришь без конца…
– Остра ты стала на язык, девка! – недовольно проворчала мать.
– Не сердись, мамук, это я по глупости… Отпусти нас с Аннушкой завтра в город. Хочется обедню послушать в старом соборе, богу помолиться. Знаешь, сегодня во сне я видела ангелов. Красивые такие, крылатые, с серебряными трубами. Говорят мне: «Молись, Домна…» – Домна молитвенно закатила глаза, являя собой образец кротости и смирения.
Анна еле удержалась, чтобы не прыснуть, и с двойным усердием принялась за щи. Мать подозрительно посмотрела на озорную дочку.
– Богу молиться – дело похвальное, конечно. Да ведь ты опять что-нибудь выкинешь.
– Не бойся, мам, ничего не случится. Вот и Аннушка будет со мной…
– Ну что ж! Коли хочется, сходите помолитесь…
Домна быстро выбралась из-за стола, схватила узелок, в котором ее обед: печеный картофель, кусок ржаного вперемешку с мякиной хлеба.
– Ну, мамук, жди с деньгами.
– Твои бы слова, доченька, да богу в уши! – сказала Наталья Ивановна, провожая Домну до порога. И уже громко добавила – Не опоздай на работу, дитятко! Беги быстрее!
Домна уже не слышала ее наставлений. Она, бегом спустившись с крыльца и поправив на голове ситцевый платок, понеслась под гору, и скоро ее тонкая, легкая фигура мелькала уже далеко на лугу.
4
От тихой деревушки Дав, где жила Домна, до кирпичного сарая Гыч Опоня было неблизко. Каждое утро Домна спешила знакомой тропкой, чтобы явиться на работу одной из первых. Тропинка вилась по сырому кочковатому лугу, затем ныряла в лесок, где, весело перекликаясь, порхали птахи. Молодые ели тянулись нежно-зелеными побегами к солнцу, подрагивая под легким утренним ветерком. На пышных мшистых буграх уже краснели гроздья брусники.
В лесу тихо. После ночного грозового ливня от пригретой солнцем земли поднимается парок. А там, где поглуше, – сыро и прохладно.
Миновав соседнюю деревню Чит, Домна задворками вышла на кочпонскую дорогу и, где вприпрыжку, где быстрым шагом, направилась по тропинке, бегущей между полями, на которых тут и там стояли золотистые суслоны.
Кочпон отличался от других пригородных селений. Несколько лет назад по этому селу погулял красный петух, и теперь оно заново отстраивалось. Дома в нем новые, недавно срубленные; на сосновых бревнах еще не успела засохнуть смола. Улицы прямые, широкие. На высоком берегу Сысолы виднеется голубая церквушка.
У околицы села Домна увидела стадо. Хозяйки уже подоили коров и выпроваживали их на пастбище. В утреннем воздухе далеко разносилось мычанье коров и телят, звон бубенцов и стук погремушек, лай собак. И все это перекрывал густой, величественный голос вожака стада: «Му-у-у!..»
Это был огромный черно-пестрый бык Гыч Опоня, по кличке Магэ. Важный, словно пристав, широкогрудый, на массивных ногах, с тяжелой, будто каменная глыба, головой. Налитые кровью глаза устрашающе поблескивали. Он медленно шагал в стаде коров, помахивая шишкастым упругим хвостом.
Домна знала, что этого быка следует остерегаться. Но когда она шла мимо домишка одноногого Макара, на дорогу выбежал вихрастый мальчонка и, размахивая хворостиной, закричал на коров:
– Уходите от нашего дому! Быстло, быстло!
Мальчик не сразу заметил быка, а когда тот оказался в нескольких шагах, растерялся со страху. Бык, опустив голову, напрягся, чтобы ринуться вперед. Еще один миг, и он повалит парнишку на землю, убьет.
Домна стремительно бросилась к нему. Закричала истошно:
– Куда ты, идол, куда? Вот я тебе, только посмей!
Бык поднял голову, с недоумением покосился на девушку. Домна нагнулась и, схватив подвернувшуюся под руку старую, выброшенную за ненадобностью плетуху-корзинку, швырнула ею в быка. Плетенка попала в лоб и повисла на рогах. Бык затряс головой, пытаясь освободиться от корзины. Домна схватила мальчика под мышки, встав на нижние жерди изгороди, перебросила его в огород, но, спрыгнув обратно, почувствовала боль в ноге.
– Ай да молодчина, девушка! Этакого зверя не испугалась!
Домна оглянулась. Чуть поодаль стоял незнакомый человек в стареньком пиджаке, картузе и с удочкой в руках. Он поднял увесистую палку, валявшуюся у изгороди, и громко крикнул на быка. Магэ, успевший уже освободиться от мешавшей ему плетенки, сердито ударил копытом о землю и нехотя поплелся за стадом.
– Ах, проклятущий! Чуть не забодал сынка! – громко причитая, выбежала из дому женщина. Это была жена Макара, тетушка Татьяна. Всю весну она тоже работала у Гыч Опоня, месила глину, а на время сенокоса вынуждена была уйти, чтобы заготовить корм для своей коровенки.
Татьяна стала приглашать Домну в избу:
– Зайдем к нам, угощу картофельными сочнями. Сто раз спасибо тебе за дитё! Не окажись тебя тут, Магэ забодал бы его. Пойдем покормлю я тебя чем-нибудь, Домнушка!
– Не могу, тетушка Татьяна, – сказала Домна. – На работу спешу. Да вот с ногой что-то случилось.
Прихрамывая, она подошла к крыльцу, присела на ступеньку и стала ощупывать ноющую ступню.
– Тебе помочь, девушка? – спросил стоявший у изгороди незнакомец, похожий на мастерового.
– Нет, спасибо! – поблагодарила Домна.
– Заходи к нам, Василий Артемьевич! – пригласила его тетушка Татьяна.
– А Макар Сергеевич дома?
– Нет, на работе уже.
– Тогда не буду вас беспокоить. Передайте ему мой привет и скажите, что был в Читу, видел нужного человека. Теперь спешу. До свидания! Будете в городе, заходите в гости.
– Сами навещайте! – ответила тетушка Татьяна.
Мужчина раскланялся и зашагал по дороге в город.
– Кто это? – спросила у хозяйки Домна.
– Ссыльный Мартынов, знакомый Макара, – поправляя на голове платок, сказала тетушка Татьяна.
Присев к Домне, хозяйка озабоченно спросила:
– Не вывих ли у тебя случился? Может, позвать знающего человека? Есть тут у нас одна бабушка, от всех болезней лечит. Баньку затопит, веничком попарит, настоем из трав напоит. Она и слово такое знает. Великая мастерица на все руки!
