Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

«Ну, Кондрат Мокеевич, переломил-таки меня. Человек я такой: слово дано, надо выполнять. Видишь протоколы? Вот они!» – сказал он и швырнул бумаги в огонь.

Только тогда вздохнул я облегченно. Шутка сказать – полторы тысячи штрафу фирме!.. Понятно, фирма не осталась в долгу, отблагодарила меня, жалованье прибавила… А вы говорите – комары! Я на них не в обиде, – рассмеялся хозяин, ему вторили гости.

Особенно выделялся заливистый, с подвизгиванием, смех Гыч Опоня.

На Латкина рассказ Кондрата Мокеевича произвел неприятное впечатление.

– Я бы, Кондрат Мокеевич, не стал рассказывать про это! – сказал он жестко, когда смех затих.

– Почему? – искренне удивился Космортов-старший. – Разве это не смешная история?

– На мой взгляд, ничего смешного нет. Лесничий хотел быть честным человеком, но вы ему оказали плохую услугу.

– Почему? Если фирма не пострадала, то и он не остался в убытке. А что касается неубранного валежника, да мало ли его остается. Слава богу, лесов нам не занимать. Хватит на наш век и еще лет на пятьсот.

– Я о совести человеческой.

– Не знаю, как у вас, господа, а у меня, сознаюсь, во рту пересохло, – громко сказал Суворов, чтобы замять неприятный разговор. – Я придерживаюсь одной заповеди – не зевай! Особенно тогда… когда рюмка сама смотрит на тебя. Посему предлагаю выпить за здоровье наших гостеприимных хозяев; чтобы жили счастливо и ныне, и присно, и во веки веков!

В зале стало душно, пришлось настежь распахнуть окна. Молодые люди отодвигали столы, стулья, освобождая место для танцев.

Завели граммофон. Из блестящей трубы полились звуки вальса. Латкин молодцевато подскочил к Суворовой и, раскланявшись, попросил разрешения повальсировать с Марией Васильевной. Та, вскинув на мужа голубые глаза, улыбнулась ласково и, шепнув ему что-то на ухо, упорхнула с кавалером.

Латкин слыл неплохим танцором, а сегодня был особенно в ударе.

– Русалочка! – нашептывал он, осторожно поддерживая ее за талию.

– Ах, что вы, Степан Осипович? Разве можно так? – кокетливо шептала Мария Васильевна. – А что скажет ваша жена?

– Думаю, она не скучает у себя там и, вероятно, тоже вальсирует с кем-нибудь. И бог с ней… Я рад, что танцую с вами, моя русалочка.

В городе знали, что уездный агроном уже давно женат на какой-то помещице, с которой познакомился, будучи еще студентом. Но в последнее время они жили порознь. Почему? Об этом разное говорили, но сам Латкин предпочитал помалкивать. Разгоряченный вином и музыкой, он кружил и кружил свою русалку, чувствуя на своей щеке ее горячее дыхание.

Хозяин дома, довольный удавшимся званым обедом, с интересом наблюдал за танцующими парами, среди которых чаще всего перед его глазами мелькал щеголеватый уездный агроном со своей дамой.

Кондрат Мокеевич хотя и был членом городской думы, однако о служебной деятельности Латкина имел весьма неопределенное представление. Да, и в самом деле, едва ли кто мог толком рассказать, чем занимается уездный агроном? Ходили слухи, что где-то вблизи города выделен опытный участок, устраивается случной пункт, но никто этим особенно не интересовался. Есть должность уездного агронома, ну и бог с ним, пусть человек получает жалованье.

Размышляя теперь обо всем этом, Кондрат Мокеевич, человек практического склада ума, рассудил про себя: «Не знаю, как там по службе, а ногами работать наш агроном весьма горазд! Впрочем, пальца в рот ему не клади – откусит!»

3

Веселье в доме Космортовых было в разгаре, когда наконец показался отец Яков со своей матушкой. Граммофон, отчаянно взвизгнув на последней ноте, замолк, и танцы прекратились. Кондрат Мокеевич, встречая батюшку, подошел и, склонив седеющую голову, попросил смиренно:

– Благослови, отец!

После этой церемонии хозяин торжественно проводил новых гостей к столу. Отец Яков, шурша лиловой шелковой рясой, подошел, широким взмахом руки осенил знамением все, что было на столе, и важно уселся. В больших фарфоровых мисках принесли горячие пельмени, без которых на севере не обходится ни один праздник, подали жареную телятину, цыплят, дичь.

Отец Яков был не в духе. Ел он молча, сосредоточенно, хмуря густые черные брови; и хотя многим не терпелось узнать новости, никто не осмеливался беспокоить его расспросами: ждали, когда он сам заговорит. Чтобы развязать протопопу язык, сидящие рядом усиленно подливали ему коньяку, предлагая выпить то за здоровье батюшки с матушкой, то за счастье молодых Космортовых,

Отведав пельменей и жареного цыпленка, отец Яков извлек из кармана рясы клетчатый платок, внушительно высморкался и, вытирая нос, губы и свою апостольскую бороду, спросил у хозяина:

– Слыхали, Кондрат Мокеевич, какие чудеса творятся в нашем городе?

– А что такое, батюшка? Будто какие-то злоумышленники вздумали с колокольни собора раскидывать листовки?

– Крамольные листовки! Подумать только: храм божий, собор Святой Троицы и эта пакость!

Отец Яков неторопливо оглядел гостей и снова засунул руку в карман рясы.

– Здесь, кажется, все свои? – спросил он и, вынув листовку, бросил ее перед собой, словно та обожгла ему пальцы. – Вот эта пакость!

Листовка сразу оттеснила все другие разговоры. Гости, возмущаясь наглостью злоумышленников, тянулись к листку бумаги, он вызывал у них и любопытство, и отвращение, и страх.

Латкин взял со стола листовку, повертел в руках, прочитал и, пожимая плечами сказал:

– Мне недавно показывали газету «Социал-демократ», перехваченную полицией. Любопытный номерок, доложу вам! Во многие умы внесет смятение.

Вокруг него оживленно заспорили, высказывая разные суждения о том, какие трудности переживает отчизна и что можно ожидать впереди. Отец Яков, отпив маленькими глотками десертного вина, прокашлялся и властно поднял руку.

– Теперь, когда решается судьба человечества, – сказал он, – служители церкви не могут стоять в стороне от мирских дел. Мы призываем всех объединиться под священный стяг, на котором начертано: православие, самодержавие, родина! Надо отбросить распри, которые есть, и всем с именем бога взяться за укрепление основ государства. Враг коварен, он пытается внести смятение в умы православных людей. Пример тому сия богопротивная листовка. Я призываю вас помочь властям найти носителей этого зла…

– Разве не поймали их? – спросил кто-то из гостей.

– К сожалению, нет! – ответил отец Яков.

– Обстановка, конечно, сложилась трудная, – продолжал Латкин после того, как протопоп с другими любителями карт удалился в соседнюю комнату разыгрывать пульку. – Общество волнует два вопроса: долго ли продолжится война и в силах ли правительство продолжать ее?

– Не оставит нас господь в беде и не даст в обиду супостату, – сказал Гыч Опонь.

– Россия-матушка сильна, не так-то просто ее проглотить! – заметил Суворов, наливая себе водку. Выпив залпом, он подцепил вилкой кусок семги и добавил заплетающимся языком – Мы… мы будем рубиться до последнего!

– Но ведь и Германия, надо думать, мобилизует все силы! – возразил ему Драгунов, тоже потянувшись вилкой к семге.

Стараясь перекричать друг друга, мужчины азартно заспорили. Молодой Космортов, взяв со стола серебряную пепельницу, закурил и, стараясь перекрыть шум за столом, прокричал:

– Господа! Господа! Позвольте рассказать, что мы наблюдали с Софьей Львовной по дороге сюда. Проезжая Россией, убеждаешься, какая это огромная и сильная держава. Война почти не затронула нас.

– Да, да, в наших деревнях все по-старому, люди живут, как и раньше, – затягиваясь папироской, подтвердила его супруга.

– Вот об этом я и хотел сказать, – подхватил архитектор. Наша деревня от войны экономически не пострадала, хотя много мужиков ушло воевать.

– Не только не пострадала, но стала жить лучше, – сказала Софья Львовна, подойдя к мужу.

– Да, да, моя дорогая, ты бесконечно права! – согласился Космортов. – Хотя это и может показаться парадоксальным. А почему же? Да потому, что с началом военных действий правительство распорядилось закрыть винные лавки! А это значило, что у крестьян стало меньше расходов, во-первых. Во-вторых, крестьянин теперь не покупает ни керосину, ни сахару, ни всего прочего, на что раньше тратил немалые деньги. Следовательно, опять экономия. Таким образом, у крестьян накапливаются свободные рубли и они живут лучше, зажиточнее, чем до войны… Степан Осипович, – повернулся он к Латкину. – Вы напрасно улыбаетесь! Я еще своей мысли не кончил. Посмотрите на Германию, да посмотрите, господа! Если вы следите за нашей юмористической прессой, вы, вероятно, заметили, как она сейчас высмеивает так называемый мужской кризис в Германии. Всех мужчин отправили на войну, остались старики и подростки. А Франция? – Хотя молодой Космортов передавал обычные столичные сплетни, бытовавшие среди людей, для которых война была таким же отвлеченным понятием, как и для него самого, но здесь, за провинциальным столом на сытый желудок, после великолепнейшей выпивки, это все звучало необычно, как откровение. – А Франция? – продолжал он, вдохновленный тем, что полностью овладел вниманием присутствующих. – Так что, значит, во Франции? В одной газете недавно сообщали, что в Париже женщин в несколько раз больше, чем мужчин. По сравнению с мирным временем количество браков снизилось на семьдесят два процента. Вот вам – Франция, вот вам – Германия. Разве у нас может иметь место что-либо подобное?

– Ты прав, Мишель! – пропела в нос его супруга. – Когда мы ехали сюда, я своими глазами видела – на вокзалах полным-полно молодых, здоровых носильщиков. На пристанях та же самая картина. А зайдешь в ресторан, к тебе подбегают несколько лакеев. И все крепыши на удивление!

– Совершенно верно, милая, – Космортов коснулся губами руки жены и торжествующе посмотрел на гостей. – О чем говорит все это, господа? О том, что людские резервы у нас колоссально велики! Можно сказать, неисчерпаемы! И мы можем воевать сколько понадобится, чтобы довести войну до победного конца! – эффектно, под аплодисменты, закончил он.

Восторженно хлопал ему и Кондрат Мокеевич, который, оставив преферанс, вышел посмотреть, чем заняты гости.

Еще не стихли аплодисменты, как поднялся Латкин. Резким движением руки отодвинув тарелку, он спросил:

– В Петрограде все так думают?

– Конечно!

– О святая простота! – развел руками Латкин. – Носильщики на вокзалах, лакеи в ресторанах… Так рассуждать, значит не видеть, что происходит в стране… Армия сдает неприятелю город за городом! Выпуск продукции резко снижается, и совсем не так хорошо живут в деревнях, как кажется со стороны. Правительство явно не в состоянии вести войну… если не будут приняты кардинальные меры!

– Что вы хотите этим сказать, милейший?

– Только то, что необходимы изменения социального порядка! Надо открыть путь демократическим преобразованиям!

– Свобода, демократия… Это теперь в моде! – неодобрительно покосился на Латкина Космортов-младший. – Но, уверяю вас, без твердой руки монарха все пойдет прахом! Россия погибнет! Неужели вы хотите ее видеть поверженной перед врагом?

– Ни в коем случае! – запальчиво воскликнул Латкин. – Но если мы хотим разгромить врага, то руководить страной должны сильные и умные люди, а не юродствующие во Христе!

Наступило неловкое молчание. Слухи о неблаговидной роли Распутина при дворе широко ходили и по провинции. Латкин почувствовал, что сказал лишнее, и, чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов, поднял рюмку:

– Думаю, хватит об этом. Пусть время нас рассудит. Предлагаю тост: за нашу победу на поле брани!

Дамы зааплодировали ему, и больше всех старалась жена Суворова, Мария Васильевна, в глазах которой Латкин предстал вдруг этаким смелым бунтарем, почти героем. Если бы знать ей, что, собственно, ради этого он и затеял весь спор!

Кондрат Мокеевич подхватил тост Латкина охрипшим голосом:

– Православному русскому воинству – ура!

Порядком захмелевшие гости поддержали его вразброд, но свои рюмки опорожнили дружно.

Суворов, подцепив вилкой сардину и глубокомысленно разглядывая ее, спросил у архитектора:

– Михаил Кондратьевич, при дворе часто устраивают балы?

– По особо торжественным случаям.

– И там тоже закусывают сардинками?

– Кто чем желает!

– А самого царя-батюшку доводилось вам видеть?

– И не раз!

– Вот же счастливый человек! – позавидовал купчина, покачивая головой.

– Ив Зимнем дворце бывали? – сгорая от любопытства, поинтересовалась его миленькая жена.

– А как же, Мария Васильевна, как же! Мне по долгу службы приходится бывать там…

Жена Кондрата Мокеевича, улучив момент, шепнула мужу:

– Тебя спрашивают, Мокеич.

– Кто?

– Голубев пришел.

– Почему же он сам не поднялся сюда? – нахмурился доверенный.

– Не знаю, Мокеич, не знаю. Велел быстро позвать тебя. Сердитый очень. Волком смотрит.

«Что там случилось? – поднимаясь из-за стола, подумал хозяин. – Коли пришли из полицейского управления – добра не жди…»

На кухне с ним холодно поздоровался исправник, раскрасневшийся, словно только что из бани.

– Мы ждем… Где это вы пропадали? – начал было тоном гостеприимного хозяина Космортов, но исправник остановил его:

– Постойте… Объясните сначала, где был утром вот этот хлюст? – Голубев круто повернулся на каблуках и показал пальцем на сидевшего в дальнем углу Проньку.

– Ах, вот он где, голубчик! Изволил явиться наконец! А я его, окаянного, с утра разыскиваю, – сказал доверенный, подходя к работнику. – Говори, где был?

Проня встал, застегивая пуговицу на вороте холщовой рубашки, со смущенным видом начал рассказывать:

– Проспал малость, хозяин… Вчера ходил стога огораживать, вернулся поздно и заночевал у бабушки. А она сегодня не стала будить, пожалела меня. А затем погостил у нее, шаньги ел. Ведь мне скоро в солдаты идти… Вот так и получилось…

– Так-с, значит, проспа-ал?! – протянул доверенный, недоумевая, зачем Голубеву понадобился этот ттарнишка.

– Врет! – отрезал исправник, огорошив Кондрата Мокеевича. – Сегодня, после обедни, он с колокольни собора сбрасывал листовки!

– Я? Чего это я полезу… – начал было Проня, но Голубев осадил его:

– Молчать! Хватит болтать чепуху… Говори, откуда листовки? По чьему заданию действовал?

– Да с чего вы взяли? – Парень простодушно посмотрел в глаза исправника и утер нос рукавом.

– Не притворяйся дурачком! Кожевник Марко видел тебя там, а ты мне рассказываешь про какие-то стога сена, черт возьми! Я тебе покажу кузькину мать, если будешь голову морочить! Признавайся, щенок! Ну?! – в ярости кричал Голубев, размахивая кулаком перед самым носом Прони. Было отчего ему выйти из себя: люди празднуют, веселятся, а он, как ищейка, рыщет по городу и не может напасть на след. Проклятая служба!

Исправник круто повернулся к Кондрату Мокеевичу:

– Поговорите вы с ним, развяжите ему язык! И чтобы все выложил!

Глаза Космортова стали колючими. Он схватил Проню за ворот рубашки и так тряхнул, что все пуговицы сразу отлетели и раскатились по полу.

– Ты? – спросил он, пьяно дыша в лицо парня.

– Нет! – ответил Проня твердо.

– Душу вытрясу, говори!

– Ничего не знаю…

Словно ястреб, вцепившийся в добычу, хозяин таскал Проню по полу кухни из угла в угол, пока сам не выбился из сил. Тот не сопротивлялся, лишь старался уберечь лицо и голову от ударов и пинков.

– Ух, сердце лопнуть ладится! – присев на скамью и тяжело дыша, наконец проговорил Космортов. – Делайте с ним что хотите! Я больше не в силах…

– Обыщем!

Но обыск ничего не дал. Парень все стоял на своем:

– …Проспал – это верно, сознаюсь, виноват, а больше ничего не знаю…

– Ну тогда тебя, голубчика, отправим за решетку, – сказал Голубев и сердито забарабанил пальцами по столу.

– В солдаты его забирают. Уже повестка поступила, – сказал Космортов.

– В солдаты? – встрепенулся Голубев. Некоторое время он разглядывал молча парня, настороженно сидевшего в углу и озиравшегося исподлобья волчонком. «Что с ним делать? Задержать, так он, пожалуй, обрадуется, что на фронт не попал…»

Наверху заиграл граммофон, стали слышны задорные звуки польки и топот танцующих пар.

– Ну-с, что ж! В солдаты так в солдаты! – решил исправник. – Только я попрошу, Кондрат Мокеевич, рассчитаться с ним сейчас же, при мне… И на этом кончим, пожалуй! Надоел мне этот сопляк!

Космортов понимающе кивнул:

– Расчет у меня готов… Выйдем-ка на крыльцо, парень. Там я тебя «рассчитаю»! – И, зловеще посмотрев на работника, хозяин направился к двери.

Через кухонное окно Голубев видел, как Пронька кувырком слетел с крыльца и распластался на земле. Затем он встал, подобрал выброшенную вслед ему котомку и, прихрамывая, поплелся к выходу. Закрывая за собой калитку, он оглянулся, и исправник поймал его взгляд, полный ненависти.

– Пойдемте наверх, – предложил Голубеву вернувшийся Космортов. – Заждались мы вас. Сегодня у нас прощальный обед по случаю отъезда сына с женой в Питер. Прошу вас.

Пронька-новобранец

1

Через три дня к городской пристани у Медвежьего залива, густо дымя, пристал пассажирский пароход «Учредитель». Отвальных гудков еще не было, но к пристани уже со всех сторон потянулись люди. В основном это были старики, старушки, но среди них и немало подростков, девушек. Много и ребят – без них, как известно, не обходится ни одно важное событие.

Заполнившая высокий берег толпа стояла понуро, удрученная общим горем. Кое-где прозвучит фраза-другая, и опять тишина – так бывает перед выносом из дома покойника.

– Не видать еще?

– Пока не видно…

– Кормят их сейчас… Уже на дорогу.

– Этакую ораву не вдруг накормишь…

– А много их сегодня повезут?

– Целый пароход! Со всей Вычегды набрали и с Сысолы тоже!

– О господи! Что делается на свете! Покуда всех не поубивают, видать, война не кончится… И за что такая напасть? – вздыхали старухи, утирая передниками непрошеные слезы.

Девушки стояли притихшие. Были они одеты чище и лучше, чем обычно. Самые бойкие тихо перешептывались между собой.

Мужики дымили самокрутками. Если и начинали разговоры, то о повседневных делах, помалкивая о том, что у каждого камнем лежало на сердце. Как умудренный опытом матерый медведь долго обнюхивает лакомый кусок, опасаясь капкана, так и они в разговоре кружились вокруг да около: толковали о сенокосе, о том, что теперь не достать не только косы, но и гвоздя, чтобы прибить отскочивший каблук, да и хороших косцов почти не осталось по деревням, пока не добрались до самого больного места:

– Помните, мужики, как провожали первые партии рекрутов. С молебствием, с попами да хоругвями!

– Это верно, провожали что надо. И подарки раздавали…

– А теперь пригонят бедняг, как баранов, погрузят на пароход, и валяй с богом!

– Кто с ними сейчас будет возиться! Через каждую неделю, почитай, увозят вниз по Вычегде сотнями. Успевай только подсчитывать, сколько их…

– Скоро, видать, и до нас доберутся…

Невдалеке от сходней, спущенных с парохода на берег, стояли Домна с Анной и матерью.

– Куда тебя, доченька, несет в такое-то время? Скажи, неслух: куда и что отправляешься искать? – уже который раз спрашивала у Домны мать, все еще, видимо, надеясь уговорить ее остаться.

Выжидающе поглядывая на берег, Домна отвечала мягко, но решительно:

– Не держи меня, мама, и не уговаривай. Ты же знаешь: если я сказала – поеду, значит, так и будет.

– Подожди, касатка, – вздохнула мать и продолжала рыться у себя за пазухой, – поделимся нашими копейками. Пригодятся тебе там, в людях. Чай, не дома жить, знаю!

– Не надо, мама.

– Как не надо?

– Какая ты! Говорю же: не надо мне. Капитан парохода обещал бесплатно довезти до Котласа. Буду им каюты мыть, прибираться на кухне. А там молодые нашего доверенного обещали билет купить. Хотят взять меня к себе.

– Ох ты, неугомонная! Скажи, когда тебя обратно ждать?

– Пока не знаю. Там видно будет, мама! – потуже завязывая развязавшиеся концы платка матери, ласково сказала ей Домна. – Смотрите, сколько собралось народу! Аннушка, помоги матери. Я сверху руку подам! Кажется, идут.

Поднявшись на берег, Домна увидела новобранцев, спускавшихся по Никольской улице к пристани.

Впереди шагал воинский начальник Драгунов. Прошлым воскресеньем Домна видела его в Троицком соборе. Тонкий и высокий, он вышагивал, словно журавль по болоту, далеко вперед выбрасывая ноги в начищенных сапогах. За ним ковылял унтер в поношенном мундире, слегка припадая на правую ногу. Ремень с трудом стягивал его выпиравший живот, и старый служака время от времени рукавом смахивал пот с медно-красного лица.

За ним плелись новобранцы. Деревенские парни шли вразвалку, задевая друг друга локтями. Они умели бегать на лыжах, лучить рыбу[10]10
  Лучить рыбу – бить рыбу острогой при лучинном огне ночью.


[Закрыть], пробираться по тайге даже темной ночью, стрелять дробинкой белке в глаз, но ходить в строю они не умели. Шагали не в ногу, сбиваясь, хотя унтер выкрикивал старательно:

– Ать-два! Ать-два! Левой!

У новобранцев за плечами болтались котомки из мешков, а у некоторых вообще ничего не было – они шли босые, с потрескавшимися ступнями ног, или в стареньких котах, в стоптанных поношенных сапогах. Одежда на них была тоже старая, заплата на заплате. У одних, видно, и не было лучшей одежды, другие в надежде на казенное обмундирование надели что похуже. И потому строй новобранцев более походил на сборище нищих или арестантов.

Унылый, пестрый строй подошел к воинской казарме, расположенной у спуска к пристани. Потный унтер выкатил глаза и, дернув головой, как петух на шесте, рявкнул:

– Стой! Напра-во-о!

Кое-кто повернулся лицом к начальнику, другие повернулись в противоположную сторону и оказались к нему спиной. А большинство осталось стоять на месте, ошалело озираясь, не зная, что делать – то ли стоять, то ли куда-то поворачиваться. Многие не знали русского языка или же впервые слышали эту команду. Выведенный из себя унтер громко бранился, обзывая их чурбанами, добавляя вполголоса и более крепкие выражения.

Когда, наконец, унтер повернул всех лицом к начальнику, тот произнес напутственную речь о том, что им выпало счастье сражаться с врагом на поле брани, служить верой и правдой, повиноваться начальству, не жалеть ни сил, ни самой жизни за веру, царя и отечество…

Новобранцы слушали молча. Многие стояли, печально опустив головы. Были здесь и безусые юнцы, растерянные, с откровенной грустью в глазах. Но были и усатые бородачи, почтенные отцы семейств. Эти сосредоточенно думали, как будут домашние жить без кормильца, кто будет обходить и проверять ловушки на зверей и птицу, добывать белку, пахать, сеять, кормить большую семью. Об этом воинский начальник ничего не говорил.

Домна искала глазами Проню. Она обошла строй, напряженно вглядываясь в новобранцев. Однако Прони почему-то не было.

«Где же он? Куда запропастился?» – растерялась Домна и, стараясь не показывать свое беспокойство, снова искала его среди новобранцев.

«Или обманул меня?» – неожиданно подумала она, и от этой мысли у нее захолонуло сердце.

С реки, из-под берега, донесся первый гудок парохода. Начальник приказал унтеру устроить перекличку и затем погрузить людей на пароход.

То ли от беготни при сборах в дорогу, то ли от неспокойной ночи, которую Домна провела в раздумье, почти без сна, но силы теперь стали оставлять ее, ноги подкашивались. Особенно это она почувствовала при перекличке, когда дошла очередь до Прокопия Юркина, а Проня не отозвался. Кроме него, отсутствовали еще несколько человек.

По окончании переклички Драгунов приказал унтеру:

– Разыскать паршивцев! И – в трюм!..

Домна, заметив в толпе Мартынова, бросилась к нему:

– Артемыч, не видел Проньку?

– Сам его ищу! Пришел попрощаться, а его не видать. Не забежал ли к своей бабушке? Она у него чего-то занемогла, – ответил обеспокоенный Мартынов. – А ты что, Домна, тоже собралась ехать?

– Уезжаю…

– Тогда пожелаю тебе счастливого пути, удачи! – Мартынов крепко пожал руку девушке.

Пароход прогудел во второй раз.

Разъяренный тем, что новобранцы так и не появились, воинский начальник приказал теперь всех загонять в трюм, чтобы не вздумали сбежать с дороги.

Среди новобранцев прокатился ропот. Провожающие, услышав такую команду, ахнули в испуге, некоторые из женщин заголосили. То тут, то там можно было услышать:

– Ойя же да ойя, дорогие дитятки наши! Угоняют туда, где пули градом летят, смертным воем свистят, где человеческими головами, словно мячиками, швыряются!

Но вот наконец разыскали и привели тех, кого было недосчитались. Некоторые из них были изрядно навеселе.

Русоволосый паренек с расстегнутым воротом рубахи еле держался на ногах. По вышитой рубахе и хорошему пиджаку было видно, что это сын состоятельных родителей. Несмотря на увещевания, он продолжал распевать во все горло:

 
Рекруты катаются, да
Слезы проливаются!
 

Вдруг Домна увидела Проню. Он стоял перед воинским начальником Драгуновым и что-то объяснял ему. Было видно, что он бежал изо всех сил, чтобы не опоздать на пароход: дышал тяжело и жадно ловил воздух ртом в короткие промежутки между словами. Но начальник не дослушал и, махнув рукой, крикнул:

– В трюм! Всех в трюм!..

Новобранцы зашумели, как темная парма[11]11
  Парма – тайга.


[Закрыть] в непогоду. Мартынов подошел к стоявшим кучкой парням, сказал им негромко:

– Ребята! А вы не спускайтесь на пароход, пока начальник не отменит свой приказ, вот и все… Но уж действуйте дружно, как один.

И вскоре по рядам новобранцев полетел шепоток:

– На пароход не спускаться! Держаться всем дружно!

Среди провожающих был и Гыч Опонь, привезший своего зятя из Кочпона. Ладанов стоял в строю бледный, с осунувшимся лицом. За спиной у него тоже висела котомка. Воспользовавшись шумом и сутолокой, к Ладанову пробралась жена, и, повиснув на руке мужа, она, молодая, красивая, заметно пополневшая в талии, тихо заплакала.

– Ох, горе мое горькое! – жаловалась она сквозь слезы. – Как же я без тебя буду жить, бедная? На кого ты меня покидаешь, мой желанный?

– Не плачь, Зоя, – уговаривал ее Ладанов. – Не плачь, дорогая.

– Как же мне не плакать, Архипович, да не убиваться, горемычной? – не унималась жена. – Всех вас, как баранов, в трюм хотят загнать.

– Меня-то, положим, не загонят! Я попрошу Драгунова, он знает меня, скажет…

– Самых бойких да горластых хоть бы в трюм посадить – ладно было бы! – высказался Гыч Опонь.

– А я бы этого стервеца Проньку первым запихал туда! – прогнусавил кожевник Марко, который тоже был тут. – Идолу выпало счастье воевать за веру, за царя, а он, смотрите на него, удрать вздумал!

– Он к своей бабушке прощаться бегал! – заметил кто-то из толпы.

А Домна сердито сказала:

– Коли за счастье считаешь, пошел бы сам! Вон какой бугай здоровый! Хорошо вам тут над людьми измываться!.. За веру, за царя! – передразнила она.

Кожевник от неожиданности опешил, заикаясь, попытался что-то сказать, и вдруг его прорвало:

– Городового! Эй, городового сюда!

Но Домна была уже далеко от него. Заметив Проньку, который в сопровождении двух стражников шел к пароходу, она бросилась к нему.

Да и городовым было не до того. Шеренги новобранцев рассыпались, смешались с провожающими, и никакими силами нельзя было на площади у казармы установить порядок.

С начала войны Драгунов отправлял не одну партию ратников и знал, с каким трудом приходилось подавлять подобные беспорядки. Он вспомнил о недавно разбросанных в городе листовках.

– Прекратить шум! – срывающимся голосом закричал он. – На пароход шагом ма-а-арш!

Но никто не обратил на него внимания. Он с досадой посмотрел на солдат местной инвалидной команды, тщетно пытавшихся навести порядок, и послал дать знать исправнику.

Солнце заметно уже склонилось к западу, а у воинской казармы на берегу и на базарной площади шум не утихал. Люди продолжали бродить или, усевшись в кружок, занимались кто чем – играли в карты, пили брагу, спорили, разговаривали. Уже появились и пьяные. Где-то плакал ребенок…

Вдруг из-за поворота, со стороны набережной показался отряд полицейских с исправником Голубевым. Поднявшись на крыльцо, Голубев приказал немедленно прекратить беспорядки и предупредил, что иначе будет применена сила.

– В трюм будут помещены только пьяные и дебоширы! Остальные разместятся на палубе! – пообещал он, чтобы успокоить народ.

Полицейским наконец удалось оттеснить наиболее упиравшихся к казарме и загнать их в помещение, под стражу. Остальных небольшими группами стали уводить на пароход. Взятых под стражу отправили последними и упрятали в трюм, где уже сидел Проня.

Как только посадка новобранцев закончилась, пароход дал гудок. Домна кинулась к трапу.

– Ну, мама, давай попрощаемся! – сказала она и нежно обняла мать.

Та не удержалась и, прижимая к себе дочь, запричитала тонко и надрывно:

– Доченька моя родная! Нет у нас счастья-доли, приходится тебе ехать в чужедальние края за куском хлеба! Не могла я тебя в родимом гнезде под своим материнским крылом удержать, одолели нас бедность да горькая нужда. Прости меня, дитятко, да не поминай лихом свою родную сторонушку!

Анна молча вытирала слезы, глядя то на Домну, го на плачущую мать.

Домна крепилась изо всех сил и даже старалась улыбаться, но все же голос выдавал ее волнение. Утирая концом своего платка слезы на лице матери и гладя ее тронутую ранней сединой голову, Домна торопливо шептала, стараясь ее успокоить:

– Ну, мамочка, перестань, не надо! Я тебе скоро напишу письмо. Как приеду и устроюсь на место, так и напишу. А весной обратно приеду. Зима пройдет, и не заметим…

– Эй, вы! – крикнули им с парохода. – Кончайте там, отчаливаем!

Домна крепко обняла мать и сестру, бегом поднялась по трапу – двое матросов уже убирали трап.

С палубы Домна еще раз крикнула:

– Мама, прощай!..

Она видела, как мать осенила ее крестом, что-то шепча. Анна вытирала слезы.

Пароход отошел от берега, стал медленно разворачиваться на середине Сысолы, чтобы плыть вниз по течению.

Крепчавший к ночи ветер яростно трепал на его корме сине-красно-белый флаг.

2

Новобранцев на пароходе было набито битком. Они толпились на носу, на корме. Ими была занята вся нижняя палуба. Наиболее предприимчивые ухитрились забраться на верхнюю, хотя вход туда для них был запрещен.

Домна, стоя у капитанского мостика, смотрела, как постепенно скрывался из виду город. Уже давно не видно ни матери с Анной, ни пристани, ни высокой горы с белокаменным собором. Все проплыло мимо и осталось позади, как дорогое сердцу воспоминание.

И чем дальше уходил пароход, тем безудержнее катились слезы по лицу Домны.

Никогда еще у нее на сердце не было так тоскливо. О жизни в людях она уже имела представление: побывала и в Устюге и в Архангельске. Но ведь тогда она была с матерью, а теперь одна!

Не раз, может быть, придется поплакать втихомолку, и не раз она вспомнит свой родной дом.

«…Голодная ли, усталая ли, никто там тебя не пожалеет. Снова день-деньской гнуть спину у корыта, стирать белье городских купцов и чиновников! Всю жизнь, что ли? Не могу я так, не хочу!»