Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

– Кто он такой? Как зовут?

– Кто да кто! И все-то тебе надо знать. Зовуткой зовут. Ну, коли хочешь знать, скажу – Макар Иван, вот кто.

– Макар Иван? – удивилась Наталья. – Такой старый да противный? Нашли из-за кого ссориться! Только и знает сосать трубку да прокуренные зубы скалить: «Э-э, нашты, того-этого!» – девушка смешно скривила лицо, передразнивая Макар Ивана.

Все расхохотались. Агафья, покачав головой, тихо заметила дочери:

– Ты не хули его! Раньше он был не таким.

В сенях брякнуло кольцо, и было слышно: в потемках кто-то нащупывал ручку дверей.

Через порог перешагнул мужик в заячьей шапке, с увесистой трубкой в зубах. Не вынимая изо рта трубки, он сказал, слегка гнусавя:

– Прохожу, нашты, мимо, вижу – свет. Давай, думаю, загляну…

Девушки не могли удержаться от смеха. Заулыбались и Катерина с Глафирой. Сидевшая на подножке голбца бабка и та захихикала.

Человек оглянулся с недоумением: с ума посходили? А смешливая Наталья хохотала, катаясь по лавке.

Мужик недоуменно спросил:

– Что случилось, господь с вами? Катерина, нашты, посмотри, того-этого, не в саже у меня лицо? – Вместо «знаешь ты» он выговаривал «нашты», и это делало его еще более потешным.

Катерина, утирая слезы, прикрикнула на девушек:

– Хватит вам, хохотушки! Проходи, Иван, садись. Никакой сажи, просто так смеются. Присаживайся к девушкам ближе, а хочешь – устраивайся между мной и Агафьей. За кавалера будешь. Не обижайся: им только палец покажи, покатятся со смеху.

Агафья, освобождая для мужика место, заметила негромко:

– Сказывали, Макар Ивана белые послали за грузом, а он, гляди, как миленький, по вечеринкам шатается…

Иван неторопливо выбил кресалом огонь и, раскурив чя трубку, отозвался:

– Макар Иван не поглупел еще окончательно. Лошадь у меня захромала, на водопой еле добирается… Возвращаюсь с водопоя, вижу – огонь у вас. Не хозяин ли, думаю, вернулся? Вот и решил наведаться…

– Только попадись им в руки, – вздохнула Катерина, – добром разве вырвешься! Ты, Иван, в волости был. Что там слышно?

– Ничего хорошего! Белые совсем озверели, лютуют, что ни попадет, тащат у мужика, подводы собирают. Бежать, что ли, ладятся? Куда ни глянь, везде солдаты с ружьями… А про Микула рассказывают: жив он, в амбаре томится.

Агафья перекрестилась, заговорила сокрушенно:

– Старики сказывали: светопреставление скоро будет. Может, уже началось? У нашего брата бедняка грехов много ли? В голоде да холоде живя, неужто не сквитались? На том свете хоть покрасуемся. Вот он, рай-то, какой славный! – Концом веретена она показала на лубочную картину, висевшую над головой Домны.

– Зачем нам тот свет да рай небесный! – возразила Катерина. – На этом свете по-человечески бы пожить немножко. Учитель наш Алексей Васильевич говорил: никакого рая нет. В этой жизни надо устраиваться по-настоящему. Оно, пожалуй, и верно! Как думаешь, Машенька?

– Нарисовать все можно, – вглядываясь в картину, отозвалась Домна. – Давеча я ее уже видала: красиво намалеван рай небесный, да поглядите, кто туда спешит?

Все, кто были поближе, потянулись к картине, а Наташа с Настей, оставив прялки, пододвинулись вплотную к Домне.

– Глядше, кто в рай идет? – показывала Домна. – Монахи, архиереи, купцы… Волосы у купчин намаслены, блестят, а у купчих пышные сарафаны! Не то что у нашего брата – пестрядь домотканая. Найдешь ли среди них бедняка? Вот они, ниже смотрите. Женщины с измученными, высохшими лицами, мужики в лаптях, фабричные в опорках – этих в ад. В раю для них места нет. Для бедного место в аду, среди бесов чумазых.

– О господи! – вздохнула Агафья.

– А ты что думала? – сплюнув под ноги, сказал Иван. – Купцов и монахов, нашты, в ад запихать? Толково говорит твоя гостья, Катерина!

– Я ничего не выдумала, а рассказала то, что нарисовано! – усаживаясь за прялку, ответила Домна. – А белые эти порядки и защищают.

– Белым скоро, того-этого, каюк! – сказал Иван.

– Как сказать! Если ждать рая небесного, можно и в дураках остаться! – усмехнулась Домна.

– А что мы можем сделать?

– Если есть желание, можно многое сделать, дядя Иван. Красные недалеко. Надо помогать. Иначе белые всех перебьют. Тетка Катерина давеча рассказывала, что они сделали с учителем. Разве можно такое терпеть? Всем миром надо на них навалиться.

– На учителя донес Рыжий Филя, все это знают, – негромко сказала Агафья. – Пес шелудивый, выродок несчастный!

– Теперь и он почуял, откуда ветер дует! – сказал Иван. Постучав корявым ногтем по трубке, добавил – Красные близко, так ходит тише воды, ниже травы. А то было, нашты, ого!

В сенях раздался резкий стук. В избу ввалились трое солдат.

Катерина взглянула на Домну. Девушка успокоила се взглядом. Она старалась держаться спокойно, но щеки ее запылали. Все замолчали, выжидающе глядя на вошедших.

Один из них выступил вперед. Его острые, колючие глаза цепко оглядели всех, остановились на Макар Иване, ощупали его, скользнули дальше, на печку, на полати. Солдат спросил:

– Что за сборище? Кто хозяин?

Катерина встала, отложила в сторону штопку:

– Хозяйка я. А это соседи, посумерничать собрались.

Бабушка выглянула с голбца между брусьями, прошамкала:

– Свои, родненький, все свои. Кто к нам чужой придет? Коли с дороги, отдыхайте, грейтесь. Вон какие у нас славные девушки прядут, поговорите с ними, позабавьте веселыми шутками. Они страсть как любят посмеяться!

Старший слегка смягчился, сказал миролюбиво:

– Патрули мы. Проверяем, нет ли чужих.

– Никто не появлялся. Наша деревушка на отшибе, редко кто бывает здесь из чужих. Вот вы заглянули, и за то спасибо. Раздевайтесь, будьте гостями. Или куда дальше спешите? – поинтересовалась Катерина.

– Это наше дело… Обошли деревушку – ни души, только у вас в окне свет. Зашли проверить… Перекурим, что ли, ребята? – обратился старший к спутникам. Те одобрительно переглянулись.

Невысокий, плотный, в мохнатой серой папахе солдат сверкнул темными цыганскими глазами.

– Можно перекурить! – Он весело подмигнул девушкам.

Другой, краснолицый, косолапый детина, помолчав, промямлил:

– Если хотите отдохнуть, мне что… Посидим, в тепле погреемся.

Все облегченно вздохнули. Макар Иван, сосредоточенно набивавший трубку новой порцией табака, разжег и энергично засосал ее. Волны вонючего дыма клубами обдали сидевшую рядом Наталью. Она затрясла головой, чихнула. Отмахиваясь рукой, громко запротестовала:

– Задымил опять! Дядя Иван, отвернулся бы хоть со своей дымокурней! Дышать печем.

Катерина обратилась к солдатам:

– Что, парни, стоите у порога? Присаживайтесь, дайте ногам отдых!

Солдаты сняли шапки, расстегнули полушубки и уселись на лавки, зажав винтовки в коленях.

К Домне подсел черноглазый парень. Он улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами, привалился к ней и пропел сладким голосом:

– Ах, девушки-красавицы, куколки-зазнобушки!..

Домна рассмеялась, хотя Катерина заметила в ее глазах плохо скрытую ненависть. Девушка оттолкнула весельчака:

– Ты что, парень, сидеть разучился, что валишься чурбаном?

– Меня к завлекательным тянет, удержаться не могу. Характер такой! Но ты не бойся, я не кусаюсь. – И солдат снова выразительно подмигнул.

Высокий уселся возле бедовой Натальи. Сверкая бойкими глазами, она молча поглядывала на него. Косолапый детина неуклюже топтался посреди избы, не зная, куда приткнуться. Агафья пододвинулась и, освободив место между собой и Иваном, пригласила:

– Садись сюда, паренек, с нами покалякай!

Тот покорно поплелся к ним и тяжело плюхнулся па лавку.

Иван, откашлявшись, спросил у него:

– Вы здешних мест или дальние?

Старший взглянул на него, сказал насмешливо:

– Отсюда не видать. А ты что, в гости к нам ладишься?

Наталья с осуждением взглянула на грубияна, отстранилась от него:

– Зачем на старого человека собакой огрызаешься?

– Пусть не спрашивает. Какое его дело?

– Подумаешь, и спросить нельзя! – Она передернула плечами, отвернулась.

Цыганистый солдат, сидевший рядом с Домной, попытался их помирить:

– Ну что вы не поладили? Если хочется знать – пожалуйста! Дальние мы, из разных мест. Я, напри мер, с Мезени, а этот родился у черта па куличках. – Веселый солдатик забавно прищурил глаз. – Этот коновал печорский, собачий сват… А имя у него красивое: Василий!

Глафира, недружелюбно покосившись на Василия, сказала:

– Знаем печорских, показали себя…

– Осторожнее язычком-то, осторожнее! – пригрозил ей тот. И поднялся. – Ладно, идемте отсюда! Нам еще на мельнице нужно побывать. Шагом марш!

Черноглазый затянул теплый шарф, застегнулся на все крючки, повернулся к Домне и осклабился:

– До свидания, красавица! Понравилась ты мне, жди сватов!

Домна ответила с усмешкой:

– Валяй присылай. Буду ждать…

Солдаты ушли. Женщины скоро стали собираться домой и вместе с Макар Иваном, согласившимся проводить их, вышли из дому.

Катерина закрыла дверь, облегченно вздохнула.

Домну вдруг охватила усталость. Забравшись па полати, она прилегла. Уснули дети с бабушкой. Настенька устроилась на голбце. Одна лишь хозяйка продолжала возиться в избе. Она не собиралась ложиться.

Когда все в избе затихло, Катерина шепнула Домне:

– Отдыхай не раздеваясь. Может, скоро и наши заявятся…

4

Около полуночи в сенные двери кто-то легонько постучал.

Домна приподняла голову, замерла в тревожном ожидании: «Не за мной ли уж те солдаты?»

Катерина движением руки предупредила, чтобы она притворилась спящей. Домна юркнула под одеяло с головой и притихла.

Катерина вышла в сени, спросила:

– Кто крещеный стучится?

Отозвался, видимо, знакомый; хозяйка сразу открыла дверь. В избу вошел высокий, плечистый мужик. Катерина спросила с тревогой:

– Что-нибудь случилось, Габэ? Почему так поздно вздумал навестить?

Брат Катерины, Габэ, с такими же, как у нее, добрыми и умными глазами, очистил с курчавой бороды намерзшие сосульки, огляделся. Видно было, что он не спешит сообщить, с чем пришел.

– Замешкался я… Везде патрули снуют, пришлось на лыжах добираться лесом. Не с доброй вестью я пришел, сестра…

– Подожди! – схватилась за сердце Катерина. – Они Микула?..

– Сегодня… Недалеко от мельницы… Завели в лес, к Черному ручью… расстреляли. Там и лежит, у ручья.

Первой вскрикнула Настук, за ней во весь голос заголосила старуха. Проснулись дети и молча в испуге смотрели, как плачут навзрыд взрослые…

Только Катерина сидела на лавке ни жива ни мертва, в лице ни кровинки.

Домне хотелось броситься к Катерине, хоть чем-то утешить ее, но горький комок подступил к горлу, не продохнуть.

В окошко постучали. Катерина не вдруг подняла голову и не сразу поняла она, что все в жизни продолжается по-прежнему. Габэ бережно тронул ее за плечо. Стук повторился. Катерина вытерла слезы, молча вышла в сени. Вскоре она вернулась, тяжело волоча ноги, подошла к Домне и прошептала непослушными губами:

– Там тебя ждут. Петря сведет куда надо. Не говори ему пока об отце. Иди!

Домна накинула пальто, взяла свой узелок, крепко сжала руку Катерины:

– Спасибо, тетушка Катерина, за хлеб-соль и за все! Может, не скоро встретимся. А ты крепись, родная. Жалко дядю Микула, да слезами горю не поможешь, о себе подумай, о детях, – Домна хотела еще что-то добавить, но слова застревали в горле. Да и были ли нужны они сейчас?

Домна прильнула на миг к груди женщины, крепко обняла ее и быстро вышла.

На улице, около крыльца, маячила одинокая фигурка.

– Это ты, Петря? – шепотом спросила Домна.

– Я! – отозвался мальчик.

– Пошли.

Петря повел Домну задами, по узенькой тропинке, петлявшей между банями. Было удивительно, как парнишка находил дорогу. Иногда они оступались, проваливались в глубокий снег, брели в темноте почти на ощупь. Но, оглядевшись, он снова нащупывал ногой протоптанную в сугробах стежку и двигался дальше. Тропинка вывела их к гумну со скирдой и овином. Чуть дальше просматривалась темная стена леса. Было тихо. Ни звука не доносится из деревушки, оставшейся позади. Затих даже ветер, носившийся по снежным просторам.

Когда Домна с Петрей подошли к овину, раздался негромкий окрик:

– Кто идет?

– Это мы, дядя! – также вполголоса отозвался мальчик.

Из-за угла черного овина показались трое, подошли. Домна поздоровалась с мужиками, отошла с ними в сторонку, рассказала о постигшем Катерину горе. Мужики слушали молча, горестно покачивая головами.

Ночь хотя была темная, но все же, стоя рядом, можно было разглядеть незнакомых людей. Они были в легкой, теплой одежде, в суконных охотничьих шапках, у двоих – охотничьи ружья, у третьего за спиной топор, вдетый в кожаную петлю лузана.

Двое молодые, лет тридцати. Третий – пожилой, бородатый. Он невесело похлопал Петра по плечу и велел возвращаться.

– Про нас ни гугу! Понял, браток?

– Знаю, чай, не маленький! – ответил мальчик и по старому следу направился к деревне. Через минуту его уже не было видно.

Пожилой обратился к Домне:

– Расскажи, девушка, ладом, какая помощь от нас требуется?

– Утром собираемся начать наступление, – сообщила она. – Нужны подробные сведения о противнике, где какие части сосредоточены. Нужны проводники, чтобы лесными тропами вывести наши отряды в тыл белым. Вы же здешние! Может, взялись бы?

– Мы тут все тропинки, все просеки знаем, – отозвались охотники.

– Можем помочь, – подтвердил бородач.

Многое охотникам было известно: они рассказали, где и какие отряды стоят у белых, сколько у них пулеметов. Домна внимательно слушала, иногда задавала вопросы. Времени до рассвета оставалось немного, пора было возвращаться.

Пожилой охотник предложил:

– Слышал я, со стороны Печоры ждут подкрепления. Надо опередить их, так сделать: двое пойдут с тобой, девушка, они будут вам проводниками. А я останусь и соберу мужиков. Как начнется наступление, постараемся ударить с тылу и может сумеем присоединиться к вам. Все-таки помощь будет.

– Хорошо! – одобрила Домна. – Будем ждать вас в наш партизанский отряд!

– На лыжи и – айда! – сказал своим товарищам пожилой охотник. – А сама ты можешь на лыжах? У нас есть свободная пара, прихватили для тебя на всякий случай!

– Думаю, не отстану. По готовому следу мне будет легче, вот им тяжелее придется!

– Вот и ладно! – одобрительно отозвался охотник и сказал молодому парню с ружьем – Ты, Педэр, впереди пойдешь! Прямо лесом дуйте. К рассвету будете там. На, бери мой компас! Ну, в добрый час!

Домна крепко пожала руку пожилому охотнику. И трое лыжников направились к лесу.

5

В эту ночь никто не спал в доме Викул Микула. Дети, умаявшись от слез, задремали. Настенька продолжала всхлипывать на полатях, рядом с ней молча лежал вернувшийся Петря. Брат Катерины прилег на голбце, а сама хозяйка и ее старая мать так и не ложились в эту ночь.

Старушка, собираясь ставить тесто в большую квашню, печально спросила у Катерины:

– Всю муку будем расходовать?.. Придут люди провожать хозяина, кормить придется… Ох, горе горевать, не пир пировать!

Катерина принесла из холодной избы чистое белье мужа, рубашку верхнюю, штаны и, разостлав на столе, рассматривала их. На вопрос матери, кивнув головой, тихо сказала:

– Стряпай из хорошей муки. Авось не помрем с голоду.

А слезы бежали по лицу, прожигая новые глубокие морщины. Иногда они падали на мужнину ситцевую рубашку в синюю полоску. Эту рубашку она сшила прошлой весной. Микул очень любил ее и надевал только по праздникам.

Катерина верила и не верила, что собирается провожать своего Микула в последний путь, а поверив, прильнула к рубашке и, не удержавшись, зарыдала.

Мать осторожно высвободила из ее рук рубашку, сказала с досадой:

– Не роняй, Катеринушка, слезы на одежду мужа! Тяжело будет ему лежать в сырой-то рубашке. Нехорошо это, в народе так сказывают.

Катерина хотя и не верила приметам, но послушно вытерла глаза передником.

Праздничные казинетовые штаны хозяина на коленках поистерлись. Надо было заштопать, Катерина проворно штопала и думала: как бы привезти Микула домой? Не валяться же ему там, в лесу. Затемно бы еще надо выехать. Снова придется поклониться Опоню, попросить лошадь.

– Что еще понадобится? – спросила у матери Катерина. – Господи, голова как чугунная, ничего не могу делать, все из рук валится!

– Покрыть его надо, дитятко, – поучала старушка. – У нас есть выбеленный тонкий холст. Да и гроб опускать тоже понадобится холстина. Не будем же на веревках опускать хорошего человека! Надо еще в гроб настелить две с половиной пары веников, лежать мягче будет. Только кто будет гроб делать?

– Попрошу Макар Ивана. Сухие доски есть, в сарае сложены. Микул собирался крыльцо чинить. Вот и пригодились! – И Катерина снова расплакалась.

Ночь уже кончалась, а женщины продолжали хлопотать. Старушка то присаживалась на лавку отдохнуть, то снова копошилась у печки. Замесила тесто, вздыхая, растопила печь. И вдруг сказала укоризненно:

– Господи, куда же ты смотришь? Сидишь на небе, ничем не поможешь людям, все шиворот-навыворот пошло. Беляки всех убивают, а он смотрит и пальцем не пошевельнет!

Катерина оделась, пошла к соседям. Вернулась она не скоро – старуха уже ладилась хлеб сажать в печку.

С Катериной пришел сосед Опонь, старый ссутулившийся мужичок, с сивой бороденкой и морщинистым лицом. Присаживаясь на лавку, он сказал печально:

– Вернется Микул к себе домой, да ненадолго…

Катерина разбудила дремавшего брата, спросила:

– Что взять с собой в лес?

За него ответил Опонь:

– Захватите половик или холстину.

Старуха, хлопотавшая у печки, посоветовала:

– В холодной избе на брусьях висит полог, чистый, выстиранный. Возьмите его. Да в сани-то, Габэ, сенца побольше накидайте. В каких санях ладитесь ехать?

– У Макар Ивана розвальни взяли, они большие, удобные. Сам обещал прийти делать гроб, – сказал Опонь. – Я помогу. Пока съездят за хозяином, мы сколотим.

– Давай собираться, брат. Пораньше выедем, раньше приедем, – сказала Катерина и стала одеваться.

Старушка поставила миску щей, принесла ячневые пироги:

– Щей похлебайте. Не натощак же ехать.

Габэ хлебнул несколько ложек, Катерина не притронулась.

Старушка подала Катерине хлебец-ярушник, наказала положить себе за пазуху, чтобы не остыл. В чистый платок завернула горшок каши.

– Возьми, – поучала она Катерину. – Будете везти Микула, помяните его, чтобы душа его не осталась бесприютной в темном лесу. Не от нас повелся и не нами кончится этот обычай…

Еще затемно они вышли на двор и, усевшись в розвальни, по утреннему морозцу выехали на дорогу к мельнице. Отдохнувшая Пегашка бежала резво.

Дорога вилась по заснеженному бору, где Микул учился лесовать – ставить силки на рябчиков и тетерок, добывать белок. Катерина вспомнила, где они с хозяином рубили жерди, заготовляли дрова, собирали грибы, ягоды. И вот нет его в живых, злодеи убили.

Они ехали долго. Начало светать.

Вот и еловый лес, где убили Микула. Следы совсем еще свежие, хорошо заметны.

– Много их было! – посмотрев на следы, заметил Габэ. – Видишь, к Черному ручью вели.

Сердце Катерины затрепетало. Она рванулась, куда вели следы. Где-то в душе теплилась крошечная надежда: а может, жив еще Микулаюшко? Может, не до смерти пристрелили или сам прикинулся убитым, а когда ушли палачи, выполз из леса, дотащился до жилья и спасся?

Сердце Катерины до боли билось в груди. Спешила она к своему ненаглядному, как, может быть, в молодости не спешила на свидание…

Вот и ручей. Около него следов-то, следов натоптано!

Габэ остановил лошадь и стал догонять сестру. А та спешит, не останавливается, и страшится, и надеется.

А лес кругом как заколдованный: высокий, темный, угрюмый. Тихо вокруг, словно жизнь остановилась, замерла. Тучи нависли темным пологом.

Вдруг Катерина увидела: распластавшись на снегу, лежит человек. Спотыкаясь и падая, кинулась к нему Катерина. Добежала, опустилась на колени, ощупала шею, голову, просунула руку под рубашку – не уловит ли тепло. Но леденящий душу холод ожег ладони. Глядит Катерина на мужа: не страшный ли сон ей приснился? Но нет, лежит Микул, кровью пропитана рубашка. Белое лицо строго. Темные брови сдвинуты, зубы стиснуты. А на лице ни следов боли, ни скорби. Всесильная смерть, излечивающая от всех земных забот и недугов, коснулась его холодной рукой.

И только теперь убедилась Катерина, что муж ее мертв и никогда не вернется к ней. Со стоном бросилась она к нему на грудь, обхватила руками, запричитала.

– Умойся моими слезами, родной, никогда уже не успокоит меня твое сердце своим добрым, ласковым словом, не поддержит сильная рука!..

Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Брат подвел лошадь, подал горшок с кашей, сказал виновато:

– Пора домой. Помянем Микула, как мать наказывала, и поедем.

Катерина поставила в изголовье мужа горшок, сверху положила хлебец-ярушник и снова принялась причитать. Слушая причитания сестры, Габэ не мог унять дрожь в губах, и слезы застилали ему глаза. А Катерина, разговаривая, точно с живым, жаловалась:

 
Ясно солнышко да радость моя, муженек ненаглядный!
Заклевали тебя черны вороны,
Загубили жизнь раньше времени…
И нашли они, злые коршуны-стервятники,
Для злодейства место темное.
Ведь недаром сказано:
В сосновом бору – молиться,
В березовом – веселиться,
А в еловом – убивать да глумиться!
С тобой, Микулаюшко, свет Викулович,
Расправилась волчья стая здесь,
В лесной глуши да темном ельнике!
Встань же, дорогой муженек,
Да поедем к дому, к нашим деточкам,
Поедем ко мне, к твоей безутешной жене!
У меня глаза не смыкаются
Без тебя, родного да желанного!..
 

Продолжая всхлипывать, Катерина встала, отнесла горшок в сани, распушила сено, расстелила полог.

Габэ стоял у тела, глубоко задумавшись. Сказал негромко:

– Стреляли в него в упор. Стоял он лицом к ним… И не просто стоял, а сопротивлялся! Видишь, в голову ударили чем-то тяжелым, а потом грудь прострелили. Вон как снег кругом вытоптан – видать, боролись! И кулаки у Микула сжаты. Дрался он с ними до последнего…

С трудом сестра и брат положили Микула в сани. Катерина бережно укрыла его пологом, под голову подоткнула сено, чтобы на ухабах не трясло. Наконец они тронулись. Габэ правил лошадью, Катерина, притулившись к телу мужа, поддерживала его голову.

Миновав сумрачный ельник, выехали на дорогу, где-то далеко-далеко громыхнули два выстрела. Габэ попридержал лошадь, прислушался. Стрельба раздавалась в направлении села. Он снял шапку, перекрестился:

– Слава тебе, господи! Кажется, началось.

Катерина слушала, как где-то нарастала и усиливалась стрельба. На сердце у нее словно потеплело. Скорее бы пришли красные и отомстили ненавистным убийцам за мужа и за пролитые сиротские и вдовьи слезы.

Вспомнила о Домне: «Где теперь эта смелая, бесстрашная девушка? Все ли с ней ладно?»

А в это время Домна уже была у себя в штабе.

6

Перед боем за Нёбдино в сводном отряде вместе с партизанами уже насчитывалось несколько полных рот. Недавно туда влился еще отряд красноармейцев-лыжников, в котором был и Проня Юркин.

Ему и в голову не приходило, что где-то здесь, в партизанском отряде, сражается и Домна. Встретиться им довелось не сразу. Увиделись они неожиданно. Произошло это па третий день ожесточенных боев под Нёбдиным.

Лыжному отряду командир приказал проникнуть в тыл белых, обойти их главные силы и перекрыть дорогу, по которой мог отступать противник. Рассчитывали взять белых в клещи.

Вечером лыжники построились у околицы села. Раздалась команда: «Вперед!» – и отряд двинулся на боевое задание. Впереди шли разведчики, а с ними проводники – два молодых охотника.

Лыжники вошли в лес и по едва заметной лесной тропинке направились к Нёбдину.

Проня шел вместе с разведчиками – его назначили связным. Он привычно скользил по снегу на легких лыжах. За спиной винтовка, сумка с патронами, на ремне – бутылочная граната. От быстрого шага лыжники разгорячились, и Проня, не выдержав, развязал шарф.

Было тихо. Лишь поскрипывал снег да изредка хрустели попадавшиеся под лыжи сучья. На марше не курили, не разговаривали.

Впереди показалась дорога, ведущая от волостного села в лес. Тут могла быть засада…

Проня остановился, поджидая основной отряд, и доложил командиру о возможной опасности. По цепочке была дана команда: залечь, ждать приказа.

Разведчики обследовали дорогу. Осторожно продвигались вперед, осматривали местность. Лыжники отдыхали в ожидании сигнала.

Вот послышался негромкий свист. Это был сигнал: путь свободен! Командир роты скомандовал:

– Бегом вперед!

Лыжники пересекли дорогу и скрылись за деревьями.

Проня, догнав разведчиков, углубился с ними в лес.

И снова было тихо, лишь поскрипывали лыжи да изредка слышался вдали лай собак.

К утру вышли к кладбищу. За ним виднелось село. Лыжники вновь залегли. Разведчики осторожно, вперебежку, стали продвигаться вперед. Подошли вплотную к домам. Нигде никого. Тишина. Белые, видимо, не ожидали нападения с этой стороны и охраны не выставили. Темные улицы были пустынны. Патрулей не видно. Этот конец села казался вымершим.

Миновав несколько первых домов, задами подошли к большому двухэтажному зданию. Здесь окна были освещены, – значит, люди не спали.

У крыльца смутно вырисовывалась фигура часового. Закутавшись в длинный теплый тулуп, он сладко позевывал, похлопывал рукавицами.

Проня, сбросив лыжи, крадучись, приблизился к нему. Часовой, видимо услышав скрип снега, насторожился, но тревогу поднять не успел: в спину вонзился острый охотничий нож. Вход в дом был свободен. Оставив лыжи у крыльца, разведчики с ружьями наизготовку осторожно вошли в сени и распахнули дверь в избу. В комнате они увидели белого, как лунь, старика, разжигающего самовар.

– Дедушка, кто в доме? – тихо спросил Проня.

Старик с испугу чуть не выронил из рук самоварную трубу и, указав трясущейся рукой вверх, прерывающимся голосом произнес:

– Наверху… офицеры и телефонисты.

– Сколько?

– Четверо. Главный велел мне самовар поставить.

– Кто еще поблизости?

– Связисты. Казарма немного впереди, а их начальник, поручик, у меня живет. Телефон у него здесь…

Разведчики устремились на верхний этаж.

Дверь в комнату, откуда доносились голоса, была прикрыта. Разведчики встали у двери, приготовив винтовки. Старший, ударом ноги распахнув дверь, крикнул:

– Руки вверх!

Длинный рыжеусый поручик бросился к телефону, на ходу вырывая из кобуры револьвер, но меткая пуля свалила его. Остальные один за другим медленно подняли руки.

Разведчики обыскали их, отобрали полевые сумки, оружие, карты, оборвали телефонный провод…

И, снова надев лыжи, Проня вернулся к отряду, ожидавшему сообщений… Решено было укрепиться на краю села. Лыжники стаскивали к дороге все, что попадалось под руки: сани, кряжи, поленья. Устроили такой завал, чтоб ни проехать, ни пройти.

Патрули белых подняли тревогу. Ночную тишину разорвали первые выстрелы.

Противник, обнаружив красных у себя в тылу, понял, чем это грозит, стал предпринимать атаку за атакой. Бой длился весь день и всю ночь.

Стремясь очистить свой тыл, противник предпринимал одну попытку за другой, но безуспешно. Не помог и пулемет.

На рассвете следующего дня в наступающем затишье ясно стали слышны выстрелы. Они раздавались с той стороны, где должны были действовать основные силы партизан. Вскоре яростно застрочили пулеметы, – значит, там началось наступление.

Бой опять не утихал до ночи. У беляков было преимущество в пулеметах. Они прижали к земле наступающие цепи партизан.

Рота лыжников продолжала удерживать позиции. В питании нехватки бойцы не ощущали. Их подкармливали жители. Под покровом темноты они приносили молоко, хлеб, горячую картошку. Но стали кончаться боеприпасы, а пополнить их было неоткуда. После двух дней боев у Прони осталось лишь несколько патронов, у других и того меньше. Без сна, усталые, продрогшие на морозе, бойцы с трудом удерживали дорогу.

На третий день бой разгорелся с новой силой. Лыжники слышали, как в том направлении, где дрались партизаны, стрельба прекратилась: видимо, к противнику подошла помощь. Партизаны вынуждены были отойти.

Лыжная рота осталась одна. Держаться дальше было бессмысленно. Пришлось оставлять занятые позиции. Отряд начал отход.

У самого леса лыжники наткнулись на высланный белыми сильный отряд, пытавшийся огнем преградить пути отхода.

Командир лыжного отряда подал команду:

– Пробиваться штыками!..

Рукопашной схваткой лыжники опрокинули вражескую цепь и достигли леса. К тому времени стемнело. Морозная ночь скрыла усталых, измученных бойцов под своим заездным пологом.

В отчаянной схватке немало вражеских солдат перекололи лыжники, но понесли потери и сами. Был ранен Проня. Он уже подбегал к опушке леса, как вдруг его ударило в плечо, и рука бессильно повисла. Напрягая последние силы, добрался он до деревьев. В лесу он опустился на снег и прикрыл глаза. Так он сидел, как казалось Проне, лишь несколько минут. Но когда, блуждая по лесу в поисках своих, никого не нашел, он понял, что остался один.

Всю ночь бродил Проня по лесу. Голоса он не подавал, опасаясь привлечь внимание белых. И хотя рана ныла все сильнее и стала кружиться голова, он молча шел незнакомым лесом, не зная куда.

Как сильно ни устал он, не позволял себе отдыхать. Он знал: сядет, задремлет на морозе и замерзнет. Напрягая силы, Проня медленно брел в снегу от дерева к дереву.

С трудом передвигая ноги, он подбадривал себя. «Вот если бы дойти до того дерева!.. Давай шагай! На Мудьюге не такое терпел и то выжил. Не может быть, чтобы я пропал здесь, у себя дома!»

Мысли о товарищах, о том, что где-то они рядом, придавали Проне сил, и он настойчиво продвигался вперед, опираясь здоровой рукой на винтовку.

На рассвете Проня вышел на берег лесной речки. Кое-где поблескивала в полыньях вода, клубился парок.

Какая это речка? Если пойти по ней, куда выведет? Проня долго стоял в раздумье. Хотелось пить, но к полынье подходить было опасно. Наконец решил идти вверх по течению. По его расчетам, где-то там могла быть мельница.

С трудом давался ему каждый шаг. Лыжи он потерял во время рукопашной схватки. А снег в лесу по пояс.

Проня обессилел. Рана нестерпимо ныла. Он чувствовал, как горит голова, по лицу струился пот. И все же он не ложился на снег, упорно брел вперед.

Уже вновь начало темнеть, когда он наконец увидел мельничный пруд. Проня не сразу поверил глазам, подумал – мерещится. От радости хотел крикнуть, но пересохший рот с потрескавшимися губами чуть раскрылся, на возглас не хватило сил.

Возле пруда, у самой речки, виднелся одинокий дом. Ползком добравшись до него, Проня упал на крыльцо. Невесть откуда взявшийся пес залаял на незнакомого человека.

Из дома вышел хозяин, из-за его спины выглядывала женщина. Они ввели раненого в избу, сняли затвердевшую от крови шинель, разрезали рукав гимнастерки, перевязали рану, напоили молоком.

Проня едва мог сидеть. Пока он ел, хозяин поддерживал его, чтобы не свалился.