Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Хозяин! Не обижай девушку.

Гыч Опонь приподнялся, передвинул остатки калачей с одного края столика на другой.

– Заодно, стало быть? По договоренности?

Домна вдруг почувствовала, что робость, связывавшая ее, исчезла. Смотря прямо в глаза хозяину, она отчеканила:

– Мы не сговаривались, зачем лишнее придумывать?

– Ха, не собираешься ли меня учить, сопливая? – крикнул Гыч Опонь и, вдруг побагровев, визгливо закричал:

– бон отсюда, лентяйка!

Домна отшатнулась и, чувствуя, как застучало сердце, выпалила разом то, что накипело:

– Если хочется орать, кричи на свою жену, а меня не трогай. И еще скажу: ты и есть самый настоящий живоглот!

– Ах ты, зараза! Да я тебя… – начал было Гыч Опонь.

Но Макар остановил его, сказав внушительно:

– Хозяин, зачем кричать? Голос надорвешь. И без того хрипеть стал…

– Замолчи, не твое дело! Я тут хозяин! Вон отсюда, пока целы! У меня сказано – отрублено! А будете упрямиться, позову урядника, упеку в чижовку! – пригрозил Гыч Опонь. Он сгреб деньги, калачи, захлопнул ларец и пошел прочь.

«Вот тебе и приданный самовар!» – подумала Домна, и комок обиды подкатил к горлу, перехватил дыхание.

Листовки

1

Наступил день Успенья. Домна с Анной рано утром отправились в город.

Усть-Сысольск утопал в зелени тополей и берез, уже там и здесь тронутой золотисто-желтыми проплешинами – вестниками приближающейся северной осени.

Над городом плыл разноголосый звон колоколов. Гудела медь только что отстроенного Стефановского кафедрального и старинного Троицкого соборов. Жиденьким перезвоном им вторили церквушки окрестных сел.

Сестры не сразу решили, куда им пойти к обедне. Считалось, что в Стефановском соборе больше благолепия и там хорошо поют, но в городе говорили, что в Троицком будет служить сам протопоп. Сегодня он собирался произнести проповедь, и многие шли послушать его. Сестры тоже повернули к старому собору. Он стоял на высоком берегу Сысолы, где можно было после обедни погулять. Вокруг росли тополя, березы и несколько молодых кедров.

Проповедь протопопа привлекла многих прихожан. В церкви было тесно и жарко. Сверкали паникадила, мигали лампадки и свечи, густо понатыканные у икон. Под тяжелыми каменными сводами плавал густой дым ладана. У порога, где сестры остановились, толпились бедно одетые старушки, вдовы и нищенки.

– Пойдем дальше! – тронув сестру за руку, шепнула Домна.

Но сестра осуждающе качнула головой. Домна стала одна протискиваться вперед. На нее шикали и ворчали жены приказчиков и чиновников. Староста, обходивший прихожан с большим металлическим блюдом, неодобрительно покосился на нее. Домна, как наказывала мать, положила ему на блюдо копейку, но староста не подобрел от этого.

Она стояла среди купчих и жен больших чиновников. Воздух был насыщен смешанным запахом духов и разомлевших от жары тел. Шуршали шелковые платья, юбки с многочисленными оборками и бантами. В глазах рябило от переливающихся разноцветными огоньками перстней и дорогих браслетов.

«Счастливые люди», – забыв про службу, думала Домна.

На клиросе заливались певчие. Рядом стояли купцы в синих кафтанах, чиновники в мундирах с блестящими пуговицами. Эти молились совсем не так, как бедный люд. Они, точно играючи, взмахивали кистями холеных рук.

Но вот певчие пропели «Буде имя господне…». Прислужники вынесли обитый парчой аналой. Из алтаря вышел протопоп в золотой ризе и благословил прихожан.

– Братья и сестры! – встав за аналоем, произнес он нараспев. – Бог послал нам тяжкое испытание. Жестокий и коварный враг с огнем и мечом вторгся на нашу землю, разоряет храмы божьи, глумится над православной верой. Война охватила полмира. Близок день суда господня!..

Люди внимательно слушали. Лишь изредка то тут, то там раздавался скорбный вздох какой-нибудь старушки, может быть потерявшей единственного кормильца.

Служба окончилась, народ стал молча выходить из каменного собора.

Перешагнула порог храма и Домна: после проповеди на душе у нее было смутно. На паперти толпились нищие. Среди них был и Терень. Босой, без шапки, оборванный, он стоял с перекинутым через плечо мешком, крестясь, благодарил за поданную милостыню.

– Терень, ты что тут делаешь? – спросила Домна.

– Ради Христа прошу… Детки голодают, накормить их надо! – жалобно сказал он. Затем помолчал и уже рассудительно добавил – Хочу денег подкопить и в Устюг махнуть, до самого большого судьи!

– Зачем?

– Правду найти! Злые люди спрятали правду, а он знает и скажет… Подайте ради Христа бедному человеку! – протянул он руку за очередным подаянием.

Выйдя за церковную ограду, часть прихожан направилась по Покровской и Сухановской улицам к себе домой, некоторые спешили по набережной в сторону Кируля, а кому было не к спеху – кружили по Соборной горе.

Отсюда, с крутого берега Сысолы, открывался живописный вид на реку, на маячившую вдали Золотую гору, на чуть видневшуюся слева Вычегду.

Здесь было светло и привольно. Под легкими порывами ветра мягко шелестели блестящие листья тополей, покачивались пушистые ветки кедров.

Затерявшись в шумной толпе парней и девушек, Домна с Анной шли не спеша и только успели завернуть за угол каменной церковной ограды, как над высокой колокольней взметнулась стая галок.

Сестры невольно взглянули вверх.

– Аннушка, смотри! Что это с ними? – с недоумением спросила Домна.

– Вспугнули, – отозвалась та. И не успела сказать, как вдруг из черного проема колокольни появилось странное белое облачко, точно выпорхнула стайка белых голубей.

Но это были не голуби.

– Листовки! – раздался чей-то звонкий голос.

Покружившись в воздухе, листки падали вниз, на толпу гуляющих. Многие кинулись ловить их.

– Смотрите! Тут что-то написано.

– Видите: «Долой грабительскую войну!»

Кто-то вскрикнул, словно прикоснувшись к раскаленному железу:

– Эй, полиция!

В толпе замелькала черная, как у цыгана, борода кожевника. Он завопил, словно на пожаре:

– Это дело ссыльных! В Сысолу их, утопить всех до единого!

Вокруг старого собора все задвигалось, закипело. Замелькали фуражки полицейских. То тут, то там раздавались сердитые окрики: полицейские бросились собирать разлетевшиеся листовки, вырывали их из рук у тех, кто пытался утаить, запрятать в картузы, в карманы. Домна, впервые попав в такую перепалку, больше с любопытством, чем с испугом, смотрела на происходящее.

Где-то около самой колокольни раздался ликующий голос кожевника:

– Держите! Вот он!..

Домна с Анной побежали за хлынувшей в ту сторону толпой.

– Где, где он? – спрашивали друг у друга всполошенные люди.

– Только что тут видел! – кричал кожевник осипшим голосом, красный и потный от усердия. – На колокольне был, поганец, там прятался! Тут он! Ищите…

– А это не он ли? Смотрите, смотрите, бежит к сторожке! – кто-то показал на мелькнувшую у церковной сторожки фигуру человека.

– Он! Держите дьявола! – захлебываясь от ярости, гаркнул кожевник и бросился догонять бегущего.

Через минуту голос его был слышен за углом:

– Попался-таки!..

– Да это же Терень, дурья башка! – спохватился бойкий и вертлявый дербеневский приказчик.

– И вправду он, дурак! Куда ты бежал, болван этакий?

– Не бейте меня, не бейте! – защищая голову от удара, взмолился Терентий.

– Лешак кривоногий! Дубина! Добрых людей только с толку сбил! – И, поддав ногою нищему под зад, кожевник помчался обратно.

Толпа зевак хлынула за ним и дербеневским приказчиком.

Вскоре Домна вновь услышала голос кожевника:

– Караульте выход с колокольни! Здесь он!

Жандармы заметались, как собаки, почуявшие зверя. Они бросались то в одну сторону, то в другую, раздавая тумаки и подзатыльники путающимся под ногами ребятишкам.

В суматохе трудно было что-либо понять.

Но вот Домне показалось, что в одном месте в толпе мелькнула взлохмаченная голова Проньки.

– Проня! Пронь-ка-а! – закричала Домна. Но кругом было шумно, она еле расслышала свой голос.

– Может быть, не он? – выразила сомнение Анна.

– Что ты! Будто я его не знаю? – возразила Домна.

Парень, за которым охотились стражники, ловко ныряя в толпе, добежал до обрыва, на миг остановился у края и прыгнул вниз.

– Ловите его, ловите! Вот он, шельмец! – размахивая черным картузом, кричал запыхавшийся кожевник.

Подбежав к обрыву, Домна успела заметить, как далеко уже под горой мелькнула фигура и исчезла за прибрежными постройками.

Между тем полицейские свистки все еще перекликались на Соборной горе. Но было уже поздно: парень успел скрыться из виду.

– Аннушка, видела, как он сиганул с угора прямо вниз? Ай да Пронька! Как ты думаешь, это он раскидал листовки?

– Сказала тоже… Разве Пронька так бегает?

Жандармы продолжали шнырять, подбирая тут и там листовки. Люди же, опасаясь попасть в полицию, быстро расходились.

– Ну и сорванец! – рассуждали в толпе. – Бегает, как олень, аж пятки сверкают!

– А что написано в листовках – знаешь?

– Не читал, что ли, сам-то?

– Да не учен я.

– Про войну написано: сколько народу побито, сколько денег переведено на прорву…

– Эх, война, будь она проклята!

2

Когда сестры покинули Соборную гору, Домна спросила у Анны:

– Ты подобрала хоть листок?

– Зачем он мне, коли не умею читать!

– А я взяла. В коты[4]4
  Коты – национальная летняя кожаная обувь.


[Закрыть] под подстилку засунула. Придем домой, я тебе прочитаю, – пообещала Домна. Она полтора года училась в начальной школе и хотя с трудом, но читала.

Сестры поднялись по Покровской улице к пожарной каланче, пересекли Спасскую улицу, прошли еще несколько десятков шагов и остановились у двухэтажного каменного дома с большими, в рост человека, светлыми окнами. Здесь помещалась женская гимназия.

– Вот бы где поучиться! – мечтательно проговорила Домна, любуясь гимназией, которая казалась ей сказочным дворцом.

– Ишь чего захотела! Когда будешь купеческой дочкой, может быть, и сюда попадешь, – съязвила Анна. – Пойдем дальше, а то глаза прилипнут… В городе раньше всех открывается лавка Есева, к нему и заглянем. Хорошо бы купить матери в подарок ситцевый платок, а то у нее уже старенький. Знаешь что? Давай-ка разуемся. Ногам нашим ничего не будет, а обувку надо беречь. – Она села на край деревянных мостков и начала снимать коты.

Домна охотно присоединилась: босиком даже лучше.

Одеты они были в старенькие, поношенные, но Чисто выстиранные сарафаны. На Домне, кроме того, была коленкоровая кофточка с вышитыми рукавами и белый передник. За спиной темно-русая коса, к которой бы очень подошла яркая шелковая лента. Но ленты не было, и пришлось вплести узенькую тесемочку. Незатейливый туалет девушек дополняли пестрые шерстяные чулки домашней вязки.

Разувшись, девушки закинули коты с чулками за спину, босиком пересекли грязную Троицкую улицу, сполоснули ноги в лужице и, свернув к нужной им лавчонке, несмело открыли входную дверь. Над их головами весело протенькал колокольчик.

В лавке никого не было. Сестры растерянно оглянулись и уже готовы были повернуть обратно, как из соседней комнаты показался хозяин в синей косоворотке, черном жилете, сухощавый, с длинным острым носом. Дожевывая что-то на ходу, лавочник быстро засеменил к прилавку. Бегающие глаза его ощупали сестер с ног до головы.

– Подходите ближе, красавицы! Выбирайте, какой товар на вас глядит! Угоститься чем ради праздника желаете? Пряничков отвесить? Или леденцов душистых? Вятских баранок желаете? У меня все вкусное, пальчики оближете.

Есев быстрым движением открыл крышку высокой банки, схватил несколько леденцов разной окраски и потряс на ладони. Один бросил в рот и, вкусно почмокивая, стал сосать.

В его нехитром заведении стоял тот специфический запах, какой обычно бывает в лавчонках, где торгуют всем понемногу. Преобладал запах кожи и дегтя: рядом с сапогами висели вожжи, там же красовался хомут, болтались новенькие коты. Здесь можно было купить и нательные крестики с медными цепочками, пуговицы, керосин, мыло, «тронувшуюся» астраханскую селедку и дешевенькие ситцы. В народе таких лавочников называли «мышиные купцы». Они тащили, как мыши к себе в нору, все, что ни попадет. Чаще всего эти мелкие лавочники запасались попорченным лежалым товаром, который, приобретая за бесценок, ухитрялись продавать втридорога. Приказчиков эти лавочники не держали, сами торговали, придерживаясь правила: копейка к копейке – рубль набежит? Пройдет несколько лет, и глядишь, удачливый «мышиный купец» приобрел капитал и уже присматривает место в людной части города для будущего магазина– каменного, двухэтажного, под железной крышей, с приказчиками. И тогда будет он ворочать уже не копейками и гривенниками, а рублями, сотнями, тысячами, как известные по всему коми краю купцы братья Комлины, Камбалов, Кузьбожев. Таким мечтал стать в будущем и лавочник Есев.

– Нам бы платок для старушки матери, – попросила Анна.

– Платок? Для старушки? Сейчас найдем! – охотно отозвался лавочник и мигом выложил на прилавок несколько платков. – Вам какой? В клетку или темный? Вот этот посмотрите – мягкий и теплый» в горошек, как раз для старушки.

Платки были недорогие, но словно выцветшие. Посмотрев один на свет, Анна заметила фабричный брак. Когда лавочник повернулся спиной, чтобы достать еще что-то с полки, Анна шепнула сестре: «Не будем покупать такую дрянь. Пойдем отсюда!..» И уже громко сказала лавочнику:

– Попозже мы снова зайдем. Надо посоветоваться с тетушкой, какой цвет лучше выбрать…

– Тогда, может, крестики купите? Есть простые, есть и под золото. Видите, как сверкают! – Высыпав на прилавок кучу больших и малых крестиков, лавочник начал расхваливать свой товар.

– Мы зайдем, когда богаче станем! – бойко съязвила Домна и, еле сдерживая смех, направилась к выходу.

Лавочник, оттопырив нижнюю губу, сердито начал убирать товар с прилавка.

– Коли нет денег, нечего и беспокоить людей! – проворчал он. – Из-за стола пришлось выскочить, паршивки этакие… Ходят тут, только грязь таскают в дом! Дверь прикройте, холера вас возьми!

– Ходят!.. Грязь таскают! – выйдя на улицу и скорчив гримасу, передразнила лавочника Домна и даже пальцем повертела, как он.

Анна прыснула, и сестры побежали от дома лавочника.

– Пусть себе на шею вешает эти крестики! А платки его словно собаки жевали, – сказала Анна.

Усть-Сысольск был административным и торговым центром коми края. Жили в нем мещане, крестьяне, мастеровые, чиновники и торговцы. Приезжему человеку он мог показаться большой деревней с деревянными в большинстве домами, банями, хлевами, огородами вокруг них, собачьими будками.

В центре города, вдоль самых оживленных улиц, высились двухэтажные каменные магазины с зеркальными витринами – Суворова, Камбалова, Кузьбожева, известной по всему северу торговой фирмы Дербеневых. Эти купеческие семьи держали в своих руках весь край, устраивая ярмарки по Вычегде, на Печоре и Ижме. Пушнина и дичь, печорская семга и нельма, добываемая рыбаками и охотниками, так или иначе неизменно попадали в их руки и превращались в золото, в капитал.

Покинув лавку Есева, сестры пошли по городским магазинам. В них вьюнами вертелись приказчики, так ловко орудовали аршинами, как иной охотник в лесу даже не владеет неразлучным койбедем[5]5
  Койбёдь – орудие коми охотника, один конец которого обработан в виде небольшой лопатки, на второй насажен железный наконечник.


[Закрыть].

– Сколько прикажете отмерить? Пять аршин? Сию минуту-с! – любезно, с поклоном ответит покупателю приказчик в черном жилете поверх красной рубахи, помашет аршином, отхватит кусок материи, мигом завернет товар и снова поклонится – Пожал-те-с!

Домне с Анной они, конечно, не кланялись и лишних слов на них не тратили, лишь мимоходом спрашивали:

– Что вам здесь надо, девушки?

Домну не очень интересовали сегодня покупки. У нее из головы не выходил Проня. Толкаясь по магазинам, она все время оглядывалась по сторонам: вдруг увидит его среди народа.

В дербеневском магазине они наконец нашли недотрогой платок для матери. Сестры долго примеряли его и решили, что подарок будет хороший. Они расплатились и довольные вышли на улицу. Анна хотела заглянуть еще в суворовский магазин, купить дешевенькие бусы. Домну бусы не прельщали. Она сказала сестре:

– Я лучше пройдусь по базарным ларькам, посмотрю на народ. А ты не жди меня, отправляйся домой. Матери скажи, что скоро буду дома…

В душе она все же надеялась увидеть Проню: не зря же человек сам приглашал встретиться в гот роде? Наверняка, он где-нибудь на базаре, если, конечно, его не сцапали…

Базарная площадь размещалась у спуска на речную пристань. С одной стороны ее находился городской сад, за березами которого виднелась высокая колокольня Троицкого собора. Справа площадь ограждала унылая воинская казарма. Вид на реку закрывало каменное здание духовного училища. При въезде на площадь с левой стороны стояла маленькая часовенка.

В базарные дни и особенно в зимние ярмарки рынок наводняли толпы людей. Живые ручьи текли меж подвод, на которых битые рябчики, мороженая рыба, оленина, сено и прочий товар.

Но, в этот воскресный день здесь было довольно малолюдно. Война сказывалась и на этой богом забытой базарной площади. В булочном ряду, метко прозванном лоботрясами из духовного училища обжорным рядом, народу бродило негусто. В лабазах и ларьках торговали подопревшим овсом, тяжелым, как кирпичи, черным хлебом, граблями, вилами и другими изделиями, нужными в крестьянском хозяйстве. Сплавщики могли здесь купить прогорклую крупу, соль, топоры – все это, конечно, за двойную цену, зато без лишних трудов и хлопот.

На площади Домна остановилась около оживленно-гомонившей кучки людей. У бочки с рыбой торговались сплавщики, возвращающиеся домой. В хозяине Домна узнала лавочника Есева.

– У тебя же, хозяин, рыбка совсем уже того-с! Смотри, вся раскисла, между пальцами так и расползается! – возмущался русобородый рослый мужик в лузане[6]6
  Лузан, или лаз, – безрукавка из полосатого домотканого сукна с кожаными наплечниками, предохраняющая от ветра и дождя.


[Закрыть], с массивным медным кольцом на среднем пальце правой руки, судя по певучему выговору – откуда-то с верховьев Вычегды. – Сам леший разве будет есть такую пакость!

– Печорский засол. Ты, дружок, сначала попробуй на вкус, а потом поминай нечистого. Смотри, чем плоха рыбина? – невозмутимо совал мужику под нос голову хариуса торговец. – А запах какой! К выпивке закуска – первый сорт, лучше не надо! Ты попробуй, а тогда и спорь со мной.

– Уф-ф! Ну и запашок! Из нужника, что ли, выловили ее? – заткнув нос пальцами и помотав головой, проговорил с отвращением обладатель медного кольца.

Его товарищи дружно расхохотались. Лабазника это обидело, и он начал отталкивать от бочки гогочущую ватагу.

– А ну отвалите, зимогоры! Не хотите брать – не надо! Сами ловите хорошую рыбу, лентяи!

– Да ты, голова, скинь цену! Весь заработок уже проели, домой шиши везем. Стоит ли торговаться из-за такой… гм-гм… рыбы? Скидывай, хозяин, коли совесть не потерял! – настаивал бородач сплавщик.

– Ишь прыткий выискался! Скинь!.. Тебе бы еще задаром!

– Что верно, то верно! Мужицкое брюхо все перемелет! – махнув рукой, согласился сплавщик.

Ниже к пристани, у ларька с вятскими гармошками и детскими игрушками, веселилось человек семь. У некоторых за спинами болтались тощие котомки, под мышками торчали обернутые в тряпки топоры, пилы.

Лихого вида паренек сидел с балалайкой. Он подмигнул подошедшей Домне, ударил пальцами по струнам, запел, скосив на девушку озорные глаза:

 
Толя Степан женится да,
Свою женку сватает.
Женится, не ленится,
Каждому он хвастает!..
 

– Зазнобушка, валяй к нашей компании ближе! – крикнул он Домне. – Калачами угостим! И послаще кое-что найдется у нас!

– Толя Степан, хватит тебе! Играй, наяривай! – бросил ему приятель и, не дожидаясь, запел хрипловатым голосом:

 
Наши куры расхворались,
Скоро передохнут все…
 

Компания была навеселе. Кто хотел погулять, на рынке можно было разжиться и пивом домашнего изготовления, настоянным на табаке, и политурой, и даже денатуратом. Всем этим торговали из-под полы, и удовольствие стоило, конечно, недешево, но отчаянные головы решили, видимо, гульнуть последний раз. Вернутся к себе живы-здоровы, и ладно, а там видно будет – рассуждали они, не очень задумываясь о завтрашнем дне. Зимогоры устроились под навесом и дулись в очко. Парень-балалаечник, ударяя пальцами по струнам, забавлял их веселыми куплетами:

 
Буби козырь, пики туз.
Я Сибири не боюсь!
Сибирь родина моя,
Сибирь батюшки царя!
 

Среди ватаги подгулявших дровосеков Домна увидела и Макара. Заметив ее, он невесело улыбнулся и поманил к себе.

– Домна! Куда спешишь? Не ищешь ли кого?

– С сестрой слушали проповедь в соборе, а теперь вот по городу гуляю, сюда завернула. А тебя, дядь Макар, не думала здесь встретить! – охотно вступила с ним в разговор Домна.

Видно было, что и Макар доволен их неожиданной встречей. Пододвигаясь и освобождая для девушки место, он сказал добродушно:

– Коли не спешишь, садись. Рассказывай, как живешь, что дома у тебя?

– Известно что: мать поругала, поохала. Да разве я виновата?

Макар покачал головой:

– Тебя, дочка, ругать не за что, вины за тобой нет. Увижу мамашу, расскажу, она поймет… После вчерашнего я тоже хожу сам не свой. Так обидел хозяин! И не столько за себя переживаю. Прогнал меня – бог с ним, авось не пропаду без его грошей. Тебя-то за что облаял? Не человек, а самая настоящая собака!

– Неужели совсем тебя прогнал, дядь Макар? Кто будет ему теперь кирпичи обжигать?

Макар в ответ махнул рукой, усмехнулся:

– Смотри, сколько нашего брата шатается без дела! Работники найдутся. А меня он и на порог не пустит. Да и я не пойду ему кланяться, живоглоту. Вот тебе не следовало встревать между нами. Промолчала б, и все.

– Что ты, что ты говоришь, дядь Макар! – вся вспыхнув, запротестовала Домна. – Ты добрый, хороший человек, не побоялся, заступился. А молчать я тоже не хочу! Об одном жалею: надо было плюнуть хозяину в глаза! Сколько девушек он баламутит своим приданным самоваром.

Подошел сплавщик в лузане, окликнул Макара:

– Что, служивый, голову повесил? Или барка с красным товаром у тебя затонула? – Это был мужик, который торговался у бочки с рыбой. Он мотнул головой в сторону зимогоров – Люди веселятся, а ты что нос повесил? Давай закурим!

Макар подал ему кисет с табаком и спросил:

– Думаешь, им так уж весело? Поди поговори с ними. Я-то знаю, бывал там: больше полгода мыкаешься на уральских заводах, до седьмого поту работаешь, а кроме вшей, ничего домой не привезешь. Их веселью не завидуй, в душу загляни!.. Вот и нас с этой девушкой хозяин прогнал, а ты говоришь: веселиться надо!

– Не хотел обидеть, браток, прости! – смутился сплавщик. – По правде сказать, и у меня на сердце камень. Вот выпьешь малость и позабудешь про все, королем ходишь! А выйдет хмель, и снова горе с нуждой сердце гложут… Я, браток, с матушки-Вычегды, зовут меня Викул Микулом. Сортовку сплавить до Архангельска нанимались, да лиха беда случилась с нами: плоты в полой[7]7
  Полой – устье, пролив, образующийся только в половодье.


[Закрыть] загнало. Все лето провозились. А ты знаешь, какая это работа – выводить лес из полоя?

– Трудная? – спросил Макар, чтобы поддержать разговор.

– Сказать: трудная – мало! – усмехнулся Викул Микул. – Я тебе скажу: адская! Все плоты надо разобрать и по бревнышку выводить к реке. Вот она, работенка сплавная! Архангельск далеко стоит, не видать его отсюда. И не один полой на широкой Вычегде да Двине подкарауливает тебя в пути. Трудно дается нам копейка.

– А вы бы плюнули, бросили лес в полое, а сами вернулись домой! – посоветовал Макар.

Викул Микул покачал кудлатой головой.

– Оставить лес в полое? Да за это последнюю коровешку из хлева выведут, по миру пустят, в дым разорят, и не рад будешь жизни.

– На это они мастера! – сказал Макар. – С нами вместе тут работал мужик. Терентием зовут. Тоже по миру пустили. Погиб человек, даже с ума свихнулся, бедняга.

– Еще бы! – отозвался Викул Микул. Он помолчал и, принимаясь свертывать цигарку, спросил тихонько:

– Слышал, что сегодня творилось на Соборной горе?

– Говорят, стражники табунами бегали, весело было! – усмехнулся Макар. – Меня там не было, от людей слыхал. А что?

– Да так, ничего… – Викул Микул отвел глаза.

Домна вмешалась в разговор старших:

– Такая заваруха там была! Мы с сестрой все видели. Кожевник вместе с ними поймал Тереня и давай трепать!

– По ошибке, наверно. Не его они искали, – сказал Макар. – Там листовки, говорят, раскидывал кто-то…

– Весь берег был усеян ими. – Викул Микул глубоко затянулся и снова замолчал.

– А ты, земляк, не бойся меня, говори, что на душе. И этой девушки не опасайся. Она свой человек. Говори, не мнись, – подбодрил сплавщика Макар.

– А что нам знать, мы люди темные, – начал было Викул Микул, но не удержался и принялся рыться в кармане лузана. Оглядевшись по сторонам, он извлек оттуда аккуратно сложенную листовку, осторожно развернул узловатыми пальцами и, словно оправдываясь, сказал – Вот… Подобрал одну, может, что нужное написано. Да не силен я в грамоте. Известно, мужик не ученый – что топор не точеный. Помоги, служивый, прочитать. Только осторожнее! За эти самые бумажки и хватали давеча людей. Хочется знать, что в них написано.

– Стражников не видать, – успокоил его Макар. – У девушки помоложе глаза, она прочтет, а мы послушаем. Домна, прочтешь нам?

Они отошли в сторону, и только тогда вычегодский сплавщик протянул девушке листовку, одну из тех, что после обедни кружились на Соборной горе.

Крупными буквами на ней было напечатано: «Товарищ! Прочитай и передай другому!».

Домна стала читать:

– «Второй год тянется война. Жить стало нечем. Не во что одеться… На фронте кровь, увечье, смерть. Точно гурты скота отправляют наших детей и братьев на бойню, – вполголоса читала Домна. – Виноваты царская власть и буржуазия. Помещики и капиталисты на войне наживаются, не успевают считать барыши… Долой войну!»

Слушая листовку, Макар молча крутил усы. Викул Микул некоторые строчки просил повторить..

Наконец обратился к Макару: _;

– Как ты думаешь, правда здесь написана?

– Сам как считаешь? – спросил тот у Викул Микула.

– Да я что, серый мужик, пень мерзлый. А вот наш шурин как-то говорил: кто богатый – ему войны бояться нечего. От солдатчины он может деньгами откупиться. А для нас война погибель. И до нас, стариков, скоро доберутся. Как считаешь, служивый?

– Меня, безногого, не заберут. А вам придется, видно, понюхать пороху. Война что водоворот, глотает и глотает людей. Настоящая сатанинская печь, сколько ни подбрасывай, все сожрет!

– Сатанинская жизнь! – пряча в карман лузана листовку, сумрачно заключил сплавщик.

На разбитых мостках показался Терентий. За плечами у него на веревочной перевязи висел мешок. Нищий медленно шел по обжорному ряду. Его преследовали ребятишки, выкрикивая озорно:

– Терень, спляши! Спой что-нибудь, Терень!

Макар подозвал нищего к себе и спросил:

– Куда это ты собрался, дружок?

– На пароход! – деловито ответил тот.

– Не хочешь больше кирпичи делать Гыч Опоню?

– К бесу его! Судиться еду! Вон сколько собрал бумаг! – из кучи обрывков газет и разных бумажек в мешке Терентий выбрал листок, развернул и сделал вид, что читает.

– Вниз головой держишь! – рассмеявшись, ткнул пальцем в бумажку парень с балалайкой, подошедший посмотреть на потешного человека.

– Здесь все законы прописаны! – отрезал Терентий.

– Постой, дядя… Покажи-ка свою бумажку! Где ты ее взял?

– Под Соборной горой немало валяется. Хочешь– бери, – Терентий подал парню листовку.

Парень прочитал и спросил:

– А еще есть у тебя такие бумажки?

– Много.

– Дай их нам.

– А что дашь? Копейка есть?

– Найдем копейку.

– Не обманываешь?

– Нет, бери! – И когда парень с балалайкой поло жил нищему на ладонь копейку, тот с недоверием начал разглядывать монету. В эти минуты его глаза смотрели осмысленно. Они у него были голубые, как у ребенка. И сам он был похож на большого ребенка, которому дали занятную игрушку и он боится, не отберут ли у него обратно.

– Что, не нравится моя копейка? – со смехом спросил парень.

– А не побьешь?

– Нет же! Только покажи, как ходит пристав.

Терентий спрятал копейку в рот, выпятил живот, надул щеки и важно зашагал.

Гогочущая толпа тронулась за ним. Наседая на нищего со всех сторон, кричали:

– Не спеши, Терень, не спеши!

– Шары вылупи, как настоящий пристав!

– Молодец! Вот позабавил славно!..

Вдруг кто-то из забавлявшихся крикнул:

– Терентий! А вот и сам пристав идет!

Заложив руки за спину, медленно спускался к рынку городовой. Время от времени он посматривал по сторонам. Терентий увидел фуражку с красным околышем и бросился бежать. Он несколько раз с испугом оглядывался, махал руками, словно открещиваясь от нечистой силы, затем нырнул за лабаз и исчез из виду.

Дровосеки с уральских заводов, пошептавшись, тоже ушли от греха подальше.

Собралась уходить с рынка и Домна, но неожиданно чьи-то сильные ладони сзади закрыли ей глаза.

– Ой, Проня! – увидев перед собой улыбающееся лицо парня, воскликнула Домна.

– Перепугалась?

– Еще бы! Подкрался, схватил, как медведь!..

– Не серчай, я хотел пошутить… Вон там торгуют гороховым киселем и сбитнем. Сходим полакомимся.

У рыночного ларька, с аппетитом поглощая гороховый кисель, политый душистым конопляным маслом, Проня не переставал болтать:

– Я нарочно подкрался. Хотел проверить, узнаешь ли меня… Ах какой вкусный кисель! Ешь досыта! Еще купим! Хочешь сбитня? А знаешь что? Пойдем к реке! – предложил он. – Там у меня есть любимое место – далеко кругом видно!

– Хочу спросить у тебя что-то, – лукаво посмотрела на парня Домна.

– Спрашивай.

– Только, чур, не вилять, а говорить прямо!

– Конечно! – неуверенно ответил Проня. Наевшись киселя и слизав с пальцев масло, он блаженно сощурил глаза, сказал с чувством – Вкусно!

– Вижу – проголодался.

– Сегодня не ел еще.

– Почему?

– Некогда было. Утром лошадь водил на пастбище, то да се…

– Это на Соборной горе, что ли, пас лошадь?

– Нет же! Почему на Соборной?

– Потому что я тебя видела утром!

Меня? – удивленно поднял брови Проня.

– Тебя, конечно! После обедни… Ой, что там было!

– А что?

– Кто-то с колокольни сбросил листовки. Прибежали стражники. Кожевник носился как угорелый… Попадись ты ему в руки… Хорошо, что успел удрать…

– Кто? Я? – воскликнул Проня, всем своим видом выражая удивление. – Вот чудеса в решете! Зачем же кожевник станет гоняться за мной? И почему ты думаешь, что я там был?

– Потому что своими глазами видела. Не оправдывайся!.. А ты, оказывается, здорово бегаешь!

– Что ты, что ты! Не во сне ли все это видела? – сказал Проня так искренне, что Домна заколебалась: «Неужели ошиблась?»

Проня между тем продолжал убеждать:

– Ты, конечно, обозналась – меня там не было! И хватит про это! А будешь болтать, подумают – правду говоришь. За такие вещи, знаешь, что грозит?

– Да я никому и не говорила. Может, обозналась, бывает ведь, – сказала Домна, пытливо следя за выражением его лица.

Но тот смотрел прямо, без тени смущения, хотя в глазах и проглядывали смешливые искорки.