Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Метель
1
После длительных холодов небо над Усть-Сысольском заволокло тучами, завыл ветер, поднялась метель.
Ветер дул порывистый и резкий, донося в сердце пармы дыхание далекой Арктики. Там, над ее заснеженными ледяными просторами, стояла полярная ночь. Здесь же, в небольшом северном городке на берегу Сысолы, светало поздно – ночная мгла таяла, и наступал зыбкий рассвет, предвестник короткого декабрьского дня.
Прислушиваясь к вою вьюги, утопающий в сугробах город дремал, точно куропатка в снежной лунке.
Это утро начиналось обычно. Задолго до рассвета расторопные хозяйки, не привыкшие нежиться в постели, затопили печи, принялись хлопотать по хозяйству.
Дым повалил и из труб земской управы, стоявшей в наиболее оживленной части города, на Спасской улице. Подкидывая в печку дрова, сторож старался нагреть к приходу людей выстывшую за ночь казенную хоромину.
А когда забрезжил рассвет, в управу один за другим потянулись запорошенные снегом служаки, и все здесь завертелось своим чередом, как и вчера и полгода назад. Так же мерно отсчитывали время большие стенные часы с тяжелыми, позеленевшими от времени медными гирями, все так же молча, равнодушно взирали из высокой крашеной божницы иконы в фольговой оправе, пахло сургучом и еще каким-то своеобразным запахом, присущим только такого рода казенным заведениям.
Латкин явился в управу с опозданием. Сидевший в приемной статистик Харьюзов, долговязый человек с острой лисьей мордочкой и редкими зубами, бросился открывать дверь в кабинет.
– С добрым утречком, Степан Осипович! – быстро кланяясь, приветствовал он начальника. – Как самочувствие-с? Погодка сегодня, вьюга разгулялась!
– Да, метель, – проходя к себе в кабинет, кивнул Латкин. – Какие новости, Валериан Валерианович? Поступила свежая почта?
– Сию минуточку узнаю! – ответил Харьюзов и исчез, словно его ветром сдуло.
Латкин не спеша снял пальто, поправил волосы, уселся в председательское кресло и, в отличном настроении после вчерашнего вечера, насвистывая мотивчик из «Риголетто», зажег папироску и с удовольствием затянулся.
Почта из центра шла долго. Сначала ее везли поездом до Котласа, затем несколько дней на сменных почтовых лошадях до уездного центра. Железная дорога работала с перебоями, голодные почтовые лошади еле плелись от станции к станции. Латкин каждый раз ожидал почту с нетерпением – события в стране неслись с головокружительной быстротой, и каждый день приносил новое.
В газетах Латкина интересовали сообщения о хозяйственной разрухе, надвигавшейся неотвратимо и грозно, как снежная лавина, об острейшем продовольственном кризисе. Латкина радовали эти сообщения. В его представлении положение становилось настолько отчаянным, что большевикам уже не справиться с ним, и осталось ждать всего несколько дней; ну, может быть, недельку-другую, самое большее – месяц. Каждое утро он вставал с надеждой услышать о крахе большевистской власти. Однако дни бежали, а долгожданного сообщения не было.
В сегодняшних газетах, которые положил перед ним на стол Харьюзов, не было ничего утешительного. А пакет, поступивший из губернского центра, даже поверг его в уныние. Из губисполкома запрашивали, как выполняются в Усть-Сысольском уезде декреты Советского правительства, почему до сих пор не упразднена земская управа и не проводится национализация земли? Новая власть требовала немедленно установить на местах революционный порядок, подчеркивая, что земские учреждения повсеместно ликвидируются и вся полнота власти переходит в руки Советов.
Латкин вынул из стола поступивший накануне циркуляр губернской земской управы, в котором было сказано:
«…Петроградский Совет Народных Комиссаров, который считает себя верховной правительственной властью в стране, на самом деле не является таковой.
Все законы Совета Народных Комиссаров не могут считаться общеобязательными законами и потому не обязательно их выполнять. Законы большевистского Совета Народных Комиссаров о земле и земельных комитетах не следует проводить в жизнь…»
Что делать?
Латкин не против революции и революционных порядков. Еще в студенческие годы он ратовал за революцию. Но, безусловно, не за такую, что устроили большевики в октябре. Не хотелось верить, что это всерьез. Новая власть, новые порядки его не устраивали: еще не успел он как следует обжить кабинет председателя земской управы, как его собираются вышвырнуть.
Нет, он не намерен расставаться с председательским креслом. Всеми силами надо охранять и защищать существующие в уезде порядки. Да, только так он должен действовать в создавшейся обстановке.
Латкин порвал и бросил в корзинку губисполкомовский пакет. Некоторое время он сидел, нахмурив брови и слушая, как где-то под полом скребется мышь.
Хорошее настроение, с которым он явился на службу, исчезло. Проклятая почта, лучше бы ее совсем не было…
От заиндевевшего окна Латкин подошел к шкафу и, порывшись в ворохе бумаг, вынул пухлую папку протоколов крестьянского съезда Усть-Сысольского уезда.
Тогда еще уездный агроном, он председательствовал на этом съезде. Сделал доклад по вопросам сельского хозяйства. Как быстро все меняется!
Полистав папку, Латкин задержался на резолюции съезда:
«Понимая чрезвычайно тяжелое положение родины, съезд постановляет:
Всемерно помогать Временному правительству сохранить страну и революцию от гибели. Съезд призывает всех крестьян уезда подписаться на заем свободы, с тем чтобы оказать максимальную помощь Временному правительству…»
Латкин задумался. Эту резолюцию он сам составлял. Сколько надежд тогда возлагалось на созыв
Учредительного собрания! Но прошло всего лишь несколько месяцев, и нет ни Временного правительства, ни Учредительного собрания. Что же делать, чего же ждать? Бросить в печку протоколы съезда и выполнять директивы большевиков? Но тогда придется проститься с земской управой и, может быть, со всяким общественным положением!.. Отделиться, образовать автономию, как советовал протопоп? Но как бы своей головой за это не поплатиться… А если выгорит? Ни тебе декретов о национализации земли, ни других законов Советской власти! Сами хозяева, свои законы будем устанавливать. Кстати, туда же клонит и родной отец…
Отца своего Латкин уважал, считал неглупым человеком. Живет он в достатке, торговые дела ведет отлично. Пользуется общественным уважением; избирался в городскую думу…
Шум, раздавшийся в приемной, прервал его размышления.
2
Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула лисья мордочка Харьюзова.
– Степан Осипович, тут матрос скандалит, к вам ломится. Как прикажете поступить?
– Какой еще матрос? Скажите, я занят. Поговорите с ним сами. Мне некогда, видите – я пишу.
– Он и слушать не хочет! Толкается, черт…
– А ну отвались, канцелярская крыса! – оттесняя от дверей Харьюзова, сказал матрос в черном бушлате и широко шагнул через порог. – Где тут главный? Это ты, что ли, будешь Латкин?
– В чем дело? – слегка оторопев, отозвался председатель управы и даже привстал с места. За последнее время у него не раз бывали фронтовики, но ни один из них, пожалуй, таким тоном не разговаривал. Но, сообразив, что перед ним простой матрос, решил не церемониться. – Молодой человек, здесь не кабак, а земская управа. Прошу не скандалить.
– Я пришел по делу, а этот ходу не дает.
Убедившись, что от посетителя так просто не избавиться, Латкин велел Харьюзову покинуть кабинет, опустился в кресло и сказал усталым голосом:
– Слушаю…
– Я матрос… Раньше Пронькой звали, а так Прокопий Юркин. Здешний я, кирульский.
– То-то смотрю, будто видел где-то. Не работал ли у Кондрата Мокеевича?
– Было дело: работал у гада. Но я по делу, – шагнув ближе к столу, сказал матрос. – Знают ли в управе, как голодают в городе семьи фронтовиков? Бабушка моя еле ноги волочит с голодухи. А Настасья, вдова с двумя малолетками, муж погиб на германской, та уже совсем доходить стала, одни кости да кожа. Я решил обратиться за помощью.
Уставив на матроса холодные, немигающие глаза, Латкин выжидал, пока посетитель перекипит и притихнет. Не он первый, этот шумный матрос. И до него были. Погорланят, пошумят и уйдут обратно. Самое лучшее – не дразнить их.
– Вот что, дружище! – начал он как можно мягче и спокойнее. – Я, конечно, все понимаю и верю, жизнь теперь трудная. А кто виноват? Подумай сам, разве мы с тобой виноваты, разве мы затеяли всю эту заваруху? Вина лежит на центре! Там испоганили жизнь… Придется перетерпеть, браток! Найди себе место, поищи работу. Если хочешь, могу замолвить слово перед Кондратом Мокеевичем. Кажется, он подыскивал человека. Сыт будешь при нем. А больше ничем не могу помочь, разве только на табачок дать, – Латкин вынул из нагрудного кармана мятую керенку и протянул Юркину. – Это мои личные, бери…
Матрос с негодованием отвел его руку:
– Смеешься, гад?! Я прошу хлеба для семьи.
– Хлеба у меня нет, милейший. Однако его можно купить. Слава богу, в нашем городе пока свободно торгуют хлебом, были бы деньги!
Латкин взялся за перо, давая понять, что говорить больше не о чем.
– Все вы гады паршивые! – хлопнув широкой ладонью по столу, словно припечатал матрос. – Говорите, свободно торгуют хлебом… А на что его купить? Вон какие цены заламывают торгаши. Горькая мука по тридцать рублей за пуд, а получше – и все пятьдесят. Откуда взять такие сумасшедшие деньги? На царевой службе капиталов мы не нажили, только буржуйские карманы набивали. Ты, ученый, сидишь тут, научи, что делать? Для того, что ли, мы воевали, чтобы дома с голоду подыхать?
Терпение Латкина лопнуло. Он вскочил.
– Довольно! Распустились, со службы сбежали, Россию на произвол бросили. Судить мерзавцев…
Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в кабинет не влетела вихрем женщина в беличьей шубке. Это была Суворова, взволнованная, задыхающаяся.
– Степан Осипович! Ради бога, помогите!.. – начала она и вдруг рухнула на стул, уткнулась лицом в муфту и разрыдалась.
Латкин, забыв про матроса, бросился к ней:
– Мария Васильевна, что случилось? – Суетясь и нервничая, он налил в стакан воды и подал ей. – Успокойся, расскажи толком. Муж вернулся?
– Нет… Ах, как это ужасно! – Суворова вытерла глаза батистовым платочком и стала рассказывать более связно. – Настоящий кошмар! Пришли какие-то нахальные солдаты, потребовали ключи от магазина, опечатали все замки на дверях и сказали: не трогать! Оставили охрану. Слышите, Степан Осипович, что творится? Хозяин в Вятке, приказчики разбежались… Что мне делать? Неужели эти варвары оберут нас до нитки? – Хорошенькое лицо Суворовой смешно кривилось. – Степан Осипович, заступитесь, ради бога! Только вы можете мне помочь, только вы! – продолжала Суворова. – Они собираются опечатать все магазины в городе. Так я поняла из их разговора…
– Вперед полный! Здесь нечего больше пороги околачивать! Лево руля! – скомандовал себе Проня и вышел из кабинета.
– Эй, матрос! – крикнул вслед Проне Латкин. – Предупреди там, чтобы немедленно прекратили безобразия! Я им покажу, в острог всех упрячу! Так и скажи всем!
Латкин вызвал Харьюзова.
– Соберите всех, кто под рукой. Я покажу этой солдатне! Мария Васильевна, никто не посмеет посягнуть на вашу собственность! Подумать только, шарить по чужим амбарам. За решеткой им место…
Наспех одевшись, Латкин в сопровождении своих подчиненных направился к дому купца Суворова.
3
Метель между тем разыгралась не на шутку. Ветер вздымал тучи снежной пыли, яростно завывал и метался.
В такую погоду все обычно сидят дома. Но сегодня на улицах города было людно. Это сразу же бросилось в глаза служакам из управы. Возбужденные лица, настороженные взгляды пугали Харьюзова, старавшегося держаться за спинами сослуживцев. Латкин ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Изредка переговариваясь с Суворовой, он невозмутимо шагал рядом, чувствуя себя этаким наполеончиком.
Спустившись к городскому саду, они свернули налево к большому каменному дому купца Суворова. Вслед за ними молча двигалась толпа. У дома купца Суворова толпа остановилась. Ветер хлестал по спинам, по лицам угрюмых людей, но они терпеливо стояли, тихо переговариваясь между собой. Но как только Латкин со свитой приблизился к крыльцу, навстречу шагнул Арсений Вежев в длинной кавалерийской шинели, в лихо заломленной солдатской папахе. Толпа замерла. Сотни глаз напряженно следили за тем, как солдат, загородив дорогу, громко сказал:
– Стой! Дальше ни шагу!
– Почему? – спросил Латкин, засунув руки в карманы пальто.
– Магазин опечатан!
– Кто дал такое распоряжение?
– Городской Совет!
– Какой там еще Совет? Марш отсюда! Не видишь, что ли, кто с тобой разговаривает? Председатель уездной управы.
Злобно разглядывая солдата, Латкин выждал мгновение и крикнул:
– Долго мне придется ждать?
– А зачем ждать? Вам сказано: магазин закрыт, и никого не велено пускать, даже самих хозяев. Команда такая дана, и я не имею права нарушать. Топай давай отсюда!
– Как ты смеешь так разговаривать со мною? За самовольство, знаешь, что тебя ожидает? – Латкин приподнял руку в замшевой перчатке и тут же опустил, как отрубил: – Тюрьма!
– Иди-ка ты, слышь, к Евгенье Марковне! – добродушно усмехнулся Вежев. – Вздумал кого пугать. Мы не такого страху натерпелись, и то не дрожали, чернильная твоя душа!
Вежев вынул кисет, оторвал кусок газетки, свернул самокрутку и так же неторопливо протянул кисет Андрею Долгому, стоявшему рядом.
– Скоты! Мерзавцы! – процедил сквозь зубы Латкин и шагнул вперед, намереваясь обойти солдат.
Однако Вежев, цепко схватив председателя управы за рукав пальто, остановил его:
– Ты что, не понимаешь, что говорят? Лавка опечатана. Совет опечатывает все частные торговые лавки в городе, конфискует хлеб, товары, затем передаст кооперации. Кончилась частная торговля. Будет торговать только кооперация…
– Вот что вы надумали! Среди бела дня разбоем заниматься. Чтоб глаза ваши бесстыжие лопнули! – волчицей метнулась к солдатам Суворова.
Вежев спокойно окинул взглядом купчиху и бросил с усмешкой:
– Зачем ругаться? А еще образованная…
Но разъяренная Суворова не унималась. Вежев поправил на голове папаху с кумачовой лентой наискось, сдвинул брови и сказал отчетливо, чтобы все слышали:
– Вы забыли совесть и стыд, народ грабите, спекулируете хлебом, на людской нужде наживаетесь!
Вот и шубка, что на тебе, милая, тоже людскими слезами умыта. Рассказать почему?.. Люди трудились, утопали в снегу, на белок охотились, а ты задом вертела, в том и вся твоя заслуга.
– Хам! Как ты смеешь оскорблять благородную даму! – вскипел Латкин.
– А что, разве неправду говорю? Спроси у народа! – показал на толпу Вежев. – Мы не грабить собираемся, а по справедливости хотим разделить между трудовым людом то, что он своим горбом нажил. Сейчас везде так делают.
– Это узурпаторство, разбой! Грабежом это называется, и за это судят! – пригрозил Латкин.
– Знаешь, что я тебе скажу, господин хороший! Мы были в управе твоей не раз, добром просили, а ты и разговаривать с нами не хотел.
– Я сегодня был у него в управе. – Проня Юркин вскочил на крыльцо и встал рядом с солдатами. – Думаете, помог он мне? Протянул керенку: на, говорит, тебе на табачок. А у нас ни крошки хлеба, ребятишки пухнут с голоду!..
– Все голодаем! – послышалось из толпы.
– Слышите, господин Латкин? – спросил Арсений Вежев. – Если управа не может помочь, мы сами наведем порядок в городе! Не дадим ребятишкам помереть с голоду. А ты нам не мешай, не путайся под ногами; добром говорим: уходи отсюда. А ежели по-солдатски сказать: кругом марш, и никаких гвоздей!
– Взять его! – приказал своей свите Латкин. – Поговорим с ним в управе.
Однако, кроме Харьюзова, никто с места не тронулся, хотя Суворова ободряла их выкриками:
– Хватайте их всех! Чего боитесь!
Вежев взял разошедшуюся купчиху за руку, отвел ее в сторону и предупредил:
– Ты, хозяюшка, не мути воду, а то, смотри, наши бабы вон как на тебя косо смотрят. Как бы худа не было.
Воспользовавшись тем, что старший из солдат отвлекся, Латкин взбежал на крыльцо, протянул руку к сургучной печати и с силой рванул ее. В толпе раз дался ропот, люди хлынули к крыльцу, но председатель управы осадил их резким окриком:
– Тихо! Приказываю немедленно разойтись! За незаконные действия будем судить каждого и тех, кто помогает смутьянам…
Латкин собирался еще что-то сказать, но подоспевший Вежев оттолкнул его плечом и обратился к народу:
– Товарищи! В Петрограде, Москве победила пролетарская революция, установилась Советская власть. Только у нас по-прежнему верховодит управа. Сами видите, управа защищает спекулянтов… Эй, кто там посильнее, подходи сюда! Отведемте в Совет самого Латкина!
Проня Юркин и еще несколько мужчин кинулись к Латкину, но тот оттолкнул их от себя.
– О, да он злющий, что медведь-шатун! – схватившись за раненую руку, воскликнул Андрей Долгий.
Проня попытался схватить Латкина сзади, но тот рванулся изо всех сил так, что даже шапка его слетела с головы и с треском отскочили пуговицы пальто.
Дружно навалившись, мужики наконец осилили Латкина, заставили спуститься вниз, окружили со всех сторон и вывели на дорогу.
– Шагом марш! Шевелись, не задерживай людей! – покрикивал Арсений Вежев.
Под одобрительные возгласы и смех толпы Латкина повели, подталкивая, когда он сопротивлялся, то коленом под зад, то кулаком в бок.
Проню догнала женщина в больших стоптанных валенках.
– Служивый, не серчай на старуху. Коли не обманывают глаза, вроде ты Проня?
– О, тетушка Наталья! – воскликнул удивленный матрос. Он никак не предполагал, что может встретиться с матерью Домны.
– В городе я теперь живу, у дьякона в прислугах, – говорила она, семеня рядом с матросом. – Вышла отряхнуть половички, смотрю, по улице народ бежит. Спрашиваю: куда спешите, люди добрые?
Хлебушек, говорят, будут раздавать из купеческих амбаров. Бросила я все и давай догонять других… А тебя, паренек, какими ветрами занесло? Не из Питера ли прикатил?
– Угадала, Наталья Ивановна, из Питера.
– Не видел ли мою Домнушку в Питере?
– Как же, встречались. Она низкий поклон просила вам передать.
– Расскажи, миленький, как она там живет. Здорова ли?
– Выглядит здоровой. В Питере теперь с харчами тоже не ахти как богато!
– А домой не ладится возвратиться?
– Весной собирается, с первыми пароходами.
– Скорее бы, совсем я по ней истосковалась.
– Приедет, – обнадежил старушку матрос. – Не горюй, Наталья Ивановна. Вся жизнь скоро к лучшему переменится, наступим гадам буржуям на хвосты, хлеб у них отберем.
Проня рассказал Наталье Ивановне, как они с Домной слушали Ленина в Петрограде в апрельские дни и как потом, взволнованные и радостные, бродили по набережной Невы, встречали утренние зори.
Прощай, Петроград!
1
Зима осталась позади. Домна по-прежнему жила у Ткачевых, работала на той же фабрике, бывала в рабочем клубе, недавно открывшемся у Нарвских ворот, учила новые песни.
Весна принесла много нового. На фабрике у них уже не было старых хозяев. Мастера заметно притихли. Новая рабоче-крестьянская власть издала декрет о передаче в руки народа фабрик, заводов, банков, железных дорог, всех богатств страны.
– Это наша революция, народная! – как-то раз, вернувшись из Смольного, сказал Домне Иван Петрович. – Теперь сами хозяева.
Все это наполняло сердце Домны настоящей большой радостью. И эти весенние дни ей казались необычно красивыми, светлыми, а жизнь дороже и желанней.
Теперь она смотрела как бы с высоты на жизнь и видела ее объемно и широко. Смотреть так научили ее Ткачев, фабричные друзья и весь революционный Петроград, к которому девушка из пармы успела прикипеть сердцем.
Но эта весна принесла Домне и неприятность. Не успела еще освободиться ото льда Нева, как закрылась фабрика, и девушка осталась без работы.
Найти работу в те дни было трудно. Почти везде закрывались фабрики и заводы. Не было ни топлива, ни сырья. У заводских ворот, на улицах, на вокзалах толкались люди, ищущие работу. Многие из рабочих начали покидать голодающий город, уезжали в деревню, к родственникам, где жизнь была полегче. В последнем письме сестра Анна просила Домну вернуться домой.
Домна получила письмо и от матери.
«…Стареть я стала, доченька золотая, – сообщала о невзгодах матери чья-то чужая рука. – Не зря говорится, если утреннее солнышко не пригрело, вечерним не согреешься… Тяжело стало мне мыкаться по чужим углам да людей обстирывать. Приехала бы ты – успокоила мое истосковавшееся сердце. Пока жива, хочется повидать тебя, мое ненаглядное дитятко, прижать к своей груди, услышать голос твой звонкий…
Скоро лед тронется на Вычегде, пароходы пойдут, дорога тебе откроется до самого дому. Беспокоюсь я очень, писать ты стала редко. Не случилось ли что? Сказывают, худо там у вас живется. А дома, говорят, и нетопленная печь греет. Спеши, родная, не задерживайся долго. Ждем тебя не дождемся…»
Письмо матери привело Домну к решению не тратить времени на поиски работы и ехать домой. Она помогла Груне перестирать белье, выгладить его, заштопать. А когда Нева освободилась ото льда и по реке пошли первые пароходы, Домна стала собираться в дальнюю дорогу.
2
Наступил день отъезда. В это утро Домна встала ранехонько – еще солнце не успело подняться над крышами домов рабочей окраины.
Поезд отправлялся после полудня, а до того нужно было многое сделать: уложить вещи, сбегать на рынок купить гостинцев для домашних, попрощаться с подругами. И еще хотелось погулять по Петрограду. Домна теперь свободно ориентировалась в городе, особенно на Васильевском острове, у Нарвских ворот, в центре, где часто бывала в свободное время.
Не дымилась прокопченная труба. Вокруг было тихо и пусто. Большие железные ворота на запоре, кругом ни души, лишь у проходной будки в пыли, на солнечном припеке резвятся воробьи.
Домна долго смотрела на кирпичные стены опустевшего фабричного корпуса, похожего теперь на заброшенный дом. А ведь совсем еще недавно здесь было оживленно, особенно в утренние часы, когда с гудком фабричный люд, миновав проходную будку, растекался по цехам.
В раздумье она присела на скамеечку у проходной, где в обеденный перерыв фабричные девчата, делясь между собой последним куском, поверяли друг другу свои тайны, читали газеты.
Домна в последний раз взглянула на фабрику и пошла…
День выдался на редкость хороший. По небу плыли легкие серебристые облака. Ласково пригревало майское солнце.
Домна шла вдоль Университетской набережной, пересекла Дворцовый мост, любуясь Невой, чайками над водой.
Она старалась запечатлеть в памяти, оставить навсегда в сердце все то, с чем суждено ей сегодня расстаться.
Вот и Дворцовая набережная. Много раз она бывала здесь и не могла налюбоваться Зимним дворцом. У массивных узорчатых ворот Летнего сада Домна замедлила шаги. С каким удовольствием она скинула бы полусапожки и пошла босиком по нагретой солнцем земле, как в детстве.
Проходя мимо ограды Летнего сада, Домна с детским любопытством прислушивалась, как в зелени цветущих лип перекликались разноголосые пичужки. На мостовой кокетливо прыгала невесть откуда залетевшая сюда бойкая трясогузка. Глядя на маленькую птичку, Домна вспоминала широкие просторы родной пармы.
3
На вокзал Домну провожали супруги Ткачевы и Ксюша. В трамвае Иван Петрович, пристроив у ног котомку девушки, говорил глуховатым голосом:
– Не беспокойся, поможем сесть в вагон. И кати домой! Чай, рвется сердечко?
– Соскучилась очень, – ответила Домна.
– Еще бы, – сказала Груня, заботливо поправляя на голове Домны красную косынку. – Жила ты у нас вроде дочки. Не осуждай нас, Домнушка, коли чем обидели.
– И вы не осуждайте меня за беспокойство. Жила у вас как дома. Спасибо тебе, Груня, и вам, Иван Петрович. Всегда буду вспоминать, сколько вы сделали мне добра.
Ткачев по-отцовски потрепал ее по плечу, ласково сказал:
– Ничем ты нам не обязана. Всегда рады принять тебя снова. Будем рады и твоим письмам. Передай наш привет твоим домашним… Пиши, как устроишься там. Обязательно напиши!
– И мне не забудь написать, как приедешь, Домнушка, – слегка дернув подружку за рукав жакетки, попросила Ксюша.
– Напишу, Ксюша. Ведь я без вас тоже скучать буду… – тихо сказала Домна.
Некоторое время все молчали. Ткачев сказал с грустью:
– Вот так и разлетимся по разным местам. Сегодня Домну провожаем, а через несколько дней и мне надо собираться в дорогу.
Утром Иван Петрович предупредил, что на днях он выезжает с продовольственным отрядом на юг страны собирать хлеб для голодающего Петрограда.
Ткачев помолчал в раздумье и спросил:
– Видели сегодня в газете правительственное воззвание? Нет? В Москве объявлено военное положение: раскрыт заговор эсеров и монархистов. А на Дону поднял восстание генерал Краснов. Знаю его, собаку. Осенью он шел на Петроград, да попался в плен. Надо было с ним кончать. А мы выпустили. Поблагородничали… Вот он и поблагодарил, поднял восстание. Так-то, Домнушка. Думаю, и там, куда ты едешь, разгорится борьба не на жизнь, а на смерть.
– Что ты, Ваня! У них там край лесной, тихий! – возразила Груня. – Не пугай девушку.
– Я и не пугаю. Только ведь и там у них есть богатеи. А они везде одинаковы. Новая власть решила лишить их сытой жизни, награбленного богатства. Что же они, так просто и смирятся?
Ткачев вынул из кармана пиджака аккуратно сложенную газету:
– Мне она не нужна. А если понадобится, еще смогу достать. А в вагоне где ты ее возьмешь?.. Ну вот, кажется, подъезжаем! – взглянув в окно, добавил он. – Давайте собираться! Скоро нам выходить.
Домна развернула газету. На первой странице крупным шрифтом напечатано воззвание Совета Народных Комиссаров. Оно начиналось словами:
«Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России. Настали самые трудные недели…»
– Спасибо вам, Иван Петрович! – сказала она, убирая газету. – Почитаю в вагоне.
– И другим не забудь показать! Пусть все читают. Это надо знать каждому!
4
У Николаевского вокзала толкучка оглушила Домну. Надсадно звенели переполненные трамваи, дребезжали извозчичьи пролетки. Тут и там раздавались крики носильщиков и лоточников, торгующих сомнительной снедью. Были в толпе и разбитные де вицы, и женщины с детишками, и студенты. Встречались военные в офицерской форме со споротыми погонами, бородатые солдаты, раненые, спешившие попасть домой. В шумной разноголосой толпе шныряли бойкие спекулянты с узлами, мешками, корзинами.
– Мешочники! – презрительно буркнул под нос Ткачев. – Порыться у них в мешках, там и масло найдешь, и крупу. У спекулянтов все есть, а народ голодает.
– Ни стыда, ни совести у них! – с раздражением сказала Груня. – Уж я-то их знаю: все, что было у нас в доме, перетаскала на рынок, этим вот… Позабирать бы всех…
– Забирают, ловят! – возразил Ткачев. – Разве всех пересажаешь? Смотри, их сколько, словно клопов, повылазило из щелей.
Людской поток вынес наконец Домну и провожающих на перрон. Тут сутолока была еще больше. У вагонов образовалась настоящая давка. Людей, стремившихся попасть на поезд, было слишком много. Стремясь занять лучшее место, без стеснения толкаясь, крича, переругиваясь с проводниками, люди напирали, силой втискиваясь в вагон.
– Эй, ворона! Что рот разинула, дай пройти с вещами! – крикнул почти в ухо Домне носильщик с двумя солидными чемоданами на ремне через плечо и с узлами, картонками, дорожной сумкой в руках.
Домна посторонилась и увидела своих старых хозяев – архитектора Космортова с женой. Космортов деятельно помогал жене и даме с тремя детьми пройти в вагон. Дама держалась с холодным высокомерием, словно не замечая окружающего. Она была на вид очень моложава, хотя дети у нее были не маленькие. Старшему мальчику лет пятнадцать, второму года на два меньше, девочке лет одиннадцать.
– Софи, проходи в вагон! Ольга Львовна, разрешите, я помогу вам подняться на ступеньку! Позвольте вашу руку! – озабоченно хлопотал Космортов.
– Олег! Глеб! Что же вы смотрите? Помогите Галочке взобраться на ступеньку! – властным голосом говорила мальчикам их мать. – Михаил Кондратьевич, побеспокойтесь, пожалуйста, о моем багаже! Распорядитесь, чтобы доставили в наше купе! Милая Софи, что с вами? У вас такое измученное лицо.
– Ах, я безумно устала! Мишель, где моя сумочка? Там веер, будь добр, достань. Ах какой здесь шум! И куда нас понесло? – Приставив пальчики к вискам, жена архитектора болезненно сморщилась. – У меня начинается мигрень. Мишель, где ты?
– Я здесь, дорогая. Проходите быстрее в вагон, наше – пятое купе. Ольга Львовна, не волнуйтесь за багаж, все будет в порядке, – успокаивал представительную даму Космортов, вытирая пот со лба. – Эй, носильщик, вещи неси в пятое купе! Да, черт побери, шевелись, скоро поезд тронется!
Космортов был одет по-дорожному, в полувоенном костюме, в ботинках с крагами и с флягой на боку. С незнакомой дамой он держался почтительно, даже подобострастно, мгновенно выполняя каждое ее желание. Видно, это была птица особого полета. Домна слышала, как кричал Космортов, отталкивая от дверей наседающих пассажиров:
– Куда вы? Это спальный вагон! Проходите дальше! Что за народ пошел?! Никакого стеснения!
Не будь Ивана Петровича с Груней и Ксюшей, Домна едва ли попала бы на поезд. Они помогли ей протиснуться сначала в тамбур, а затем и в вагон. Вещи Ткачев ухитрился передать через окно.
Оглядевшись, Домна обратила внимание на молодого солдата со шрамом над бровью. Солдат, свесив ноги в ботинках и черных обмотках, наяривал на гармошке что-то очень знакомое.
– Эй, служивый, откуда будешь? – решилась спросить девушка.
– Коми! – перестав играть, отозвался тот.
– То-то слышу знакомую песню «Шондибан».
– Угадала! Откуда знаешь?
– Еще бы не знать! Сколько раз дома певала… Я сама коми, вильгортская. А ты из каких мест?
– Из Маджи.
– Маджский кашеед, – пошутила Домна. – Вот так славно получается, попутчика нашла! Будем вместе добираться?
– Да уж вместе, выходит! – тряхнув стриженой головой, весело подмигнул землячок. Он был готов еще полюбезничать, но Домна повернулась к окну. Вагон тронулся с места.
– До свидания, Иван Петрович! – крикнула она Ткачеву. – Грунюшка, дорогая, прощай! Спасибо за все! Счастливо оставаться, милая Ксюша!
Все это время она мужественно сдерживала себя, старалась бодриться, даже улыбалась, но теперь, когда под ногами вздрогнул и слегка закачался пол вагона, у нее перехватило дыхание, защемило сердце. Сделав над собой усилие, чтобы не расплакаться, она продолжала улыбаться сквозь навернувшиеся слезы. Больно было расставаться с друзьями. Те бежали по перрону, вслед за вагоном, тепло напутствовали.
– Доброго пути, Домнушка! Счастливо доехать! – в последний раз услышала она голос Ткачева.
