Текст книги "Когда наступает рассвет"
Автор книги: Геннадий Фёдоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
– Да нет, не стоит ее беспокоить. Авось само пройдет! – сказала Домна и попробовала привстать, но тут же приглушенно вскрикнула от боли.
– Зайдем к нам, отдохнешь малость и пойдешь.
Домна начала осторожно подниматься по шатким ступенькам крыльца.
Самовар в приданое
1
Кустарный кирпичный заводик Гыч Опоня стоял у опушки ельника, на сухом песчаном бугре. Работало тут с полсотни человек, большинство девушки. Всех их пригнала сюда крайняя нужда.
С начала войны мужчин забрали в армию, и заботы о куске хлеба легли на плечи женщин.
Гыч Опонь предпочитал нанимать девушек-подростков: они и безответные, и платить меньше.
Мимо кирпичного сарая пролегла проселочная дорога в город. Вдоль дороги тянулась изгородь, окаймлявшая изрезанное узкими полосками поле. За полем виднелась густая осиновая роща.
От кирпичного сарая город не был виден, но с дороги можно было разглядеть за зубчатой кромкой темнеющего леса сверкающие позолотой главы городского кафедрального собора да шпиль пожарной каланчи.
На работу Домна пришла после полудня. У кирпичного сарая слышались девичьи голоса. Все тут кипело, все делалось бегом. Одни месили глину, другие подносили песок. Из печи для обжига кирпича поднимались клубы черного дыма. Около нее возился коротко остриженный, одноногий Макар, муж тетушки Татьяны. Он был без рубашки. Его загоревшее до черноты тело блестело от пота. Макар ковылял неуклюже: не привык еще к своей деревяшке. Ногу он потерял где-то на равнинах далекой Галиции.
К месту работы Домна подошла, тая тревогу: сегодня впервые она опоздала. Важно было, чтобы строгий хозяин не увидел ее сейчас, а там как-нибудь уладится.
От ближней ямы, где месили глину, показался с ведрами в руках дурачок Терень. Видно, за водой послали. Домна подождала его и, когда тот подошел, ласково спросила:
– Дядя Терентий, не знаешь, где хозяин?
– Там, в сушилке торчит, – мотнув лохматой головой в сторону длинного дощатого сарая, отозвался Терень.
Ему уже лет за срок. Был он с жиденькой бороденкой и с усами пепельного цвета. В серых задумчивых глазах его постоянно трепетал страх. Обветшалый, заношенный сюртук Терентия, очевидно, был из жалости подарен ему каким-то сердобольным чиновником И весь он жалкий, пришибленный жизнью, грязный, с космами седых свалявшихся волос. А было время, этот человек имел семью, хозяйство, трудился. Да глядя на других соседей, вздумал поручиться за плута подрядчика, а тот бессовестно надул их всех, и увели у Терентия последнюю скотину со двора, разорили мужика. Терентий вздумал судиться с подрядчиком, но прогорел окончательно, израсходовал последние гроши, ничего не добился и тронулся умом. Теперь он и сам не помнит, который год бродит бездомным бродягой и где его семья. В этих местах его знает каждый. Временами он как будто приходит в себя и рассуждает толково и работает, как все, а потом вдруг найдет на него и начнет блажить, бросает все и уходит куда глаза глядят.
Здесь его держали на побегушках. Кому что понадобится, тот и кричал ему:
– Эй, Теря – глухая тетеря, сбегай за лопатой!
– Терень, наколи дров!
– Тереха, дружище, воды принеси!
И Терентий бежит за водой, колет дрова, послушно выполняет все, что ни велят. Иногда хозяин оставляет его за сторожа, подкармливает его и даже разрешает ночевать в углу сарайчика, под навесом.
Домна жалела этого несчастного и теперь искренне предложила ему:
– Дядя Терентий, давай я принесу воды!
Но Терень недоверчиво отстранился:
– Сам принесу.
– Отдохни тут, посиди. Давай ведра!
– Не дам! Ишь нашла дурака! – Терентий еще крепче ухватился за ведра, отошел к яме и стал черпать оттуда дождевую воду.
– Чего ты испугался? Боишься, ведра стащу?
– А то нет! Ведра-то хозяйские!
– Я вместе с вами работаю. Неужели не помнишь меня?
– Леший вас разберет! Все вы на одну мерку, – отвернувшись, ворчал Терентий. Он явно был не в духе.
Домна, чтобы расположить его к себе, предложила:
– Хочешь, угощу вкусным?
Терентий посмотрел недоверчиво:
– Чем угостишь?
– В узелке у меня печеная картошка. Хочешь?
– Покажи.
– Смотри… – Домна проворно развязала узелок и выбрала самую крупную картофелину – Бери!
– Давай две! – жадно блеснул глазами убогий.
Девушка протянула ему пару картошек, и Терентий отдал ей ведра.
– Бери, таскай воду. Только хозяину не говори, ведра-то хозяйские… А я червячка подзаморю. Одну картошку сам съем, а другую детишкам припрячу.
– А где твои дети? – спросила Домна.
Терентий неопределенно махнул рукой:
– Там… Далеко… – Он грязным рукавом вытер погрустневшие глаза и начал чистить картошку.
Домна наполнила ведра и сторонкой направилась к яме, где ее подруги месили глину.
На дне ямы, в жидком месиве рыжей глины, топтались две голоногие девушки.
– Вот вам и вода! – сказала Домна.
– Где же ты пропадала? – удивились те.
– Хозяин спрашивал про меня?
– Несколько раз.
– Я ногу подвернула, – сказала Домна, спускаясь в яму.
Она подобрала подол юбчонки и, приступая к работе, рассказала своим подружкам Дуне и Клаве, что с ней приключилось. Девчата ахали.
Обе они, сокрушаясь, советовали:
– Пойди и расскажи все, как было, авось не станет сердиться.
– Может, он сам заглянет сюда, – возразила Домна. Ей не хотелось встретиться с хозяином. Она старалась оттянуть неприятную минуту.
– Прятаться – для тебя же хуже! – убеждала ее Дуня. – Потом скажет: не было тебя на работе, не видел. Разве не знаешь его? При расчете за грош торгуется.
– Известно, жила! – поддержала ее Клава, счищая щепкой налипшую на ноги глину. – Два года я у него батрачила. Бывало, скажет: «Сегодня ко мне зайдет читовский мужик. Он любитель пить чай. Мы посидим с ним, поговорим о наших делах, а затем я крикну тебе на кухню: «Клавдя! Пить хочется, по ставь-ка нам самоварчик!» Ты, конечно, пообещай, налей даже воды, самоварной трубой постучи погромче, а огонь не опускай. Через какое-то время я опять крикну: «Клавдя, бесова дочь! Что это у тебя так долго самовар не кипит? Человек вон домой собирается идти». А ты отвечай: «Ах ты беда какая! Про самовар-то я и забыла! Потух ведь он, окаянный!» И снова, говорит, начинай стучать трубой, а огня не опускай, ни-ни! Буду ругать тебя для виду, а ты все равно отговаривайся да брякай трубой. Надоест мужику и уйдет… Вот он какой, знаю я его! Лучше пойди к нему, Домна, да расскажи все, как есть… – И Клава снова принялась усердно месить глину.
– Волков бояться – в лес не ходить! – махнув рукой, сказала Домна. – Не хочу дрожать перед ним.
– Вон ты какая! – с восхищением заметила Дуня. – Смелая! А мы с Клавой слова сказать при нем не смеем.
– Авось не проглотит, чего его бояться! – успокаивала подружек Домна. – Трусить будешь – сядут такие тебе на шею. Знаю я их! В Устюге один толстозобый даже вздумал на меня кричать. Так я брякнула ему в глаза такое – теперь еще, поди, в себя не придет. Ну ладно, девчата, схожу разыщу его, скажу, почему опоздала… За меня вы не бойтесь, – Домна поправила сбившийся платок и, выбравшись из ямы, счистила налипшую на ноги глину и зашагала к дощатому сарайчику.
2
Но все случилось иначе. Не успела Домна приблизиться к сарайчику, как послышался бойкий перезвон колокольчика и из-за поворота дороги от города показалась запряженная в пролетку рыжая лошадь.
Услышав колокольчик, из сарая выглянул и сам хозяин. Заслонив широкой мясистой ладонью глаза, он вглядывался в приближавшуюся пролетку, в которой сидели двое мужчин. Один из них был племянник Гыч Опоня – сын лесного доверенного Космортова, а второй – уездный агроном Степан Осипович Латкин. Отец Латкина – известный в городе и округе прасол, член городской думы. Узнав молодых людей, Гыч Опонь широко заулыбался.
– Добрый день, дядя Афанасий! – по-русски поприветствовал Гыч Опоня племянник, когда пролетка остановилась у сушильного сарая. Он легко соскочил на землю, поддерживая соломенную шляпу.
Вслед за ним с пролетки сошел и его приятель Латкин.
– Здравствуй, Афанасий Петрович!
– Милости просим, дорогие гости! – поклонился хозяин, приподняв над головой картуз с лаковым козырьком. Был он крепкого сложения, с мясистым лицом и с красными, как у карася, круглыми глазами. За это и прозвали его односельчане Гыч Опонем – Афонькой Карасем.
– Хе-хе, а вы все вместе, два приятеля! – потирая руки, заметил он добродушно.
– Мы с Михаилом Кондратьевичем старые друзья! – сказал Латкин. – Еще по Петербургу. Студентами сблизились. Я теперь простой агроном, а он помощник дворцового архитектора. Фигура!
– Ну зачем это, Степа! Мы с тобой друзья, а все остальное не имеет значения, – окидывая взглядом владения дяди, сказал Космортов. Высокий, сухопарый, с черными, словно нарисованными, усиками и с ниспадающими на плечи черными, слегка вьющимися волосами, в тщательно выутюженных брюках и белоснежной рубашке, он значительно отличался от своего друга.
Домна, оказавшаяся поблизости, оценила его по-своему: «Глиста в штанах!» Племянник хозяина не понравился ей с первого взгляда. Держался он надменно, барином.
– Дорогой дядюшка, через несколько дней мы с Софи собираемся в Петроград, – важно говорил он. – И по этому случаю завтра устраиваем прощальный обед. Я специально приехал пригласить вас с тетушкой Марьей. Надеюсь, не откажетесь? После обедни сразу прошу к нам… А теперь вот еще что: Степан Осипович хочет кирпич купить. Он что-то собирается у себя ремонтировать. Есть свободный кирпич?
– Есть, есть! – обрадованно закивал головой дядюшка.
– Вот и прекрасно! Ну-ка, показывай свое хозяйство, кирпичный король! Фу, какая тут грязь у вас! – перешагивая через лужу, брезгливо поморщился архитектор.
– Грязь-то грязь, да ведь, дорогой, кирпич делаем, а не кампет. Без грязи не выходит… Как-ино живет твоя баба, племяш? – путая русские и коми слова, спросил дядя.
– Моя жена Софи? Прекрасно. Просила привет вам передать.
– Сто раз спасибо, дорогой! Пускай господь бог даст здоровья и дальше… Эй, Терень! Иди подержи лошадь! Лок татче![1]1
Подойди сюда!
[Закрыть] – крикнул хозяин Терентию, подошедшему поглазеть на господ.
Терень шагнул было к лошади, но в этот момент Латкин сунул руку себе в карман, чтобы достать портсигар, и Терентий, испугавшись, юркнул за сарай.
– Что с ним? – удивился агроном.
– Дурак. Думал, бить хочешь, вот и бежал, – махнув рукой, пояснил Гыч Опонь. – Эй, кто там ближе? Домна! Держи лошадь.
Домна взяла лошадь за повод. Хозяйского племянника она видела впервые, а уездного агронома знала. Стирала как-то у них с матерью.
Латкину было около сорока. Рыжеватые брови, помятое лицо кутилы. Глаза его, холодные даже когда он смеялся, оставляли неприятное впечатление.
Вынув из серебряного портсигара папироску и закурив, Латкин предложил и хозяину:
– Закури, Афанасий Петрович!
– О, какой короший папирос! – польстил Гыч Опонь и неуклюжими пальцами стал осторожно вылавливать папироску, хотя и не курил из скупости.
– Может, чайку попить желаете? – предложил он, неумело попыхивая даровой папироской.
– Попозже. Вы поговорите о деле, а я парочку эскизов накидаю, – сказал Космортов и добавил не без восхищения – Вижу, неплохо преуспеваешь, дядя Афанасий! Хозяйство твое растет. Вот два новых сарая. Их раньше не было.
– Да, это прошлый год построил! – с удовольствием подтвердил Гыч Опонь.
– И печь для обжига, кажется, новая. И людей больше работает. Вон их сколько: и там, и там, и там…
– Больше полсотни человек около меня кормится, да толку от них мало. Короший народ на войну забрали, сопливые девчонки остались.
– Отлично, – восхищался Космортов. – В детстве, помню, здесь темный лес стоял. Когда я ходил по дороге в Кочпон, я каждый раз со страхом оглядывался на этот лес: боялся леших и медведей. Чтобы не тронул медведь, я брал заплесневевшую корку хлеба и ел эту гадость. Дядюшка! Прикажи принести из пролетки мольберт, саквояж и складной стульчик.
– Кто он такой саквояж? – растерянно спросил Гыч Опонь. – Я не знаю.
– Саквояж – кожаная сумка. Там у меня краски, кисти. А мольберт – это станок для рисования. Понял?
– Понимай теперь, все корошо понимай! – закивал дядя и, желая блеснуть перед рабочими, крикнул Домне – Эй, девка! Чего вылупил глаза! Скоди на лошадь, неси барину… Как говорил? – обратился он к племяннику.
– Мольберт, саквояж и стульчик!
– Вот дырявой голова! – Гыч Опонь сердито бросил Домне уже по-коми – Вай бариныслысь колуйсо. Сэсся коди за барином – куда он, туда тэ тшотш. Кылан он, но, божтом катша?[2]2
Принеси вещи барина. Затем сопровождай барина – куда он пойдет, туда и ты. Слышь, бесхвостая сорока?
[Закрыть]
И, снова обращаясь к племяннику, пожаловался:
– Некороший девка этот.
– Почему? – прищурился архитектор на Домну, возившуюся с его вещами у пролетки. – Ты не прав, дядюшка. Она, на мой взгляд, хорошенькая: выразительные губы, умные глаза! В ней что-то есть. Как ты находишь, Степан Осипович? – обратился он к Латкину.
– Ничего, смазливая, – согласился Латкин.
– Нет, ты посмотри внимательнее: характерное лицо зыряночки. Знаете что? Я, пожалуй, набросаю ее портрет.
– Дуглы вай, дуглы, племяш![3]3
Брось давай, брось, племянничек!
[Закрыть] – замахал руками Гыч Опонь. – Некороший она баба, шалтай-балтай…
Домне было смешно, как изъяснялись дядя с племянником: один по-русски, другой по-коми, вставляя безбожно исковерканные русские слова. И тем не менее они понимали друг друга.
«Однако быстро он забыл родной язык! – подумала о Космортове Домна. – Стыдится его, что ли? Старается барином себя показать…»
Архитектор, конечно, и не предполагал, что о нем думает в эту минуту сопровождающая его девушка. Следуя за дядей, он беззаботно насвистывал. Гыч Опонь, суетясь, рассказывал про свое хозяйство, объяснял, где и что находится, как думает расширять предприятие.
Кирпич на его заводике производили кустарным дедовским способом. Когда требовалось быстро изготовить большую партию, глину месили лошадями. Обычно же все делали люди, так обходилось дешевле.
Когда хозяин со своими гостями подошли к той яме, где работала с подружками Домна, девушки топтались особенно усердно. Под их ногами вязкая масса чавкала, сопела, пучилась, прилипала к ногам.
Не одна уже на этой работе получила ревматизм. Многие жаловались на боли в пояснице. Потопчись тут с утра до вечера, с первых весенних дней, как только оттаивает земля, и до заморозков!..
Хозяин велел девушкам подать для пробы глину; помял между пальцами, покачал головой недовольно.
– Что, красавицы, весело работать? – спросил Латкин.
– Весело… – отозвалась Клава, другие промолчали.
– Раствор слабый. Добавьте песочку и месите лучше. Усерднее надо работать. Бог труды любит! – распорядился Гыч Опонь и повел гостей дальше, к сарайчику, где формовали кирпич-сырец.
Домна с вещами хозяйского племянника замыкала шествие.
Здесь, на формовке, хозяин платил не поденно, как другим рабочим, а с каждой сотни кирпича. И работницы трудились изо всех сил. Руки, плечи – все в постоянном движении. Надо успеть, чтобы не отстать от других. А не будешь поспевать, на твое место поставят другую, более проворную. Приходя домой, формовщицы еле держатся на ногах, спешат быстрее до постели добраться. Натруженные руки ноют, а по ночам немеют, становятся словно деревянными.
Кирпич-сырец относили в сушилку и ставили на длинные стеллажи. Потом, после выдержки, в печь на обжиг.
Когда Гыч Опонь с гостями подошел к печи, Макар вытянулся и поздоровался по-солдатски:
– Здравия желаю!
– Здравствуй, дружище! – ответил Латкин. – Видать, что солдат. Где ты потерял ногу?
– В Галиции.
– Чудесно, – машинально сказал Космортов и поспешил тут же поправиться – Добро, добро, солдат. Работай!
– Добро – что в проруби дерьмо! – сказал Макар.
Латкин пожал плечами, а его приятель сделал вид,
что не понял дерзости Макара.
Чтобы замять неприятный разговор, Гыч Опонь предложил Латкину пойти посмотреть кирпич, заготовленный для продажи.
– Недалеко тут, у дороги сложен, – сказал он. – Понравится – можете увезти хоть сегодня!
Космортов, установив мольберт, начал вытаскивать из саквояжа краски, кисти и все необходимое для рисования. Домне он предложил сесть несколько дальше. Объяснил, что собирается рисовать ее портрет. Сказал, чтобы она сидела смирно, не вертела головой.
Тем временем Латкин с хозяином направились к штабелям аккуратно сложенного кирпича. Агроном, осмотрев товар, спросил о цене.
– Товар первосортный! – расхваливал свой кирпич Гыч Опонь. – На сотни лет. Сами видели, как девчонки месят глину. Я им поблажки не даю. Зато и кирпич – звенит!
Хозяин взял из кучи кирпича один, щелкнул по нему ногтем и, бросив к ногам, торжествующе заявил:
– Видал, Степан Осипович! Вроде как из железа. Не стану тебя обманывать, не возьму такой грех на душу. Кирпич сильно короший, покупай.
– Хорош-то, быть может, и хорош, Афанасий Петрович. Да ведь и цена у тебя… – Латкин, не докончив фразу, прищелкнул пальцами.
– Степан Осипович! По нынешним-то временам разве эта цена? – удивился Гыч Опонь. – Можно сказать, задаром даю. Покупателю всегда кажется дорого, а нашему брату – одно разорение. Уже подумываю закрыть дело. Только жалко своих работников. Перестану возиться с кирпичом, куда они денутся? С голоду подохнут! Истинный Христос, пропадут… А все война! За второй год перевалило, а ни конца ей, ни края не видно. Как там наши теперь воюют? Жив ли еще проклятый Вильгельм у немцев?
– Утешительного мало, – сдержанно отозвался Латкин и привычным движением стряхнул с папироски пепел. – Немец жесток и коварен. На западном фронте он, пишут, пустил в дело газы…
– Пресвятая богородица, что делается! Как думаешь, долго еще будем воевать? Конец не близок ли?
– Какой там конец. Недавно Италия объявила войну Австрии, воюют уже одиннадцать государств.
– Господи боже! – перекрестился Гыч Опонь и со вздохом добавил – Вот и нашего зятя, Алексея Архиповича, забирают на войну. Извещение пришло. Велели готовиться. О господи! Год как женился на дочке. Человек он, сказать откровенно, не очень завидный, к делу не слишком усердный и с ссыльными любит якшаться. А все же свой человек. Какой палец ни укуси, все равно больно. И за какие только грехи господь послал это наказание – войну? А я уже так корошо начинал жить, думал большой завод построить, заводчиком стать!
Так беседуя, они вернулись к Космортову, который вчерне набросал уже портрет Домны.
Собираясь уезжать, Латкин сказал Гыч Опоню:
– Вот тебе, Афанасий Петрович, небольшой задаточек, остальную сумму привезу через несколько дней. Обещаешь подождать?
– Подождать можно, почему не подождать.
– Не обманешь? Мне кирпич нужен…
– Коли пообещал, так и будет, Степан Осипович, – заверил Гыч Опонь. – Только вам уступаю по этой цене, из уважения к вашему семейству… Может, съездимте к нам в Кочпон, обмоем это дело?
Он вздохнул, сокрушенно покачал головой, изобразив на лице смирение.
Гости не отказались. Гыч Опонь проводил господ к пролетке, помог им сесть, сел сам и взялся за вожжи:
– Можно ехать?
– Одну минутку! – остановил его уездный агроном и, повернувшись к Домне, сказал игриво:
– Слушай, как тебя зовут, чернушка?
– Домной зовут, – сдержанно ответила та. Она стояла в сторонке в ожидании приказа хозяина.
– Хочешь с нами прокатиться до Кочпона? – предложил ей Латкин.
Домна отказалась:
– Я на работе.
– А мы попросим твоего хозяина.
– Все равно не поеду, – грубовато отрезала Домна и, встретившись с наглым взглядом агронома, вспыхнула, но не отвела глаз, не опустила их.
– Ох и злюка, видать, – усмехнулся Латкин. – Ладно, не надо. Думал попросить проводить нас. Заработала бы на леденцы. Да глаза твои слишком уж сердитые. Не люблю таких…
Легкая пролетка покатила по пыльной дороге к видневшейся вдали деревне.
3
После отъезда хозяина работа не спорилась. Солнце уже не припекало. Повеяло прохладой. День клонился к вечеру. Была суббота. За неделю тяжелой, напряженной работы люди устали. И наиболее бойкие девчата по одиночке и парами подходили к печи для обжига.
Макар, делая вид, что недоволен, заворчал на них:
– Что вам здесь надо? Почему не работаете?
– Дядя Макар, дай напиться. У тебя всегда свежая, вкусная вода, – отозвалась худенькая Дуня.
– Откуда только достаешь такую чудесную воду? – затараторили вслед за ней и другие.
– Кругом марш! – невозмутимо скомандовал Макар и в острастку даже пригрозил им черемуховой палкой, с которой он редко расставался. – Знаю я вас, озорниц! Марш отсюда!
– Не бойся, не украдем головешек из твоей печи… Дядь Макар, мы соскучились по тебе, а ты нас гонишь, – пошутила Клава.
Девушки шумной стайкой окружили его:
– Дядь Макар, не будем ссориться. Не шуми больно, а то попадет от нас.
– Возьмем и вываляем в пыли. Нас вон сколько, а ты один…
Макар невольно отступил.
– Ладно, трещотки, сдаюсь!
Девушки бережно подхватили его под руки, усадили на валявшийся тут же обрубок кряжа и, разместившись рядом, стали упрашивать рассказать что-нибудь о своей службе в солдатах.
– Ладно, греховодницы! Коли решили отшабашить сегодня, что с вами поделать? – лукаво подмигнул Макар. – Только без караульного нельзя… Тереша, друг! Понаблюдай за дорогой. Покажется хозяин, свистни.
Макар начал набивать свою самодельную трубку.
Веселый гомон поутих. Завязался общий разговор про питерского гостя, хозяйского племянника, который только что был здесь с уездным агрономом. Девушки заметили, каким он стал спесивым и важным.
– С нами даже не поздоровался! – сказала Клава.
– Где уж с нами! Матери родной и то по-коми слова не скажет! – уминая закопченным пальцем табак в трубке, угрюмо заметил Макар. – Не знаю, как он теперь там в Кочпоне с тетушкой разговаривает, а дома у себя, рассказывают люди, был такой случай. Захотелось ему пить. «Вода, говорит, мне надо вода». А мать по-русски вроде нас знает, кинулась к постели. «Куда, спрашивает, золотко, постлать, может, в горнице приляжешь?» Она поняла по-нашему, по-коми, вода – значит: спать ложусь…
Девушки посмеялись над незадачливой мамашей и спесивым сыном. Макар сердито покручивал ус.
– Эти белоручки все такие! Бар из себя корчат. И этот не лучше: выучился, женился на дворянке и – нос кверху! На родном языке ему, видите ли, уже стыдно слово сказать! Есть же такие выродки, прости господи!.. А хорошо бы такого в окоп загнать, пусть послушает, как пули посвистывают. Может, тогда и поймет… – сурово заключил Макар и, заметив Домну, спросил – Расскажи-ка, воструха, о чем беседовали господа?
– Агроном купил у нашего хозяина кирпич. А потом разговаривали про войну. Да мало что я у них поняла. Потом про цеппелины, подводные лодки… Дядь Макар, а что это такое?
Макар пожал плечами.
– Подводную лодку мне, девчата, видеть не довелось, но слыхал – это такое военное судно, которое под водой. А цеппелин видел. Летит по небу такой длинный и толстый, как кишка. Смотреть страшно! Бес его знает, как он там держится на воздухе… А все придумали, чтобы людей убивать. И пушки, и корабли там разные, и огнеметы…
– А что такое огнеметы? – спросила Дуня, поправляя на голове старенький платок с голубыми горошинками.
– Сказать вам, не поверите! Это такая чертовка труба, огненной струей стреляет, все, что есть, начисто сжигает. Довелось мне своими глазами видеть, не приведи господи! Погнали нас в атаку. А он, немец, как даст из этих огнеметов! Что там было! Много моих дружков-солдатиков заживо сгорело, обуглилось…
Девушки слушали затаив дыхание. Макар молчал, разжигая трубку.
– Много там губят и калечат нашего брата! – пыхнув дымком, заговорил он. – Людей косят, что траву! Получается, как на мельнице: одних перемелют, другие приходят, и снова работает чертова мельница. Видно, пока не перебьют всех, войне конца не будет. А кому от нее польза, от этой войны, подумайте сами? Одним война – это мученье и смерть, для других же… вот таким, к примеру, которые только что тут были… вроде и войны нет. Живут себе на здоровье, гуляют, веселятся… Вот и рассудите, где правда на земле! – Макар спохватился, что высказал лишнее – Про это, девушки, молчок. Я вам ничего не говорил, и вы ничего не слышали.
– Не беспокойтесь, дядь Макар. Мы понимаем, – успокоила его Домна.
– Ну тем лучше. А то за длинный язык живо-два к исправнику «в гости» можно угодить. Кто тогда будет кирпичи делать нашему хозяину, который и калачиками вас кормит, и приданный самовар обещает? – подмигнул девушкам Макар.
– Чтобы его раздуло с этих калачей! – несмело отозвалась Дуня и юркнула за спины подружек.
– А ты чего испугалась? Тут все свои, доченька, ябедников нет среди нас. Не так ли? – быстро окинул взглядом девушек Макар.
Те дружно закивали головами.
Солнце уже снижалось к лесу, когда раздался свист Терентия: он давал знать, что на дороге из Кочпона показалась лошадь.
Вскоре у кирпичного сарая остановилась знакомая пролетка, и, точно куль с солью, из нее вывалился хозяин. Гыч Опонь был заметно навеселе. Отряхнувшись от пыли, он любезно попрощался с гостями. Пролетка тронулась и запылила дальше, к городу.
Проводив молодых людей, Гыч Опонь с ларцом под мышкой по-хозяйски прошагал к сараю и, распорядившись вынести под навес сколоченный на скорую руку столик, уселся на широкий обрубок. Открыв с мелодичным звоном ларец, он по одну сторону его положил связку калачей, по другую, справа, – горку медяков и серебряную мелочь. Хотя время было военное, трудное, однако хозяин все еще придерживался прежних порядков, старался казаться добрым и по субботам, производя расчет с рабочими, вместе с медяками давал по калачу.
– С богом! Давайте, кто первый. Кто спешит в баньку попариться, подходи! – говорил он, потирая и без того рдевший нос. – Господи, благослови нас! Начнемте с тех, которые глину месят. Ты, Дуня, старалась эту неделю. Получай полтину серебром и еще вот калачиком полакомись. Бери, не стесняйся! Что заработала, то и получай! – Гыч Опонь положил в руку Дуни полтинник, затем взял из связки калач – Ешь на здоровье. Калачик-то вон какой румяненький да вкусненький! Хрустит на зубах. Кто дальше? Ты, Клавдя. Удержу из твоего заработка стоимость лопаты. Что, так и не нашелся тот заступ?
– Нет, – ответила Клава вдруг осипшим голосом. Среди подружек она выглядела самой слабенькой и болезненной.
Домна знала, что в иные дни солдатская дочь работала впроголодь, не имея даже куска хлеба. И когда другие в перерыве между работой закусывали, Клава молча отходила в сторону, чтобы не изводиться. Домна не раз делилась с ней своим скудным завтраком. До этого хозяину не было дела. Качая укоризненно головой, он продолжал допытываться у сникшей девушки:
– Как же так, милая? За лопату я деньги платил. Так ведь задаром никто не дает ничего. Я покупаю, а вы теряете хозяйское добро. А может, случайно домой унесла?
– Нет же, нет, хозяин! – испуганно заморгала глазами Клава.
– Тогда куда же мог деться заступ?
– Не знаю…
– Ты не знаешь, и я не знаю, а кто же знает? – продолжал ласково тиранить беспомощную девушку Гыч Опонь. Сегодня после выгодной сделки с уездным агрономом он был в хорошем настроении. Теребя бороденку, Гыч Опонь задумался на миг и, махнув добродушно рукой, пропищал бабьим голосом – Бог с тобой! Не буду сегодня удерживать, подожду. А ты, голубушка, ищи. Заступ не иголка. Если домой не утащила, куда ему деваться! Получай заработок. И калач тоже бери, не буду обделять тебя.
– Спасибо, Афанасий Петрович!
– Бога благодари! Это он наш кормилец и благодетель.
Скуповато расплачивался хозяин, но девушки и такому заработку были рады.
– Той, кто прилежнее всех старается, осенью самовар подарю, – как и всегда в субботу при расчете, напомнил Гыч Опонь. – Он у меня уже дома стоит. Хорошее приданое будет. Самовар новенький, как огонь горит.
Домна ждала, когда очередь дойдет и до нее, но хозяин упорно ее не замечал.
Подошел Макар. Хозяин сунул ему в ладонь несколько монет и калач.
– Мало… – встряхивая на ладони недельный заработок, угрюмо проговорил Макар.
– Бери, коли так, еще один калач! – расщедрился Гыч Опонь и, подавая другой калач, ласково добавил – Бери, Макарушка, бери. Пусть полакомятся детишки…
– Постой ты с калачом… За работу мало платишь, я говорю. Обижаешь нас.
– Это я-то обижаю? Господь с тобой, Макар. Не пьян ли ты, дружок, сегодня?
– Нет, я не пьяный, Афанасий Петрович. Сам посуди, теперь все втридорога стало: и хлеб, и продукты, и одежда. А ты все еще по старым ценам рассчитываешь. Ну что я на эти медяки куплю для семьи? – перетряхнул на ладони монеты Макар.
– Хватит. У меня, чай, не казна! – сухо отрезал Гыч Опонь.
– Сегодня, хозяин, продал кирпич, большие деньги получил, наверно. А нам гроши даешь.
У Гыч Опоня от неожиданности на какой-то миг словно отнялся язык. Считал он себя кормильцем этих бездельников, а ему вон что осмелились сказать в глаза.
– Сегодня ты слишком боек на язык, Макар! – наконец выдавил он из себя. В глазах его заметались недобрые огоньки, но он сдержался. Макар все-таки солдат, ногу потерял на войне, медалями награжден, да и человек нужный. «Но потачку давать тоже нельзя», – решил про себя Гыч Олонь.
– Я тебе, Макарушка, вот что добром скажу: коли не нравится у меня, иди, где лучше платят. Я тебя, дружок, не задерживаю. С богом! И никого не буду задерживать. Не глянется у меня – скатертью дорога!
– В том-то и дело, что некуда нам деваться от этой проклятой жизни! – Макар шагнул вперед и протянул свои обожженные ладони. – Вот они, мозоли наши. Старые от винтовки, а свежие – на тебя работая, получил… Обидно! Ты и девушек безответных заставляешь до упаду работать, а платишь гроши. За это, выходит, воевали мы, что ли?
– Воевал ты, Макар, за веру, царя и отечество! – торжественно сказал Гыч Опонь и поднял палец кверху.
Но Макар махнул рукой:
– Слыхали это! Уши прожужжали…
– Как ты смеешь! – возмущенно воскликнул Гыч Опонь. – Хотя и медали у тебя, а за такие слова, знаешь, что могу с тобой сделать? Неуважение к царю высказываешь…
– Я по-хорошему с тобой, хозяин, а ты грозишься, – спокойно заметил Макар. – Разве нельзя по-хорошему с нами говорить?
– Получил расчет и – с глаз долой! Сказано мною – отрублено! – уже не сдерживая себя, выкрикнул Гыч Опонь. – Освобождай место!
Домна, молча наблюдавшая за ними, рванулась вперед. Еще минуту назад она не решилась бы на этот шаг, но теперь словно какая-то сила толкнула ее стать перед хозяином лицом к лицу:
– Афанасий Петрович, не надо так! Дядя Макар хороший человек, не обижайте его. У него же семья, детишки…
– Ах, и ты тут! – недобро сказал он. – А ну-ка скажи, где целый день болталась? Почему не работала?
– Утром ногу повредила. А так все время работала. Вот девушек спросите, – начала было оправдываться Домна. Но, заметив, с каким недоброжелательством уставился на нее хозяин, замолчала.
Кто-то из девушек заметил несмело:
– Она работала сегодня усердно…
Гыч Опонь словно и не слышал. Тогда Макар кинул резко:
