Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

В Петрограде

1

В суете и заботах бежали дни, незаметно прошел год. Домна по-прежнему работала горничной у Космортовых. Семейство их вообще-то было небольшое – сам архитектор, Софья Львовна, ее мать – выжившая из ума старуха, избалованный и капризный сын Космортовых Алексаша. Хозяева жили по-барски, в особняке. Чтобы следить за чистотой и порядком в нем, Домне еле хватало дня.

Девушка за год, проведенный ею в Петрограде, заметно изменилась, вытянулась, повзрослела. Исчезла ее деревенская застенчивость и угловатость. Она и одевалась теперь по-иному: хозяйка заставила носить накрахмаленную наколку, кружевной фартучек. Походка Домны стала более собранной. И только густые русые волосы были по-прежнему заплетены в тугую косу.

Ютилась Домна в каморке за кухней. Здесь до нее жила другая горничная, русская девушка. Как иногда говорила Софья Львовна своим знакомым, эта девушка так разбаловалась, что вздумала вступать в пререкания. Естественно, пришлось ее уволить.

Трудно приходилось Домне на первых порах в господском доме. Хозяйка сама занималась «воспитанием» девушки: поучала, указывала, требовала. Особенно много шуму было, когда Домна принималась гладить белье барыни. Тут ей никак нельзя было угодить: и выглажено-то плохо, и складки не такие, и уложено никуда негодно. Долго и упорно барыня учила Домну, как надо ходить, как прислуживать господам за столом, как держать себя при гостях. Не раз Софья Львовна хваталась за голову:

– Ах, эта дикарка сведет меня с ума…

Вернувшись из Усть-Сысольска, Софья Львовна продолжала всем жаловаться на свои болезни. Она уверяла всех, что там, на родине мужа, подцепила какую-то азиатскую болезнь, день-деньской перелистывала медицинские справочники, гоняла Домну по городу за лекарствами. Своему доктору жаловалась на боли в сердце, головокружение, целыми днями лежала на кушетке, ругала мужа, что увез ее к черту на кулички, к северным дикарям.

Доктор советовал вести активный образ жизни, говорил о пользе свежего воздуха и дальних прогулок, но Софью Львовну эти советы выводили из себя, за глаза она называла доктора «сапожником» и продолжала глотать порошки, требовала найти хороших специалистов.

Поздней осенью в один из воскресных дней Домна, накормив господ, ушла в свою каморку написать матери письмо.

Эти редкие минуты, когда девушка оставалась наедине, читала письмо от домашних или сама писала им, были самыми радостными в ее жизни. Она как бы с глазу на глаз беседовала и с матерью, и сестрой Анной.

Правда, ни старушка мать, ни сестра не учились грамоте и, чтобы написать письмо Домне, обращались за помощью к какому-нибудь грамотею, чаще всего к хромому соседу Андрону, бывшему солдату. Поэтому их письма на три четверти состояли из поклонов «до сырой земли», приветов от родственников и знакомых. И все же весточка из родного края, каждое слово, согретое теплом материнского сердца, были дороги: они словно доносили дыхание родной пармы.

И на этот раз, прежде чем взяться за письмо, она вынула все старые, полученные от родных письма, внимательно их перечитала.

«Сегодня воскресенье. Мама с Анной отдыхают, – думала она. – Анна, конечно, ускакала к подружкам, а к маме, может быть, пришли соседки…» Мысленно Домна перенеслась в свои родные места, в деревушку Дав, где ей знакомо каждое дерево и где каждая ветка, покачиваясь, как бы приветствовала ее. Глубоко вздохнув, Домна провела рукой по волосам, машинально проверяя, не распустилась ли коса, взяла карандаш и начала писать: «Здравствуйте, дорогая мама и родная сестра Аннушка!»

Оберегая материнское сердце, она не стала писать о том, как трудно ей живется в Петрограде. Написала лишь, что живет на старом месте, получила от хозяев жалованье и на днях вышлет. Просила не беспокоиться за нее, беречь себя, особенно зимой. Расспрашивала про домашние дела, много ли яиц снесла за лето молодушка, как уродилась картошка.

Несколько раз приходилось Домне отрываться от письма. Только начала писать, как из гостиной раздался голос барыни:

– Домна, где ты пропадаешь? Сбегай в аптеку за лекарством! Побыстрее…

Вернувшись из аптеки, девушка взялась за неоконченное письмо. В дверях каморки появилась хозяйка.

– Ты опять спряталась? Иди в спальню матери. Она жалуется на живот. Сделай ей массаж, да поосторожнее… Ах какая ты, право, копуша! Быстрее же!..

И Домна, оставив письмо, побежала массировать дряблый живот старухи.

А потом разошелся Алексаша – орет на весь дом, не желает надевать чулки. И снова Софья Львовна послала горничную возиться с ним.

И хотя был воскресный день, для Домны он ничем не отличался от обычного.

«Не смогу я так долго жить, не по мне эта работа. Уйти куда-нибудь, что ли?» – в последнее время Домна все чаще задумывалась об этом.

С утра Космортов уехал с визитами в город. Его ждали к обеду.

– Домна, – позвала Софья Львовна усталым, страдальческим голосом, – пора накрывать на стол… Правда, у меня совершенно нет аппетита…

Вернулся Космортов. Он недавно закончил Петергофскую школу прапорщиков и щеголял в офицерской форме. Михаил Кондратьевич обычно пропадал в военном ведомстве, иногда, ссылаясь на служебные дела, по нескольку дней не бывал дома. Но это воскресенье обещал провести вместе с семьей.

– Мишель! Неужели ты серьезно решил стать военным? – спросила за столом Софья Львовна. – Разве нельзя обойтись без этого? У нас есть связи, знакомства. Наконец, можно попросить у великого князя, он, надеюсь, не забыл меня.

– Дорогая Софи! – поцеловав руку жене, сказал Космортов. – В этот грозный час, когда отечество в опасности, я не могу стоять в стороне. Священный долг каждого патриота – защищать престол. Во время войны архитектору делать нечего. В эти дни занимаются не созиданием, а разрушением. Как военный, я больше принесу пользы многострадальной России.

– Ах, ты вечно говоришь таким языком, точно перед тобой не я, твоя жена, а рота солдат! Ты все время твердишь: «Долг, долг!» Для меня непонятно, почему именно тебе надо становиться военным? Есть же другие. Наконец, тебя могут убить!.. Что будет со мной?

– Война есть война, всякое может случиться. Но пока же нет причин оплакивать меня. Буду находиться в Петрограде, при военном ведомстве! – успокаивал жену Космортов. Про себя же он подумал: «Сейчас я просто прапорщик. Но если и дальше все пойдет так же хорошо, можно надеяться и на полковничий чин. Полковник Космортов!» Он самодовольно взглянул в зеркало и потрогал пальцем красиво подстриженные усы.

– Ах, когда все это кончится! – вздохнула Софи.

– Войну мы будем вести до победного конца.

– Ах, довольно! Хватит, – закрывая руками уши, запротестовала Софья Львовна.

Когда хозяева пообедали, Домна осмелилась спросить у барыни:

– Мне надо сходить в город. Письмо домой отослать. Можно?

– Ах, милая, ты опять? – поморщилась хозяйка, хотя последние три недели Домна никуда не отлучалась. – Мишель! Как считаешь, можем разрешить ей прогуляться?

– Почему же нет, если ненадолго, – отозвался Михаил Кондратьевич. – Возвращайся до вечера, мы с женой сегодня едем в театр. Софи, ты, надеюсь, не забыла: в Александринке сегодня дают «Маскарад».

– Ах, право, Мишель, это так опасно, ведь придется так поздно возвращаться домой! Я просто боюсь: теперь всюду эти беспорядки. Горничная хлеба сегодня не смогла достать – булочная так и не открылась. А на Выборгской, рассказывают, в одной булочной все окна разнесли вдребезги.

– Ничего страшного. По городу курсируют конные городовые. Театры работают, как обычно. А всем крикунам министр Протопопов скоро заткнет глотки.

Домна быстро прибралась в комнатах и пошла переодеваться. Она спешила уйти, пока хозяева не передумали.

Но не только из-за письма Домна торопилась в город. В те редкие дни, когда удавалось вырваться из дому, Домна заходила к дворнику Кузьмичу. Он был единственным знакомым человеком в городе. Старый Кузьмич жалел Домну и часто, остановив во дворе пробегающую с покупками девушку, заинтересованно расспрашивал ее, что пишут из дому, не обижают ли хозяева, приглашал почаевничать.

Однажды Кузьмич сказал Домне:

– Приходи, дочка, к вечеру, если сможешь. С хорошим человеком тебя познакомлю.

Тогда и познакомилась девушка с Иваном Петровичем Ткачевым. Ткачев, приходившийся Кузьмичу родственником, изредка наведывался к одинокому старику.

Это был высокий, сухощавый человек с небольшой черной бородкой, обрамлявшей впалые щеки. На фронте он попал под газовую волну, пролежал несколько месяцев в госпитале, выписался белобилетником. Работал он на прядильно-ткацкой фабрике. Он и теперь кашлял, дышал тяжело и часто.

Потому и торопилась Домна к Кузьмичу, что знала, сегодня старик ожидает Ивана Петровича, а Домна давно задумала поговорить с Ткачевым.

Сегодня они встретились, как старые знакомые. Иван Петрович расспрашивал девушку о новостях из дому, о ее жизни в господском доме.

– Глаза бы мои не смотрели на этих бездельников! – рассказывала она Ивану Петровичу. – Никогда им не угодишь. Есть у них старая мать, выжившая из ума. Намедни чашкой в меня запустила – зачем, говорит, кофе холодный? Сама не пила сначала, остужала, чтобы не обжечься, а потом я же и виновата стала. И все они такие!..

– Зато ты сыта, – заметил рассудительный Кузьмич. – А это кое-что да значит по нынешним временам!

– Опостылело все. Иван Петрович, помогите на завод или на фабрику устроиться.

– Правильно решила, девушка, – подумав, сказал Ткачев. – Сам знаю, что значит ходить перед барами на цыпочках. Да только трудно устроиться. Заводы останавливаются. Сырья нет…

– И вашу фабрику закроют? – спросила удрученно Домна.

– Нашу пока не собираются. Хозяин наш изворотлив, как дьявол: получил заказ на солдатскую бязь. Работой мы обеспечены. А многие теперь без дела сидят. Все ищут работы. Боюсь обещать. Попробую спросить.

– Пожалуйста, Иван Петрович! Знакомых никого. Одна я тут, одинешенька!

– Ладно, – сказал Ткачев, поднимаясь. – Прислугой быть мало толку… Не желаешь ли прогуляться со мной на Петроградскую сторону?

С Ткачевым было не скучно. Разговор шел как-то сам собой. Ткачев чем-то напоминал Мартынова: такой же простой, общительный. Ему было о чем рассказать: потомственный рабочий, родившийся и выросший в большом городе, человек, побывавший на войне…

Сначала зашли на почту – Домна отправила письмо и деньги матери. Затем направились на Петроградскую сторону.

Город был шумный и пестрый. Со звоном пробегали по рельсам трамваи. На улицах полно народу, все куда-то спешат. И только немногие прогуливаются неторопливо: с собачками, с зонтиками.

Встречались солдаты и матросы. Некоторые неуклюже ковыляли на костылях, у других – руки на перевязи. И каждый раз при виде этих искалеченных людей у Домны сжималось сердце. Почему-то казалось, что вот так неожиданно она встретит и Проню Юркина. Он прислал ей письмо, в котором писал, что его определили на морскую службу матросом. Больше писем от него не было. Может быть, и он так же где-то ковыляет на костылях?

На Литейном мосту им повстречались конные городовые. Вооруженные всадники по двое в ряду проехали мимо и скрылись за углом. Ткачев проводил их недружелюбным взглядом и сказал негромко:

– Опять они… Как и тогда, в пятом…

– А что тогда было, Иван Петрович?

– Не слыхала? Тогда полили мостовые кровью питерских рабочих.

– Кровью?

– Все началось в январе, в такой же воскресный день. Рабочие шли к царю. Хотели рассказать ему, как голодают дети, что фабриканты и заводчики выжимают последние соки из людей. Шли с царскими портретами, несли хоругви, иконы… А ои-то, наш батюшка царь, приказал стрелять.

– В людей стрелять?

– В людей. Женщины с детьми на руках… А в них залпами! Казаки с шашками, нагайками.

– Ох, как же так!

– Вот так, милая! – жестко ответил Ткачев.

Они вышли на набережную, по Неве ветер гнал стаи холодных волн. Над водой с печальным криком носились чайки.

Вдоль набережной по обеим сторонам громоздились высокие каменные здания. Слева Домна увидела уже знакомое ей здание Зимнего дворца. А напротив, на другой стороне Невы, поднимался в небо шпиль Петропавловской крепости.

– Вот он там и живет, – качнув в сторону дворца, сказал Иван Петрович.

Домна поняла, кого он имел в виду, и посмотрела на царские чертоги с незнакомым ей холодным чувством.

– Ну, Домна, давай прощаться, мне пора к дому. Да и ты, смотрю, забеспокоилась. Будет нужно, приходи. Мы, правда, живем не по-городски, в общем бараке для рабочих. Но если некуда будет деться, потеснимся. Жена у меня славная. Подружитесь… А насчет работенки для тебя спрошу, – пообещал Ткачев и дал Домне свой адрес на случай, если ей вздумается разыскать их квартиру.

Начало смеркаться. На улицах зажглись фонари. Оставшись одна, Домна завернула в чайную, выпила чаю, чтобы согреться. Пора было возвращаться, но домой идти не хотелось.

В этот вечер она долго слонялась по городским улицам, сидела в скверах и думала о той страшной правде, которую открыл ей Ткачев.

«Как же так, стрелять в людей? В свой народ?» – думала она.

В деревушке Дав ей по детской наивности далекий Питер рисовался каким-то необыкновенным, сказочным.

Но вот Домна живет в этом самом Питере, ходит по его широким, светлым улицам. Подружки из деревушки Дав, наверно, завидуют ей. А чему завидовать? Оказалось, и здесь есть богатые и бедные. Кто богат, тот и прав. Сам царь за богатых стоит.

Ей было тоскливо в этот вечер, она чувствовала себя совсем одинокой в огромном шумном городе. «Может быть, действительно в следующий раз пойти к Ткачевым? Видать, хорошие они люди, да удобно ли стеснять их?»

А дома ее уже ждали. Едва Домна успела снять платок, как хозяйка набросилась на нее:

– Сколько же можно шляться! Из-за тебя мы опоздали в театр. Видели тебя, таскаешься с каким-то фабричным. И к тому же с бородатым. Фу, гадость! Какая гадость!

– Он хороший человек, – попыталась защищаться Домна. – Я знаю, что делаю…

Барыня схватилась за голову.

– Мишель, – застонала она, – не могу больше. Я окончательно свалюсь с ног из-за этой гадкой девчонки. Ребенок не кормлен. У матери в комнате не прибрано. А она преспокойно разгуливает с мужиком! Мишель, скажи ей по-своему: если еще раз такое себе позволит – выгоню!

– Я не каторжная, чтобы день и ночь на вас работать, – не сдержалась Домна. – И нечего меня пугать, сама уйду. Очень мне нужно убирать ваши вонючие горшки!

– Мишель, ты слышишь? Ты слышишь, что она говорит? Почему ты молчишь?! Почему не гонишь ее вон?!

– Софи! Успокойся. Не можешь же ты остаться без горничной, – пытался уговорить ее муж. – И потом, куда же ей сейчас деваться – уже вечер.

– Тебе жаль не меня, а свою самоедку! Гони ее немедленно! Чтобы духу ее здесь не было!

– Милая барыня, – усмехнулась Домна, – не горячись, а то печенку испортишь. Я сама не стану ночевать с тобой под одной крышей. А ругаться и я умею, для этого большой грамоты не требуется. – Девушка круто повернулась и вышла из гостиной.

Вскоре она, с узелком в руках, была уже на улице. Холодный ветер хлестал в лицо, пытаясь сорвать с головы платок. Домна растерянно прислушивалась к его завыванию. Было страшно. Где искать работу? Куда идти ночевать?

Домна поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.

«Называются земляки, свои люди, – оглянувшись на освещенные окна дома Космортовых, подумала она. – Как собаку вытолкали ночью за дверь. Но не пропаду без вас. Вот вы пропадете без нас, барчуки проклятые!»

Забросив поудобнее за спину свой тощий узелок, она зашагала по улице.

Среди фабричных

1

Февраль пришел вьюжный, ненастный. Лохматые свинцовые тучи нависли над взбудораженным городом, временами посыпая его обледенелые мостовые колючей крупой или забрасывая хлопьями мокрого снега. Резкий порывистый ветер трепал обрывки старых афиш и клочья газет, разнося их по пустынным улицам. Солдатские патрули ходили по городу, кутаясь в серые островерхие башлыки. На широких заснеженных улицах было холодно и тоскливо.

На прядильно-ткацкой фабрике, куда Ткачев помог Домне устроиться на работу, трудовой день начинался с протяжного, хватающего за душу гудка. Еще затемно он будил фабричных, которые, как растревоженные муравьи из муравейника, высыпали из своих длинных низких бараков. В поношенных старых пальтишках, в засаленных ватниках, в стоптанных сапогах или башмаках, они в одиночку и мелкими группами спешили на работу, быстро минуя проходную.

Двухэтажный кирпичный корпус в глубине захламленного, грязного двора, с запыленными узкими окнами, с иссеченными дождем и ветром, прокопченными дымом стенами, который можно было принять и за старую, запущенную тюрьму, и за заброшенную солдатскую казарму, и был фабрикой.

В тесных помещениях, где висели тучи пыли, с утра и до позднего вечера вращались трансмиссии, стучали ткацкие станки. Здесь все дрожало, как в лихорадке, даже пол под ногами.

На фабрике работало много людей, но в цехах, до предела заполненных грохочущими механизмами, люди как бы растворялись, исчезали.

Вначале работа показалась Домне не так уж трудной. Ее определили в подручные к жене Ткачева, Груне, которая работала у машины, наматывающей нитки на шпульки. Груня охотно учила новенькую быстро и аккуратно наматывать шпульки. Познакомила ее с фабричными девушками, из которых больше всего Домне пришлись по сердцу Ксюша и Зина.

– Хорошие девушки! – расхваливала их Груня. – Работают усердно и себя держать умеют. С такими можно дружить. А вон та, у соседнего станка, – трепло, каких поискать. Ты с ней не связывайся. Среди фабричных тоже всякий народ встречается…

Как-то Домна, тогда еще не работавшая у машины, сказала подругам с усмешкой:

– Ну, это разве работа! Вот попробовали бы вы ранней весной у Гыч Опоня мерзлую глину месить ногами…

Те переглянулись и сказали:

– А ты попробуй сначала с нами, тогда посмотрим, что скажешь.

Вскоре Домна, вставшая к станку, поняла, что имели в виду девушки. С первых же минут, как только начинали вертеться шпульки, внимание напрягалось до предела. Нужно было следить, чтобы нитка шла ровно, не обрывалась и ложилась на шпульку ряд за рядом, не путаясь. Шпульки вращались, как бешеные, и девушке с утра и до вечера, все двенадцать часов, приходилось вертеться как те же шпульки. Это была адская работа. Человеку нужно было поспевать за машиной. А машины на фабрике работали с предельной нагрузкой. Их останавливали только для того, чтобы в середине дня работницы могли перекусить и перевести дух.

За те долгие и утомительные часы, которые Домна проводила у своих вращающихся шпулек, ее ноги немели, перед глазами мельтешила нескончаемая паутина ниток. Последние часы были самые тяжелые. Руки машинально выполняли положенную работу, а сама Домна двигалась, как в полусне. В такие минуты ей казалось, что она уже не человек, а машина.

Вернувшись с работы, Домна еще долго слышала противный шум станков и шелест приводных ремней, а перед глазами продолжали вращаться все те же шпульки, не дававшие покоя даже во сне.

Теперь она знала, почему у фабричных девушек бледные лица и усталые глаза.

И все же Домна не жалела, что ушла из господского дома. Здесь она увидела иной мир, иную жизнь, других людей. Эти люди зарабатывали свой хлеб тяжелым, изнурительным трудом, но товарища уважали и всегда были готовы ему помочь.

Ткачевы были бездетны. Жили в маленькой комнатушке с низеньким потолком. Домна, поселившись у них, чувствовала себя как дома. Груня была доброй и приветливой и к молодой девушке относилась, как к родной дочери. Особенно любила Домна вечера, когда они втроем чаевничали у кипящего самовара. С Ткачевыми она отводила истосковавшуюся по дому душу.

Иногда вечерами к Ивану Петровичу заглядывали и другие фабричные, играли в шашки, или, усевшись вокруг самовара, говорили о своих заботах, ругали буржуев, которые затеяли войну, жаловались на хозяина фабрики, на мастеров, которые донимают штрафами, выматывают последние силы у рабочего люда.

Часто Ткачев, надев очки и подсев ближе к лампе, читал вслух газету, гости внимательно слушали и потом снова начинали горячо спорить.

Были у них и какие-то свои, скрытые разговоры. В таких случаях Ткачев просил Домну гулять возле дома и, если заметит кого-нибудь подозрительного, предупредить.

Как-то раз Иван Петрович извлек из потайного места большой лист с рисунками и надписями. Улыбнувшись в усы, подстриженные под щетку, он сказал собеседникам:

– Покажу-ка я вам одну картинку. Хотите? – Он расправил лист на столе и, подмигнув, спросил – А ну» ребята, смотрите внимательно и скажите, что тут нарисовано.

Домна тоже стала разглядывать картинку. Там были нарисованы какие-то люди, стоявшие одни над другими.

В самом низу были рабочие. Согнувшись, они держали на спине что-то вроде подноса, а на нем сытые, веселые господа, разодетые барыни. Домне показалось, будто среди них есть даже похожая на ее бывшую хозяйку, Софью Львовну.

– Ну как, интересная картинка? Прочитай-ка нам, доченька, что тут написано! – попросил Домну Ткачев.

С одной стороны было написано: «Мы работаем на вас», а с другой: «Мы кормим вас».

– Верно сказано!

– А то кто же их кормит, одевает, обувает? Известно, мы – трудовой народ!..

Головы снова склонились над рисунком.

Выше господ стояли солдаты с ружьями. Тут была надпись: «Мы стреляем в вас».

Еще выше были попы и монахи с крестами в руках и раскрытыми ртами, – видимо, что-то пели.

«Мы одурачиваем вас», – прочитала Домна.

Над попами были изображены люди в мундирах и с орденами и надпись: «Мы правим вами». А на самом верху царь с царицей и рядом: «Мы царствуем над вами».

– Видите, что получается! – сказал Ткачев. – А внизу что еще написано?

– «Но настанет пора, и воспрянет народ,

Разогнет он могучую спину…»

– Это уже про нас сказано, – одобрительно заговорили фабричные.

– Правильно, про нас! Запомните и готовьтесь к бою за нашу рабочую правду. Недолго осталось…

2

Первые раскаты грома не заставили себя ждать. По Петрограду пронеслась весть: забастовал Путиловский завод. Узнали про это и на фабрике, где работала Домна.

В тот вечер Груня с Домной заждались Ивана Петровича, а без него не хотелось садиться за ужин.

Ткачев пришел поздно и сообщил:

– Путиловцы – молодцы! Избрали стачечный комитет. Директор завода пригрозил отправить на фронт рабочих призывных возрастов. В ответ на угрозу шрапнельно-сборочная прекратила работу. Теперь завод бастует полностью.

События в столице нарастали с неимоверной быстротой.

Стачка началась на Обуховском заводе, перекинулась на Балтийский. Поднялась Выборгская сторона, а там и заводы за Нарвской заставой. Отправляясь на работу, Иван Петрович предупредил жену:

– Сегодня Международный день работниц. Будет митинг. Обязательно приходите. И возьми с собой Домну.

Груня, повязывая кумачовую косынку, спросила у Домны:

– А у тебя, девонька, есть такая? У меня еще найдется… – Она порылась в сундуке и вынула новую косынку из красного сатина.

На фабрике Домна заметила, что в красных косынках были многие работницы. Сновали по цеху мастера, пытливо приглядываясь и прислушиваясь.

Работа продолжалась, пока в грохот станков не вклинился фабричный гудок. Домна ожидала его и все же вздрогнула – так властно и требовательно прозвучал он.

В цех вошел Ткачев.

– Бросай работу! Все во двор! – громко сказал он.

Девушки первыми бросились к выходу, оттолкнули стоящего в дверях верзилу сторожа и через минуту были во дворе.

Во дворе народу было уже порядком. Люди нерешительно озирались. Толпа приглушенно гудела.

– Груня! – обрадовалась Домна, увидев Ткачеву. – И я с вами. А дальше что будет?

– В город скоро пойдем! – задорно крикнула Груня. – Становись рядом. Ксюша! Зина! Идите сюда к нам!

На крыльце конторы появился взволнованный управляющий в пальто, в каракулевой шапке.

– Что за сборище? Почему бросили работу?

– Пусть сам хозяин выйдет сюда! – закричали из толпы.

– Штрафами замаяли!

– Мы голодаем!

– Что ж нам, пропадать с детишками?! – раздавались возмущенные голоса.

Несколько рабочих отделились от толпы и поднялись на крыльцо. Ткачев выступил вперед и поднял Руку:

– Товарищи! Большевики призывают всех рабочих и работниц Петрограда громко заявить, что мы против войны, голода, тяжелых условий жизни! Сейчас мы пойдем на общий митинг у Нарвской заставы. Эй, кто там ближе! Откройте ворота!

Над оживленной толпой взмыл красный флаг. Уверенно зазвучала песня:

 
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
 

Груня, подхватив Домну под руку, тоже пела. Светло и радостно было на сердце девушки. Впервые она слушала песню борьбы за счастье, за лучшую жизнь. Домне казалось, что у нее выросли крылья, и парит она на них вместе с песней.

3

Полицейские пытались задержать рабочих, но их жидкие заслоны просто смели с дороги.

В колонну вливались все новые группы демонстрантов. В строй становились рядом с мужьями и братьями женщины, дежурившие в очередях за хлебом. Колонна обрастала людьми, бурлила, как река в половодье.

До слуха Домны долетело, как Груня весело бросила в коротком перерыве между песнями:

– Впереди колонна Тентеловского завода!

Кто-то тут же подхватил:

– Говорят, и «Треугольник» вышел на улицу!

Сразу несколько голосов:

– Нас много!

И впрямь, казалось, Петергофское шоссе заполнено демонстрантами на всем своем протяжении. Людской поток лился и лился, шли с красными флагами, с широкими кумачовыми полотнищами, на которых на скорую руку было написано: «Долой войну!», «Мы требуем хлеба!» В весеннем воздухе звенели революционные песни. И когда вся эта людская масса влилась на площадь, начался митинг.

Ораторы сменялись один за другим.

– Дальше так жить нельзя! Нечего есть! Не во что одеться! Нечем топить печи, вот до чего дожили! – бросала в притихшую толпу гневные слова пожилая работница. В руке она держала красный платок, снятый с головы. Порывы ветра трепали седеющие волосы работницы. Иногда она вскидывала руку, и платок флагом взмывал над ней.

– Наших сыновей гонят эшелонами, как скот на бойню. Царская власть с буржуями довели страну до разорения. Дальше нельзя молчать! Все на борьбу! Все под красное знамя революции! Долой самодержавие!

– Долой!..

– Грушенька! – восторженно сказала Домна. – Смотри, что делается, сила-то какая.

– Притихли городовые. Видишь, как жмутся в сторонке.

Где-то зазвучала «Варшавянка». Опять, строясь в колонны, подняв над головами алые стяги, пошли. Дома на улицах становились наряднее, краше – Домна понимала, что идут к центру города.

4

И снова по широким улицам Петрограда неслись революционные песни, над людскими потоками плыли красные флаги. Вместе со всеми радостно шагала Домна.

Вдруг многотысячная толпа словно во что-то уперлась. Песня оборвалась. Люди притихли, поглядывая друг на друга. И когда раздались первые залпы, многие пригнули головы, словно это могло их спасти.

– Казаки! – испуганно закричали из первых рядов.

– Прямо по людям палят!

Красные флаги качнулись, как от порыва ветра. Тут и там падали на мостовую убитые и раненые.

Домна растерянно озиралась, не понимая, что происходит. Хотя и знала она от Ткачева о событиях в пятом году, все же не могла теперь поверить своим глазам. Все это казалось жутким сном.

На миг выстрелы прекратились. Демонстранты теснее сомкнули ряды, запели «Варшавянку». Красные флаги снова взмыли над колоннами. Но песня звучала недолго.

Из боковой улицы показались в плоских круглых шапках конные городовые и ринулись на людей. С ужасом смотрела Домна, как поблескивали сабли в руках всадников.

– Ироды проклятые! – закричала она в отчаянии.

Ксюша схватила ее за руку и потащила в сторону.

– Кому кричишь, дуреха! Видишь, какие они краснорожие, толстомясые! Как есть фараоны… Ой, смотри-ка! Нашу Груню хлестнули по голове. Вон тот пучеглазый с нагайкой!..

Рыжебородый городовой с широким оскалом прокуренных зубов, вклинившись в толпу, деловито хлестал плеткой наотмашь по головам и плечам работниц.

Лошадь его то взвивалась на дыбы, то наваливалась на людей широкой плотной грудью.

– Чего стоим? Бегом! – крикнула Домна.

Они бросились на помощь к Груне, чью знакомую косынку только что видели в мечущейся толпе.

– Вот она, здесь! – воскликнула Домна.

Груня лежала, скорчившись, на боку. Дышала тяжело.

– Груня! Что с тобой? – наклонилась над ней Домна.

– Ох, девоньки! – обрадовалась Груня. Она хотела приподняться, но не смогла. – Кажется, плечо повредил, зверюга, рукой двинуть не могу!.. Ванюшку не видели? Что с ним?

– Иван Петрович только что был с нами, – сказала Домна, – не беспокойся! Попробуй встать, милая. Затопчут! – Домна вместе с Ксюшей приподняли с земли Груню. Прикрывая ее спинами от бегущих людей, помогли встать на ноги.

Выбраться из пекла было не так-то просто. Разрозненные группы демонстрантов жались возле каменных домов. У каждой лазейки во двор или в тихий проулок– давка. Молодые рабочие выворачивали из булыжной мостовой камни, швыряли в городовых. На улице все кипело, шумело, стонало.

– Пока схоронитесь за углом этого дома! Быстрее, быстрее шевелитесь! – торопила Домна. – Вы подождите здесь, а я поищу Ивана Петровича.

Она вскоре вернулась с молодым рабочим, часто бывавшим у Ткачевых.

– Ивана Петровича не нашла! Вот Андрейка хочет помочь нам! – сообщила она.

Парень сказал:

– За Ивана Петровича не беспокойтесь. А вот Груне надо помочь… В плечо ударили, гады? Ужо, погоди, рассчитаемся с ними сполна!

Бережно поддерживая Груню, они пошли, прижимаясь к домам, и за углом свернули в тихий переулок.

Только под вечер, с трудом разыскав извозчика, они привезли Груню домой.

Вскоре явился Иван Петрович.

Груню уложили в постель. Вскоре она заснула. Ткачев попросил Домну:

– Пожалуйста, побудь возле нее. Меняй компресс, чтобы жар вытягивало. Накорми, когда проснется. А я схожу, лекаря найду.

– Не беспокойтесь, Иван Петрович, все сделаю, – пообещала Домна. – Вы себя поберегите, на фараонов не наскочите. Скорее возвращайтесь, мы будем ждать!..

Она проводила Ткачева, постояла в сенях, пока не замолкли его шаги. Домна закрыла дверь на крючок, вернулась в комнату.

Перед глазами Домны все еще стояли картины прожитого дня: развевающиеся красные флаги, колонны рабочих, шагающие под боевую песню, залпы, черные всадники, топчущие людей… Тяжело было на душе. Многие остались лежать на грязных улицах. А сколько упрячут в тюрьмы, сошлют на каторгу. Где же выход? Где правда?

«Что ожидает завтра? – грустно размышляла Домна. – О чем в эту минуту думают мать, сестра? Если бы они знали, что сегодня произошло в городе, где живет царь, тот самый, за которого они всю жизнь молятся…»