Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Да здравствует революция!

1

Ткачев вернулся домой под утро, озабоченный.

– Как Груня? – спросил он.

– Уже два раза просыпалась, про вас спрашивала. Напоила ее чаем, и она снова уснула.

Иван Петрович стал раздеваться.

– Поешьте чего-нибудь, погрейтесь чаем с холоду… Ну что в городе?

– Большие дела надвигаются, дочка! – садясь за стол, сказал Ткачев. Он старался говорить вполголоса, чтобы не разбудить жену. Но Груня услышала.

– Это ты, Ваня? Подойди ко мне, хочу посмотреть на тебя.

– Грушенька, прости, разбудил тебя? – подошел к жене Иван Петрович. – Как себя чувствуешь? Может, чаю выпьешь?

– Не откажусь, а больше ничего не надо… Я так беспокоилась за тебя.

– Напрасно, Грушенька, – подавая ей чашку, сказал муж. – Уж если на фронте не удушили газом, теперь не пропаду. Жаль вот, лекаря не разыскал.

– Обойдусь, Ваня. А меня не уволят? – с тревогой спросила она.

– Не беспокойся, – погладил по голове жену Ткачев, – В ближайшие дни никто не пойдет на работу.

– Почему?

– Всеобщая забастовка, ответ на расстрелы. Посмотрим, кто сильнее. Меня выбрали в забастовочный комитет. Отдохну, и снова надо бежать…

– Первым же тебя и прогонит хозяин с фабрики, – сказала Груня.

– Может статься, и прогонит. А все же надо кому-нибудь, Грушенька… Спи, все будет хорошо…

Серый, холодный день Домне и Груне показался бесконечно длинным. Прошла тревожная ночь. Утром Домна побежала на фабрику: ее послала Груня повидать Ивана Петровича.

Фабрика не работала. Дежуривший у ворот рабочий пикет не пропускал никого во двор. Не пустили и Домну, хотя она и рвалась повидать Ивана Петровича.

2

Домна не смогла купить хлеба. Они с Груней наскребли крупы для толстых щей[12]12
  Толстые щи – кислые щи с перловой крупой.


[Закрыть], сварили кисель. Ждали Ивана Петровича обедать.

К обеду ой не пришел, но заявился ночью, голодный, с покрасневшими усталыми глазами. Он осунулся, хотя и держался бодро.

– Какие чудесные щи у вас, хозяюшки, – нахваливал он, – объедение…

– Ванюша, рассказывай, не мучай нас, что и как на фабрике, – поторопила Груня.

– Что ж рассказывать! Пришли в контору, к управляющему. Говорим: «Где хозяин?» Отвечает: «Хозяина нет». Требуем вызвать. «Трамваи, говорит, не ходят, а шофер сбежал». Мы запрягли конторских лошадок да к нему. Роскошный особнячок. У парадного– швейцар, вроде Саваофа. Шик, блеск кругом, в глазах рябит с непривычки… Не пожелал нас принять хозяин, приказал гнать вон. Тогда мы сами вошли. Швейцар пытайся остановить, да где ему удержать! Зашли в столовую. Как раз обедают. Понятно, не такие щи хлебают… Известно, буржуи…

– И что же вам сказал хозяин? – спросила Груня.

– Предложил прекратить забастовку, иначе, мол, будет уволен каждый третий, стачечный комитет в первую голову. Ну, а мы выложили свои требования: повысить заработную плату, штрафы прекратить, устроить вентиляцию в цехах. Высказали все прочее, о чем наболело. Сказали: пока не будут удовлетворены требования, ни одна душа не пройдет на фабрику. Показали ему воззвание Совета рабочих депутатов, пусть знает… Я прихватил и для вас листок, читайте. А у меня глаза слипаются. Эх, и всхрапну сегодня! Утром мне обязательно надо в Совет. Если разосплюсь – тумаком в бок, не жалейте.

– Поел ли чего-нибудь днем-то? – спросила Груня.

– Досыта нанюхался, стоя подле буржуйского стола… Все там было: жареные рябчики, закуски разные, соуса. И в графинчике что-то поблескивало…

– Ты мне зубы не заговаривай тем, что видел на чужом столе! – не отставала жена. – Я у тебя спрашиваю: ел ли чего-нибудь днем или опять голодный пробегал? Да ты слышишь меня?..

Но Иван Петрович уже спал.

– Умаялся, сердешный, – вздохнула Груня.

– Какой он у тебя хороший! – присаживаясь к Груне, сказала Домна и опять вспомнила Мартынова.

– Всегда такой. Боюсь, как бы он голову свою раньше сроку не сложил, как его отец… Убили… В пятом году… На баррикаде погиб. Домнушка, что за листок он принес?

Домна взяла со стола листовку и пододвинула коптилку. Груня оперлась здоровой рукой на ее плечо.

– «К населению Петрограда и всей России от Совета рабочих депутатов!» – прочитала Домна.

– «Старая власть довела страну до полного разорения, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно… Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало ему свинец».

– Правда, Грушенька, истинная правда! – не могла удержаться Домна.

– Читай… Дальше читай!

– «Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России.

Вчера в столице образовался Совет рабочих депутатов – из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп.

Призываем все население столицы сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление местными делами.

Совет рабочих депутатов».

Домна провела рукой по пылающему лицу, сказала негромко:

– А я-то, дурочка, думала… Перебили людей, постреляли – и всему конец. Такая тоска взяла… Даже всплакнула тихонько.

– Всех не перестрелять! Рабочего люда много, очень много.

– И мужиков по деревням! – согласилась Домна.

– Вот видишь! Где им перестрелять такое множество?

Домна стала собираться в очередь за хлебом.

– Одевайся потеплее. Обуй мои старые валенки, – предложила Груня.

– Обойдусь. Приплясывать буду. Там весело бывает – и пляшут, и плачут, и смеются… – храбрилась Домна. Стоять в очереди всю ночь, мерзнуть и слушать, как переругиваются голодные люди, было невелико удовольствие. А идти надо. Груня и сегодня не сможет выйти из дому, у Ивана Петровича и без того дел много. Но Домна была рада хотя бы этим помочь Ткачевым.

3

Прошло еще несколько дней. Забастовка продолжалась.

Груня уже выздоровела. Она решила, пока свободна, устроить стирку, убраться в квартире. Но утром вдруг вихрем ворвалась с улицы раскрасневшаяся Ксюша и, размахивая кумачовой косынкой, звонко крикнула:

– А вы ничего еще не знаете? Царя сбросили с престола, старой власти конец! Революция! Домна, собирайся быстро, обойдем квартиры, чтобы все узнали.

Захлопали двери в длинных общих коридорах, послышались радостные возгласы, расспросы, восклицания. Люди ликовали.

Домна предложила Ксюше:

– Сходим в город, посмотрим, что там делается…

Они шагали по Петрограду, пробираясь к центру.

Но попасть туда было сегодня не так-то легко: улицы были так запружены народом, что казалось, яблоку некуда упасть. Трамваи не ходили. Всюду на балконах и у подъездов колыхались алые флаги. Весенним бурлящим потоком плыли по улицам праздничные знамена, провозглашая: «Да здравствует свобода! Да здравствует революция!»

Это же выкрикивали многие из участников всеобщей манифестации. Особенно усердствовали, как заметила Домна, гимназисты, студенты, курсистки.

По улицам с пением революционных песен, дружно, плечо к плечу, шагали колонны металлистов, железнодорожников, ткачей. Четким шагом прошли матросы боевых кораблей, перешедшие на сторону революции солдатские роты. На концах штыков весело развевались кумачовые ленточки и флажки. Гремели полковые оркестры. Все кипело кругом, плескалось морем ликующего шума.

Такой душевный подъем Домна испытывала впервые. Ей казалось, что наступил светлый день, которого она так ждала. Даже не верилось: можно было идти и не опасаться – ни полицейских, ни городовых, ни винтовочных залпов…

Домна и Ксюша примкнули к одной из рабочих колонн. Впереди показался Таврический дворец. Здесь размещалась Государственная дума. Здесь же и Совет рабочих и солдатских депутатов. Сюда стекались со всех сторон города все, кому была дорога революция. Перед дворцом не переставая шли митинги. Только одни закончат и пойдут с песнями, на площадь уже вливаются новые колонны. И тут же начинается новый митинг, снова выступают ораторы.

Особенно запомнился Домне один длинноволосый, в пенсне на широкой черной ленте.

– Да здравствует революция, несущая всем свободу, равенство и братство! – кричал он охрипшим голосом и поднимал обе руки, точно собираясь взлететь. – Ур-ра-а!

– Как бы не надорвался, бедняга! – сказал седоусый рабочий, стоявший рядом с Домной и, повернувшись спиной к ветру, чтобы зажечь самокрутку, добавил: – Видать, эсеровская школа. Буржуйский прихвостень! Лучше сказал бы, когда будут войну кончать…

Домна, кивнув, сказала вполголоса:

– Орет про равенство и братство, а с нашим братом, поди, не сядет рядом… Видали таких!.. – Она вспомнила Латкина, архитектора Космортова и других, любивших на сытый желудок порассуждать о свободе, о братстве, о гуманности. Наслушалась она этих разговоров, подавая на барский стол десерты и ведерочки, где шампанское во льду.

На митинге выступали и иные ораторы. Они требовали кончать войну. Землю отдать крестьянам. Накормить голодающих хлебом. Их напряженно слушали рабочие, солдаты, матросы.

– Этот правильно говорит, по-нашенскому! – одобряли в толпе и аплодировали натруженными, заскорузлыми руками.

Много непривычного увидела в этот день Домна. Вечером она сидела на скамейке с Ксюшей у рабочей казармы. Подруга говорила:

– Кончится война – мой вернется. В последний вечер он подарил вот этот перстень! Велел ждать…

– И будешь дожидаться? – спросила Домна.

– Буду… А у тебя нет кольца?

– Нет… Не было времени думать об этом.

– И не целовала еще никого?

– Говорят, у каждого свое счастье. А где мое гуляет, не знаю…

Вспомнились Домне сельские посиделки, пляска под писклявые звуки дудочек-гумов, вырезанных из полого дудника, проводы белых ночей, милые сердцу родные напевы, все то дорогое, что она оставила там, у себя дома, на берегах Сысолы и Вычегды. Хотя бы взглянуть на родимый дом. Сердце сладко заныло…

Нет, она еще никого не любила. Были парни, которые нравились, но не обращали на нее внимания. Велика ли радость – дочь бедной вдовы, батрачка, голь перекатная, у которой все приданое – что на себе! Так и проходила мимо нее любовь. И нерастраченные чувства ее до времени затаились в душе. Верила девушка, придет ее суженый. Есть же он где-то.

Проня?.. Между ними как будто начиналось что-то. Парень он отзывчивый, не похож на пустоголовых щеголей. Но ведь они так быстро расстались. Получила от него одно письмо, а потом как ножом отрезало, нет и нет! Может быть, нашел другую любушку, или что случилось с ним?

Ксюша спросила с доброй усмешкой:

– Для кого бережешь себя? Может, думаешь выскочить за какого-нибудь богатого вдовца?

Домна вспыхнула, сердито сдвинула брови:

– Ты серьезно или в шутку? Дурочкой меня считаешь, что ли? Никогда не буду я себя продавать. И за пьяницу мужа не буду цепляться, как некоторые бабы. Лучше в омут, чем такая жизнь.

– И я так думаю, – тихо отозвалась Ксюша.

Домна схватила ее руку, прижала к груди.

– Слушай, скажу тебе одной, о чем думаю. Хотела бы я полюбить такого… ну, как бы сказать…

– Ну да, красивого, сильного! – подсказала подружка.

– Красивый? Это не самое главное… Понятно, за урода кому хочется выходить. Но не в этом дело… Самое главное, чтобы душой был красив. И чтобы меня любил больше всего на свете. Жить без любви– небо коптить!..

Они шептались долго, пока в окнах не зажглись огни.

4

Домна жила в радостном волнении. Казалось, что с падением старой власти все напасти кончились: царя нет, революция победила, и теперь все будет хорошо. Хозяин фабрики, испугавшись такого оборота дел, принял требования рабочих. Фабрика ожила, начала выпускать ситец и солдатскую бязь. Домна каждое утро вместе с Груней и Ксюшей спешила к своей машине.

Бежали дни за днями. Ткачева Домна редко видела. Днем он находился на фабрике, а по вечерам у него вечно были какие-то дела. Вот почему она обрадовалась, когда в воскресенье, ставя на стол кипящий самовар, услышала, как Иван Петрович разговаривал с женой:

– Сегодня куда-нибудь собираешься, Ваня?

– Может быть, придется уйти. А что?

– Спрятала твою одежду, вот что. Посиди дома. Уже лицо твое стала забывать, до того дожили!

– Значит, домашний арест? – добродушно рассмеялся Ткачев. – Ну что ж! Пусть будет по-твоему. Однако чаем, надеюсь, напоите меня? Хоть и под домашним арестом, а чай полагается… Ты у меня, Грушенька, строгая стала, что новое Временное правительство. Оно, слышно, собирается вводить смертную казнь.

– Не очень ты любезен к новой власти! – заметила Груня.

– Что же мне молиться на нее? – продолжал шутить Ткачев. – Уволь…

– Почему, Иван Петрович? – спросила Домна.

– У меня нет надежды, что будет польза от этих временных.

– Зачем же тогда было кричать: «Да здравствует революция!»? – недоуменно сдвинула брови девушка. – Я сама орала во все горло. А теперь что же выходит? Поворачивай оглобли к старому?

– Революция была, да не такая, – серьезно заговорил Ткачев. – Царя сбросили – хорошо. Министров в Петропавловку упрятали. И это неплохо. Полицейских с глаз долой убрали. Но посмотрите, кто к власти тянется? Все те же из царской думы: Родзянко, князь Львов, Милюков, капиталисты, фабриканты, помещики. Революцию делали мы, рабочие, солдаты, одетый в сермягу мужик, а власть захватили буржуи. Выходит, обдурили нас. Потому и говорю: ждать от Временного нечего.

– Кому же верить? – вздохнула Груня.

– Ленину, – сказал Ткачев.

– Кто это? – спросила Домна.

– Вождь рабочих, большевиков.

– А где он? Почему не слышно про него?

– Еще при старой власти вынужден был уехать за границу. Но, говорят, скоро вернется в Россию. Главная борьба впереди, – рассказывал притихшим женщинам Ткачев.

Груня осторожно, чтобы не помешать мужу, разливала чай.

Домне казалось, что она где-то уже слышала имя Ленин, но где, вспомнить не могла.

Незабываемые дни

1

Миноносец «Гром», на котором отбывал морскую службу Прокопий Юркин, стоял на Кронштадтском рейде. Экипаж заканчивал последние приготовления перед выходом в море. Боевого приказа еще не было, но он мог поступить в любую минуту. Ходили слухи, что немцы собираются захватить Петроград с моря и сосредоточивают в Рижском заливе большие силы. Перед балтийскими моряками стояла трудная задача – сражаться с превосходящими силами противника, погибнуть, но не пустить врага в город.

Царь был уже свергнут, но война продолжала свирепствовать на всех фронтах. Временное правительство не собиралось ее кончать. Февральская революция не принесла народу облегчения.

Получив известие, что в Петроград прибывает Ленин, на миноносце «Гром» пробили боевую тревогу. Судовая команда приветствовала добрую весть. Был организован отряд для встречи вождя. Выделенные матросы на самом быстроходном ледоколе направились в Петроград, на рейде пересели на катера, вошли в Неву и высадились возле Литейного моста. На берегу построились в отряды. И по команде «Форсированным маршем – вперед!» направились к Финляндскому вокзалу. Вместе со своим отрядом спешил туда и Проня Юркин.

Его теперь трудно было узнать. За два года службы он вырос, окреп, возмужал. Чувствовалась добрая матросская выучка. Бескозырка с лентой как приросла к голове. Лицо продубилось солеными ветрами, в глазах – хитроватые яркие искорки.

На Финляндском вокзале Проню с группой моряков оставили охранять порядок.

От команд, восклицаний, разговоров на площади стоял гул. Взгляды были устремлены к невысокому зданию с гранитными ступенями.

Но вот наконец показался Ленин. По площади прокатилось из конца в конец «ура!». В воздух взлетели солдатские шапки, матросские бескозырки, рабочие кепки. Гул ликования вскипал по всей площади, подкатывался к подъезду вокзала и, отхлынув, растекался по прилегающим улицам.

Потрясенный всем этим, Проня боялся упустить из виду Ленина. Не отводя глаз, он следил, как Владимир Ильич, спустившись по ступенькам, направился к броневику.

Проня не все уловил из того, что говорил Ленин, но отчетливо услышал его призыв:

– Да здравствует социалистическая революция!

И снова привокзальная площадь содрогнулась от гула голосов, и долго еще, не умолкая, носилось над площадью:

– Ура-а!..

Приподнимаясь на носках, вглядываясь в человека, стоявшего на броневике, Проня почувствовал бесцеремонный толчок в бок.

– Эй, матрос! Весь свет загородил широкой спиной! Подвинься, что ли.

Подвигаться и оглядываться было уже некогда: Ленин спускался с броневика.

Девушка сзади продолжала усердно работать локтями. Пришлось огрызнуться:

– Ну куда прешь? Не видишь – матросы тут.

Он хотел еще что-то добавить, но…

– Никак Домна?!

– Проня?! – на него смотрела фабричная в красной косынке. – Чудеса! Обзавелся усами, и не узнать тебя! Подвинься чуточку. Где он? Где Ленин?

– Уехал уже.

– Эх, – с досадой сказала Домна. – Так хотелось взглянуть на него.

– Откуда ты взялась? – спросил Проня, разглядывая девушку, все еще не веря глазам.

– Пришла со своими. А ты?

– С корабля.

– Служишь?

– Так точно! – Проня щелкнул каблуками.

– Рассказывай, как живешь?

– Осенью ранило. Заштопали – и опять служу. Письма мои получала?

– Одно только и получила. Написал, а потом, видать, разленился.

– Писал… Честное слово…

Площадь стала пустеть. Юркин отпросился у старшего по случаю встречи с землячкой.

Ночью Ленин выступал с балкона дворца Кшесинской. И опять тысячи революционных солдат, рабочих и матросов с затаенным дыханием слушали вождя. Среди них были и Проня с Домной.

Потом шли по ночному Петрограду, по притихшей Дворцовой набережной.

В ушах у Домны звучали слова Ленина:

«Фабрики – рабочим, земля – крестьянам… Никакой поддержки Временному правительству… Долой министров-капиталистов. Долой грабительскую войну. Немедленно заключить мир…»

Может быть, он и другими словами сказал – она поняла в его речи самое главное.

Предрассветный город был удивительно красив. Мосты на Неве словно висели в воздухе. Громады домов расплывались вдали. Проня счастливо держал в своей руке нежную руку девушки.

– Я в шпульно-мотальном цехе работаю, – любуясь темно-синей гладью, тихо рассказывала Домна. По воде заскользили первые отблески зари, еще очень робкие, еле заметные.

– Помнишь, Проня, как вы с Мартыновым говорили: иди на завод, пробивай дорогу в жизнь.

– Смотри, какая ты теперь стала! – восхищался Проня.

– Какая?

– Другой человек. И глаза по-иному глядят, – смело, уверенно. Это хорошо! – Проня стоял спиной к высокому парапету, теребя ленточку бескозырки. – Не подай ты давеча своего голоса, не узнал бы тебя.

– Уж будто?

– А то нет! Смотри – похорошела… Одеваешься по-новому.

– Фабричные все так одеваются. Денег на наряды не водится.

– Лучше и не надо. Ты и так хороша! – сказал Проня, любуясь ею.

– Смотри, вот-вот солнце взойдет, – взглянув на восток, сказала Домна. – Здравствуй, утро!

Проня вздохнул:

– Время мне сматывать чалки… Снова разойдемся, как в море корабли.

Домна молчала. Охваченная необъяснимым волнением, она смотрела на пламенеющий восток и думала о том, что ей всего лишь двадцать лет и вся жизнь у нее впереди.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Матрос вернулся домой

1

В один из декабрьских дней 1917 года, под вечер, в город Усть-Сысольск, медленно въезжала подвода. Лохматая, заиндевевшая лошаденка семенила мелкой трусцой.

В широких крестьянских розвальнях сидели двое, лежал мешок с рожью, потрепанный чемодан самодельной работы; рядом с чемоданом подпрыгивала на ухабах солдатская котомка. Из-под соломы виднелась ложа винтовки.

На перекрестке Георгиевской улицы из розвальней ловко выскочил человек в матросском бушлате и крикнул вознице в рыжем овчинном полушубке:

– Стоп, машина! Кидай якорь, дядя Елесь. Заберу свои вещички, а ты дуй дальше один.

Потерев холодными ладонями уши, матрос постучал каблуками по укатанной дороге.

– Замерз? – спросил ямщик, сочувственно поглядывая на легко одетого моряка, вынул руку из огромной, собачьего меха, рукавицы и стал сдирать сосульки с усов.

– Ничего! – бодро отозвался матрос, взмахнул два-три раза руками, чтобы разогнать кровь, крякнул и поправил на голове шапку. – Посмотрел бы ты, дядя Елесь, на Балтику в осеннюю штормовую стужу. Там – да-а! Крепко пощипывает. Брызги на лету в ледышки превращаются. А волны, чтобы не соврать, высотой с дом. Иной раз так укачает, не надо и вина, ай-люли пошатывает.

– Смотри, паря, что делается! – удивился возница. – Всякое вам, служивым, довелось видать! Господи боже праведный!

Матрос взял чемодан, извлек из-под соломы кавалерийский карабин, привычным движением забросил ружейный ремень себе на плечо и повернулся к вознице:

– Спасибо тебе, отец. Довез до дому.

– Не за что, служивый. Подвез-то я по пути. Да и вдвоем-то ехать веселее. За хлебом нужда заставила ехать. У нас городские торгаши так подняли цены на хлеб, что с живого человека шкуру сдирают. Деревенские богатеи тоже наловчились цены заламывать. Им одежду подавай, сапоги или еще чего-нибудь такое. Отдал я бродни, в которых рыбачить ездил, праздничный пиджак свой да в придачу женин полушалок. Сам дарил ей, сватаясь, а тут пришлось чужой бабе оставить. Жаль до слез, а ничего не поделаешь: дома едоков полная изба. Ума не приложу, как дальше жить, – рассуждал ямщик, поправляя на лошади седелку. – Видать, конец света наступает? Как считаешь?

– Насчет конца света ничего не могу сказать, – усмехнулся моряк. – А вот про Петроград скажу: старым порядкам там положен конец. Царя смахнули, министров в крепость отдыхать отправили. Лучше такого светопреставления, по мне, и не надо… Слушай, дядя Елесь! По-честному скажу: расплачиваться мне с тобой нечем. Хочешь, отсыплю махорочки на пару закруток. Сам понимаешь, не к теще на блины ездил.

– Да это я понимаю: чего взять с матросика? Угости русским табачком, выкурим по цигарке – и разъедемся. По сердцу пришелся ты мне, паря. Всю дорогу распевал да забавлял рассказами. Поеду потихонечку до своего Кодзвиля. А ты, милый, дойдешь ли до дому-то? Может, еще подвезти?

– Зачем? Не надо больше. До Кируля рукой подать! Не успеешь ты на своем рысаке до ворот дотащиться, как я у бабушки Федосьи буду на печке портянки сушить. Прощай, дядя Елесь! Сто лет живи и еще малость прихвати. Полундра! Вот и снова я дома.

Моряк закинул котомку за плечи, прихватил чемоданчик и, поддерживая свободной рукой карабин на ремне, зашагал в сторону Кируля.

Тем временем стемнело. Небо отливало густой холодной синевой. Колючими осколками льдинок поблескивали звезды. Ими был усыпан весь небосвод. Мороз заметно крепчал.

На северной стороне небо выглядело светлее и было похоже на колыхавшийся прозрачный шелковый занавес. Начинало играть северное сияние. Оно проступало все ярче, переливаясь мягкими причудливыми полутонами, иногда пробегало бледно-зеленой волной, вспыхивало холодным огнем и снова угасало, тлея, как подернутые пеплом угли.

Стараясь не замечать холода, моряк шел по кривым улицам уверенно, словно по палубе судна. Он жадно вглядывался в знакомые дома, примечая, где и что изменилось.

Но город был все таким же: те же деревянные дома с тускло освещенными окнами, сараюшки, бани в глубине дворов, дощатые заборы, изгороди.

В конце Спасской улицы, на углу, выделялся большой двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Здесь помещался городской клуб, или, как его возвышенно называли, Благородное собрание. Проходя мимо, матрос заметил у ограды коня, запряженного в легкие санки. Видать, кто-то из купцов прикатил гонять пульку. В освещенных окнах, как китайские тени, то появлялись, то исчезали силуэты людей. Приглушенно доносились звуки веселой танцевальной музыки. Видимо, забавлялись купеческие дочки с бездельниками из чиновников.

Матрос завернул за угол и зашагал темным проулком. И здесь все те же рубленные из бревен домики, сугробы до самых окон. Тихо и безлюдно. На Тюремной улице маячил городской острог, обнесенный глухой стеной из частокола. За этой стеной томились ссыльные, отправляемые по этапу, и другие арестанты. Острог пользовался дурной славой в городе. Матери пугали им не в меру расшалившихся детей. Впрочем, боялись его не только дети.

Впереди показалась кирульская церковь. Несколько дальше, на отшибе, почти у самого берега, стояла старая кузница, где работал ссыльный Мартынов.

«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» – вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.

Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…

«Видать, не весело живется!» – подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери, дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.

– Здравия желаю! – громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.

В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.

Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.

– Чьи вы, ребятки? – подойдя к голбцу, спросил матрос.

Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:

– Мы – мамины.

– Какой мамы?

– Нашей!.. – сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.

– Понятно! – улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:

– Не подходи, а то стукну по башке!

– Так-таки и стукнешь?

– Стукну.

– А как тебя звать, герой?

– Васюком его зовут, – бойко отозвалась девочка.

– А тебя как?

– Меня Сашук.

– А я Проня. Вот и познакомились…

– Ты кто? – все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. – Цыган?

– С чего это ты решил, Васюк?

– Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» – косясь на походную котомку, сказал мальчик.

Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.

В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:

– Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. – Тут она заметила матроса и удивилась: – Никак чужой у нас?

– Не узнала, бабуся? – улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: – Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.

– Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! – Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: – Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала – так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!

С печки раздался голос мальчика:

– А я думал – цыган!

Бабка замахала на него руками, зашикала:

– И что ты мелешь, Васюк? Какой еще цыган! Это же твой дядя, из солдат вернулся. Спускайся живо, помоги поставить самовар. Кипяточком надо согреть дядю Проню, замерз, поди. Вон в какой легкой одежонке, бедняжка! Неужто так всю дорогу и ехал, Пронюшка? – Она сняла с полки крохотную трехлинейную лампу, зажгла, и в избе стало светлее. – Ах ты боже! Мы в избе да замерзаем, а он в дороге в такой-то одежке. Разве не мог получше одеться, сыночек?

– Что ты! Одет я как раз что надо! – отвечал Проня.

– В сапогах-то разве не зябко? – гремя трубой у печки, рассудительно полюбопытствовал Васюк. – Пальцы на ногах не отвалились у тебя?

– Да нет, – улыбнулся Проня. – На службе всю зиму в сапогах и в ботинках прыгаем. На то и матрос.

– А ты разве матрос?

– Так точно! С миноносца «Гром».

– Ружье это… твое?

– Мое.

– А стреляет оно?

– Еще как! Бьет без промаха, точно. – Проня взял отпотевший карабин, вытер его насухо тряпочкой и повесил на гвоздь.

Не спускавшая с него глаз бабушка Федосья робко спросила:

– Пронюшка дорогой! Что уж ты, касатик, вздумал домой тащить это добро? На что оно тебе? Еще выстрелит ненароком.

Проня, сдерживая улыбку, тряхнул головой.

– А вот привез, бабуся. Может, еще и пригодится! – И, меняя разговор, спросил: – Это чьи детишки, бабушка?

– Настасьины, дочки моей двоюродной сестры. Уже с лета живут тут.

– Хорошие ребята! – сказал Проня.

Сняв бушлат, умывшись и причесавшись, он почувствовал себя совсем по-домашнему. Темная фланелька с широким матросским воротником сидела на нем ладно. В полуоткрытый вырез воротника виднелась тельняшка в голубую полоску, а брюки подпоясаны ремнем с блестящей медно-желтой бляхой.

Востроглазый Васютка, когда дядя умывался, заметил у него на левой руке, прямо на коже нарисованный якорь. Но больше всего поразила мальчика котомка матроса.

Проня сначала вынул из нее теплый платок – подарок бабушке. Старушка даже ахнула от неожиданности и прослезилась, а он продолжал вынимать и складывать на стол: связку сухой рыбы воблы, кусок шпику величиной с ладонь, горсть разноцветных леденцов, пачку чаю и связку сушек. Детям он тут же дал по калачу и по паре леденцов, а Васютке, кроме того, два стреляных патрона, чем окончательно покорил его сердце.

Затем Проня вынул из котомки несколько пачек махорки, патроны в обоймах и какие-то две железки, видать, тяжелые.

– Ребята! Это нельзя трогать! – предупредил он детишек и сунул железки подальше на полку, куда малышам не добраться. – Гранаты это.

Что значит гранаты – Васюк, конечно, не понял. Но если дядя сказал нельзя – никаких разговоров не может быть.

В глазах мальчонки дядя матрос стал самым лучшим, самым сильным и храбрым из всех людей на свете.

2

Самовар начал шуметь, когда с охапкой дров в избу вошла женщина с изможденным лицом и обметанными губами.

– Гость у нас? – свалив охапку дров, устало сказала она. Поправила выбившиеся из-под платка волосы и, догадавшись, посветлела: – Никак Проня?