Текст книги "Когда наступает рассвет"

Автор книги: Геннадий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Айда отсюда, пошли! – вдруг сказал он. Он, кажется, заметил приближающегося городового и заторопился; а может, это Домне так показалось? Проня схватил ее за руку, и они побежали к берегу.

Стояли последние дни северного лета. Воздух был теплый. По воде скользили солнечные зайчики. В светло-голубом небе плавали пушистые облака.

Проня с Домной добежали до – крохотной баньки, прилепившейся на спускавшемся круто к реке косогоре и, порывисто дыша, остановились.

– Ну как, нравится? Правда, хорошо тут? – спросил Проня, широко, по-хозяйски, обводя рукой открывавшиеся взгляду пространства: и зеленый залив,

и прибрежные пожни, и курчавые заросли ивняка на противоположном берегу. – Луга какие! Трава выше пояса! Сам косил, знаю. Вон те пожни – протопопа, а выше – пристава. А вон там далеко видишь желтый обрыв? Золотая гора называется. Не бывала там?

– Нет, не приходилось! – ответила Домна. Она хорошо видела высокий песчаный берег, а над ним густой бор.

Проня рассказал ей, что старики говорят, будто когда-то давно русло реки лежало там, и этот крутой песчаный скат – прежний берег.

Когда он освещается солнцем, песок сверкает и переливается, как золотой. Поэтому и прозвали его Золотой горой. А в старину его называли Шойна яг – Бор мертвых. Почему? Проня этого не знал. Может быть, в те далекие времена там хоронили кого-нибудь.

– Раньше я с ребятами частенько туда бегал! – рассказывал Проня. – Бор там такой – не налюбуешься! Ходишь, как по горнице – сухо, чисто, просторно. Прошлой весной там маевку проводили. Не слыхала? Мы с ребятами смотрели. Как раз николин день был. Народу собралось сотни две, а то и более. На высокую сосну подняли красный флаг. Песню пели «Смело, товарищи, в ногу!». А затем стражники набежали, стали разгонять всех. Один, смешной такой, рыжий да бородатый, полез за флагом. А сучки на сосне обрублены. Мучился он, все портки подрал, смолой обляпался. Потеха!

– Слыхала, рассказывали. Говорят, ссыльные народ взбаламутили. Про них всякое рассказывают, – заметила Домна.

– А что ссыльные, не люди? – быстро вскинув на девушку глаза, спросил Проня. – Они такие же, как мы с тобой. И не за плохие дела сюда попали, а за правду пострадали.

– А ты откуда знаешь?

– Знаком я с одним, Мартыновым зовут. Он живет рядом с бабушкой. Рабочий большого завода. Сам из Вологды. Боролся, чтобы лучше жилось рабочим, вот и сослали его. Я у него книжки беру читать. Сказку про царя Салтана на память выучил. Теперь я про Пугачева читаю – «Капитанская дочка». Не читала? Принес показать тебе, – он достал из-за пазухи завернутую в чистую тряпицу книжку.

– И ты не боишься ссыльного?

– Зачем бояться? Он во сто раз лучше, чем иные наши, скажем, вроде моего или твоего хозяина, чтоб им пусто было! А ты любишь книжки?

– Мало я училась, не так уж бойко читаю! – призналась девушка, рассматривая книжку.

– Научимся! Я совсем не ходил в школу, а научился. Спасибо, Мартынов помог. Он меня читать по-русски учил, а я его по-нашему, по-коми, говорить. Хороший человек! Хочешь познакомлю?

– Сказала же, боюсь ссыльных!

– Ладно, потом сама увидишь… Посмотри, что я еще принес тебе, – извлекая из кармана небольшой узелочек, загадочно сказал Проня. Он развернул сверток, и на его ладони засверкали бусы.

– Откуда это? – воскликнула Домна. – Мы с сестрой весь город обошли, а таких бус не видели. Уж не стащил ли?

– Не бойся, – успокоил ее Проня. – В городском парке нашел, на траве валялись. Там любят гулять купеческие дочки. Вот и обронили, видать. Нравятся – бери!

– Женишься – своей жене подари, – шутливо отказалась Домна.

– Моя жена, поди, еще и не родилась на свет. Долгонько придется ждать, – в тон ей сказал Проня. – Смотри, бусы-то зеленые! А моя бабушка говорит: это цвет счастливый… Серьезно говорю: возьми. Мне они ни к чему.

Бусы и в самом деле красивые. Они искрились, переливались густой зеленью. Домна принять подарок не решилась. Она помнила обычай: если девушка принимает подарок, значит, обещает парню свою любовь. А у них какая любовь? Так, случайно встретились.

Она не взяла бус и уж совсем холодно сказала:

– Если из-за этого заставил меня бежать – напрасно старался, парень! Я и сама могу купить, что мне надо.

– Не сердись, Домна, – ласково попросил Проня. – Хотел подарить что-нибудь на память. Может, и не встретимся больше: меня в солдаты берут. Сестер и знакомых девушек у меня нет. На что мне эти бусы? Может, когда взглянешь на них, вспомнишь непутевого Проньку. А не возьмешь, в воду брошу.

– Дело твое, хочешь – бросай… А что, правду говоришь, в солдаты берут?

– А то нет?

Они постояли молча.

У Домны сжалось сердце. Она подумала, что Проня может вернуться с войны без руки или без ноги, как их Макар, а то вдруг и совсем не вернется, останется лежать где-нибудь на чужой сторонке, под ракитовым кустом, как поется в песне.

– Чего замолчала? – спросил Проня, осторожно прикоснувшись к ее руке.

– Грустно стало. Вон ты собираешься уезжать, и хоть нечего тебе завидовать, а вроде завидно.

– Чему завидовать, – угрюмо усмехнулся он. – Не в гости, чай, еду…

– Понимаю, что не в гости, – вздохнула Домна.

– Да чего с тобой сегодня? – спросил Проня, недоумевая. – И на лицо какая-то скучная, и разговоры ведешь невеселые.

– Чего веселиться? Без песен рот тесен…

– Случилось что-нибудь? – забеспокоился Проня.

– Случилось, хоть с котомкой иди милостыню просить…

И Домна рассказала, как схватилась с хозяином. Парень выслушал, тряхнул головой и убежденно сказал:

– Я бы на твоем месте, знаешь, что сделал? Котомку за плечи и – на пароход! Покатил бы вниз по Вычегде, полетел бы вольной птицей куда глаза глядят! По крайней мере, в других краях побываешь, на жизнь посмотришь! Может, на завод или фабрику устроишься… А здесь что тебе делать? Снова у поганого корыта стоять? Грязного белья богачей не перестирать! Уезжать надо! – твердо закончил он.

– Я и сама думала про это! – тихо ответила Домна. – Мы как-то с матерью были в Устюге и в Архангельске. Она прислугой у богатых работала, а я помогала ей. В Архангельске в ресторане посуду мыла. Тогда мама была моложе, а теперь она не поедет. Тяжело ей по чужим углам скитаться.

– Поезжай одна!

– Мать оставлять жалко! – задумчиво водя носком по песку, сказала Домна.

– Мать без тебя проживет! С ней сестра останется. Ты для них теперь лишний рот и обуза.

– Это верно, – согласилась Домна.

– Знаешь что? – неожиданно предложил Проня. – Поедем вместе. До Котласа на пароходе» а дальше видно будет. Я тебе помогу. И ехать веселее. Будем книжки читать. Чего только не увидим! Мне Мартынов рассказывал про большие города, про заводы. Хочешь своими глазами посмотреть?..

Мысль о поездке вдруг очень взволновала Домну. Не в ее характере было домоседничать. Любознательная, жадная до жизни, она рвалась душой к новому, неизведанному. В свободные минуты не раз улетала в мечтах далеко-далеко в поисках счастья… В самом деле, что она могла ожидать здесь, дома? Самовар в приданое – это теперь для нее несбыточная мечта! Выйти замуж за какого-нибудь бобыля и плодить нищих – велика ли радость! Нет, лучше полетать по свету, пока крылья не связаны.

– Когда новобранцев будут отправлять? – вглядываясь в далекую излучину реки, откуда обычно показываются пароходы, идущие из Котласа, спросила она.

– На днях, думаю.

– Может, мне и в правду поехать на том пароходе?

– И правильно сделаешь! Правильно!

В это время шагах в двадцати выше по берегу показался мужчина с веслом. Он подошел к опрокинутой кверху днищем легкой осиновой лодке-долбленке, перевернул ее, спустил на воду.

Проня замахал рукой:

– Артемыч, чолэм тебе! Далеко отправился?

– А, Проня! Добрый день! – отозвался тот. – Денек сегодня чудесный, решил прокатиться! Не хочешь ли ты со мною?

– Знаешь, кто это? – тихо спросил у девушки Проня. – Мартынов. Поедем с ним? – И, не дожидаясь ответа, быстро побежал к воде.

– Мы вдвоем, Артемыч…

– Вижу, – добродушно улыбнулся тот.

– Девушка тоже хочет покататься. Можно нам вместе?

– Лодка большая, уместимся. Садитесь…

Домна была рада случаю прокатиться на лодке.

Знакомый Прони не вызывал опасений. Да и Проня был рядом.

3

Усаживаясь в лодку, Домна пригляделась к мужчине и с удивлением признала в нем свидетеля вчерашнего происшествия в Кочпоне. Это он помог ей усмирить свирепого быка. Мартынов тоже узнал Домну и опять приветливо заулыбался.

– Мы, кажется, уже встречались?

– То-то и я смотрю! – ответила Домна.

– Не забыла, как вместе против одного врага воевали! Так ведь? – Мартынов сильными ударами двухлопастного весла направил лодку из заливчика на стремнину.

– С кем это вы воевали, Артемыч? – удивился Проня.

– Три дня будешь ломать голову, а не додумаешься, дружок! Настоящую битву выдержали! Не так ли, любушка-голубушка? – лукаво подмигнул Мартынов.

Домна не рассмеялась:

– Я не Любушка, а Домна! Воевали мы с быком, Проня. Такой злющий бычина, пудов на тридцать!

– Ты бы посмотрел, как эта птаха сражалась с тем чудовищем, – сказал Мартынов. – Если бы не она, погиб бы мальчишечка… Однако, отчаянная голова!

– За отчаянность ей и попало. – Проня рассказал, что Домну прогнали с работы.

– Вот мерзкий человечишка! – возмущался Мартынов. – Вот подлец! Но ты не унывай, – постарался утешить он Домну. – Мы тебе подыщем работу. Была бы голова на плечах, а хомут для нашего брата всегда найдется!

– Она уехать собирается! – сказал Проня. – Я посоветовал: котомку за плечи и айда куда глаза глядят! Неужто лучше нашей жизни нигде нет?

– Ехать куда глаза глядят не годится, – не согласился Мартынов. – Если уж уехать, то куда-нибудь на фабрику, на завод.

– На одном пароходе ладимся ехать! – неожиданно выпалил Проня.

– И ты уезжаешь? – удивился Мартынов.

– Да, не успел тебе сообщить, Артемыч. Вчера вечером принесли бумажку, в солдаты меня.

– И до тебя добрались?

– Добрались…

Помолчали. Мартынов, нахмурившись, усиленно заработал веслом. Затем спросил, словно продолжая разговор:

– Как там дела? В порядке?

– Ага.

– Бока не намяли?

– Обошлось, Артемыч, – добродушно кивнул Проня и, заметив настороженный взгляд Домны, сказал:

– А все-таки красивый наш город!

– Если смотреть на него вон с тех лугов, он действительно красив, хорошее место выбрали первые поселенцы, – подхватил Мартынов.

Лодка плыла мимо Троицкого собора, высившегося куполами и крестами над зеленью тополей и берез. Домна вспомнила, как утром здесь раздавались полицейские свистки, метались стражники, и сказала:

– Вон оттуда, с колокольни, как посыпались бумажки!..

– Листовки! – поправил Проня.

– А ты откуда знаешь? Тебя же не было там! – оборвала она его.

– От людей слыхал…

– А я своими глазами видела! – Домне не понравилось, что ее перебивают. – Бумажки… И много, много!

– Разве не читала? Это же листовки были!

– Ладно, Проня! Не перебивай, пусть расскажет. Ну и что дальше? Как народ встретил… эти бумажки?

– Ой, что там было! Все кинулись подбирать! Гомонят, толкаются, читают вслух!

– Под самым носом полиции? – рассмеялся Мартынов.

– Под самым носом!

Все виденное утром теперь ее восхищало. Она смотрела пристально на Проню, ожидая, разделит ли он ее радость.

Но Проня был невозмутим.

– Слава смельчакам! – весело заключил Мартынов.

Миновав Соборную гору, лодка теперь плыла мимо глубокого оврага, служившего естественной границей города. За оврагом уже не было крупных зданий, виднелась лишь деревянная церквушка да разбросанные тут и там маленькие рубленые домишки.

Домна взглянула на солнце, давно перевалившее за полдень, ахнула:

– Ой, что я делаю! Сестра, наверное, заждалась, и мать будет беспокоиться. Высадите меня на берег, побегу!

Мартынов подогнал лодку к каменистому берегу. Проня, помогая девушке выйти на сушу, спросил:

– Выходит, договорились насчет поездки?

– Посоветуюсь с домашними, тогда и скажу, – пообещала Домна. – Вас когда будут отправлять?

– Дня через два.

– Прощайте! – Домна помахала рукой Мартынову.

– Постой, чуть не забыл! – спохватился Проня и, порывшись, вытащил из кармана бусы. – Бери, говорю! Сохрани у себя! – сказал он и добавил тихо – Иль, честное слово, заброшу вон туда, на середину реки!

Домна застеснялась Мартынова. Но тот, словно не замечая молодых людей, наблюдал, как в прозрачной воде бойко шныряли рыбешки.

Полнимая зеленые бусы, Домна сказала чуть слышно:

– Спасибо! Мы еще встретимся!

Девушка побежала в гору по утоптанной тропинке, по которой ходили к реке за водой.

Поднявшись на берег, Домна остановилась и, часто дыша, смотрела на удаляющуюся лодку. С высокого крутого берега ей хорошо было видно, как лодка пересекла реку и начала подниматься вдоль отлогого песчаного берега, где течение было медленнее. На корме теперь сидел Проня. Он легко и уверенно работал веслом– широкоплечий и сильный, как сказочный богатырь Перя[8]8
  Перя – герой популярной коми сказки «Богатырь Перя».


[Закрыть].

Прощальный обед

1

Кондрат Мокеевич Космортов, доверенный известной по всему северу архангельской лесопромышленной фирмы «Кобылин – Лунд и К°» в воскресный день готовился дать прощальный обед.

Его сын Михаил, преуспевающий помощник дворцового архитектора, приехавший с супругой в Усть-Сысольск навестить родителей, через несколько дней собирался возвращаться в Петроград. Не лишенный честолюбия папаша вознамерился устроить такие проводы, чтобы они надолго запомнились.

В большой двухэтажный дом Космортовых, стоявший на живописном месте у заливчика, гости стали собираться вскоре после обедни.

Встречал гостей сам Кондрат Мокеевич. Поздравлял с праздником, приглашал рокочущим басом:

– Прошу в залу! Покурите, отдохните, пока остальные собираются. Будьте как дома…

Несмотря на свои шестьдесят лет, он выглядел еще крепким. Был рослый, с внушительной раздвоенной бородкой. Его смугловатое лицо, с широкими в меру скулами, можно было бы назвать даже приятным, если бы не глаза – острые ястребиные, под темными кустистыми бровями. Руки, в молодости ловко орудовавшие топором на заготовке сортового леса, теперь нелепо торчали из рукавов дорогого сюртука.

В просторной и светлой зале, где были накрыты два длинных стола, гостей встречала молодая чета: архитектор Михаил Кондратьевич и его супруга Софья Львовна, одетые по-столичному. Он был в черном фраке из тонкого английского сукна, в ослепительно белой сорочке, галстуке бабочкой и лакированных штиблетах. Она в бальном платье, отделанном тонкими дорогими кружевами, с массивным золотым кулоном на груди. Волосы ее, причудливо уложенные высокой башенкой, слегла оттягивали голову назад.

Софья Львовна принимала гостей величаво, не утруждая себя поклонами. Лишь когда в дверях показался Латкин, она приветливо кивнула ему и протянула холеную руку в белой кружевной перчатке.

– Как мы рады, Степан Осипович, видеть вас у себя!

Латкин галантно поклонился, поцеловал ручку даме и похвалил ее прическу. Довольная Софья Львовна слегка возразила:

– Ах, милый друг, не льстите мне! Я здесь совсем опустилась, перестала за собой следить! —

И, обращаясь к мужу, сказала томно – Мишель! Не давай скучать нашему другу…

Софья Львовна говорила немножко в нос, подражая французской манере.

Происходила она из некогда весьма почтенного дворянского рода, чем весьма гордилась, хотя род ее давно разорился. Училась в модном тогда училище живописи, ваяния и зодчества, где и познакомилась с молодым Космортовым. Ее родители вначале и слушать не хотели, чтобы породниться с каким-то «туземцем», как они за глаза называли своего будущего зятя. Но молодой зырянин оказался способным и к тому же денежным человеком, блестяще выдержал экзамен в императорскую Академию художеств. Его считали талантливым, прочили прекрасное будущее, а Софья Львовна при всей своей дворянской спеси была все же бесприданницей и своему будущему супругу ничего, кроме родового герба, принести не могла. Это и решило все – Софья Львовна, или, как ее называли в семье, Софи, стала женой Космортова.

Сын известного купца-прасола, Латкин тоже не знал нужды в деньгах, и земляки-студенты частенько встречались в столичных кабачках или ресторациях, пристрастились к цыганскому хору и, в общем, оба жили весело. Они и сейчас были между собой на короткой ноге, хотя и занимали разное положение в обществе. Во всяком случае, оба делали вид, что не забыли студенческие годы.

Михаил Кондратьевич, подхватив Латкина под руку, проводил его через всю залу к окну, из которого открывался вид на Сысолу, на Медвежий луг и на дальнюю Золотую гору с ее сосновым бором. Они поговорили о том, о сем, пошутили с Гыч Опонем, который одним из первых пришел сюда – большой и неуклюжий, в сапогах гармошкой и с расчесанными на прямой пробор, обильно смазанными лампадным маслом волосами.

– Ну как, Афанасий Петрович, будем сегодня танцевать падеспань? Или мою любимую польку-бабочку? – от нечего делать потешался над Гыч Опонем Латкин. В тщательно выутюженном костюме, выбритый и подтянутый, он выглядел щеголем.

– Погожу ужо! – широко улыбался Гыч Опонь. – Мы свое уже отплясали, Степан Осипович. Пора о другом думать, хи-хи!..

– Не хитри, человече! Небось не пропустишь… – начал было Латкин и остановился на полуслове: в дверях показался купец Суворов со своей молодой женой. Как на крыльях, подлетел к ним уездный агроном.

Супруга Суворова, тонкая и стройная, с пышными белокурыми косами, уложенными вокруг головы, подарила Латкину очаровательную улыбку. Улучив момент, когда Суворов отвернулся от них, Латкин шепнул ей на ухо:

– Мария Васильевна, вы сегодня удивительно похожи на русалку!

Вслед за четой Суворовых появился, скрипя сапогами, лысеющий воинский начальник Драгунов со своей пухленькой женой с ямочками на щеках. Затем, кланяясь на ходу, стремительно вошел акцизный чиновник. Скоро почти все приглашенные были в сборе. Не было лишь исправника и протопопа, дружбой с которым хозяин особенно дорожил. Без них Кондрату Мокеевичу не хотелось садиться за праздничный стол.

В ожидании обеда гости слонялись по дому, осматривали комнаты, мебель. Мужчины, собравшись в одной из комнат, курили, обсуждая утренние события. Подробностей никто не знал, и все с нетерпением ждали прихода исправника, который по своему служебному положению должен знать все.

Стены гостиной были оклеены обоями с золотым тиснением. На окнах колыхались тюлевые занавески. На видном месте стояло трюмо в резной рамке, почти упиравшейся в потолок. Перед столиком лежала шкура белого медведя, а на стене висел старинный герб города Усть-Сысольска с изображением медведя. Вдоль стен стояли массивные стулья, обитые дорогим штофом. В углу – рояль.

– В молодости, говорят, Кондрат Мокеевич хаживал на медведей… Это не его ли охотничьи трофеи? – трогая носком сапога шкуру медведя, спросил Драгунов.

Латкин усмехнулся:

– Насколько я знаю, Кондрат Мокеевич предпочитает снимать шкуры, не рискуя своей особой.

– Умеют жить-с! – сказал воинский начальник.

– Умеют жить? – передернул плечами Латкин. – Я знаю село на Вычегде, которое он разорил до нитки! Все лесорубы его боятся. Здесь, на севере, он чувствует себя удельным князем.

Хозяин дома несколько раз озабоченно посматривал в окно, не показались ли долгожданные гости. Но ни протопопа, ни исправника не было.

– Где Пронька? Пронька куда запропастился? – спрашивал он у жены, метавшейся по дому.

– Гуляет твой рекрут! Его и с собаками не разыщешь! – с раздражением отвечала она.

– Вот бессовестный! – возмущался хозяин. – Обрадовался, что идет в солдаты.

Тем временем Софья Львовна показывала дамам альбомы со своими акварельными рисунками. Рисовала она недурно. Гости с интересом рассматривали рисунки, наброски, сделанные в Петрограде и уже здесь, в Усть-Сысольске…

В альбоме были и рисунки Михаила Кондратьевича, набросанные вчерне, над которыми он собирался поработать у себя в Петрограде.

– Вы знаете, Мишель – горячий патриот своего края! – снисходительно говорила Софья Львовна. – Посмотрите, сколько разных рисунков! Он так уговаривал ехать меня сюда! Признаться, я боялась: в такую даль и глушь, боже мой!.. А как вам нравится этот портрет зыряночки? Мишель, скажи, пожалуйста, где ты разыскал эту красавицу?

– У дяди на кирпичном заводе. Мне понравилось ее лицо. Согласись, Софи, у нее волевые черты и чувствуется сильный характер.

– Мишель, не говори глупостей! Какой может быть характер у чумазой девчонки! Впрочем, если она тебе нравится, подпиши внизу: «Очаровавшая меня красавица».

Софья Львовна улыбнулась собственной шутке, и ее улыбка мгновенно отразилась на лицах окружающих дам. Смех вызвали и рисунки Софьи Львовны. Под одним было подписано: «В гостях у кочпонского дядюшки». На рисунке за столом сидели человек шесть и деревянными ложками хлебали из огромной общей миски. На другом рисунке изображены полати и написано: «Опочивальня дядюшки». Рисунков было много, и во всех сквозила нескрываемая ирония.

– Софи! Зачем показывать всякую чепуху! – запротестовал супруг.

– Милый, ты напрасно сердишься! Я всегда тебе говорила: это же уникальные рисунки, воспоминания на долгие годы. – Софья Львовна продолжала показывать – А вот это узнаете кто? Наш папа. Я запечатлела его во время отдыха. Как находите?

Рисунок, который держала в своих руках Софья Львовна, был тоже выполнен акварелью и подписан: «Папа отдыхает». Кондрата Мокеевича можно было узнать с первого взгляда. Он восседал в кресле, как на троне, довольный собой.

– Похож, очень похож. И такой, знаете ли… Как бы сказать… э-э-э… – прицениваясь, как к товару в магазине, осторожно пробасил Суворов и, не найдя подходящего слова, покрутил пальцами около своего носа. На помощь ему пришла жена, Мария Васильевна:

– Я бы сказала: важный и представительный! Посмотрите, какие у него умные и задумчивые глаза! Удивительное сходство, просто прелесть!..

– Да, да! Нарисовать бы ему эполеты и – настоящий генерал! – поддержал ее Драгунов и молодцевато приосанился сам. Выглядел он еще моложаво, тщательно маскируя лысину длинной прядью волос, зачесываемой откуда-то сбоку. (Они с Латкиным только что подошли сюда и с любопытством рассматривали портрет хозяина дома.)

– А я бы сказал, – Латкин понизил голос до шепота, – сидит сытый сыч и хлопает глазами! Наелся до отвала и переваривает…

И они заговорщически рассмеялись.

2

Так и не дождавшись дорогих гостей, Кондрат Мокеевич взглянул на карманные часы с массивной цепочкой и обратился к собравшимся:

– Прошу всех к столу!

Рассаживаясь, гости вполголоса переговаривались. Многие завидовали: не часто можно было встретить по нынешним временам такое обилие закусок и вин. Особенно поражала сервировка стола: серебряные приборы, накрахмаленные салфетки, хрусталь. Здесь чувствовалась рука молодой хозяйки Софьи Львовны.

Первый тост хозяин дома предложил выпить за здоровье царя и царицы, за благополучие царствующего дома. По его замыслу тут уместно было бы провозгласить «Многая лета!», но, увы, протопопа не было, и пришлось ограничиться недружным «ура!».

– Угощайтесь на здоровье, дорогие гости! Чем богаты, тем и рады, как говорится! – приглашали хозяева.

Столы ломились от напитков и закусок. Ряды бутылок с настойками, наливками, винами, креплеными и десертными, коньяком и графины с водкой возвышались над блюдами со всевозможными закусками, солениями и маринадами. А посредине каждого стола красовалась огромная заливная стерлядь.

После второго тоста, выпитого за здоровье Михаила Кондратьевича и Софьи Львовны, гости заметно оживились. Гыч Опонь придвинул к себе жареного поросенка и занялся им, не забывая при этом раз за разом наполнять свою рюмку.

– До чего же вы хорошо живете! – льстила жена Гыч Опоня хозяйке дома. – А сынок-то ваш, сватьюшка, до чего пригож да красив! В Питере служит, поди, царя-батюшку видает? Но, но, но! Вот уж выпало счастье! И невестушка – писаная красавица, прямо как с картины. И бела, и мила! А живота совсем не видать, нет. Как у осы, стянуло в поясе. И откуда Михайла разыскал такую кралю себе? Пальцы тоненькие, длинные. Такими едва ли что наткешь или напрядешь!

– Что ты, сватьюшка! Да разве будет она сидеть за прялкой? Ни, ни, ни!

– Чего же она целый-то день делает?

– Сидит у окошка, книжки читает, рисует.

– Ох и долог, поди, бедняжке день-то кажется!

– Скоро к себе в Питер уедут. Бог с ними, пусть живут, как им нравится.

Софья Львовна, не замечая, что про нее судачат старухи, лениво отмахивалась от надоедливо вившейся вокруг нее мухи.

– Ах, Мишель! – наконец взмолилась она. – Откуда тут столько комаров? Прямо замучали меня!

– Дорогая, это не комар, а муха! – сказал супруг, подходя к ней.

– Но она кусается…

Жена Кондрата Мокеевича, широколицая зырянка, по-своему поняла слова снохи и, схватив тарелку с шаньгами, стала угощать ее:

– Сопья, дорогой, кушай шаньга, кушай! Такой мягкий да скусной! Сама стряпала.

Счастливой мамаше очень хотелось, чтобы ее сын и сноха угощались домашней стряпней. Но это у нее получалось так не к месту, что Кондрат Мокеевич, сердито дернув хозяйку за широкий шелковый сарафан, усадил на место и, чтобы замять неловкость, наполняя рюмку, сказал:

– А я не боюсь комаров. У меня с ними связано забавное воспоминание.

– Расскажите, Кондрат Мокеевич! – попросили дамы.

– До сих пор, как вспомню, не могу удержаться от смеха. – Кондрат Мокеевич улыбнулся, опорожнил свою рюмку и закусил соленым груздочком в сметане. – Это произошло… Чтобы не соврать, давненько уже, в верховьях Вычегды. Так вот, наша фирма заготовляла там большую партию сортового леса. Пришло время летней ревизии. Послали нам лесничего – молодого, строгого. Ну, я, как всегда, прихватил в лес, что полагалось: коньячку, закусочки разной. Без этого в нашем деле нельзя… Познакомились с ним. Однако он и глядеть не хочет на мои закуски. И к вину не притрагивается. «У меня, говорит, своего достаточно, пожалуйста, не беспокойтесь». Что ты с ним поделаешь?..

Ну, думаю, дела скверные. Задаст этот сморчок звону нашей фирме, не миновать крупных штрафов и убытков. А разве договоришься с ним, коли он нос свой воротит от коньяку! Так и ходим по лесу, от делянки к делянке: он со своими лесниками да объездчиками, а я за ними вслед. Сначала ничего, на ближних делянках сравнительно хорошо все было. А затем стали попадаться бревна контрактового размера – валяются у пней, не вывезены. Лишние, что ли, оказались?.. Затем наткнулись на просеку, вся захламлена вершинником да сучьями. Нашли и недорубы и многое другое, что по их правилам подлежит штрафу. Виноват во всем мой приказчик. Всю зиму он пропьянствовал, в лес не заглядывал, и получилась эта самая петрушка. Почесываю я затылок, а лесничий знай строчит протокол за протоколом, где что обнаружено на делянках. Ах, думаю, беда-то! Лисой кручусь вокруг лесничего. «Нельзя ли, говорю, как-нибудь договориться нам с вами? Наша фирма не любит скандалить с лесным ведомством. Зачем нам портить хорошие отношения?..» И, между прочим, улучил момент, шепнул ему: могу, мол, и две «катеньки»[9]9
  «Катенька» – сторублевый кредитный билет, на котором был напечатан портрет Екатерины II.


[Закрыть] отвалить па такому случаю. А он и слышать не желает, будто не две сотни, а две копейки ему предлагаю.

Так мы обошли с ним почти все делянки. Наступил вечер. Решили заночевать у какого-то лесного озера. По берегам трава густая, высокая, комарья в ней полным-полно…

Лесничий довольно потирает руки и говорит, посмеиваясь:

«Вот это ревизия будет! Придется вашей фирме уплатить штраф этак примерно тысячи полторы, а то и больше. Ничего, впредь вам неповадно будет безобразничать в лесу!»

«Да, говорю, верно, нехорошо получилось! Но если бы уважаемый лесничий кое на что сквозь пальцы посмотрел, может быть, и вам и нам на пользу пошло!..»

«Нет, нельзя!»– как отрезал лесничий и приказал лесникам устраивать для него ночлег.

Я снова к нему подкатываюсь:

«Почему же нельзя? Нельзя только на небо залезть, а остальное все можно!» – говорю ему, а сам как бы ненарочно перебираю хрустящие новенькие сторублевки.

«Убирайтесь к черту! – крикнул он. – У вас свои интересы, у казны тоже. Я государственный служащий, обязан строго соблюдать интересы казны. Вам понятно?»

«Понятно», – отвечаю, улыбаясь, а на душе кошки скребут.

«Вот так, папаша! Спокойной ночи вам! И никогда больше не предлагайте мне взятки. Это мерзко и унизительно. Я человек честный и не хочу пачкать руки вашими деньгами!..»

«Эх, черт бы тебя побрал с твоей честностью!» – думаю. Попросил извинения за беспокойство и пожелал ему спокойного сна.

«Ничего, ничего! – говорит он примирительно. – Только в другой раз давайте уж без этого… Не меряйте людей на свой аршин…»

На том и разошлись мы. Он прилег на свою походную постель, а я поблизости тоже стал устраиваться. Как-никак, а за целый день порядком умаялся.

А вечер теплый такой, тихий, лист не шелохнется. От озера прохладой тянет. От елок хвоей пахнет, не надышишься! Да только с заходом солнца комаров и мошек повылезло – спасу нет! Вот тогда и началось самое интересное!

Кондрат Мокеевич крякнул и погладил расчесанную на две стороны бороду.

– Летом я всегда таскаю с собой легонький полог. Натяну его на складной подрамник и храплю себе спокойненько. У лесничего же с собой только накомарник был, да и тот, когда днем бродил по лесу, порвался, не спасает от мошкары.

Лежу я в своем пологе, посматриваю, как он там себя чувствует на воле. А он, бедняга, то высунет нос из-под одеяла, то обратно скроется. Видно, душно ему, а приоткрыть нельзя – мошкара тучей висит над ним. Дальше – хуже! Велика ли мошка, а замучала человека. Она и в нос и в рот ему лезет, и под рубашку забирается. Слышу, чертыхается он там, и так и этак пробует укрыться, как юла вертится. Часа два он так мучался, наконец не выдержал, вскочил, начал отмахиваться одеялом.

«Спишь, Кондрат Мокеевич?» – спрашивает меня.

«Сплю!» – отвечаю.

«Мошкара тебя не беспокоит?»

«Нет!» – говорю.

«А я замучался! Спаси, ради бога, пока я не сошел с ума!» – взмолился он.

«Да мы вдвоем здесь не уместимся! – отвечаю ему. – Право, не знаю, что и делать?»

А он упрашивает:

«Два дня брожу по лесу, на ногах еле стою, сил никаких нет… Что хочешь проси за свой полог…»

«Что ж, говорю, могу уступить полог. Только уничтожь свои протоколы».

Он помолчал, помахал одеялом и сказал решительно:

«К черту все! Вылезай из полога!»

«А как насчет протоколов?»

«Ладно, – говорит. – Завтра видно будет. Не пропадать же мне здесь из-за них. К чертям собачьим все!»

«Это вы серьезно?» – спрашиваю его.

«Какие могут быть шутки! – отвечает. – Вылезай скорее!..»

Я, понятно, мешкать не стал, пулей из полога и предлагаю ему:

«Пожалте-с, отдыхайте себе на здоровье! А я как-нибудь так обойдусь, костерчик разведу, дымком спасаться буду…»

Он без лишних слов и нырнул под полог.

Утром просыпается лесничий, говорит мне: