Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
Волоча ноги, Зоя медленно выбралась на крыльцо и опустилась на ступеньку. Повязавшись старым, выцветшим кашемировым платком, давним подарком мужа, она долго сидела там, сгорбившись и не двигаясь. Боль в груди не проходила. Старая овчарка, положив морду на лапы лежала перед ней, слабо повиливая хвостом, но хозяйка не обращала на нее внимания.
Олексан шел домой в твердой уверенности, что его встретят укорами и плачем, и мрачнел с каждым шагом. Но встреча была неизбежной, и он внутренне готовился к этому, заранее угадывая, что будут говорить Глаша и мать, и как потом на несколько долгих дней между ними ляжет невидимая пропасть, и трое в одном доме, под одной матицей будут жить отчужденной, полной глухой неприязни друг к другу жизнью. Потом это пройдет, оставив корявые шрамы на душе и глухое чувство недовольства собой.
Решительно распахнув калитку, он шагнул во двор и сразу увидел мать. Она сидела на крыльце и на стук калитки медленно, будто с усилием повернула голову. Олексана поразили ее глаза. Он был не в силах сделать шага навстречу этому взгляду и остановился, поняв, что случилось что-то большое и непоправимое. Чужим, непослушным голосом спросил:
– Что у вас тут произошло? Почему молчишь, анай?!
Голос сына словно вернул Зою из забытья. Она зашевелилась, неловко перегнувшись, с трудом поднялась на ноги, долго не могла произнести ни слова, губы у нее странно дергались и кривились. Наконец она сиплым, похожим на сдавленный стон голосом проговорила:
– A-а, пришел… Глаша… от нас ушла.
8
Июль стоял жаркий, сухой, хлеба поспели дружно, и в конце месяца комбайны двинулись на поля.
Сабит Башаров помог своей жене завести мотор старого, потрепанного "Коммунара" и, уступая ей место за штурвалом, прокричал сквозь грохот: "Валла, большой сабантуй пришел, не подведи, пожалуйста!" Он гордился своей Дарьей: шуточное ли дело, сумела собрать списанный комбайн, не всякий мужчина решится на такое!
Вася Лешак возил от комбайнов намолоченное зерно, умудряясь опережать других, опытных шоферов: те два рейса, а он с третьим поспевает.
Добился-таки своего: с председательского "газика" пересел на грузовую автомашину. Кудрин не стал его удерживать: шоферов в колхозе не хватало, а для разъездов по бригадам он мог водить машину сам. Передавая машину председателю, Васька Лешак ревниво предупредил:
– Зря не газуйте, Харитон Андреич. Машинка отрегулирована будь-будь, работает, как часики. Чихнешь неосторожно, и то реагирует!
– Ладно, Василий, не беспокойся, – с улыбкой отозвался Кудрин. – Семнадцать лет с моторами возился, это что-нибудь да значит, а?
Лешак покрутил головой, презрительно хмыкнул:
– Бывает, иной двадцать лет шофером считается, а в машине сидит, точно курица в седле! Не водитель, а так, видимость одна… Ежели какая авария случится, свистните меня: помогу консультацией. Особенно начальству…
На щитке возле амбаров белел листок с зигзагообразной молнией, на котором броскими буквами было начертано: "Молния. Берите пример с передового шофера Василия Безбородова!" Проезжая мимо этого щитка, Лешак каждый раз сдвигал со лба кепку и размягчено откидывался на спинку сиденья. Девушки, работающие на складе, провожали его восхищенными взглядами. На третий день, сделав до обеда пять рейсов, Василий притормозил машину возле конторы, крикнул парторгу Куликову, голова которого виднелась в окошке:
– Привет от тружеников полей, дядя Тимофей! Прошу забронировать место на Доске почета! Насчет фотографа позаботьтесь.
– За нами не пропадет, Васек. А только не слишком рано возводишь себя в культ? Опасная, брат, штука…
– Попомните мое слово и засеките по часам: сорок пять минут – рейс готов! Ну, пока…
Однако прошли обещанные сорок пять минут, а Лешак все еще не возвращался. Приехал он только через час… чертыхаясь, взбежал на крыльцо конторы, рывком распахнул дверь председательского кабинета. Кудрина на месте не оказалось. Вася принялся метать по адресу начальства громы и молнии: "Когда не надо, они штаны протирают, а тут и с семью собаками не сыщешь!" Заслышав Васины комплименты, из своего "секретарского" кабинета показался Тимофей Куликов.
– Ого, Васек, ты уже с обратным рейсом? А я тебя не раньше вечера ждал. Ты уж извини: Доска почета пока не готова и фотограф чего-то замешкался…
Вася вроде бы не понял ехидного замечания секретаря, состроив страдальческую мину, в сердцах хлопнул кепкой по колену:
– А, с ними наработаешь! Собрались там…
– Да ты погоди, объясни толком, в чем дело! Что там у вас приключилось?
– Дарьин комбайн поломался. Ни в какую не заводится. На сцепе – Самаров Очей, так тому хоть земля пополам тресни, стоит себе в сторонке. А Дарья ровно осатанела, слова не дает сказать. Интересно, как Сабит с такой живет? Да на таких воду надо возить, а не то что детей рожать!
– Ладно, Василий, дискуссию на эту тему побереги на другой случай. Ты лучше подумай, как делу помочь. – Куликов озабоченно поскреб подбородок, по случаю уборки скучающий по бритве. – А ты сам в комбайнах не разбираешься?
– Нет, не мастак. Была бы автомашина, другое дело, а тут пасую… К тому же Дарья над душой стоит. Я пытался установить причину, а она квохчет: "Не тронь, не хватайся!"
– Так, так, Васек… Худо дело. За простой комбайна в такое время нам с тобой Доски почета не видать. Это же скандал, понимаешь! Ты вот что, – Куликов оживился, хлопнул Лешака по плечу, – ты давай, садись за руль и езжай за Кабышевым! Найди где хошь, хоть со дна Акашура подними, понял?
Куликов прямо-таки влюбленно обнял Васю и силком повел к двери. Тот недовольно ворчал:
– Не бывал женат, а корми ребят, так выходит? Где я буду искать вашего Кабышева? Если все бригады объехать, сорок пять, тютелька в тютельку набежит!.. Больше часа потеряю. А потом – кто мне спишет сожженный бензин?
– Ничего, Васек, ради хлеба все твои грехи наперед спишем! Ты сначала к нему домой завороти, потом в мастерские… Ну, словом, езжай, браток, время дорого! Мы на Доску почета твою увеличенную фотокарточку прилепим!
В конце концов Вася махнул рукой: дескать, нечего меня уговаривать, – сам не маленький. Он полез в кабину, завел мотор, выжал газ до конца, машина взревела рассерженным быком, и через минуту грузовик, угрожающе накренившись на крутом повороте, скрылся в густом облаке пыли. Возле дома Кабышевых Вася затормозил, подряд несколько раз просигналил. Окна равнодушно пялились на него из-под низко нависшего карниза, дом молчал, и лишь во дворе неистово заливалась собака. Вася неохотно вылез из кабины. Высмотрев валявшийся неподалеку обломок кирпича, подобрал его и сунул в карман. У ворот, опасливо нажал на щеколду и заглянул во двор. Сызмальства Васина жизнь была отравлена лютой ненавистью к собакам. Было ему еще лет восемь, когда он в чужом огороде срезал шляпки подсолнухов, а хозяйская собака почуяла и догнала его. При позорном бегстве Вася оставил полштанины в собачьих зубах. Спрятавшись в зарослях ивняка на берегу Акашура, дождался темноты и лишь тогда, прикрыв наготу лопушиками, задами пробрался домой…
Вот почему, заходя к Кабышевым, он запасся увесистым кирпичом и лишь тогда решительно отворил калитку. Завидев его, овчарка заметалась на цепи, норовя дотянуться до полы пиджака… Но кому, как не Васе, знать собачью натуру! Он замахнулся кирпичом, сделав страшное лицо, и старая овчарка трусливо бросилась в спасительную конуру.
– То-то! – удовлетворенно проговорил Вася. – На какого лешего держат такого уродца?
Едва ступив через порог, он гаркнул:
– Здорово живете!
Ему не ответили. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком маятника старинных часов. На окнах не было занавесок, возле двери стояла голая пружинная кровать без постели, и от всего этого дом казался заброшенным, нежилым. Воздух в нем был тяжелый, затхлый.
Вася постоял возле двери, несколько раз кашлянул.
– Тьфу, куда все провалились…
Сделав несколько шагов, он заглянул за перегородку. На широкой лавке, укрывшись старым зипуном, лежала хозяйка дома. Руки у нее были скрещены на груди, точно она собралась помирать, глубоко запавшие глаза неподвижно устремлены в потолок. Тонкие, бескровные губы ее растянуты в ниточку, из-под платка выбились пряди волос. Кожа на лице была желтоватобледной, такой цвет бывает у растения, выросшего в темном погребе. Чаще всего такое растение не дает цветов, у него не бывает семени, и оно пропадает на корню, не оставив на земле своего роду-племени…
– Зоя-апай… – пересохшим голосом позвал Вася. – Заболела, что ль?
Казалось, она не слышала его. Но вот она медленно повернула голову, невидяще посмотрела на него и сипло спросила:
– Что надо?
– Зоя-апай, Олексана ищу я, – с непривычной робостью пояснил Вася. – Его к комбайну требуют…
Она не отвечала.
– Зоя-апай, не знаешь, где Олексан? – переспросил Вася.
Будто очнувшись от забытья, Зоя вдруг резким движением сбросила с себя зипун, приподнялась на локте и уставилась на него какими-то безумными глазами.
– Кого ты ищешь здесь? Олексана? – облизав бескровные губы, закричала она. – Нет его здесь, вы сами украли, увели его отсюда! Кровопийцы, убирайтесь, уходите, чтоб глаза мои не видели вас! О-о, господи, готовы из живого тела душу вырвать! Вы погубили моего Олексана, зачем еще ходите сюда? Проклятые, из-за вас вся наша жизнь пропала! Тьфу, чтоб вас земля поглотила! Уходите-е-е…
Собрав остатки сил, она плюнула Васе под ноги и упала на лавку. Вася опешил от неожиданности, затем помянув всех нечистых, загремел сапогами к выходу.
– Совсем сдурела, старая!
Завидев его, овчарка глухо зарычала из конуры. Дойдя до калитки, Вася обернулся и метнул в ее сторону припасенный кирпич. Садясь в кабину, он погрозил в сторону кабышевского дома кулаком: "Что хозяева, что собака – одной породы! Живут же такие!.. Где мне теперь искать этого Олексана? Денек выдался, чтоб его не было вовсе!" Круто разворачивая машину, он задел кузовом за ворота, на столбе осталась рваная, занозистая отметина.
Олексан редко бывал дома, разъезжал по бригадам, иногда оставался там на ночевку. После ухода Глаши мать слегла. Олексан был в отчаянии: его ждут к машинам, а он должен сидеть возле больной. Спасибо, выручила тетя Марья: узнав о болезни Зои, она сама вызвалась помочь – присматривать за матерью и ходить за скотиной. Будь это раньше, Зоя близко не подпустила бы чужого человека к своему хозяйству, но теперь она ко всему оставалась равнодушной. Марья жалостливо посматривала на больную и вздыхала:
– Не повезло тебе, соседка… Ишь, даже с лица изменилась, краше в гроб кладут. Сказать Олексану, он тебя живо на лошади доставит в Акташ, врачам покажет. А так что толку лежать?
Зоя слабым голосом отвечала:
– Вроде и не болит нигде, только под сердцем колет и сил нисколько нет… В груди давит. В Акташ не поеду. Коли помирать, так в своем доме…
– Господи, не говорила б этих слов! Отступится хворь, снова на ноги встанешь. И Глаша вернется, вот увидишь. Чай, опомнится, не век ей бегать от живого-то мужа!
В ответ Зоя отрешенно махала рукой:
– Пусть живут, как сами знают….
Олексан пытался уговорить мать поехать в больницу, но она упрямо отвернулась лицом к стене:
– Спасибо, сынок, хоть теперь заботишься о матери. Поумнел ты… Пока была здорова, что-то не слыхивала от тебя добрых слов. После схватишься по матери, да поздно…
– Мама, зачем ты это говоришь? – проговорил Олексан. – Разве я обижаю тебя? А если когда ненароком и обидел, так ведь не со зла! Может, попрекаешь, что с Глашей у нас так получилось? Пойми, мама, больше-то она сама виновата!
– Своим умом начал жить, а оно и не вышло. Вкривь да вкось пошла она, твоя жизнь… Вот останешься один, и отцовский дом по ветру пустишь… Не хозяин ты…
Олексан отходил от матери подавленный, принимался бесцельно вышагивать из угла в угол. На глаза ему попадались то бутылочка из-под одеколона, то забытая впопыхах шпилька для волос. Вещи, словно живые, тоже способны наносить человеку невыносимую боль. Не в силах оставаться дома, Олексан уходил в огород, но и здесь все напоминало о Глаше: грядки, вскопанные ее руками, кустики помидоров, высаженные и аккуратно подвязанные ею… Тогда Олексан уходил к людям, к машинам. В работе он понемногу забывался, гнетущая тяжесть на душе проходила.
Несколько раз он порывался ехать в Бигру, но каждый раз его останавливала мысль: "Нет, она должна вернуться сама! Она должна сама понять свою ошибку!
Иначе она после может сказать: я не хотела возвращаться к тебе, ты сам силком вернул меня… Нет, пусть она сама решит, с кем ей жить, пусть решит своим сердцем, кто прав: Олексан или ее отец!"
Акагуртские женщины охочи молоть языками всякую ерунду. Теперь для их языков нашлось новое мелево. Собравшись у колодца, обсуждали новость: жена Олексана Кабышева, беременная, ушла от мужа, живет у отца. Гадали по-всякому: одна утверждала, что Глаша ушла сама, другая высказывала свое, будто Олексан сам выгнал жену из дома, а третья со знанием дела толковала, что Глаша с Зоей не поладили между собой… Наконец самая бойкая и языкастая из них – жена тракториста Самарова Очея – Сандра, под предлогом попросить закваски, побывала в доме Кабышевых и, вернувшись к колодцу, взахлеб рассказывала:
– Зашла я, значит, к ним, поздоровалась как надо, а там вроде никого. Прошла на женскую половину, а там – батюшки мои! – тетя Зоя Как есть мертвая лежит. Сама из виду страшная, худющая, в чем только душа теплится! Уж так мне страшно сделалось, хотела обратно выбежать, а она задвигалась, зашевелилась и говорит: "Глаша, ты вернулась? Осто, слава богу…" А я говорю: "Нет, тетя Зоя, это я, Сандра, хотела у вас закваски попросить". Господи, до смерти не забуду, как она на меня посмотрела, да как захрипит! Уходи, говорит, сию минуту, покоя от вас нет, шайтаново семя, чтоб вас нечистая сила трижды свернула… С места мне не сойти, если не слышала своими ушами! Не помню, как оттуда убежала.
Женщины ахают, всплескивают руками и придвигаются ближе к Сандре, высвобождая из-под платков уши: важно не пропустить новость и затем разнести по другим колодцам… А Сандра, видя такое к себе внимание, принялась выдумывать новые подробности. Никто не заметил, как к колодцу с ведрами подошла тетя Марья.
– Стыда у тебя нет, рассказываешь побасенки о чужом горе, – сердито оборвала она Сандру. – А вы, бабы, тоже уши развесили! Вам бы только языками трепаться!
Сандра с негодующим лицом повернулась к Марье:
– Еще скажешь, будто вру? Своими глазами видела, с места мне не сойти…
– А ты пошире открой глаза-то, коли плохо видят! Человек при смерти, а ты язык во рту полощешь. Помолчи-ка лучше! А вам, бабы, по домам, пора: печи небось давно протопились.
Женщины подхватили коромыслами свои ведра и одна по одной разошлись. Они, конечно, не прочь были бы огрызнуться на Марью, но побаивались: Марья умеет постоять за себя, к тому же сын у нее председатель…
Объехав несколько бригад, Васька Лешак разыскал Олексана в РТС, где тот был занят на газосварке. Злой на весь свет (шутка сказать, половина рабочего дня прошла впустую!), Васька накинулся на Олексана:
– Мать честная, Кабышев, можно подумать, что ты без пяти минут министр! С самого обеда тебя разыскиваю, будто Василису Прекрасную!
Олексан продолжал работать, не обращая внимания на бушующего Лешака. Из-под самых его пальцев с легким треском вылетали и рассыпались золотистым снопом ослепительные искры, даже глазам больно. Доварив до конца начатый шов, Кабышев устало распрямился и глухо спросил:
– Ну, что там у вас случилось?
Только теперь Вася обратил внимание, что у Олексана очень усталые глаза, веки покраснели, точно он не спал несколько ночей кряду. Лицо осунувшееся, с резко обозначившимися скулами, а большие, с многочисленными ссадинами и царапинами руки заметно подрагивают. "Должно быть, все-таки здорово переживает за жену и мать, только старается не показывать", – подумал Васька. От природы он не был жалостливым, но сейчас ему стало совестно, что зря накричал на человека, и поэтому он уже спокойнее и даже извинительно пояснил:
– Не мог, говорю, тебя доискаться. Там Дарьин комбайн стоит, не заводится. За тобой послали… Слушай, Олексан, а что с твоей матерью?
Олексан не ответил. Молча собрал разбросанные вокруг инструменты, отнес их в мастерскую, а когда вернулся к машине, на ходу вытирая руки ветошью, коротко кивнул шоферу:
– Ладно, поехали…
Уже в пути, когда отъехали несколько километров, Олексан, не поворачивая головы, сдержанно спросил:
– Там Самаров Очей со своим мотоциклом, послали бы его. Чего зря автомашину гонять?
Васька скорчил презрительную рожу, желая этим выразить, какого он мнения о Самарове. Затем объяснил на словах:
– Говорил я ему, так он, что думаешь? Заныл, дескать, в случае поломки колхоз все равно ему запасных деталей не даст, придется за свой счет ремонтировать… Чесались у меня руки заткнуть ему глотку грязной тряпочкой, да в последнюю минуту детей его жалко стало. Хотя таким не стоило бы разрешать обзаводиться ребятишками! Кого он из них воспитает? Ихний брат с виду тихий, смирный, а сунь ты ему в рог палец – обязательно по локоть ухватит! Вредная порода!
Вдали показался остановившийся посреди жнивья Дарьин комбайн. Машина пошла по полю. Проезжая мимо большого стога обмолоченной соломы, Васька Лешак едва не наехал на мотоциклиста. Из стога, отряхиваясь от соломы и ругая на чем свет Ваську, вылез Самаров.
– А ты помолчи! Скажи спасибо, что твой поганый драндулет цел остался, а то мог запросто превратиться в блин, ясно? Небось дрыхнул тут, а Дарья у комбайна старалась, а? – наступал на него Васька.
Очей испуганно пятился, сонливость с него сняло как рукой.
– Брось, Васька… Да я вовсе и не спал, просто так лежал…
Пока Васька Лешак вразумлял Очея, Олексан копался в комбайновом моторе. Дарья в слезах жаловалась:
– Уж я, Олексан, всяко пробовала, и ругала, и уговаривала, все равно не заводится. Такой противный!
– А земные поклоны класть не пробовала, – улыбнулся Олексан впервые за целый день. – Машины – они это любят. Замечала небось: шофер кряду раз десяток полазит под машину, и она как миленькая заводится…
– И зачем только я послушалась Сабита, согласилась сесть на старый комбайн! Ой, в такой день стоять посреди поля, подумать только!..
– Всем хочется на новую машину, Дарья. Только колхоз наш пока не такой богатый, чтобы всех новенькими комбайнами обеспечить. На этом тоже кому-то надо работать, не тебе, так другому. Хоть он и старенький, а на переплавку пока жалко пускать, он еще послужит нам. Ничего, ты не переживай, как-нибудь наладим твой степной корабль…
Олексан долго доискивался причины поломки. Несколько раз снимал и разбирал карбюратор, продувал бензопровод, отплевываясь ядовитым этилированным бензином.
– Ну-ка, Дарья, выверни все свечи, хорошенько промой их. А я еще раз проверю зажигание. Не может быть того, чтоб не завелся!
Между тем Ваське Лешаку, видимо, надоело молча смотреть со стороны на их работу, и он снова принялся донимать Очея. Поманив к себе, он согнутым пальцем постучал по лбу Очея.
– Скажи мне, будь добр, что у тебя в этом чугунке?
Очей пытался отстраниться от въедливого собеседника, но Васька не отставал:
– Нет, нет, ты погоди, не стесняйся, я ведь не собираюсь с тобой целоваться! Значит, не знаешь? Тогда я объясню тебе: у тебя в мозгах, Очей, завелся жировик. Ах, ты не знаешь, что это такое? Очень просто: поначалу в голове у человека заводится маленький червячок, не больше конопляного зернышка. А с течением времени этот вредный червячок весь мозг превращает в кусок самого обыкновенного жира.
Очей никак не возьмет в толк, попусту треплется Лешак или в самом деле у него столь обширные познания в медицине. А Лешак с невозмутимым видом продолжал:
– Ты, смотри, Очей, остерегайся, чтоб всю семью не заразить. С женой лучше всего спи врозь… Тебя, возможно, еще удастся вылечить, потому как ты не совсем пропащий. Бывает хуже! Мне довелось видеть одного такого. Так он уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Целыми днями сидел на постели и жрать просил. И жадность – она тоже от этой болезни. Я замечаю, у тебя уже есть симптомы. К примеру, сегодня просил я тебя съездить за механиком, а ты мне что ответил? Дескать, ради колхозных интересов тебе не резон трепать личный мотоцикл, так? Во, ведь это он и есть! Жировик тебя мутит!
Лишь теперь до Очея дошло, куда гнул Лешак. Он вывернулся из Васькиных рук и слезливо стал оправдываться:
– Отстань от меня, нет во мне никакой болезни… И до мотоцикла тебе тоже нет никакого дела, я его для своих нужд купил…
Но Ваське уже надоело прорабатывать Очея, он улегся на кучу соломы и принялся насвистывать. Долго нежиться ему не пришлось: стреляя в небо серыми кольцами дыма, отчаянно затарахтел комбайновый мотор. Сквозь шум послышался голос Олексана "Очей, заводи трактор!". Дарья уже успела взобраться на мостик и, ожидая, когда двинется трактор, стояла, нетерпеливо вцепившись в рогатый штурвал и ругая про себя неповоротливого напарника. Спустя несколько минут ожил и гусеничный ДТ-54. Олексан махнул рукой и грузный, неповоротливый "Коммунар", подминая под себя четырехметровую полосу ржи, медленно двинулся за трактором.
Васька Лешак подошел к Олексану и покровительственно похвалил:
– Оказывается, в школе механиков ты не зря переводил казенный хлеб! Страсть как уважаю людей, понимающих толк в технике! Это я тебе говорю не в порядке культа твоей личности. Ну, я поехал за комбайном, на том углу загона они будут разгружаться. Пока!
Усаживаясь в кабину, он посмотрел в противоположную сторону и присвистнул:
– Фюить, вот мчится тройка почтовая! Олексан, видишь, там кто-то шпарит сюда на лошади? Не иначе, как опять за тобой, аварию где-нибудь устранять.
Олексан взглянул в ту сторону, куда указывал шофер. Нахлестывая лошадь вожжами, кто-то во весь опор направлялся к ним на запряженной телеге. Он был еще метрах в трехстах, а Васька Лешак своими острыми глазами уже распознал его:
– Эге, так это ж тесть твой! Я теперь его с завязанными глазами за три километра узнаю!
Глаша! Глаша! Олексан не мог сделать и шага навстречу. Тревога сковала тело.
Подъехав вплотную, Самсонов остановил взмыленную лошадь, кинув в сторону вожжи, соскочил с телеги. Дрожащими губами проговорил:
– Глаша помирает… До срока началось… За тобой послала…
Олексан рванулся к тестю, сгреб за ворот.
– Довел, до убийства довел, а?
Лицо у Самсонова стало красным, глаза выкатились. К Олексану подскочил Вася, повиснув на его руке, оттолкнул к машине.
– Брось, Олексан! Брось! С родней успеешь рассчитаться. Там человек помирает!..
Силком затолкав Олексана в кабину, Вася с места включил вторую, затем третью скорость, и, подскакивая на прошлогодних бороздах, машина прямиком через поле рванулась в сторону Бигры.
9
В самом конце больничного коридора отгорожена небольшая комнатушка, где родственники больных ожидают свидания со своими. Комнату так и называют – «ожидалка», в ней из мебели стоят всего-навсего две некрашеные деревянные скамейки со спинками и низенький столик. В «ожидалке» даже нет окна, свет сюда проникает через застекленную дверь, ведущую в коридор. Во всем больничном корпусе это, пожалуй, самый неуютный уголок. Воздух здесь тяжелый, пропитан запахами всевозможных лекарств, оттого даже здоровый человек, посидев в «ожидалке» час-другой, начинает чувствовать себя больным. К тому же через стеклянную дверь видно, как сестры торопливо снуют по коридору. Завидев белый халат, ожидающий всякий раз вздрагивает: «Наверно, ко мне! С худой или доброй вестью?» Но сестра проходит дальше, у нее свои дела. Прислушиваясь к голосам из коридора, человек с непривычки даже не верит своим ушам: собравшись в кучку, сестры смеются и болтают всякий вздор, в то время как в соседней палате женщина протяжно стонет: «Ой, господи-и, не могу-у…»
Олексан не помнил, сколько времени он провел в "ожидалке". Вместе с ним сидела пожилая женщина, время от времени она судорожно вздыхала и шептала что-то невнятное. Но Олексану было не до чужого горя. Заслышав стон из палат, он вздрагивал, точно подстегнутый плетью. К нему никто не выходил, его не звали, и он горбился на жесткой скамейке, стиснув голову обеими руками…
Шофера Васю он отпустил домой: чего ему тут зря торчать, да и машина понадобится в колхозе.
– Спасибо тебе, Василий…
– Ну-у, нашел о чем говорить! Лишь бы все обошлось… В случае чего звони в Акагурт, у них тут телефон имеется.
– Поезжай, Василий. Дома ты пока… не рассказывай, мать и без того больная. Харитону Андреичу передай, чтоб не искали меня.
Он остался сидеть в душной, полутемной комнате, где из умывальника с тихим звоном срывались капельки воды и мерно отсчитывали время, которому Олексан потерял счет после той получасовой бешеной гонки, когда они с Васей приехали в Бигру. Соскочив с машины, он бегом кинулся к дому тестя и еще во дворе услышал чьи-то громкие причитания. Кричала и причитала Глашина мать, а сама Глаша с закрытыми глазами, очень бледная, неподвижно лежала на кровати. Около нее хлопотала незнакомая старуха с морщинистым, точно печеная картошка, лицом. Завидев Олексана, она проворно юркнула за печку. Несколько женщин испуганно жались возле дверей.
Олексан бросился к Глаше, взял ее за руку.
– Глаша!.. Глаш, ты меня узнаешь? Это я, Олексан…
Неясная тень прошла по ее лицу, веки дрогнули и на мгновение поднялись.
Тугой петлей захлестнуло, перехватило горло позднее раскаяние: эх, если б на день раньше приехать к тебе, Глаша!
Тем временем Вася забрался в сарай и сбросил несколько охапок сена, заготовленного Самсоновым на зиму для скотины. Уложив сено в кузов машины, он постелил поверху старую одежду, которую высмотрел в сенцах.
Вдвоем с Олексаном они на руках вынесли Глашу и осторожно уложили в кузове.
– Вася, теперь жми в Акташ. Веди осторожнее…
– Знаю, чего там. Ты придерживай ее, чтоб не трясло.
Олексан сидел в кузове, придерживая Глашу за плечи. Временами ему начинало казаться, что Глаша умирает, он торопливо хватал ее за руку, с замирающим сердцем пытался уловить еле заметное биение пульса. Машину нещадно трясло, а загрубелая кожа на пальцах почти не ощущала нежных толчков крови.
Остановив машину во дворе больницы, Вася что-то крикнул Олексану и побежал к приземистому, длинному корпусу. Вскоре пришли санитарки с носилками, уложили на них Глашу и понесли в корпус. Олексан хотел пройти следом, но ему сказали, чтоб подождал. Он остался стоять на крыльце, подавленный горем. Толкнув, его дверью, на крыльцо вышел человек в очках и белом халате, на голове у него тоже была надета круглая белая шапочка, только ботинки на ногах выделялись ослепительной чернотой. Сорвав с переносицы очки, он из-под густых бровей просверлил Олексана колючими глазами и сердито закричал:
– Вы привезли больную? Варвары, куда смотрели, где были у вас глаза, я спрашиваю?! Довести человека до такого состояния! Судить вас за это, судить по всей строгости! Варвары!..
Накричав на Олексана, он повернулся и ушел, сильно хлопнув дверью. И вот теперь Олексан сидит здесь. Сколько же времени прошло? Час, два или десять?..
Неожиданно со звоном раскрылась стеклянная дверь, в "ожидалку" вошла сестра. Она почему-то строго посмотрела на Олексана и подошла к сидевшей на другой скамейке женщине.
– Вы к Петровой Марии?
Женщина засуетилась, торопливо поднялась со скамьи.
– К ней, милушка. Сноха она мне, сноха. Господи, не беда ли какая?
Сестра слабо улыбнулась:
– Да чего вы испугались, мамаша? Теперь уже все позади, радоваться надо: сына родила ваша сноха. Вот теперь вы и бабушка!
Женщина трижды перекрестилась и уголком платка стала вытирать слезы.
– Слава богу, значит, сын? Ну и хорошо… А я уже давно бабушка: у старшего и среднего сына по двое детей, а эта сноха – младшенькая. Первенький у нее… Так говоришь, сын, милушка?
– Сын, сын! – засмеялась сестра. – А вам кого хотелось?
– А мне все одно, хоть парень, хоть девка! Так и так мне придется нянчить, я для всех одинаково бабушка. Лишних не будет, все свои, родные! – Вспомнив о своем, она принялась суетливо развязывать узелок, приговаривая при этом. – Ах ты, боже мой, чуть не забыла! Про гостинцы, говорю, чуть не забыла. Здесь у меня домашние пирожочки, да в лавке купила конфет в бумажке. Передашь, поди, милушка?
Сестра замахала на нее руками:
– Что ты, что ты, бабушка, у нас этого делать нельзя, строго запрещено! Все, что потребуется, ей дадут здесь. А то, чего доброго, еще инфекцию занесете. Заразу, значит, какую-нибудь. Вы теперь не беспокойтесь, идите домой. А отец-то ребеночка где? С отцами мы просто не рады, прямо в окна лезут, лишь бы поглядеть на своих. Такой народец!
– А отцу, милушка, совсем некогда. Он у меня шофером работает, услали куда-то на три дня. Он-то сына ждал, помощничка, обрадуется, поди!
Сестра взялась за дверную ручку, чтобы уйти, Олек-сан несмело остановил ее:
– Скажите, как там Кабышева? Вы должны знать… Кабышева Глафира, ее сегодня на машине доставили.
Сестра оглядела Олексана с ног до головы и сухо на ходу бросила:
– Вы ее муж? Она сейчас в операционной…
Стеклянная дверь со звоном захлопнулась. Звон этот раздался в ушах Олексана оглушительным раскатом, грома. Он тяжело опустился на скамью. Старая женщина, не обращая на него внимания, аккуратно завязывала свой узелок и бормотала себе под нос: "Эк-кая беда, скажут же: заразу, говорит, занесешь! Какая зараза может быть в хлебе? Который год едим, и все ничего, слава богу, покуда здоровы, на болезни не жалуемся… Видно, придется обратно нести, коли не берут передачу. И то, дома внучат угощу, пирожки славненькие…" Не переставая рассуждать сама с собой, она ушла, с Олексаном они не обменялись ни словом. Счастье с несчастьем рядом ходят, да друг с дружкой не знаются…
Олексану теперь на месте не сиделось. Он вышел во двор больницы. Прохаживаясь взад-вперед, одну за другой курил папиросы; узнав у няни, где операционная, долго стоял под окнами, стараясь что-нибудь услышать. Но окна в хирургической даже летом были с двойными рамами, через плотно задвинутые занавески ничего не видно, мелькают лишь неясные тени.
За эти часы мучительного ожидания перед глазами Олексана прошла вся их совместная жизнь с Глашей. Он нещадно ругал себя за то, что ссорился с Глашей, был несправедлив к ней. Теперь причины этих ссор казались ему мелочными и ненужными. Все то, в чем он когда-то упрекал Глашу, сейчас отступило перед большим горем, в сердце у него осталось лишь одно: Глаша должна жить!
…Когда в больших окнах больничного корпуса зажглись огни, Олексана позвали к главному хирургу. Им оказался тот самый мужчина, который зло накричал на Олексана, только теперь он был без халата и белой шапочки на голове. Неслышно расхаживая по узкому, вытертому ковру, он теперь говорил спокойно и лаже с сочувствием:
