Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
Дойдя до школы, мы остановились. Оглядываюсь на ребят: у всех возбужденно поблескивают глаза, должно быть, каждый чувствовал то же самое, что и я…
– Вот было здорово! – с восхищением сказала Рая.
Но Семен Малков будто облил нас ушатом холодной воды.
– Да, прошли, нечего сказать!.. Подумаешь, победители какие выискались. Пока ничего полезного не сделали, а людей уже насмешили!
Всем сразу стало неловко, ребята притихли, смущенно поглядывая на Семена. Юрка Черняев пожал плечами, закинул аккордеон за спину.
– Ну чего ты, Кочан… раскаркался! А что плохого сделали? По-твоему, запрещено на улице песни петь?
Юрка по привычке ловко сплюнул. Семен промолчал. Постояв еще немного, стали расходиться, каждый пошел своей дорогой.
* * *
На другой день мы с Юркой пошли на почту – отправлять документы. Пожилая женщина, взяв наши пакеты, взглянула на адреса, потом внимательно посмотрела на нас и вздохнула:
– Доброго пути вам, ребятки! Да, теперь все хотят учиться. А мы вот скоро уйдем на пенсию, и неизвестно, кто будет за нас квитанции выписывать…
Юрка покрутил головой, нашелся быстро?
– А вы не беспокойтесь, к тому времени придумают автоматы, они вас полностью заменят. Вам останется лишь чаек распивать с белой булочкой!
Женщина невесело улыбнулась:
– Быстрый ты очень, сынок!
На крыльце почты мы столкнулись с Раей. Она сделала большие глаза, с упреком сказала:
– Ой, ребята, вы уже отправили документы? А меня не позвали? А еще товарищами считаетесь, бессовестные! Вы хоть подождите, я сейчас…
Рая убежала. Юрка косо глянул ей вслед:
– Сорока на колу! Да чего с ней… Пошли, Лешка!
…Недели две мы, сгорая от нетерпения, ждали ответа. Юрка первым получил отпечатанную на машинке открыточку – вызывали на приемные экзамены. Отец проводил его на станцию на исполкомовской легковушке. Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки. Юрка сказал:
– Ничего, Лешка, может быть, завтра ты тоже получишь. Будь здоров, не вешай носа! Увидимся…
Юрка уехал. Мне стало грустно, показалось, будто в Чураеве я остался один. Семен Малков – тот сидит дома и носа не кажет: должно быть, грызет учебники, готовится в сельхозинститут. Он напористый, как червячок-короед: будет грызть и грызть, пока своего не добьется. Иногда я даже завидую его терпению и упорству, в классе он был самый старательный и, пожалуй, самый рассудительный. И чего его потянуло в агрономию?
Я ждал вызова, дни тянулись нестерпимо медленно. Как нарочно, захворала мать: она у нас давно мучается с ногами, в войну по холодной грязи выбирала картошку, с той поры и жалуется на боли в костях. Вот и сейчас сидит на печке, на горячих кирпичах греет ноги.
– Алешка, – позвала она меня негромко, – поди сюда… Ты бы сходил, подменил меня на работе… Что-то мне совсем неможется, видно, с неделю дома придется побыть. Бригадир Василий еще с вечера наказывал, чтобы шла навоз нагружать с фермы. Пойди, Алешенька, денек поработай…
Переодевшись в старое, взяв вилы, я направился к колхозным фермам. Там уже собралось с десяток женщин, тоже все с вилами. Завидев меня, они разом повернулись в мою сторону, молча стали рассматривать. Я подошел близко, остановился, чувствуя себя очень стесненно.
– Здравствуйте…
– Здравствуй, коли не шутишь! – отозвалась за всех полная, не по погоде одетая в теплую шерстяную фуфайку женщина. Это – тетя Фекла, мать Раи Березиной. – Ты чего с вилами шляешься, Алешка?
– Мать заболела. Пришел на подмену…
– Вон оно что! Значит, захотелось испробовать нашей кашки? – усмехнулась тетя Фекла. Остальные тоже заулыбались. Я знал, что Раина мать на язык бойкая, и хотелось, чтобы она скорей оставила меня в покое. А она продолжала, усмехаясь и оглядываясь на других женщин:
– Вот-вот, попробуй-ка, сыночек, потрудись с нами да понюхай, чем пахнет хлебушек! А то бегаете, как молодые жеребятки, носы воротите от рабочего народа! Ученые все стали, как же!..
Теперь уже все женщины откровенно посмеивались, кто-то даже по-обидному захихикал. Тетя Фекла притворно вздохнула:
– Говорят, в город уезжаешь, на инженера учиться? Охо-хо, прости господи, все куда-то бегут и бегут, а нам, видно, на роду так написано, чтобы всю жизнь в грязи да навозе копаться…
Меня взяла злость, я готов был огрызнуться: чего на чужих указывать? Разве один я уезжаю? Дочку свою небось тоже услала в город учиться! Но в этот момент, грохоча, подкатил гусеничный трактор с огромной, на железном ходу телегой. Не телега – целая платформа! Все взялись за вилы, стали кидать навоз. Работали молча, слышно было лишь тяжелое дыхание женщин, да чавкала под ногами грязь. Стиснув зубы, я вместе со всеми ворочал пласты слежавшегося навоза, швырял тяжелые шмотья. Наконец телега была нагружена доверху, тетя Фекла с размаху воткнула вилы, передником смахнула со лба капельки пота.
– Хватит, бабы, трактор не увезет! А ты, Алешка, оказывается, можешь работать. Силенка-то мужская, не наша!.. Оставайся с нами в колхозе, вон девчата обрадуются. Как, Аннушка, оставим его?
В бригаде было двое девушек, одну из них, Анну Балашову, я знал хорошо: до седьмого класса вместе учились… Потом она бросила школу: похоронили отца, и Анне пришлось принять на себя нелегкую заботу о семье.
Услышав вопрос тети Феклы, Анна смутилась, украдкой взглянула на меня и, растягивая слова, нарочито весело ответила:
– Хорошо бы в колхоз побольше таких… А то у нас совсем ребят не остается. На таких мужиках, как дед Парамон, в передовые не скоро выйдешь!
Все засмеялись, поглядывая на меня. Ну вот, опять они за свое. Я стал жалеть, что послушался матери, пришел сюда: нужна мне эта работа! А женщины только и знают насмешничать, не стесняясь, рассказывают такое, от чего кидает в пот. И руки у них большие, красные, совсем не женские.
Кое-как дождался я вечера. Перед концом дня явился бригадир, заметив меня, удивился:
– Ого, среди овец появился молодец! Ты чего это, Курбатов, не в колхозе ли надумал оставаться?
– Мать заболела…
– A-а… Ну, тогда ясно! Ты не очень поддавайся этим сорокам, они тебя вмиг заклюют. У них только и делов, что языком трепаться…
– Ладно, иди, иди, Василий, проваливай отсюда, пока не попало по хребтине! – сердито замахнулась вилами на бригадира тетя Фекла. – Глазом не успеешь моргнуть! Ты нашего парня не тронь, пусть-ка он хоть в последние денечки попробует нашей работы, какова она есть на вкус. А то ихний брат только и знает, что со стола таскать… Поедет в город, пусть расскажет, как в деревне хлеб растет!
Я промолчал. Подумал со злостью: "Расскажу, расскажу, жди дольше! Очень нужен мне этот ваш навоз…"
Придя домой, я сразу заметил на столе конверт, С бьющимся сердцем разорвал, читаю: "…приемная комиссия вызывает Вас для сдачи экзаменов… Необходимо прибыть в институт к…"
– Завтра мне выезжать! – не скрывая радости, сообщил я отцу. Он с минуту молчал за своим столиком, затем медленно поднял голову и с дрожью в голосе сказал:
– Смотри, Алешка, ты уж как-нибудь… постарайся там. Надежда вся… на тебя!
* * *
Желающих попасть в институт было много, на одно место – пять человек. Чтобы попасть в число счастливцев, нужно было набрать двадцать три балла.
Сдавали несколькими "потоками", я попал в первый. Сдан последний экзамен, все с нетерпением ждут решения приемной комиссии. Наконец в институтском коридоре вывесили длинный список зачисленных. Все столпились около. С трудом протолкавшись ближе, я с замирающим сердцем стал искать свою фамилию, торопливо пробегая глазами по чужим, незнакомым: "…Кардашев, Кибардин, Козлин, Ковин, Кузнецов, Кунц… Ломакин, Лузин…" Моей фамилии в списке не было… Что-то обор-валось в груди, голова сразу наполнилась звоном, я перестал слышать голоса вокруг. И тут же, словно током, пронизало всего: куда теперь? Гулко застучало сердце, каждый удар отзывался мучительным вопросом: "Куда? Куда? Куда?.."
…В тот день я до позднего вечера бродил по улицам незнакомого города, подолгу стоял перед объявлениями о приеме на работу. Их было много, и все разные, отпечатанные броскими буквами: "…Требуется слесарь… механик… токарь… шофер… плотник… электротехник. Обращаться по адресу…" Постепенно назрело твердое решение: остаться в городе. Иначе с какими глазами я покажусь в Чураеве, что отвечу на вопрос отца? Нет, решил я, надо во что бы то ни стало устроиться на работу!
Несколько адресов я переписал в тетрадку и отправился по ним искать удачи. В том, что меня примут на работу, я не сомневался. Как-никак, у меня есть аттестат зрелости, а в нем одни "четверки" и "пятерки". Но в первой же конторе, куда я пришел, сказали: "Окончил десятилетку? Ах, специальности не имеешь? Очень жаль, но нам нужны рабочие с разрядом". Во второй конторе пообещали: "Можем принять помощником маляра. Будешь готовить известковый раствор…"
Ну нет, на это я не был согласен! Чтобы работать помощником маляра, не обязательно оканчивать среднюю школу! Не ради какого-то там известкового раствора с таким трудом я получил аттестат зрелости. Я даже не обиделся на такое предложение, просто на душе стало очень горько. Вконец уставший, еле держась на ногах (сказывалась непривычка к городу), вернулся я в общежитие института. Комендант – сухая сердитая женщина с птичьими глазами – нехотя отозвалась на мою просьбу о ночлеге:
– У нас здесь не гостиница! – она покосилась на мои серые от пыли сапоги и, поджав губы, покачала головой. – Ох! Идут и идут, а куда – сами не знают. Надо было школу с медалью кончить, вот что! Учат вас там… Ладно уж, ночь переспи, а завтра чтоб я тебя тут не видела. Студенты скоро понаедут, а за вами грязь убирать придется…
Ночь я провалялся на старом жестком матраце, не сомкнув глаз. Невеселые думы не давали уснуть. Вспомнилось некстати, как лихо прошли мы с песней по площади Чураева, – стало стыдно до слез.
"Куда теперь?" – этот вопрос не выходил из головы. Никогда не думалось, что жизнь может так посмеяться надо мной. Все оказалось иначе, не похожим на ту жизнь, которую рисовали мы себе. Учителя чуть ли не каждый день напоминали нам: "Для вас открыты светлые пути-дороги, вы – молодые хозяева жизни! Вы – самые счастливые дети на земле, вы призваны претворить дерзновенные мечты…" Вот я, один из "самых счастливых детей", коротаю ночь в чужом общежитии и не знаю, куда пойду утром. Ничего не скажешь, мечты мои дерзновенные!.. Разве учителя говорили нам неправду? Ведь если подумать, передо мной сейчас не то что широкого, светлого пути, а даже простой тропиночки не видно. А сколько нам внушали: "Вы – будущие строители коммунизма". Но почему никто толком не рассказал, где и как строить его? Если бы знать, как это делать! Сейчас я никому не нужен. Давай, Курбатов, подумаем, выясним спокойно, на что ты пригоден? Скажем прямо: ты должен уметь многое – не зря у тебя в кармане лежит совершенно новенький аттестат зрелости! "Зрелости" – это значит, что ты уже возмужал, созрел для самостоятельной жизни, значит, теперь у тебя на плечах голова со "своим царем"; это значит, ты уже не нуждаешься в поводырях. Так? Выходит, что так!
Но все-таки, Алексей Курбатов, что ты умеешь?
Управлять автомашиной, скажем, я не умею. Да и не обязательно иметь аттестат зрелости, чтобы крутить баранку руля. Зато я знаю, что такое бином Ньютона, знаю тригонометрические функции и строение цветка примулы. Пожалуй, ни один шофер ничего такого не знает… Работать электротехником я не смогу, зато разбудите меня в ночь-полночь – без запинки расскажу формулу "куба суммы"! Или вон какой-то начальник предлагал пойти в помощники маляра, разводить известковый раствор. А спросить его, знает он, что такое анапест или амфибрахий? Должно быть, представления не имеет… А я знаю. О-о, много кое-чего усвоил я: не зря десять лет подряд сидел над книгами, учебниками, даже зрение свое испортил. Пусть школу окончил без медали, но в моей голове множество всяких знаний. И тем не менее, оказался никому не нужным. Все, к кому я обращался, в первую очередь спрашивали: "А какую работу ты можешь выполнять?" Конечно, пока ни к какому делу я не приучен, но зато у меня есть аттестат, а его, надо думать, дают не зря и не каждому. Нет, здесь что-то не так. Или учителя говорили неправду о том, что все дороги передо мной открыты, или мне просто не повезло.
Вот какие мысли беспокойно метались в голове, пока лежал я на жестком матраце в общежитии института, куда так хотел и не смог поступить. Да, в жизни и впрямь много путей-дорожек, но оказалось, что для меня ни одной пока не протоптано. Первая же дверь, куда я постучался, оказалась закрытой. Отец часто повторял, что в жизни каждому надо иметь свое место. Я остался без места. Все люди вокруг имеют свои места, им нет никакого дела до молодого паренька, который только вчера окончил школу, пусть он сам устраивается, как может. Конечно, Юрка Черняев в жизни найдет себе пристанище – его даже на станцию проводили на легковой машине. Семен Малков тоже не останется без места: он будет упрямо бить в одну точку, пока не добьется своего. А я не могу так: не хватит терпения, и на станцию я добирался в тряском кузове попутного грузовика…
Утром я взял свой старенький, потрепанный чемодан и вышел на улицу. "Куда пойти?" – этот вопрос неотступно сверлил мозг. Здесь я недолго продержусь: в чемодане всего лишь пара белья и несколько учебников; в левом нагрудном кармане тринадцать рублей – весь мой наличный капитал. Отец, провожая в город, дал двадцать пять рублей (продал на базаре овцу) и сказал: "Продадим последнее, только постарайся выучиться, Алешка". Вот, пожалуйста, выучился… В правом кармане тоже хрустят бумаги – там документы, в канцелярии института их вернули обратно. Совсем новенький, хрустящий аттестат, затем автобиография (сколько ни старался, а больше полстранички не мог написать), справка о здоровье, две фотокарточки… Да, документы у меня очень хорошие, еще вчера я был уверен, что они откроют передо мной все двери. А сегодня…
Следуя невеселому течению мыслей, я бесцельно шел по улице, не замечая людей, и в этот момент кто-то окликнул меня:
– Алешка! Курбатов!..
Оглянулся – догоняет Аня Шкляева, невысокая рябоватая девчонка, кончила школу вместе со мной.
В классе она была самой тихой, мы даже не замечали ее. Как это она оказалась в городе?
– Алешка, здравствуй! Ты только сейчас с вокзала, да? – указывая глазами на мой чемодан, спросила она.
Я и раньше считал Аньку самой простоватой из всех девчат нашего класса. Вот и теперь – неужели она не видит? Кажется, должна бы догадаться…
– Я? Н-нет, не с вокзала. Я тут… уже вторую неделю.
Аня глядела на меня, часто моргая глазами, и поняв, наконец, прикрыла рукой рот, тихонько ойкнула:
– Он… Правда, Алешка? Конкурс… большой был?
– Пять человек на место…
– Ой, Алеша!.. Как же так? И куда ты теперь?
– Не знаю. Хожу вот…
Аня стояла передо мной, о чем-то думая и все так же часто моргая, потом сразу засуетилась, стала дергать меня за рукав.
– Знаешь, Алеша, придумала: идем к нам, в педагогический! У нас тоже конкурс, только небольшой, понимаешь? Пойдем, сдашь свои документы, тебя обязательно примут. У нас ребят мало, они не идут в педагогический… Идем, Алеша?
На какой-то миг вспыхнула мысль: "В самом деле, может, так и сделать? Поступлю в педагогический, дальше видно будет… Конечно, учитель – это не то, что инженер, но все равно, учителям тоже дают дипломы!"
Аня продолжала теребить меня: пойдем да пойдем, нечего раздумывать.
– Погоди, Аня, – сказал я со вздохом, ставя чемодан на землю, – подожди, не тяни… Все это не так просто. Разве для того мы учились, чтобы приземлиться, куда придется? Нет, не могу я так. Я никогда, даже во сне, не думал стать учителем. Не лежит душа к этому делу, не тянет. Спасибо, Аня, но я не пойду с тобой. Если тебе нравится эта профессия, иди в педагогический. А я… как-нибудь найду свою дорогу. До свидания!
Взяв чемодан, я пошел дальше, не оглядываясь. Аня осталась стоять, удивленная и обиженная моим отказом.
Долго бродил я по улицам города. Люди все куда-то спешат, о чем-то разговаривают, смеются, толкаются. Кому я тут нужен? Еще недавно сердце мое радостно сжималось в ожидании: "Скоро буду жить в городе! В деревне скучища, должно быть, наше Чураево – самое скучное место в целом мире. Надо уезжать отсюда в город, в город!.." Немного прошло времени – и вот я в городе, а вместо того чтобы радоваться, с тоской вышагиваю по раскаленному асфальту, не зная, куда приткнуться. Конечно, здесь интереснее, чем в Чураеве, даже никакого сравнения не может быть. Одно плохо; в городе у меня нет своего места.
…Устал, проголодался. Решил зайти пообедать в ресторан (сказали, что днем здесь столовая). Усатый швейцар с золотыми нашивками мельком взглянул на меня и неохотно пробурчал:
– С ручной кладью сюда нельзя.
Я растерялся.
– Да мне только пообедать… В чемодане ничего такого нет, поставьте в гардероб…
Человек с нашивками даже головы не повернул.
– Сказано: в гардероб ручную кладь от клиентов не принимаем! Понял? Видишь, написано, читай, если грамотный…
"Понял, понял, чего расшумелся!" – со злостью подумал я и вышел на улицу. Невдалеке, в тени деревьев, женщина в белом халате торговала пирожками с мясом. Она с удивлением оглядела меня с ног до головы: должно быть, впервые видела, чтобы человек брал сразу пятнадцать пирожков. Отойдя за угол, я присел на чемодан, и, не обращая ни на кого внимания, принялся расправляться с остывшими, чуть прогорклыми пирожками. Серебристо-белый репродуктор надо мной гремел на всю улицу:
И куда ни пойдешь,
Всюду счастье найдешь!..
Интересно, для чего в городах репродукторы включают «на полную катушку»? Гремят и гремят – оглохнуть можно…
* * *
В вагоне я забрался на самую верхотуру: здесь хоть и душно, зато никто не станет докучать вопросами, откуда, мол, и куда.
Да, я еду домой. А скажите, куда мне было деваться? В городе без прописки и денег долго не прожить.
Душно в вагоне, едкий табачный дым пластами висит под потолком. Колеса выстукивают свое заученное "тук-трак". Сквозь этот перестук я краем уха улавливаю разговор пассажиров. Судя по говору, они мои земляки, быть может, даже из соседнего колхоза.
– …уехал в Челябинск, сперва один, а через год и семью к себе выписал. Домишко в деревне продал, с колхозом распрощался… Годов шесть не был, а тут на-ко – письмо в контору написал, дескать, так и так, семья моя и сам я в том же числе просим обратно принять нас в артель. Специальность, дескать, новую имею, могу кузнецом или токарем. Рассудили мы это дело на правлении, председатель наш и говорит: "Значит, дошло и до него, что колхоз наш третий год в миллионерах ходит. Не зря обратно запросился! Только поздновато хватился – у нас теперь своих, доморощенных специалистов полно. И народу рабочего хватает, все-таки времена другие. Нет ему обратного пути в колхоз, и точка!" Ну, мы поддержали председателя, письмо отписали, мол, так и так, Сидор Петрович, может, ты и стал в бегах хорошим специалистом, а только у нас для тебя вакансии свободной не имеется, своими специалистами обеспечены.
– Выходит, отказали?
– А то как же! Сдезертировал, а потом обратно принимай? Н-е-т, такого положения не должно быть! Не-ет, не положено человеку по-блошиному скакать! Имей свое определенное место!
– Ну, а если колхоз… это самое… плох и даже нечем ему кормить блох, хе-хе, тогда как?
– Ты хозяин, ты и выводи свой колхоз на уровень! До того как стать миллионерами, у нас вовсе другое положение было: жили так себе, ни шатко, ни валко, тонуть не тонули, но и вперед не плыли. Поверху держались, водой захлебывались… Земля отощала за войну, мужики, те, что оставались, больше на шабашку ходили… Уж не говорю о денежной оплате – хлебом кое-как кормились… Теперь, конечно, не сравнишь! А как началось, с чего? Вот, послушай…
Пассажиры с нижних полок ведут бесконечную беседу о хлебе, деньгах, навозе, трудоднях. Я даже позавидовал: счастливые, у них есть свое место, свои заботы и радости на этой земле!
В сумерки, когда стали укладываться спать, один из них, лысый старичок с острой бородкой, задрав голову, стрельнул глазками по мне и вполголоса сообщил товарищу:
– Миколай, на верхних полатях парень чей-то едет, как сел, так ни разу и не сходил… Как бы он ночью… не тово?
– А ты котомку свою сунь под голову, заместо подушки. Ну, ежели что, – я его прямым транзитом через окно…
На станцию поезд прибыл утром. Начинало светать, и небо в той стороне, где должно быть мое родное село, нежно золотилось. В такую рань, конечно, ждать машину бесполезно. Решил двинуться пешком, а если в дороге нагонит какая машина, заскочу в кузов: вещей у меня всего-навсего фанерный чемодан. Сняв с пояса ремень, я зацепил его к ручке, закинул через плечо и налегке зашагал в сторону Чураева.
Эх, будь другие времена, шагать при такой красоте было бы одно удовольствие! В низинах стелется легкий туман, спускаешься с бугра в лощинку – чувствуешь, как постепенно воздух становится холоднее, на одежду оседает тончайшая водяная пыль. Минуя лощину, поднимаешься на бугор, и снова с каждым шагом теплеет воздух. На гребне бугра уже совсем тепло, видно далеко окрест. На самой вершине холма стоит разлапистый дуб-богатырь, совсем как в песне: "Среди долины ровный…" Первые лучи солнца пронизали его крону, и запылал богатырь немым светлым пламенем, загорелся без дыма. В следующее мгновение те же лучи потревожили в траве жаворонка, вспорхнул он, трепеща крылышками, взвился в прозрачную синь, рассыпал на безмолвную землю первую звонкую трель. А за первым взвился второй, третий… Долго стоял я на вершине бугра, забыв обо всем, любуясь трепетным полетом поднебесных веселых певцов. Будь у меня крылья – поднялся бы я вместе с ними, поднялся высоко, насколько можно, и поглядел с высоты на путь-дорогу свою. Кто знает, может, иду я не той тропой, может, следует свернуть с нее, чтобы поискать другую, настоящую, верную… Но нет у меня крыльев, и поэтому вышагиваю я по пыльной, избитой сотнями железных и резиновых шин дороге. Она доведет меня до самого Чураева. А дальше… Пока не представляю, что будет дальше. Среди других все чаще мелькает одна тревожная, острая мысль: "Как я покажусь на глаза отцу?. А что скажу знакомым, соседям?" Отец спросит прямо, без окольностей: "Зачем вернулся?.."
Позади послышался шум легковой машины, не оглядываясь, я свернул на обочину. Мимо меня пронесся крытый брезентом "газик", взлохматил улегшуюся за ночь дорожную пыль. "Голосовать" я не стал: в такую не возьмут… Но через минуту машина затормозила, открылась дверца, и кто-то закричал сквозь шум мотора:
– Эй, парень, живо сюда!.. Садись, пристраивайся рядом. Осторожно с узлом, лимоны передавишь. Ну, устроился? Давай, Гриша, нажимай!
Словно сорвавшись с привязи, "газик" бойко запылил по дороге.
Человек, пригласивший меня в машину, сидит рядом с шофером. Я его знаю, это Алексей Кириллович Захаров, второй секретарь райкома партии. Он высок и широк в кости, его рука раза в три больше моей. На продолговатом лице – крупный нос и глубокие морщины; когда секретарь улыбается, морщины выступают резче. А глаза не по лицу – небольшие, прикрытые тяжелыми, чуть набухшими веками. Голос глуховатый, и говорит он не спеша, будто прислушивается к самому себе. Сказать по правде, я не очень обрадовался "попутке", когда в хозяине машины узнал Захарова: начнет расспрашивать, что да как, куда, откуда…
Так оно и вышло. Проехав молча с полкилометра, Захаров вставил в зубы папироску и, не закуривая, обернулся ко мне:
– Не боишься один в такую рань? Хотя… мужчину дорога не должна пугать. Любая!.. Далеко собрался, если не секрет?
Не глядя на него, я пробормотал:
– Домой. В Чураево…
– Ага, вот как! Значит, подбросим к самому порогу? Повезло тебе! А там… чей будешь?
– Курбатова Петра сын.
– А, знаю, знаю его! Отец у ‘тебя на костылях? Ну, правильно… А сам – далеко гулял?
"Началось… Как ему ответить? Сказать, что в гостях был… неприятно лгать. А расспросов так или иначе не избежать. Не сейчас, так после, дома спросят!"
Захаров слушал, не прерывая. В маленькое зеркальце над головой шофера я вижу его лицо, серьезные, внимательные глаза. Когда я кончил рассказывать, Захаров выбросил в боковое окошечко недокуренную папироску, задумчиво протянул:
– Мм-да-а… Неприятная петрушка, прямо скажем.
Тебя как звать? Ага, значит, мы с тобой тезки. Так ног, тезка, я отлично понимаю гною неудачу, – в свое время со мной точно такая история приключилась…
Видя мое недоверие, Захаров чуть приметно улыбнулся, вокруг широкого рта обозначились морщины.
– Не веришь? А было такое дело, не смог попасть и я в институт. Тебе сейчас сколько? Восемнадцать? Мне было примерно столько же, но я мечтал стать агрономом. Отцу хотелось направить меня по преподавательскому делу, а я зарубил на своем: агроном и точка! Да-а… Послал документы в сельскохозяйственный институт, на другой день война началась… Таким вот образом, тезка, и накрылся мой институт, с того времени никак не могу стать агрономом. Теперь вроде и поздно начинать… После войны тоже не до учебы было. Так и получилось, что будущий агроном пахал землю снарядами, засевал ее свинцом, удобрял своей кровью. Страшная это работа, не приводись снова испытать такое! Ох, как помешала мне война…
Вижу в зеркальце: шофер тоже слушает внимательно, не отрывая взгляда от дороги. Шоссе здесь все в выбоинах, машину кидает в стороны, безжалостно трясет.
– Гриша, возьми-ка ближе к той канаве. Во-во!.. Выходит, Алексей, обоим нам не повезло, а? Стало быть, так. Но у тебя, как я понимаю, дело чуточку иначе выглядит: друзья-товарищи учиться поехали, а ты вроде как бы от стаи своей отбился. Бывает такое у птиц перелетных – журавль или гусь от косяка родного отстанет. Ну, мало ли что… – Захаров чуть нахмурился, брови сошлись на переносице. – Молод, силенок не хватило, или страх вдруг взял? Вот ты на время и оказался отставшим… – Он резко обернулся, испытующе посмотрел на меня, в глазах блеснула искорка и тут же исчезла. Отвернувшись, он продолжил с едва приметной усмешкой:
– Молодежь у нас привыкла: окончат десять классов, а амбиции – прямо на академика! Мол, я – не я, и никто мне не родня.
Тут Захаров еще раз обернулся ко мне, спросил в упор:
– Куда теперь думаешь?
Не выдержав его пристального взгляда, я отвел глаза.
– Не знаю. Пока не решил. Год как-нибудь проживу дома, а на будущий… попробую снова.
Захаров кашлянул в руку, помедлил с ответом.
– Правильно, от своего не отступайся! – сказал он наконец, хлопнув по колену рукой. – Думку насчет дальнейшей учебы не бросай, при себе держи. Это – надо! А вот до будущей осени срок немалый, триста шестьдесят пять дней. Дома будешь сидеть? Ты не девка-перестарок: женихов не ждать. Да и отец не позволит бездельничать: не миллионер пока. Нынче, брат, не любят, чтобы человек без дела шатался. Надо тебе устроиться, только вот вопрос – куда?
Этот проклятый вопрос я задавал уже себе тысячу раз, но пока ничего неизвестно, просто плыву по течению, точно сухая щепочка: куда вынесет…
– Мда-а… – протянул Захаров в раздумье. – В районных учреждениях навряд ли устроишься: полно везде, сокращать надо лишних. Я бы не советовал туда: сидеть над протоколами, акты переписывать – самое нудное дело… бумага вконец может засушить человека. Надо тебе, дружок, другую работу подыскать, чтоб по душе! Ну ладно, подъезжаем к Чураеву… Ты, Алексей, не шибко горюй, держи хвост пистолетом, а в случае, если отец расшумится, скажи ему: мол, Захаров обещал устроить на хорошую работу. Понял? Ну вот, давай, действуй!
Он сказал шоферу, чтобы тот свернул на мою улицу, машина остановилась возле наших ворот. В окне мелькнула лохматая голова отца, должно быть, он немало удивился: до сих пор легковые машины у нас не останавливались, некому было ездить…
– Так не забудь, тезка, что я тебе сказал! – крикнул Захаров, прощаясь. Взметнув легкое облако пыли, "газик" рванулся вперед и вскоре исчез за поворотом. Я остался стоять с чемоданом. Теперь самое трудное – встреча с отцом. Знаю наперед: мать ничем не попрекнет, она даже обрадуется, что младший сын вернулся к ней! Наверное, все матери неохотно отпускают от себя детей. А вот отец… Ну что ж, будь, что будет, раз вернулся, мимо дома не пройдешь.
– Отец, я… мне пришлось вернуться.
Он долго не отвечал. Сидел, опустив голову, упорно разглядывая носок своего сапога, и молчал. Это было самое неприятное. Уж лучше бы начал ругаться!
– Вижу, что вернулся, – выдохнул он наконец.
А потом будто кольнул чем-то острым в самое сердце: – Зачем?
– Конкурс, отец… Большой был конкурс. У меня не хватило балла…
Он, кажется, не поверил. Как объяснить ему, что это такое "балл"? Нет, он прав, что не верит. Как это один-единственный какой-то "балл" помешал его сыну стать инженером?
…Отец понуро сидел за низеньким столиком, подавленный свалившимся на его плечи несчастьем. Причиной несчастья был я, его сын. Уж лучше бы он отругал меня. Но он молчит, и от этого мне в тысячу раз тяжелее. Я вижу, ему тоже очень тяжело: в его воображении я уже давно был инженером. Неважно каким, но – инженером!
– Та-а-ак, Олешка… – покачав головой, хрипло вздохнул отец. – Дальше как думаешь? Эх, сын! Человеком хотел тебя сделать! Теперь всю жизнь в земле будешь копаться? Вон, как мы с матерью… А?
В какую-то долго минуты я остро пожалел, что не пошел с Аней Шкляевой в педагогический институт. Как бы там ни было, а все-таки место…
– Работать стану, а на будущий год… все равно поеду учиться! Захаров, секретарь райкома, на работу устроить обещал…
Отец снова уронил голову, глядя в одну точку на полу, сказал безразличным тоном:
– Сам знаешь… Ты теперь не маленький.
Пришла с работы мать, завидев меня, всплеснула руками, спросила встревоженно:
– Господи-и, Алешенька, приехал? Случилось что-нибудь? Неужто заболел?
– Нет, мама, ничего со мной не случилось. Не смог я поступить…
– A-а… Ну и ладно, коли вернулся! Никто тебя из дому не гонит. А уж я подумала, не приключилось ли с тобой чего плохого. Как ни говори, кругом чужие, захвораешь – помочь некому. Мало ли как бывает. Ну и живи с отцом, с матерью, а с учебой, может, уладится…
Всю свою жизнь мать провела в Чураеве, всего лишь раз видела железную дорогу, когда провожала отца на фронт, и представить даже не может, как это в городе люди живут на пятом этаже. Ей очень не хотелось отпускать меня из дома, вздыхала тайком от отца: "Ты уж там, Алешенька, посматривай за собой, не приведи господь, чтобы заболел или что… Чужие – не свои". Теперь, видя, что меньшой ее вернулся живой и невредимый, она обрадовалась, хотя отцу вида не показывала.
