Текст книги "Старый дом (сборник)"

Автор книги: Геннадий Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Осто, осто, и когда вы успели рассориться, чего не поделили? При нашем достатке жить да жить бы в добром согласии, душа в душу, а вы…

Почувствовав поддержку, Глаша осмелела. Глотая слезы, принялась торопливо выкладывать перед ней свою обиду:

– Олексан просит у меня денег… Колхозу, видишь ли, деньги понадобились… А я не для них копила! Ой, сердце мое, что же мне теперь делать?

Не оборачиваясь, Олексан через плечо зло бросил:

– Чего заскулила? Силком, что ли, отбирают!

Глаша поняла: теперь отступать поздно. Вкладывая в слова всю свою обиду и горечь, она со слезами в голосе стала выкрикивать в спину мужу:

– Деньги мои, что хочу, то и делаю! Небось без работы не сижу, сама зарабатываю! Тебе, конечно, легко: придешь с работы – еда на столе, одежда постирана. На готовом-то легко прокатываться! А спросил хоть раз, откуда все это берется? То-то, молчишь? Думаешь, нам все это само в руки идет? Не-ет, милый, ошибаешься глубоко!

О пальто она уже больше не заговаривала, а неожиданно даже для себя нашла теперь другое, "веское" объяснение:

– Мы, вон, собираемся купить пару поросят, иначе на зиму без мяса останемся. А как же ты думал? Да маме твоей обновка нужна, об этом ты хоть раз задумался? То-то, что нет! Да налогу двадцать рублей, да страховки… И тебе кое-что надо купить, вон, рубахи все износились. Посчитай-ка, сколько денег потребуется, а он… пристал, дай да дай!

Глаша снова принялась энергично всхлипыват Олексана так и подмывало обрезать жену: "Врешь, не одна ты в этом доме работаешь, зря ты прибедняешься!" Но он промолчал.

Видя, что сын не отвечает, Зоя тоже принялась вразумлять его:

– Э-э, сынок, сынок, люди завидуют нашей жизни, а ты своими руками рушишь свое счастье! Дом наш – полная чаша, чего же тебе надобно? Правду жена говорит: о доме, о хозяйстве ты и думать забыл, одно на уме, что колхоз да бригада, бригада да колхоз! Людям сделаешь добро, а сам, гляди, как бы с сумой не пошел! Колхоз большой, на него не напасешься…

Олексан не дал ей договорить:

– Отдадут, все до копейки отдадут, дай срок! Раз есть что получить, значит, отдадут сполна! К чему этот разговор? А тебе все мало, готова в дне глотки хватать!

– Осто, Олексан, это про родную-то мать! Господи, дожила, от сына такое слышу… Да ты и мальчишкой не очень-то о родителях заботился, готов был последнее чужим отдать… Делан, как знаешь, только от Глаши отступись, не требуй с нее!

Олексан молчал. Он понимал, что он, только он прав. Но как, как им доказать…

Около полуночи электролампа трижды мигнула: электрик на станции поторапливал акагуртцев, чтоб не очень засиживались, завтра рано на работу. Неслышно ступая, Глаша принялась готовить постель. Олексан искоса поглядывал в ее сторону. Его раздражало то, что она как-то особенно бережно и, казалось, даже с нежностью разбирает свою постель. С нежностью сняла с пышных, набитых отборным гусиным пухом (подарок матери к свадьбе) подушек кружевную накидку, аккуратно свернула и отложила в сторонку. Затем осторожно, точно боясь причинить боль, взялась за голубое шелковое покрывало, сложила его вчетверо и повесила на спинку стула. Потом наступила очередь кружевного подзора, затем еще и еще чего-то… Все вещи чистенькие, гладенькие, мягкие, к ним даже боязно притронуться, Олексану порой начинало казаться, что они исполнены к нему скрытой вражды. В первое время после женитьбы он с опаской и со смущением ложился на эту постель. К тому же и Глаша ревниво предупреждала его: "Олексан, не мни белье, оно недавно выглажено… Олексан, поправь занавесочку!" Его это бесило! Но, с другой стороны, и Глаша тоже права: кому не хочется жить в чистоте? Ей, конечно, очень приятно, когда акагуртские женщины, зайдя к Кабышевым по какому-нибудь пустячному поводу, восхищенно всплескивали руками: "Осто-о, к вам зайдешь и обратную дорогу забудешь! Ой, и кто это у вас мастерица вышивать такие наволочки?" Глаша рада похвале, на лице у нее от удовольствия вспыхивает румянец, но она не выказывает это и нарочито равнодушно объясняет: "Ах, эти… Эти я вышивала еще в девушках. Не особенно удачные узоры получились…"

Глаша бесшумно разделась и легла. Олексан про себя отметил: легла лицом к стене, значит, не прошла у нее обида. Ну вот, теперь неделю, а может, и больше они будут дуться друг на друга. Такое уже случалось, и Олексан хорошо знает, как это тяжело! А отчего все это бывает? Что мешает жить им дружно, или, как говорит мать, "в мире и согласии"? Всего второй год они вместе, а уже такого наговорили друг другу! Отчего? Ведь Глаша много училась, в Акагурте все ее знают, завидев на улице молодую учительницу, уважительно здороваются первыми. На людях она – учительница, уважаемый человек в деревне, а дома совсем другая, будто подменивают ее. Можно подумать, что в ней уживаются две души: одна для улицы, другая – для дома. А разве может такое быть? Однажды ее попросили прочитать для колхозников какую-то лекцию. Глаша долго рылась в книгах, газетах, что-то выписывала на бумажки. Лекцию она прочитала, но потом в сердцах пожаловалась свекровке: "На лешего нужна мне ихняя лекция! Сколько времени зря потратила. А не сделать тоже нельзя – в школе учителя волком начнут смотреть, а то даже и учебные часы сбавят…"

Олексан долго сидел один. Давно погасло электричество, он зажег керосиновую лампу. Мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Но как бы там ни было, а завтра нужно ехать на станцию, а до этого любыми путями достать деньги. Вот только где? Может быть, попросить у дизелиста Сабита? Он собирался покупать мотоцикл, значит, деньги в запасе имеются. Этот даст! Парень он славный… И жена у Сабита тоже хорошая, живут они как-то легко, не прячутся от людей. И понимают друг друга с одного взгляда. А вот они с Глашей не могут так. Отчего? Ведь у Дарьи, жены Сабита, образования всего-то семь классов, с Глашей не сравнишь. Видимо, дело не в одном образовании? Бывает, что человеку образование дадут, а чтобы живую душу вложить – об этом забывают…

Перед тем как лечь спать, Олексан, осторожно ступая, вышел на крыльцо, выкурил подряд несколько папирос. В окошке соседнего дома – у тети Марьи – горел поздний свет, на белую ситцевую занавеску падала тень от чьей-то головы. Было видно, что человек читает. "Наверное, агрономка", – подумал Олексан. Невольно вспомнил недавнюю встречу в поле. Поговорили о делах, а потом Галя неожиданно спросила: "Как живешь, Олексан, с женой?" Он смутился и, глядя поверх Галиной головы, пожал плечами: "Живем – хлеб жуем. А если скажу плохо – поверите?" После он пожалел: не стоило открываться перед чужим человеком. Ведь она спросила просто из любопытства, ничем она ему помочь не может…

Олексан против воли неотрывно смотрел на светящееся окно, и внезапно быстрая, как молния, и острая, как боль от занозы, мысль промелькнула и его голове: "А если бы на месте Глаши… была Галя?" Но он тут же отмахнулся от этой мысли: слишком несбыточной была она. Что ж такого, если несколько лет тому назад он, Олексан, с затаенной влюбленностью посматривал на нового агронома и даже и школе механизации частенько вспоминал о ней… Конечно, об этом он никому ни слова, а самой Гале – тем более.

Тень на занавеске шевельнулась, ушла в сторону, спустя минуту-другую свет в окне погас. Олексан словно очнулся от дремоты: огонек от папиросы больно ужалил палец. Кинув окурок под ноги, он придавил его тяжелым каблуком…

В доме было тихо и душно. Можно было бы спать с раскрытыми окнами, но так уж принято в этом доме – спать, закрывшись наглухо. Зоя не раз предостерегала: "На ночь защелки на окнах проверить не вред: неровен час, ночью воры заберутся!"

Большие часы в резном черном футляре – память от деда Камая – мерно рубят время на секунды и минуты, за перегородкой посапывает Зоя. Олексан разделся, стараясь не разбудить жену, лёг и вскоре уснул под неторопливое шарканье старинных дедовских часов.

А Зоя не спала. Не шевелясь, лежала она на своей постели, в сотый раз беззвучно шепча: "Осто, великий светлый боже, не оставь нас своими милостями! Убереги сына от дурных людей! Может, злые люди из зависти напустили на него порчу, вселили в его сердце горечь и злобу? Если так, то пусть наговоры эти упадут на них самих. Сделай так, великий боже!"

Крепко верила Зоя, что можжевеловые веточки уберегут ее дом и семью от злых духов. Не сбылись ее надежды: как раз в ночь, когда души умерших творят всякие пакости живым, в семье Кабышевых вспыхнула ссора. Видно, отыскали-таки нечистые щелочку, не побоялись колючих веток можжевельника…

3

С шумом схлынули весенние воды, выпали первые теплые дожди, люди посеяли семена. Несколько дней лежит зернышко в мягкой земле, точно ребенок, уснувший на коленях матери, а затем, напитавшись живительных соков, просыпается. Солнце-отец будит его, ласково щекоча усами-лучами, жаворонки в небе поют для него свои самые радостные песни, а ветерок, пролетая над ним, шепчет: «Вставай, золотко наше, вставай, мы ждем тебя!» И крошечный богатырь-зернышко; сладко потянувшись, окончательно пробуждается, с любопытством проклевывает зеленой головкой корочку земли: «Ах, как хорошо, сколько солнца, ветра, простора! А я чуть не проспал такую красоту!» Теперь он начинает расти не по дням, а по часам, тянется к отцу-солнцу, а земля, точно заботливая мать, питает и оберегает сына-богатыря: «Ну, расти, золотой, становись на ножки, а я поддержу тебя, не дам упасть». Наверное, потому люди издавна сравнивали землю с матерью и слова «родимая мать» и «родимая земля» всегда неразлучны…

Олексан ехал рядом с шофером в тесной кабине председательского "газика"; опустив боковое стекло, он вглядывался в знакомые поля. По разным приметам узнавал: вот это поле засеял Баширов Сабит, а соседнее – Мошков Андрей. А во-он там, около круглой ольховой рощицы, Самаров Очей прямо на ходу потерял плуг. Не заметив потери, он на тракторе объехал вокруг загона, а наткнувшись на свой плуг, страшно удивился: дескать, чей плуг оказался на моей борозде?.. Ну, тип, другого такого поискать! Идет – шаги считает, спит на ходу…

Снова некстати вспоминалась вчерашняя ссора с Глашей. Утром они и словом не перекинулись. Олексан поспешно проглотил завтрак всухомятку и выскочил на улицу: под окнами нетерпеливо засигналила машина. Провожать его Глаша не вышла… Олексан прямиком поехал к Сабиту, тот, узнав в чем дело, без лишних слов выложил на стол пачку старательно сложенных бумажек: "Ай, Аликсан, зачем много говорить! Валла, когда наш колхоз миллионером станет, тогда обязательно мотоцикл с коляской куплю, Дарью буду катать. А пока потерплю, на своих двоих побегаю!" – "А Дарья как… не станет ругать тебя?" – "Валла, Аликсан, совсем удивил! Она похвалит меня, скажет, молодец, что отдал деньги, а то могли потеряться!" Хороший парень Сабит… А вот Глаша не захотела понять его, Олексана. Почему? Ведь теперь она должна была быть самым близким ему человеком! Должна была… Порой они грызутся, точно два медведя, угодившие в одну берлогу. Кто из них виноват в этом? Черт разберется!

Олексан выругался вслух, затем опомнился и искоса глянул на шофера. Тот сидел, как припаянный, цепко ухватившись за баранку и не сводя глаз с дороги. А дорога на этом участке самая что ни на есть поганая: прошлой осенью ее основательно разбили тяжелые грузовые машины, на которых возили хлеб на элеватор. Шоссейная дорога, когда-то засыпанная мелко битым щебнем, пришла в такое состояние, что шоферы за один сезон "гробили" новые машины.

Председательским "газиком" правил молодой парень по прозвищу Васька Лешак. Прозвище пристало к нему, точно сосновая смола к штанам, но сам Вася на это обращал "нуль внимания". Был он остер на язык, любил "учудить", одним словом, был из тех шоферов, которых председатели колхозов охотно берут на свои разъездные "газики". Если случалось ехать порожняком, Вася охотно сажал в машину попутных пассажиров и рассказывал в пути всякие истории из своей богатой приключениями жизни.

– Эх, мать-телега, отец-колесо! Жизнь-жестянка… – начинал он вздыхать, зорко вглядываясь в дорогу и в то же время чувствуя затылком, что пассажир прислушивается к нему. – Верно говорят: у счастливого петух несется, у несчастливого курица поет!

– А что случилось? – участливо спрашивает живо заинтересовавшийся пассажир.

– Э-э, чужому горю не помочь… Кому как повезет, вот что я скажу! – продолжает "крутить мозги" Васька. И неожиданно делает крутой разворот: – Сгубила меня людская темнота и недопонятие! Мне бы теперь, по бабушкиному предсказанию, не меньше как в академиках ходить, а тут нате – крути баранку! А что, скажешь, не вышел бы из меня академик? Да ты не смотри на мою фигуру, там я отъелся бы, а насчет соображения я… Гляди, фуражечка на мне пятьдесят девятого размера, а председатель райисполкома покупает на размер меньше…

Вася делает многозначительную паузу, тяжко вздыхает и некоторое время молчит. Видя, что пассажир заинтересован его словами, продолжает с горькой усмешкой:

– Еще в начальной школе никто не мог тягаться со мной в учебе. Прямо на лету схватывал, учитель еще рта не раскрыл, а я уже руку поднимаю. Кто знает, сколько похвальных грамот мог я нахватать, а вот на тебе! – не получил ни одной… Уж если не повезет, то и об соломинку можно ножку вывихнуть, правильно старики отметили. Как сейчас помню: учился я в четвертом классе, и вот в один распрекрасный день голова у меня так разболелась, ну просто невозможно! А мать говорит: потерпи, вот солнышко сядет, и боль сама пройдет. Я кое-как перетерпел, только на другой день стало хуже того, спасу нет. Мать возьми да и поведи меня к знахарке, хотя в ту пору в деревне уже свой фельдшер имелся: далась ей знахарка-лекарка! Известное дело, старая женщина, какой с нее спрос… Знахарка покрутила, повертела меня и говорит: "У тебя, парень, мозги рассыпались, придется обратно в кучу собирать". Ну ладно… Принесла она из чулана сито, которым муку просеивают, и сует мне: возьми, дескать, в зубы да крепче держи. Вцепился я зубами в сито, а старая ведьма в это время надо мной разные колдовские слова нашептывает, потом размахнулась да ка-ак вдарит по ситу! Мать честная, не поверите, у меня из глаз не то что искорки, а целые головешки посыпались. Тут я без памяти на лавку повалился, мать развязала руки (та старуха, будь ей неладно, заранее скрутила меня полотенцем) и вынесла на руках. Еле отдышался на чистом воздухе… После того случая мозги у меня, видать, совершенно рассыпались… В школе учительница спрашивает: "Сколько будет трижды три?", а я против своего желания чепуху несу вроде: трижды три – нос утри… Кое-как закончил семь классов, похвальную грамоту, понятно, не дали. Вот тебе и академик!.. Сколько времени уже прошло, а голова моя так и не пришла в нормальное состояние. По временам в беспамятство впадаю! За рулем со мною такое не раз случалось, машину перевертывал, ни в чем не повинных пассажиров калечил, а самому хоть бы хны! Ну, это понятно: при любой аварии шофер остается невредимым, потому как в порядке самосохранения машину он опрокидывает на пассажиров… Эти самые припадки преследуют меня в определенные дни, я себе даже расписание составил. По этому самому расписанию выходит, что сегодня опять меня скрутит… Ох, только бы успеть добраться до дома, не Дай бог, начнется в пути, безвинный человек зазря пострадать может… А коли не доверяешь, могу показать натуральные документы.

Притормозив машину, Вася и впрямь лезет за пазуху, чтоб достать "натуральные документы", но еще ни разу не было охотников поглядеть на них. Обычно пассажир с побледневшим лицом просит остановить машину и пулей выскакивает на дорогу. Бывает, что перетрусивший пассажир забудет захватить свой чемодан, тогда Вася ласково напоминает: "Чемоданчик заберите, как бы не разбился…" Оставшись в машине один, Вася хохочет до слез. Нынешней весной, в самую распутицу, Вася на полдороге ссадил уполномоченного, в неподходящее время собравшегося в Акагурт. Тот двенадцать верст хлебал киселя по невыразимой грязи, до Акагурта добрался в совершенно жалком виде. Узнав же о том, какую шутку сыграл с ним Лешак, грозился подать в народный суд, но дело кончилось "без последствиев".

Этот самый Васька Лешак и сидел за рулем верткого "газика", невозмутимо посвистывая сквозь зубы. Половину дороги Васька каким-то образом утерпел проехать молча. Но когда с грохотом проехали по бревенчатому настилу недавно отстроенного моста, он мотнул головой назад и в сердцах сплюнул в окошечко:

– Видал, дорожники зачесались? Тут весной для нашего брата самая хана была. Загорать однажды пришлось целую ночь, хоть караул кричи! Ладно, к утру трактор зашумел поблизости. Я к трактористу: выручай, братец, мы с тобой одним мазутом мазаны. А он, черт, уперся и ни в какую: ему, видите ли, норму надо выполнять. Денег давал – не берет. Тогда я его с другого фланга: мне, говорю, на станцию надо побыстрее, из Москвы едут кинооператоры хронику нашей жизни снимать, и тебя на весь Советский Союз прославят, неужто славы не хочешь, чудак? Клюнул парень, враз вытащил мою машину, а на прощанье я ему все-таки втолковал, что дураков на пленку не снимают.

Олексан словно не слышал Лешака. Вася покосился на него, помолчал, но, выбравшись на ровную, наезженную колею, снова заговорил:

– А ведь я, Олексан, собираюсь бросать эту сладкую жизнь. Перейду на грузовичок. А на этой чертяке ездить хватит с меня, пусть другие наслаждаются!

– Что так? – вяло поинтересовался Олексан. – Председателя катать – нехитрое дело…

– Ой, не скажи! – живо отозвался Вася. – Хе, в чужой руке краюха толще… А вот ты сам попробуй! Мать последнее время заладила: за тебя с такой твоей работой никакая девка не пойдет. Ну, это, конечно, сугубо мой личный вопрос… Подумай сам, Олексан: поедешь с председателем, так и знай – или он кому-нибудь пол-литра поставит, или его угощают. И уж обязательно угощают шофера, то есть меня: мол, какой ты будешь водитель, если водочки не употребляешь. И вообще: как это – стоять у воды и не замочиться?.. Ну, я-то еще туда-сюда, а вот на председателя нашего Василия Иваныча немало дивлюсь: какой выдерживает такую нагрузку? На той неделе ездили мы с ним на межрайонную базу "Сельэлектро", привезли два генератора, видел, должно быть? А ты спросил, как они нам достались? То-то! Мыто с ним, как заехали на базу, сразу приметили: есть генераторы, шеренгой стоят! И ты думаешь, мы тут же выправили документы и, пожалуйста, получайте генераторы? Хе, не говори гоп!.. Пошли мы с председателем в контору, а там сидит важный начальник – будку отъел такую, что тронь пальцем – кровь струйкой брызнет. Насчет генераторов он сразу обрезал, дескать, они уже занаряжены для другого района. А Василий Иванович тоже не первый год замужем, подмигнул мне и говорит: а что, Вася, время к обеду, может, тут поблизости заскочим в столовую? А вы, товарищ завбазой, не составите нам компанию? Тот сначала для вида поломался, а потом согласился. Одним словом, Василий Иванович влил в ту начальственную бочку пол-литра водки да в придачу три кружки "Жигулевского" – и генераторы в кармане! Во как делаются дела, Олексан…

– Случается… А ты тоже пил с ними?

– А то как же! Я ж говорю, не отвертеться! Тот барыга один ни в какую не пьет, жмется, точно стыдливая девка, которая питый раз замуж собирается… Давайте, говорит, все выпьем за компанию. Я понял так, что, если и его возьмут за жабры, он вескую причину выставит, мол, выпивал я не один, меня за компанию приглашали. А если пристальнее посмотреть, так голый калым получается!.. Василий Иваныч аж зубами скрипит: я, говорит, превратился в настоящего купца старой закалки, езжу по конторам и базам, меняю да достаю шурум-бурум, а на колхозные дела времени не остается. Это верно… Трудно приходится председателям, не у каждого нервы и здоровье выдержат. Сам посуди: он, бедный, мотается туда-сюда, не от хорошей жизни у спекулянтов дефицитные детали покупает, а прокурор тянет его к ответу: "А поди сюда, Василий сын Иванович, да ответь мне, почему это ты за запчасти расплачиваешься наличными деньгами, а государственный банк стороной обходишь?" Одного не поймет прокурор, что спекулянт – он банки и всякие документы не уважает, ему гони звонкую монету!.. Знаешь, поди, что на сегодняшнее число в нашем колхозе три автомашины стоят разутые – нет авторезины. А где достать эту самую авторезину? С семью овчарками ищи – не найдешь! А у спекулянтов она имеется, только они нынче тоже избалованные: сначала ты их угости в ресторане, а потом они с тебя втридорога сдерут. Как говорится, сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу!.. Не-ет, баста, хватит с меня, йодам председателю устное заявление о переводе на грузовой транспорт. Согласен навоз возить на кривом мерине, лишь бы отвязаться от этой таратайки!

Чтобы как-то поддержать разговор, Олексан невпопад спросил:

– А жениться ты еще не надумал?

– Э-э, браток, это другой табачок! Девичье сердце – не сундук, туда не заглянешь. Бывает, пока она девушка – ну, просто ангел, только крыльев не видать, а как расписались в загсе – моментально в сатану преобразуется! Нет никакого взаимопонимания! Моли бога, Олексан, что жена тебе хорошая досталась: грамотешку имеет, приличную деньгу получает и меж собой живете, как голубок с голубкой!

Олексан промолчал. Снова шевельнулась под сердцем вчерашняя обида. "Не понимаем мы с Глашей друг друга. Разные люди… А со стороны вон, оказывается, как рассуждают: жена ученая, большие деньги получа-от, живете и любви. Какая уж там любовь! Одно верно: чужая душа – не сундук, не посмотришь, что таится в ней. Не знаю, у кого как, а у нас в доме не привыкли показывать на людях, ни горести, ни радости. Сундук и есть…"

Ваське очень хотелось поговорить еще, но Олексан угрюмо молчал. "Тоже мне, корчит из себя начальство! – раздраженно подумал Васька. – Сидит, надулся, будто изо рта масло выльется… Про его отца тоже говорили: как возьмется молчать – кочедычком зубы не разожмешь. Известное дело, кабышевская порода…"

На базе они управились довольно скоро. Погрузив коленчатый вал в машину, отправились в привокзальную столовую обедать. Олексан заказал себе порцию суча и котлет, а Васька Лешак долго вертел в руках закатанное меню.

– Понимаешь, люблю культурно поесть! Василия Иваныча, сам знаешь, частенько в город вызывают на всякие бюро, совещания и прочее, а я – прямым ходом в ресторан. Председателя мылят, разносят, стружку снимают, а я тем временем тружусь над антрекотом или седлом по-наполеоновски. А что, прикажешь за Василия Иваныча голодовку объявлять? Где-то читал я, будто у какого-то народа или племени есть обычай: баба рожает в шалаше, а мужик тем временем в сторонке корчится, по земле катается и криком кричит. От этого будто бабе рожать легче!

Васька захохотал на весь зал, Олексану стало неловко за товарища: люди за столиками оглядываются на них.

– Ты потише…

– А что, неправда? Не-ет, пока Василий Иваныч на бюро мычит да телится, из жалости кататься в пыли мне не с руки. Мое дело маленькое: знай, крути баранку да посматривай, чтоб на ухабах начальство не трясло…

Олексан, не слушая Васиной болтовни, посматривал вокруг. На вокзале малолюдно, перрон совершенно пуст. Станция небольшая, поезда стоят неподолгу, а скорые и вовсе не останавливаются. Акагуртские старики еще помнят и охотно рассказывают, как в годы первой германской войны тянули "чугунную дорогу". А до этого по здешним местам простирались непроходимые леса; даже в песнях про эти леса пели, что через них ни реке не пробиться, ни ворону не перелететь. Зато медведям жилось вольготно. Нынче вокруг станции вырос большой поселок, дымит заводишко, поодаль высится громада элеватора. Поговаривают, будто в самое ближайшее время по этой линии пойдут электропоезда. Ничего удивительного!

Где-то близко дважды ударили в колокол, на перрон вышел мужчина в красной фуражке – дежурный по станции. Послышался мягкий, низкий гудок, и вскоре, заслонив окна, на путях остановился зеленый запыленный состав. "Владивосток – Москва", – прочитал Олексан. – Издалека прибыли. Сесть бы сейчас в этот вагон и уехать куда-нибудь далеко-далеко… Отец, когда ссорился с матерью, бывало, грозился: "Уеду от вас!" Да так никуда и не собрался за всю жизнь. Неужто и я так? К чему было спешить? Матери, видишь ли, не терпелось: женись да женись, лучше Глаши в округе девушку не выберешь. А жить-то с Глашей не ей, а мне!"

Справился с обедом Василий, тронул Олексана за рукав: "Пошли, что ли?.."

Лешак завел машину, но отъехать они не успели: в в последнюю секунду подскочил незнакомый военный с офицерскими погонами. Задыхаясь от бега, прерывисто, по-русски спросил:

– Ребята, одну минутку. Куда машина?

Васька покосился на его погоны: манор, танкист. Ну, в армии ему приходилось видеть и генералов. Неохотно ответил:

– До Акагурта, а дальше не идет.

– О, порядок в танковых частях! Одну минуту…

Майор скрылся в дверях вокзала. Вася вопросительно посмотрел на Олексана: возьмем пассажира? Тот кивнул:

– Ладно, посади, места хватит.

– Трешку с него, не меньше. Офицеры – они народ деньжастый…

Через минуту, держа на весу два огромных чемодана, подоспел майор. Вася кинулся помогать ему, заговорщицки подмигнул Кабышеву: мол, подоим божью коровку! Олексан хотел уступить пассажиру свое место, но тот решительно отказался и примостился на жестком боковом сиденье. "А, шут с тобой, – подумал Олексан, – после небось пожалеешь. У нас здесь дороги асфальтом не выложены, как тряханет да вдаришься головой, сразу матушку вспомнишь… Интересно, куда он едет? Должно быть, отпускник. А лицо вроде знакомое. Где я мог видеть его? Вон на левой щеке, возле уха – темная родинка, точь-в-точь чечевичка. Знакомая отметинка… Или просто показалось?" Но, сколько ни пытался припомнить, это ему так и не удалось.

Как только машина тронулась, майор извлек из кармана блестящий никелированный портсигар и протянул Олексану:

– Куришь? А друг твой? – Прикурив от одной спички, майор внимательно оглядел обоих спутников и неожиданно спросил по-удмуртски: – А вы, ребята… не акагуртские?

Вася чуть не выпустил из рук баранку, Олексан удивленно посмотрел на майора.

– Нн-у, да, из Акагурта мы…

Довольный, майор от души расхохотался:

– Во-во, значит, в точку попал! Вначале сомневался, потом гляжу – вроде бы земляки! Меня вы, конечно, не узнаете? Так ведь я тоже акагуртский, Харитон Кудрин. Еду вот домой, уволился в запас.

Теперь Олексан отчетливо вспомнил этого офицера. И как он раньше не признал его! Ну, конечно же, это он, Харитон Кудрин, лет семь, а то и восемь назад приезжал домой в отпуск, тогда в Акагурте только и было разговоров, что "у Марьи Кудриной сын приехал, большим начальником стал, прямо не узнать человека! Двенадцатый годик, считай, служит. Такой у Марьи сын вырос, а она, сердешная, мается тут одна-одинешенька. Матери-то каково! Вот и расти детей, жди от них добра, помощи, эхма…" В тот приезд Кудрин был в чине капитана-танкиста, пожил у матери с месяц и уехал обратно, с тех пор в Акагурт больше не приезжал. Олексан в то время был еще мальчишкой, тайком посматривал через щелочку в заборе на соседский двор: там, заложив руки в карманы армейских брюк, взад-вперед расхаживал высокого роста офицер, мурлыкал про себя нездешнюю песенку. Немало времени прошло с тех пор, поди-ка, узнай теперь Харитона Кудрина!

Васька Лешак приуныл: "Вот оно как обернулось! Плакали три рубля. Это называется хватануть шилом масла! Э-э, да черт с ним, на чужие деньги не шибко разживешься. Ладно, пусть по крайней мере знает, какие шофера водятся в Акагурте!

С этой мыслью Вася включил третью скорость, мотор отчаянно завизжал на предельных оборотах, и "газик" понесся, не разбирая кочек и выбоин. Майор пригнулся вперед и весело прокричал шоферу в ухо:

– По принципу "больше газа – меньше ям", так, что ли?

Переждав, когда машина выберется на ровным участок дороги, Кудрин принялся жадно расспрашивать своих спутников:

– Вы, ребята, чьи будете в Лкагурте? Как там у нас вообще? Жить можно? Сколько на трудодень выдают?

Когда Олексан сказал, что они приходятся соседями, Кудрин изумленно сдвинул фуражку на затылок.

– Вот так здорово! Выходит, ты сын дяди Макара? Не скажи сам, ни за что бы не признал! Ты смотри, а? Силен, сосед, силен! Механиком, говоришь, в колхозе? Важная должность, да-а… Ну, а как отец, мать?

– Мать жива, а отца четыре года назад схоронили. Деревом в лесу задавило…

– A-а… Жаль, отца твоего я помню хорошо: мальчонкой был, он мне иногда игрушки мастерил, медом угощал. У вас, помнится, пчел много держали, жалили они меня беспощадно.

– Пропали до единой… Мор напал на них, американским гнильцом называют…

Некоторое время ехали молча. Но вот впереди показались акагуртские поля. Кудрин как приник к окошечку, так до самой деревни и не отрывался. Узнавая родные места, он по-ребячьи радовался и без конца переспрашивал:

– А вот тот холм с тремя липами – это Бектыш? О-о, мы там на лыжах катались, бывало, как приспустишь, аж в ушах посвистывает! Что-то вроде пониже стала горка? Хотя ничего удивительного: люди растут, становятся выше, а горы остаются прежними… А вон еще холм, как его… Глейбамал, не ошибся? Молодежь вечерами собирается там? О, вот и Акагурт наш показался! Приветствую тебя! Помните, в школе вас, должно быть, тоже учили: "Вот моя деревня, вот мой дом родной…" Да-a, приехали…

Вася остановил машину перед домом Кудриных. И не успел Харитон Кудрин сойти с машины, как в ту же самую минуту ворота широко распахнулись, выбежала мать Харитона (видимо, она незадолго перед этим пришла с работы, даже не успела скинуть с плеч старенький мужнин пиджак), и негромко ахнув, прижалась к сыну и заплакала.

– Ну, мама, зачем ты так? Радоваться надо, а ты в слезы…

– Ой, сынок, прости меня, глупую. От радости это я… – Отерев концом передника мокрое от слез лицо, она улыбнулась сыну. – Да что же это мы стоим посреди улицы, пойдемте в избу!

Кудрин взялся за чемоданы, шагнул вслед за матерью, но, вспомнив о своих попутчиках, задержался в воротах:

– Вы, ребята, вечерком загляните к нам. Как говорится, перекурим это дело: посидим, поговорим. Обещаете?

– Приходите, приходите, гостям будем рады! – поддержала сына тетя Марья. – А ты, Олексан, мать пригласи с собой и Глашу обязательно. Такая у нас радость, как не прийти соседям! Не зря говорят – поделенная радость вдвойне слаще!

Олексан не стал заходить домой, вдвоем с Васькой Лешаком напрямую проехали к колхозным мастерским и выгрузили привезенные детали. Поставив машину, зашагали домой. Олексан в шутку спросил: