Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)
Глава XV
Олексан ушел, а Макар, остыв, уже пожалел: зря погорячился. Надо было сдержаться, промолчать. Про себя надеялся: Олексан скоро вернется. Куда же ему, как не домой? Разве проживешь долго у чужих, когда есть родной дом? А то – и подумать страшно: вся деревня будет тыкать в Макара пальцами: «Вон, Макар столько съел, что теперь обратно изо рта лезет – родного сына из дома выгнал». Будто без того мало разговоров: дескать, Кабышевы такие да сякие, жадные, скупые…
Во всем, что случилось, винил Зою. Из-за все в деревне ходят про них нехорошие слухи, из-за нее в семье неполадки, из-за нее теперь ушел Олексан. И кто надоумил ее менять самогон на керосин? Хотя бы его спросила. Благо, если бы не было керосина, или неоткуда достать, а то – пожалуйста, поезжай в Акташ и вези хоть целую бочку!
Стиснув зубы, Макар исподлобья зло глядел на жену, на ее подвижную сухонькую фигуру. И в чем только у нее душа держится! Не хотел бы ее видеть, не хотел бы ее слышать, да глаза видят, уши слышат. Со смиренным видом зря обиженного человека Зоя возится около печи, гремит ухватами, горшками, ступает мягко, словно большая кошка. Спать ложится отдельно, в женской половине стелет себе шубу, и, прежде чем лечь, долго молится, в темноте размахивает руками и шепчет, шепчет: "Осто, великий, светлый боже… пошли здоровья… не оставь в милости своей…" Макар слышит ее шепот и, скрипя зубами, тяжело ворочается на своей койке, думает угрюмо: "И без бога еще долго протянешь: говорят, скрипучее дерево долго стоит… Эх, жизнь! Жили до сих пор – все было ничего, а раз началось, – и все рушится… Как плотина: сверху смотреть – все хорошо, а в один день взяло да прорвало. Вода ее размывала помаленьку, пробила да развалила!.. А здесь – где пробило, когда началось?"
Олексан не вернулся. Прошел день, второй, вот уже неделя прошла – не вернулся Олексан. Макар и Зоя, каждый про себя, ждали: вот-вот сын откроет ворота, стуча сапогами поднимется по лестнице, откроет дверь… Макар готовился: только сын вернется, спокойно, ладком поговорить. Пусть на отца обиду не держит – в жизни всякое бывает, Пусть поймет, не маленький. Если в их семье не будет согласия, люди совсем засмеют. Скажут, что Макар единственного сына от себя отделяет, А чего Олексана отделять? Ведь ему все нажитое принимать, свое наживать! А как же иначе?
А Зоя думала: "Вот вернется Олексан домой, будет виниться перед матерью: "Мама, я виноват, не сердись, вперед умнее буду". А она скажет: "Ладно уж, я-то на тебя не сержусь. В семье надо жить в согласии да в мире. Знаешь, когда пчелиная семья сильная и дружная, ее никакая болезнь не берет, никакие враги ей не страшны".
Чтобы не было лишних разговоров да расспросов, Зоя и Макар на людях о сыне не заговаривали, не расспрашивали. Знали, что Олексан ночует в своей бригаде, у Петыр-агая. Но люди сами, будто невзначай, то и дело спрашивали: "Говорят, вы сына своего отделили? Правду говорят али нет?" Макар ничего не отвечал или обрезал сразу: "Врут"… А Зоя растягивала губы в улыбке: "Осто, за что нам Олексана отделять? Была бы семья большая, а то ведь трое живем! Уж мы его как нежим, прямо на руках носим…" Говорила с улыбкой, а в груди ворочалась злоба: "А вам-то что за дело? Проклятые, чужому горю радуются!"
Но, видно, над их домом злой ворон прокаркал: несчастье за несчастьем пришло.
Спустя несколько дней после ухода Олексана стали роиться пчелы. Вышли сразу два роя, и один из них Зоя тут же впустила в свободный улей, нарочно припасенный для такого случая. А другой, выйдя из улья, вдруг поднялся и привился на тополе, что рос у забора на улице. Растерявшаяся Зоя забегала по двору:
– Ах, бог ты мой, улетит ведь, сейчас улетит! О, господи, хоть бы снять успеть!
Рой привился высоко, без длинной лестницы никак не достать – даже водой не спрыснешь. Причитая, Зоя, славно курица, металась со двора на улицу, с улицы на двор. Потом догадалась, что нужна лестница, кое-как приволокла ее, стала приставлять к тополю. Лестница была дубовая, пяти метров длины – Макар сам делал, – и Зоя никак не могла ее поднять. Оглянулась, – кого бы попросить? Не Марью же – та, верно, и так уж посматривает в окно да радуется чужой беде. Еще бы – ведь в деревне все завидуют Кабышевым, радуются, когда у них горе. И другие соседи не придут. Улица пустая – все на работе.
И тут откуда ни возьмись Марья подбежала к ней, не сказав ни слова, взялась за лестницу, стала помогать. Вдвоем кое-как поставили, теперь легко было достать до ветки, где привился рой. Марья молча ушла, а Зоя даже не поблагодарила ее.
Теперь как же рой снять? Не иначе, придется отпиливать ту ветку. Зоя бегом кинулась к амбару, схватила ножовку Макара, только начала взбираться по лестнице, – глянула вверх и ахнула: клубок пчел начал разматываться. Пчелы летали вокруг матки, множество крылышек гудело обеспокоенно.
– Ах, бог ты мой, уходят, уходят! – шептала Зоя, не сводя глаз с роя. – Где теперь привьются? Ах ты, изъян какой…
Рой поднялся, сильно гудя, оторвался от тополя – улетел. Зоя кинулась за ним, причитая тонким голосом:
– Ай-ой, боже-е, рой уходи-ит.
Добежав до Акашура, остановилась. А рой, перелетев через реку, медленно стал удаляться, пока, наконец, совсем не скрылся из виду…
Когда Макар пришел, Зоя рассказала ему о случившемся. Но Макар ничего не сказал, как будто это его и не касалось. Зоя обиделась: "Что же это такое? Как будто мне одной нужно".
Прошло еще несколько дней. Однажды Зоя вышла в садик и всплеснула руками:
– Осто, да что это за несчастье такое!
Вокруг одного из ульев валялись пчелы, и возле летка еле-еле ползало еще несколько, – но, видно, такие слабые, что уже не могли взлететь. На глазах у Зон они свалились и замерли. Какой-то мор напал на них! "И как раз рой-то молодой. Или улей плохой? Да чего ему быть плохим – еще отец в нем пчел держал. Должно быть, сглазили. Завистливых людей много…"
Назавтра стали гибнуть пчелы и в других ульях, и на земле валялось уже много маленьких коричневых трупиков. Одна и та же болезнь косила их: сначала слабеют, не могут подняться с летка, будто ушибленные, крутятся на одном месте с бессильно опущенными крылышками. Потом падают, переворачиваются и замирают. "Сглазили, – решила Зоя. Поджав губы, вздохнула. – Чтоб им на свою голову тьфу, тьфу!"
Макар клал мертвых пчелок на свою загрубевшую ладонь и подолгу рассматривал, почти не чувствуя прикосновения маленьких мохнатых телец. "Вот летала-летала, а теперь лежишь… мертвая. Должно быть, много меду переносила в свой улей – ишь крылышки как обтрепались. Бедняжечка… Видно, и в дальних полях побывала. Старательная была… А что толку? Работала, работала, а теперь вот – мертвая. Эх ты, малышка!.."
Но пчелы продолжали гибнуть. Пришлось идти к соседке, попросить Галю пойти посмотреть на пчел.
Галя пчеловодство знала очень слабо, – что могли дать несколько часов лекций в институте? Так считалось: для агронома-полевода этого вполне достаточно. Но отказать Макару было неудобно, и Гале пришлось зайти в соседский садик. Надев лубяную шапочку с мелкой проволочной сеткой, она с опаской приблизилась к ульям. Макар стоял среди ульев с непокрытой головой, руки тоже были голые, но пчелы его не трогали.
Галя увидела мертвых пчел.
– Макар Петрович, а как по-вашему, что с ними случилось? – смущаясь своего незнания, Галя решила сама спросить Макара. Он должен лучше знать – не первый год возится с пчелами.
Макар поднял на нее глаза, медленно отвел; сказал нехотя:
– А кто их знает… Бывает, понос губит. У этих будто не то. Откуда заразе этой взяться? Свои семьи здоровые, в округе тоже не слыхать, чтобы пчелы болели. Не знаю…
Галя наморщила лоб, стараясь припомнить немногие сведения по пчеловодству, полученные в институте. "Понос? Что-то не помню… А еще этот – гнилец американский и европейский. Инфекция может сохраняться очень долго, даже в старых ульях. Но здесь другое – не похоже, чтобы был гнилец. К тому же им заражается только молодь. Похоже, они отравились, характерные признаки интоксикации… Но чем, откуда?"
Макар нарушил молчание.
– В тот, крашеный улей недавно молодую семью пустили. Сильная была семья, а пропали все, ни одной не осталось…
– С того улья и начался падеж?
– Как раз с того. Я его недавно выставил, почитай, всего неделя. Нынешний рой туда пустили, подкармливали модом… – Макар помолчал, пожевал губами… – Улей этот в сарае валялся. Когда-то у тестя стоял… Много пчел держал, весь сад был ульями заставлен. А потом пчелы пропали, да и хозяева… тоже пропали. С концом…
Вдруг замолк: для чего это он рассказывает девчонке о Камае? Ей-то все равно – был Камай или совсем его не было на свете.
Галя чувствовала себя неловко: стоит человек намного старше ее, ждет ее совета.
– Ну, Макар Петрович, я не знаю, как тут помочь… Посмотрю в книгах, а кроме того… Давайте, Макар Петрович, я сдам на анализ в районную ветлабораторию несколько погибших пчел! Это будет самое верное.
Обрадованная найденным решением, Галя вышла из садика и сняла сетку. Она направилась уже к воротам, но Макар ее остановил:
– Галина Степановна, погоди-ка. Поговорить надо…
"Что еще? Опять затащат к себе, станут разворачивать полушалки да отрезы? Нет, ни за что не пойду!"
– Что такое? – Галя нетерпеливо обернулась к Макару.
Макар опять пожевал губами, почему-то погладил щеку. Видно, трудно ему было начинать этот разговор.
– Олексан… Он не приходит к нам. Ушел… – Макар помолчал, не глядя на Галю. – Как он… там?
Галя прикусила губу. В первую минуту она не могла попять: почему Кабышев спрашивает у нее об Олек-сане? Внимательно посмотрела на Макара и почему-то сразу ясно заметила, как он сильно постарел с того времени, что она приехала в Акагурт.
– Да, я слышала. А Олексан… как вам оказать… по-прежнему работает. Я давно не была у трактористов, и с тех пор, как он… ушел от вас, наверное, виделись раз, не больше. Он ничего мне об этом не говорил. А… почему он ушел?
Макар стоял, упрямо разглядывая носки своих сапог. Покачав головой, сказал с заметной дрожью в голосе:
– Не гнали мы его… сам ушел. Не захотел с нами жить. Люди, может, разное говорят, а я… не гнал его. Коли увидите его там, скажите: мол, зря ушел… отец на него обиду не держит.
В эту минуту у Макара был такой униженный и жалкий вид, что Гале стало тяжело, и она согласилась:
– Хорошо, хорошо, я ему передам. Поговорю с ним…
– Вот, вот, поговорите, – облегченно вздохнул Кабышев, видимо радуясь, что Галя поняла его.
А в это время в доме, у окна, за сдвинутой занавеской, стояла Зоя, прислушиваясь к разговору. С обидой думала: "A-а, сына выгнал, а теперь сам же и обратно? Только не старайся, не отдам я тебе сына. Не отдам, мой он, Олексан!"
С треском распахнула она створки окна:
– Макар, ты чего там людям банки рассказываешь? Заходи, суп остынет!
А Гале – ни слова, будто и не было ее. Всем своим существом теперь она ненавидела и Галю, и всех трактористов этой проклятой бригады. Была уверена: это они испортили Олексана, учат жить по-своему. Оторвали сына от матери, шайтановы дети!
Галя обернулась, посмотрела на Зою. Взгляды их встретились. Зоя торопливо, со стуком закрыла окно.
Глава XVI
В конце загона стоит запряженная лошадь. Это дежурит лошадь Параски. Сама Параска куда-то ушла. На телеге – полная бочка с керосином. Чтобы не свалилась, Параска подложила под нее с обеих сторон по кирпичу. Лошадь стоит уже давно, спокойно дремлет, чуть шевеля ушами: одолевают мухи. Но вот она насторожилась: в чуткую дремоту проник новый звук. Подняла голову и снова равнодушно опустила: ничего нового, всего-навсего трактор спускается с холма.
Доехав до конца загона, Олексан направил трактор прямо к телеге. Лошадь, испугавшись, отпрянула, телега накренилась, и бочка, перекатившись через кирпич, упала на землю.
Трактор остановился возле самой телеги: Как раз в эту минуту из рощи, с охапкой зеленых веток, показалась Параска. Она что-то кричала, но из-за шума трактора ничего нельзя было разобрать. Олексан заглушил мотор, и тогда донеслось:
– Сдурел, что ли?! Куда лезешь на телегу! Вот возьму да стяну за ногу!
Олексан не стал ждать, пока Параска шисполнит свое намерение, живо соскочил с трактора и миролюбиво улыбнулся Параске.
– Ну, не ругайся, Параска-апай! Я просто хотел проверить, привыкла ли к трактору твоя лошадь…
– "Проверить"! Бочку вон свалил. Эк-кий, право, молодо-зелено, не ум, а яйца всмятку, – проворчала Параска уже более дружелюбно. Потом, улыбнувшись, прибавила. – Тебе, Олексан, пора за ум браться, теперь ты сам себе хозяин – одна голова, две ноги.
Олексан сразу помрачнел.
– Ладно уж, Параска-апай, не надо…
– Как же так – не надо? Заварил кашу, а расхлебывать боишься? Горячо, а? Эх ты… Где теперь живешь-то? У Петыр-агая?
– У него.
Параска помолчала, задумавшись.
– Что ж, век так не проживешь. Не мыкаться же одному, когда своя семья есть. Что ни говори, а родители – мать и отец, – хороши ли, нет ли, а свои. Семья, так уж пусть семья и будет. А так что? Один тянет сюда, другой туда.
– Это верно, Параска-апай. Только ведь я никуда не тяну. Просто хочу жить, как все живут. А мать с отцом хотят… по-другому. Плохо мне там…
– Подожди! Отец-то у тебя работящий, с детства ведь мытарился. А мать в кулацкой семье выросла, привыкла все для себя. Вышла… за бедного. Потом поправились, а колхозом стали жить – и вовсе на ноги стали. Отец твой хороший человек, это мать его испортила, У ихней родни, если кулак сжимался, не скоро разжимался…
Олексан молча слушал Параску и не мог понять, для чего она ему все это говорит, Он и раньше слышал, как жили отец с матерью, – прислушивался к разговорам, а иногда мать сама рассказывала, только к чему это сейчас?
– А ты, молодец? Ушел от отца-матери, а подумал? Может, по молодости – обиделся, да и все? Дескать, вы так, а я – вот так. Из упрямства.
Олексан, поглаживая медленно остывающий радиатор, трогал пальцем медную пластинку, и она жалобно звенела: дзинь-дзинь…
– А может быть, и в самом деле с ними не можешь?
Насильно мил не будешь. Тогда не живи, только хорошо подумай. И людей не сторонись, у тебя товарищи хорошие.
Пластинка под рукой Олексана тоненько звенела: дзинь-дзинь. Остывающий радиатор тихонько шипел, точь-в-точь как самовар, когда мать ставит его на стол.
– Ну, ну, Олексан, чего раскис! – нарочито бодрым голосом окликнула его Параска. – Голову себе не очень забивай. Давай, заправляйся, работу-то забыли.
Вдвоем налили в бак керосин, сменили в радиаторе воду. Олексан схватил заводную ручку; все знали – это был его козырь: заводить мотор с полуоборота. В бригаде никто так не мог. Медвежья сила у парня! Говорят, если человек в детстве много меду съест, обязательно сильным будет, а Олексан маленьким хлебал мед большой деревянной ложкой.
Трактор, грохоча, тронулся с места, вошел правыми колесами в борозду, лемеха врезались в землю. Грачи, галки садятся на борозды, чуть ли не под плуг: давно привыкли к трактору. А когда они прыгают в борозде за плугом, торопясь обогнать друг друга, их совсем не видно: Олексан пашет глубоко, выворачивая подпочвенный слой. Время от времени он оборачивается: все ли в порядке? Крепко запомнился случай, когда из-за "клиньев" пришлось краснеть перед Ушаковым.
Трактор гудит ровно, иногда, будто рассердившись, попыхивает, выбрасывая кольца дыма, и прибавляет обороты – видно, попался твердый участок. Человеку непривычному кажется, что трактор очень уж гремит: грохот бьет по голове, соседа не слышно, если даже он кричит в самое ухо. Но привычному человеку мотор совсем не мешает. Больше того – в беспорядочном шуме ухо улавливает подобие какого-то мотива. Об этом может рассказать любой шофер, тракторист, комбайнер. Опытный человек даже понимает "язык машины". Он слышит, как ходят в цилиндрах поршни, как крутится на подшипниках коленчатый вал, визжат шестерни в коробке передач и в дифере. Трактор неторопливо ползет по полю, а тракторист озабоченно прислушивается: "Пальцы износились, надо сменить…", "подшипники стучат, пора делать подтяжку".
Вначале Олексан удивлялся, как это Ушаков безошибочно узнает на слух, какую деталь нужно сменить, где и что подтянуть. А теперь и сам стал различать "инструменты в оркестре". Недавно сказал Ушакову: "В коробке зубья шестеренки покрошились. Сменить придется". Бригадир не поверил: "Почудилось тебе, Кабышев". Олексан все-гаки сиял крышку коробки и показал Ушакову осколки металла. Ушаков развел руками: "Да-а, полсмены стоять придется. Хорошо, вовремя обнаружили, а то бы еще больше простояли". Бригадир сказал "обнаружили", а надо бы – "обнаружил", – уж очень хотелось Олексану, чтобы похвалили его одного.
Впереди показался пень – большой, старый, но еще крепкий. Каждый год его обходили сеяльщики, жнецы и комбайнеры. Олексан уже собрался его объехать, но вдруг решил: "Будь что будет, не сверну. Попробую своротить!" Из выхлопной трубы вырвались черные клубы дыма, мотор надсадно завыл, трактор напряг все свои тридцать две лошадиные силы. На одно мгновение он остановился, что-то затрещало – и вот машина снова рванулась вперед. Олексан оглянулся: раскинув в стороны уродливые руки-корни, пень лежал на боку. "Ого, какой ты уродина! – подумал он. – Выставил наружу головку и сидишь себе, а главное-то у тебя, оказывается, под землей спрятано".
Только потом Олексан почувствовал, что все еще крепко держится за руль, а пальцы побелели. На лбу выступили капельки пота, будто это он сам выворотил пень из земли.
Дневная смена давно уже вернулась – только Олексана еще нет. Трактористы поужинали и разбрелись кто куда: одни – в сарай отдыхать, другие – прогуляться на Глейбамал. Андрей и Сабит, несмотря на позднюю пору, поехали на велосипедах в Акташ смотреть новую кинокартину. В Акагурте кинопередвижка бывает раз-два в неделю, – и то привозят все старые фильмы, которые по воле райкультпросветотдела совершают по колхозам несколько круговых маршрутов. Андрей то и дело ругается: «Я в газете читал: фильм в Москве еще в прошлом году люди смотрели, а к нам только привезли. Да что, мы от Москвы на год отстали, что ли? Вот возьму да напишу ихнему министру!»
Дедушка Петыр, разнеся свою почту, сразу полез на печь и заснул. Трудно старому в такую погоду.
В темном углу около двери сидит Очей, подвязавшись платком бабушки Одок. У него разболелись зубы.
Днем он на стенку лез, но в больницу так и не пошел: боится, что вырвут зуб. И такая прыть появилась у вечно сонного, неторопливого парня: из избы мчался во двор, со двора в огород, с огорода обратно в избу, посидев минутку, с глухим мычаньем снова рвался к двери. Наконец сжалилась над ним бабушка Одок, – дала свой платок, завязав в него горячую золу. Теперь он сидит в углу и время от времени жалобно стонет: "Бабушка, зола остыла, сменить бы…" Сабит ему посочувствовал: "И почему это как раз нужного человека болезнь нашла? Попробуй положи на больной зуб горчицу или табак, беда как помогает. Валла! Не хочешь? Тогда обязательно помрешь, Очей". Только Очею не до смеха. Попробуй, посмейся, когда челюсть набок сворачивает.
Ночь темная. Небо сплошь затянуто тучами. Тихо и сонно по листьям шуршит несильный дождь. Шум трактора временами совсем замирает – значит, ушел в дальний конец загона, – потом снова нарастает, как жужжанье большого жука.
В открытое окно брызнули капли дождя, и лепестки черемухи, словно маленькие белые мотыльки, влетели в комнату, опустились на стол. Ушаков закрыл окно.
Стало совсем тихо, только ходики уютно тикают.
Но вот стукнула калитка, во дворе залаяла собака.
– Никак Олексан идет. – Бабка Одок отложила вязанье и застучала в печи ухватом. – Должно, наголодался. В обед носила ему в поле поесть, а он нос воротит: неохота…
Олексаи зашел в избу прямо в плаще, весь мокрый – вода ручейками стекала на пол.
Разувшись, Олексан долго умывался, докрасна тер лицо и шею грубым полотенцем.
– Давай садись, Олексан. – Бабка поставила на стол миску, нарезала хлеб. – Суп остыл, пораньше бы тебе прийти.
Видно, и правда, сильно проголодался Олексан: большими кусками откусывал мягкий, пахучий хлеб и торопливо хлебал чуть теплый суп.
– Ого, глядя на тебя, сам есть захочешь. Приятного аппетита! – пожелал Ушаков.
– Спасибо! – отозвался с набитым ртом Олексан.
Он полюбил эти часы ужина в кругу товарищей, когда за столом то и дело перекидываются шутками и едят много и аппетитно. И никто не провожает твою ложку долгим, тяжелым взглядом, от которого кусок застревает в горле, никто не надоедает: "Ешь с хлебом, чего зря хлебать, голодный будешь!" "Почему у нас не так? Мать за столом не разговаривает, и отец молчит. Как будто покойник в доме". Теперь Олексану казалось, что дома он никогда не наедался досыта.
– Ну, как дела, Кабышев?
– Сегодня хорошо, Павел Васильич, – охотно заговорил Олексан. – Загон был хороший. А потом, помнишь, был там старый пень? Своротил я его. А загон весь вспахал.
– Хм, своротил! Мог бы стойки поломать, а отвечать кому? Озорник ты, Олексан. Новый загон не начинал?
– Заехал, да только темно уж стало. Параска-апай там была, я ей факел сделал, вот она и светила мне. Ждет, пока я подъеду, потом снова вперед бежит, отмеривает. Устала она.
– Ого, выходит, ты нынче дал! – обрадовался бригадир. – Молодчина, хвалю.
В темном углу заворочался Очей, забормотал:
– Трудодней загребет…
Олексан перестал жевать, с удивлением уставился в угол, потом вопросительно взглянул на Ушакова.
– С зубами мается. Целый день стонет.
– А я-то гадал: почему нет смены? – проговорил Олексан. – Ну и что теперь?
– Да что? Может, к утру отпустит. В больницу не идет, хоть на веревке тащи.
Очей пробормотал:
– Из-за этого… зуба без трудодней останусь… м-м…
Олексан положил ложку на стол, встал, подошел к Очею, зло проговорил:
– Ну и что? Чего ты раскуковался: "Трудодень, трудодень!" Я твои трудодни не беру, не нужны они мне. Своих хватит. Иди сам да работай!
– Иди-и, – проворчал Очей. – Как я пойду… с зубом?
– Тогда сиди да молчи. Эх, ты…
Олексан постоял минуту, затем решительно сдернул фуфайку с гвоздя.
– Олексан, ты в сарай? Возьми мой зипун, ночь-то холодная, – посоветовала бабка. – Замерзнешь совсем.
Олексан остановился у порога, взглянул на бригадира.
– Я, Павел Васильич, в поле иду. Трактор в борозде оставил.
И вышел, хлопнув дверью. Бригадир хотел остановить Олексана, но потом раздумал: "Пусть идет. Успеет выспаться, ночь длинная. Черт бы побрал этого Очея, нашел время болеть".
Спустя некоторое время Ушаков открыл окно. Дождь перестал. Слышен был гул мотора – где-то работал трактор. "Это Дарья или "СХТЗ", что ли? Да нет, Дарья на другом поле. Значит, это Олексан".
В углу опять заворочался Очей. Встал, подошел к лампе, развязал платок. Щека у него раздулась, словно положил в рот целое яблоко. Осторожно погладил щеку, лаская больное место.
Попросив у бабушки Одок ее старый зипун, Ушаков отравился спать в сарай. Очей стоял посередине комнаты, поглаживая больную щеку и вздыхая. Ему явно не везло. Другим все само в руки лезет, хотя бы тому же Олексану. А Очею не везет. Хотел нынче подработать, получить побольше хлеба, – продать десяток-другой пудов на базаре, а там купить кое-что, отстроить дом. Тогда бы он уж стал жить спокойно. Так нет, не везет ему. С этими горестными думами Очей снова отправился в свой угол.
