Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
– Дождешься от него, как от кошки лепешки! – презрительно отворачивается от мужа Сандра.
– Нет, ты погоди ругаться. Кто знает, может, пока вы тут меж собой мило переговариваетесь, у него тем временем в котелке заваривается какое-нибудь изобретение. Вдруг он придумает такую машину, что она сама будет печку топить и пацанов твоих в люльке качать!
Кудрин, улыбаясь, отошел от окна. Снова уселся за стол, придвинул заветную тетрадку, задумался: "Как-то на одном из заседаний Тимофей Куликов правильно заметил: надо, говорит, найти начало кольца. А колхозное производство – оно тоже вроде кольца, одно связано с другим: животноводство дает удобрение, навоз, а отсюда и урожайность, хлеб… Без кормовой базы о поднятии животноводства не стоит и заговаривать. Значит, опять-таки дело упирается в кукурузу, картофель, силос… Кого же поставить на этот главный участок? Надо, чтобы человек был знающий и с совестью. Такого, как Самаров Очей, ставить во главе звена бесполезно: у него ума, как сказал Василий, хватит лишь на то, чтобы окончательно загубить дело! В звене все работы должны быть механизированы, ведь ручной труд резко удорожает стоимость кормов. И не только кормов… Значит, надо подобрать хорошего механизатора. Кого? Башарова Сабита? А может, Андрея Мошкова? Придется поговорить с Кабышевым, он своих людей знает лучше…"
12
В течение месяца болезнь неузнаваемо изменила Зою. Она и раньше не была полной, но теперь на нее страшно было смотреть, от шустрой и подвижной когда-то женщины остался лишь жалкий скелет, обтянутый мелово-белой, с оттенком желтизны, кожей. Она почти ничего не ела, и было непонятно, как еще теплится в ней неприметный огонек жизни. Как-то однажды Олексан привез из Акташа дорогих конфет, плитку шоколада, фруктовых консервов, – Зоя даже не притронулась к ним. Глаша старалась готовить для нее вкусные кушанья, но Зоя, проглотив ложечку-другую, устало валилась на подушку. Вначале она говорила, что у нее болит грудь, «сердце будто камнем придавило, дохнуть нельзя», а в последнее время стала жаловаться, что «кругом болит, от рубашки и то больно». Было видно, что она действительно очень страдает, но ехать в больницу наотрез отказывалась: «Пусть лучше в своем доме умру…»
В Акагурте врача не было, Олексан несколько раз приглашал фельдшера из медпункта, тот подолгу и сосредоточенно осматривал больную и выписывал какие-то порошки, капли от сердца. Порошки и капли не помогали. Зое с каждым днем становилось все хуже и хуже.
Посоветовавшись с Глашей, Олексан запряг на конном дворе лошадь и поехал в Акташскую больницу. Прежний знакомый врач, узнав его, встретил неприветливо:
– Ну, что, снова к нам? Что у вас?
– Мать больна, уже с лета. Я за вами приехал, – угрюмо объяснил Олексан. Главный врач удивленно вздернул очки на лоб, развел руками:
– Но, дорогой, это невозможно! У меня трое врачей, и все они в разъезде, послать к вам некого, буквально некого.
– А вы?
– Что я? Хм, хм, до сих пор у нас не практиковались выезды главного врача к больным, да к тому же куда-то на край света!
– Там человек, может, помирает, – упрямо повторил Олексан. – Не на краю света, а за пятнадцать километров, в Акагурте…
Главный врач, казалось, задумался о чем-то, барабаня по столу длинными пальцами с донельзя коротко остриженными ногтями, затем неожиданно спросил:
– Ты на чем сюда приехал? Ага, на лошади. Хорошая, говоришь? Ну, это безотносительно, хотя… какое-то значение имеет. Так, так… Подожди здесь, пальто я должен все-таки взять, а?
В пути он сказал Олексану:
– Болезнь надо лечить тогда, когда человек здоров. Иначе говоря, нужно предупреждать болезнь, опережать ее. К нам же сплошь и рядом обращаются лишь в последний момент, когда недуг уже оседлал человека! К сожалению в деревне пока маловато культуры…
Олексан отозвался недружелюбно, слова врача задели его за живое;
– Культура! А вы знаете, что у нас в Акагурте школу открыли всего за два года до войны? Мои мать не умеет даже до конца вывести свою фамилию, расписывается тремя буквами: Каб… Вот и вся ее грамота и культура. А вы говорите!.. У нас еще многие женщины верят знахаркам, а вот я поехал за вами. Дайте срок, научимся!
Врач почувствовал в голосе Олексана обиду, примирительно сказал:
– Ого, оказывается, ты из породы "не тронь меня"! Я ведь не хотел тебя обидеть…
– Люди учатся по-новому жить! Не всему сразу научишься! Ребенок, когда ходить начинает, спотыкается, иногда падает – ему помощь требуется. Вам-то хорошо: наверное, росли в городе, на готовенькой культуре…
Олексан вдруг со злостью подстегнул лошадь, и тарантас запрыгал по тряским кочкам. До самого Акагурта они больше не заговаривали.
Пока врач осматривал больную, Олексан с Глашей стояли около, готовые помочь, если понадобиться. Врач попросил Глашу снять с больной платье и сделал знак рукой Олексану, чтобы он отошел в сторонку. Зоя, задыхаясь, отрывистыми словами отвечала на вопросы врача:
– Еда не идет… на одной воде живу… Ноги вот стали пухнуть… дышать тяжело. Осто, господи-и-и…
Осмотрев ее, врач молча посидел возле, потом долго мыл руки под носатым умывальником. Он ни слова не сказал о состоянии больной, и лишь когда Олексан, провожая его, вышел на крыльцо, остановился, пытливо и строго заглянув Олексану в глаза, задумчиво произнес:
– Вот что, дорогой… Конечно, все ждут от врача рецептов, каких-то лекарств. Если хочешь, я могу выписать… Но я вижу, ты самостоятельный мужчина, поэтому говорю напрямик: матери твоей жить осталось недолго. Я еще удивляюсь, как это она выдержала до сего времени. По-видимому, в свое время она была крепкой женщиной. Так вот, Кабышев, ты мужчина, поэтому должен знать всю правду до конца, без этих, хм… прикрас. Сердце у нее совершенно никудышное. Отсюда и отеки. Декомпенсированный порок. Вот так… Может, все-таки рецепт нужен?
– Не надо, – сказал Олексан. – Не надо. Теперь поздно…
– Вот именно, поздно. Мы пока не научились заменять человеку изношенное сердце. Нужно беречь то, что дается при рождении… А что касается нашего разговра о культуре, Кабышев, то я хотел бы сказать тебе вот что: не надо слишком громко кричать о том, что чуть ли не вчера ты был еще дикарем, а сегодня, видите ли, читаешь газеты. Однажды мне пришлось наблюдать, как пьяная баба на базарной площади отплясывала: "Ах, какая я была, да ох, какая стала я…" Впечатление неприятное. Самоуничижение всегда неприятно. А если хочешь знать, то меня мать родила в бане, и пуповину перегрызла зубами бабка-повитуха… Но зачем об этом кричать на площади? Вот так.
Олексан повез врача обратно в Акташ. Провожая их, Глаша шепнула: "Не задерживайся, Олексан, возвращайся скорее. Боюсь я одна…" После болезни она почему-то стала бояться оставаться в доме наедине со свекровью, с тишиной в доме. С Олексаном ей было спокойно: ведь он такой сильный, уверенный в себе…
Глаша подсела к столу, подперла голову руками. Невеселые думы одолевали ее. Как сложится её жизнь в будущем, по какому руслу пойдет? Давно ли она была уверена, что достигла своего счастья, а будущее рисовалось в радостных красках: вот у них родится ребенок, тогда Олексан еще сильнее привяжемся к ней; они будут работать, а за ребенком присмотрит бабушка. Опое хозяйство, свой дом, своя скотина, свой огород!.. Все, что требуется для безбедной жизни, у них есть. Но счастье это оказалось непрочным, оно развалилось, точно игрушечный домик, сложенный из лучинок и щепок. Теперь все нужно начинать сначала. А разве это просто, – начать строить новый дом на месте пожарища. И как его строить? Что нужно человеку для счастья?..
Во дворе залаяла собака, Глаша посмотрела в окно, сердце ее забилось радостно и вместе с тем обеспокоенно: перед воротами, боязливо поглядывая на собаку, стояла ее мать. В стареньком зипуне, с палкой в руке, она казалась жалкой и несчастной, точно нищенка… Глаша в одном платье выбежала навстречу матери, обняла ее: "Ой, мама, как давно я "не видела тебя!" Авдотья, словно засмущавшись перед родной дочерью, жалобно улыбнулась: "Не удивляйся, доченька… изболелась вся за вас, вот и пришла. Сами вы теперь у нас не бываете…" Глаша взяла мать за руку и повела в дом. Авдотья сначала ни за что не соглашалась пройти к столу, несмело топталась у порога: "Ноги у меня грязные, наслежу у вас, а потом убирать…" Глаше самой пришлось снять с нее зипун:
– Привыкла дома так жить, скоро шагу ступить забоишься… Проходи, мама, к столу, я сейчас самовар поставлю. Ты на чем приехала? Пешком? Ой, в такую даль!
– А я ничего, доченька, не устала. С полдороги председатель на своей машине подвез. Не хотела садиться, а он не отстает, уговорил меня…
Обе замолчали. И мать и дочь чувствовали, что им многое нужно сказать друг другу, но ни та, ни другая не решались.
– Сватья все еще хворает?
– Даже не встает… Сейчас уснула. Олексан привозил врача из Акташской больницы, дали ей для сна какого-то лекарства.
– Бедная сватья, долго мучается… Не удалась вам жизнь в последнее время, доченька, беда за бедой к вам стучится…
Глаша опустила глаза, низко наклонила голову: может, мать не хотела того, но ненароком задела самое больное место. Но поднимая лица, она медленно покачала головой:
– Не надо об этом, мама… У меня и без того сердце иссохло! Видно, таким счастьем наделила ты меня при рождении…
У Авдотьи на глаза навернулись слезы, украдкой смахнула их уголком платка, примирительно вздохнула:
– Что поделаешь, доченька, раз такая судьба выпала. Потерпи уж… Может, все уладится, бог даст, и ребенок еще будет. Не дай горю сложить себя, потерпи, доченька… А с Олексаном как у вас?
Глаша неприметно улыбнулась:
– Он очень добрый и ласковый со мной, мама. Хоть бы одно слово сказал в упрек! Он меня не обижает, жалеет…
– Слава богу… Он и раньше мене по сердцу был. Глядя на зятя, радовалась, что муж тебе достался хороший, самостоятельный. Только с твоим отцом они что-то не поладили. Отец-то твой, сама знаешь, характерный, хочет, чтоб все было по нему. Он и раньше трудный был, а нынче и вовсе с ума свихнулся, не подступиться к нему ни с какой стороны… Корит и бранит меня, будто еду я от него припрятываю. Господи, говорю, неужто думаешь, что я раздаю кому или торгую? Теперь всю еду под замком держит, зайдешь к нам домой, так даже сухой корочки на столе не увидишь… Приданое твое тоже под замок упрятал, пока, говорит, сама не вернется, ни единой тряпочки обратно не дам. Совсем ума лишился… Не отпускал меня к вам, я тайком пришла, потому и без гостинцев, с пустыми руками явилась, уж ты на меня, доченька, не обижайся за это…
Воцарилось долгое молчание. Авдотья теребила пальцами невидимую ниточку, вздыхала о чем-то своем. Наконец она украдкой взглянула на дочь и нерешительно проговорила:
– Как же вы спите-то без перины, доченька? От людей неудобно, да и самим ведь неловко так… Может, поговоришь с отцом по-хорошему, сердце у него и отойдет? Поругать он поругает, да ведь ругань-то можно снести, перетерпеть, а без вещей как жить?
Глаша покачала головой:
– Нет, мама, не хочу из-за пуховой перины становиться перед ним на колени. Олексану, если узнает об этом, очень не понравится… Не любит он унижаться перед другими. Пусть уж отец, если желает, спит на моей перине или держит взаперти под замком, а с поклоном к нему не пойду! Хватит, один раз ошиблась! – Голос Глаши стал жестче, она нервным движением поправила волосы. – Теперь ругаю себя, что послушалась его, словно овечка на привязи, пошла за ним. А приданное… что ж, мы с Олексаном не безрукие, как-нибудь наживем.
Авдотья вздохнула и закивала:
– Верно, доченька. Оно так, у грамотных людей и одежка и хозяйство – в голове. Как знаешь, тебе виднее… Пойду, доченька, время позднее. Хотелось и со сватьей поговорить…
Глаша просила мать остаться на ночь, но та испуганно замахала рукой: "Что ты, доченька, если отец узнает! Приду как-нибудь в другой раз…"
Проводив мать за ворота, Глаша вернулась в дом. Она не видела, как мать, опираясь на палку, уходила все дальше и дальше, часто оглядывалась на ходу.
Олексан вернулся поздно, когда в домах уже зажглись огни.
– В конторе малость задержался, с председателем был у нас кое-какой разговор, – пояснил он.
Поужинали в молчании, чтоб не разбудить спящую больную. Потом Глаша, стараясь не шуметь, принялась убирать со стола посуду.
– Смотри-ка, Глаша, оставила на столе ложку, жди гостя, – смеясь, заметил Олексан.
Глаша потупилась, негромко сказала:
– Гостья уже ушла. Без тебя мать приходила…
Олексан встревоженно спросил:
– Зачем она была?
– Она… просто так, приходила повидаться…
Олексан промолчал, глядя куда-то в сторону, потом сухо спросил:
– Она… не звала тебя домой?
– Нет, не звала, – эхом откликнулась Глаша.
Олексан облегченно вздохнул, точно сбросив с себя огромную тяжесть. Он похлопал ладонью по широкой деревянной лавке, приглашая Глашу присесть рядом. Глаша молча повиновалась.
– Тебе не холодно? Ну, ладно… А теперь, Глаша, я тебе расскажу свою новость.
– Какую? – насторожилась она.
– А ты не спеши. Станешь торопить, так толку не будет. – Олексан старался говорить нарочито весело, но в глазах его мелькала скрытая тревога. – Я тебе говорил, что малость подзадержался в конторе. С председателем у нас состоялась беседа… Знаешь, Глаша, он мне предлагает перейти на другую работу. И я… дал согласие.
Он выжидательно посмотрел на жену. Глаша ждала, что еще скажет Олексан.
– Что же ты не спросишь, куда, мол, и как? Или… это тебя ничуть не интересует?
– Тебе лучше знать, Олексан. – Голос ее был покорный, мягкий, несколько печальный. – Я ведь мало знакома с твоей работой. Тебе виднее…
Олексан взял Глашину руку, стал горячо втолковывать:
– Да нет, Глаша, ты просто не поняла меня! Перейти на другую работу – это пустячное дело…. Это я быстро освою. Только вот… на первых порах я стану меньше получать. Ведь сейчас у меня как? Идут дела в колхозе или не идут, стоят машины или все на ходу, – мне все равно зарплата идет, копейка в копейку. А вот теперь будет не так!
Боясь, что Глаша прервет его, он все больше горячился, стал даже размахивать рукой, будто стараясь этим придать словам большую убедительность.
– Конечно, потом все войдет в норму. Но вот в первые месяцы… Ну, ты сама понимаешь, Глаша! Новая работа, все придется начинать сначала.
– А что это за работа, Олексан? – спросила наконец Глаша.
– Кудрин говорит, что надо создать специальное звено по кукурузе и вообще – по кормам. Нас там будет три человека: Сабит с Дарьей и я. Меня назначают звеньевым. Техника будет в наших руках, надо сделать так, чтобы все работы выполнялись машинами, без ручного труда. Если взяться по-настоящему, так можно во как поставить работу! А сейчас мне как-то даже обидно: вроде и не сидишь без дела, с утра до вечера пропадаешь возле машин, а своей, ты понимаешь, своей работы я не вижу! Как в ребячьей загадке про петуха: рубит, рубит, а щепок не видать, кто таков? Вот и я тоже вроде того петуха. А мне, Глаша, хочется… ну как бы тебе сказать? Ну, чтобы потом можно было сказать: вот эту штуку сделал я сам, своими руками, понимаешь? Хочется выдумывать что-то, головой потрудиться! А то сейчас я вроде старой бабушки, которая только и знает, что чинит да латает рваное, а новое уже не шьет!.. Вот помню, когда я в тракторной бригаде работал еще первый год, мы с Сабитом придумали вроде металлического невода из стальных тросов, чтоб копны на лугу сгребать. Подцепишь такой невод с обоих концов тракторами, и, милое дело, за пять минут стог готов! Кажется, пустячок, ерундовское изобретение, а вот на тебе, помнится. Нас тогда здорово хвалили, а главное – люди были довольны: облегчение труда! Вот мне и хочется работать так, чтобы было где размахнуться, что ли… У нас с Сабитом должно получиться, у него знаешь как голова работает!
Глаша никогда еще не видела Олексана таким: рассказывая, он радовался, точно маленький, даже стучал кулаком по столу.
– Тише, Олексан, мать спит… – сдержанно остановила она его.
Олексан с минуту непонимающе смотрел на нее, затем как-то сразу сник, глаза его потухли. Глаша воспользовалась моментом, отошла от него и занялась чем-то на кухне. В душе она даже была довольна, что Олексан не стал больше добиваться от нее одобрения своего поступка. В самом деле, не может же она так сразу согласиться с чем-то непонятным для нее, ей надо подумать и все взвесить!
…В эту ночь Глаша долго не могла заснуть, вновь и вновь возвращаясь мыслями к сказанному Олексаном… "Почему ты, Олексан, вздумал переходить на эту новую работу как раз в такое время, когда наша жизнь так усложнилась?.. Ты запретил мне перевозить свои вещи от отца, ты сказал, что со временем сами обзаведемся всем нужным. Но если теперь ты будешь мало получать, значит, нам еще придется долго валяться на этом противном, жестком матраце? Мне врачи пока не разрешают работать, говорят, надо подлечиться. Свекровь лежит больная, и еще неизвестно, сколько она пролежит… Ой, Олексан, подумал ты об этом, когда давал Кудрину согласие? И почему на эту работу должен идти ты, обязательно ты? Разве мало других? Почему ты вырываешься вперед, Олексан? Конечно, Кудрину хорошо: он председатель, получает большую зарплату, а живут всего лишь вдвоем с матерью. А я вот возьму и пойду к твоему Кудрину и скажу ему в глаза: чем вам досадил Олексан, что переводите его на плохую, безденежную работу? Сам Олексан не понимает того, что он делает, а вы его, как ребенка, подговариваете. У него семья, дом, хозяйство, он должен был подумать об этом! Олексан говорит, что кто-то должен начать первым. Шел бы ты лучше, Олексан, за людьми, не вырываясь вперед. Знаешь, когда длинный обоз едет зимой по узкой дороге, то умная лошадь не вырывается вперед, потому что знает: на обгоне она по самое брюхо провалится в глубокий снег, а вдобавок ей достанется немало плетей… Я пойду и скажу обо всем этом Кудрину!.. Но если узнаешь ты, Олексан? О-о, как ты рассердишься тогда! Но что же мне делать? Ведь я не хочу зла ни тебе, ни себе, я желаю добра дому, семье. Кто же из нас прав? Ты радуешься, точно малое дитя, а мыслями уже весь там, на своей новой работе. Неужели ты прав? Если бы я знала наверняка! Ты такой большой и сильный, упрямый и горячий, сердитый, застенчивый и своенравный. Мне с тобой и легко и трудно, а порой страшно, Олексан! Я знаю, если встану поперек твоего пути, ты безжалостно отметешь меня и уйдешь вперед. И я не могу, не в силах мешать тебе, потому что люблю. Поступая, как хочешь, Олексан, может быть, ты видишь то, него не замечаю я. Делай, как знаешь, как лучше…"
От жалости к себе Глаша немного поплакала. Потом она вздохнула всей грудью и повернулась к Олексану, осторожно просунула руку под его голову и обняла спящего.
– Большой ты мой… и упрямый, – прошептала она. – Что же мне делать, если ты сильнее меня. Ты ведь все равно добьешься своего, сделаешь по-своему!..
13
Смерть по-разному приходит к людям. Иные умирают в глубокой старости, другие расстаются с жизнью на войне, с третьими случается несчастье… Всякое бывает в жизни. По разному является к людям мрачный эзель[15]15
Эзель – дух смерти (удм.).
[Закрыть].
Всякая живность, дерево и даже малая травинка оставляют после себя семечко, потомство, корень, из которых затем снова вырастает такое же дерево, травника, тварь. Иначе на свете не стало бы жизни!
Зоя часто с горечью думала о том, что Олексан не пошел по её следам. Характером он выдался в отца: беспечный, упрямый, о своем хозяйстве не заботится, готов последнее спустить на сторону. Макар в молодости тоже был таким, не будь Зои, они, может быть, до сих пор жили бы в стареньком домике на краю деревни. Олексан пошел в отца, это видно сразу. Из корней ивы выросла ольха… Теперь уже поздно переучивать, его, он упрямый, сделает по-своему, но не все еще потеряно для Зои: будут у Олексана дети, и она выучит их жить так, как велит ее сердце. Тогда она может умереть с легкой душой: все-таки на земле остались люди, которые будут продолжать ее род, будут стараться жить так, как жила она.
Теперь, когда Глаша вернулась из больницы с пустыми руками, рухнула последняя надежда Зои, и она возненавидела невестку. Когда-то она похвалялась перед акагуртскими женщинами: "Невестка хоть и грамотная, да умом вся в меня!" Сейчас ей казалось, что Олексан с Глашей нарочно сделали так, чтобы лишить ее последней радости и надежды. Ради чего она жила на свете? Изо дня в день она стремилась к тому, чтобы дом был полной чашей и чтобы в нем было все, что нужно для сытой и безбедной жизни. Ради этого она не жалела своих сил, ради этого жила на свете. А что получилось? Олексан отмахивается: "Для чего мне такое хозяйство? Половину надо распродать!" Легко распродать нажитое другими, а как же он собирается жить дальше? Ой, Олексан, еще не раз ты вспомнишь, чему учила тебя мать…
Ночами Зою одолевали длинные, горькие раздумья. Скрестив на груди иссохшие, худые руки, она подолгу без движения лежала на своей постели, уставившись неподвижными глазами в потолок, словно искала там ответа на свои мучительные вопросы. Из-за перегородки доносилось ровное дыхание Олексана и Глаши, где-то в углу мышь грызла завалявшуюся хлебную корку; мерно и неторопливо шаркали большие старинные часы, с медными гирями. Часы достались Зое от ее отца, Камая. Сам Камай давно лежит в земле, а вот часы продолжают идти и показывать время. После смерти Макара часы отчего-то перестали ходить. Олексан разобрал их, почистил и снова пустил в ход. Бездушная вещь надолго пережила своих хозяев.
Зое начинало казаться, что навсегда опустилась ночь и никогда уже не наступит день. А думы тянулись и тянулись, разматывая серый клубок воспоминаний.
Однажды явственно послышался басовитый голос Матвея, отца первого ее ребенка, умершего от неизвестной болезни. Кто знает, как бы сложилась ее жизнь, выйди она за Матвея: когда в Акагурте создавался колхоз, Матвей пырнул ножом председателя, его засудили и отправили куда-то, с тех пор он пропал, о нем все забыли. И пришлось Зое, дочке первого в деревне богатея, выйти за Макара, в бедную семью. Уж куда как бедно жили Кабышевы, но Зоя своими стараниями подняла хозяйство на ноги. Акагуртские женщины завидовали ей: одна рука в муке, друга в меду… Как живой, встал Матвей перед ее глазами: в черном полушубке, отороченном по краям белым мехом, в разукрашенных валенках. Он стоял под окнами и звал ее: "Зоя, ты пойдешь сегодня на игрище? Приходи, буду ждать тебя за деревней, на холме Глейбамал!" Зоя ничего не успела ответить, как Матвей рассмеялся и куда-то исчез…
Зоя долго раздумывала: с чего ей привиделось такое? Потом вспомнила, как старики рассказывали: если к человеку являются тени умерших, это верный признак, что смерть бродит где-то близко… Матвей ведь давно умер и вот теперь зовет ее к себе.
В другой раз увидела себя на холме Глейбамал. По случаю какого-то праздника сюда пришли разнаряженные парни и девушки. Парни кучкой стоят поодаль, курят в рукава и поглядывают в сторону девушек. А девушки тоже стоят особняком, все они в легких женских зипунах с узкой талией, с оборочками, стоят и лузгают семечки, переглядываются с парнями, смеются. Девушки в новеньких лаптях, лишь у одной Зои на ногах щегольские резиновые галоши, и потому она стоит чуть в стороне от подруг: пусть все видят ее обновку. Камай не жалел денег для единственной дочери, каждый раз, возвращаясь с ярмарки, привозил ей что-нибудь новенькое. Но вот заиграла гармошка, девушки пошли плясать, а Зоя осталась стоять: ей было жаль новых галош…
Снова и снова в её затуманенном сознании возникали далекие образы молодости, но странное дело; ей ни разу не представилась ее долгая жизнь после замужества…
Зоя слабела с каждым днем, и Олексан хотел снова пригласить врача из Акташа, но, услышав об этом, она слабо махнула рукой:
– Не надо, не езди…
– Почему, анай? Он хороший врач, поможет тебе.
Зоя пожевала губами, ответила после долгого молчания:
– Теперь мне уже не выздороветь. Сама чувствую… Хоть бы смертушка пришла поскорее. Кому нужен больной человек…
– Анай, зачем ты об этом! – с упреком произнес Олексан. – Мы с Глашей хотим, чтобы ты выздоровела!
Зоя, словно удивленная словами сына, на секунду остановила потухший взор на его лице и отвернулась. Через некоторое время она вновь повернула к нему голову и с трудом заговорила:
– Олексан… без меня… береги отцовский дом. Ты больно беспечен, не болеешь за хозяйство… Мы с твоим отцом себя не жалели, строились. Старайся, чтоб у тебя все было свое, по чужим не ходи. – Она сделала передышку, откинулась на подушку, еле слышно добавила: – Меня… похороните рядом с отцом. Крест не забудьте поставить…
И умолкла. Олексан постоял возле нее и, видя, что она не открывает глаз, неслышно отошел. С горечью подумал: "Хоть бы теперь не думала о хозяйстве! Всю свою жизнь вложила в него, сердце на этом погубила… У вещей нет ни души, ни зубов, но они сосут и гложут душу. Они убивают человека…"
Спустя два дня, в канун Октябрьских праздников, погода неожиданно изменилась: с севера подул холодный, резкий ветер, густо повалил мокрый, тяжелый снег, а в ночь землю напрочно сковало морозом. Для акагуртцев мороз – гость долгожданный: пора резать нагулявшуюся за лето скотину и птицу. И уже с самого утра над деревней стоит истошный свинячий визг и разносятся пронзительные крики гусей и уток. Зато у акагуртцев праздничные столы будут богатые. Год выдался неплохой, трудодень – хлебный, да и деньгами получили немало.
Перемена погоды неожиданным образом повлияла и на здоровье Зои: впервые за много дней она сама попросила Глашу сварить для нее суп.
– Петушки теперь, должно быть, большие уже… Зря корм переводят, резать пора… Оставьте одного, который побольше, остальных под нож…
– Хорошо, анай, я сейчас. Олексан, пойдем вместе, помоги мне, я совсем не могу видеть крови…
Во дворе Олексана через забор окликнул Харитон Кудрин:
– Здорово, сосед! Ты это с топором на кого собрался?
Олексан чуть смутился, кивнул в сторону жены:
– A-а, Харитон, здравствуйте… Да вот Глаша попросила петуха жизни лишить.
– Правильно, женщинам надо помогать, больше будут любить! Как управишься, заходи ко мне, что-то скучно одному. Завтра праздник, сам понимаешь, – весело подмигнул Кудрин. Голова его исчезла за забором.
Когда Олексан вошел к Кудриным, тот уже сидел за столом, поджидая его. На столе стояла непочатая бутылка водки и нехитрая закуска.
– А, входи, входи, Олексан! – обрадовался Кудрин. – Я уж хотел начать в индивидуальном порядке. Наши куда-то ушли, а тут на носу праздники, давай загодя встретим!
Олексан скинул с себя верхнюю одежду и, немного смущаясь, подсел к столу: до сих нор не приходилось еще ему сидеть с председателем так запросто, с глазу на глаз, да еще с выпивкой. Кудрин откупорил бутылку, налил стопки до краев и кивнул:
– Давай, Олексан, согрешим по малой. Много выпьешь – пьяницей назовут, а совсем не выпьешь – в гордецы запишут. Так и так придется выпить. С наступающим!
Опрокинув стопку до дна, он с хрустом откусил пол-огурца, отчаянно покрутил головой:
– Фу, черт, гадость какая, а все равно пьют люди! Сучок проклятый, из опилок научились гнать… На фронте у танкистов спирта было хоть залейся, а я как-то не привык. Да-а, Олексан, пришлось повидать всякое, если рассказывать, длинная история… Что было, то прошло, белым снегом замело. Жаль вот, много хороших ребят не вернулось. Знаешь, есть такая песня, "Москвичи" называется, не могу без слез слушать. Ушли ребята на фронт и погибли, лежат в земле сырой, а дома их матери дожидаются, и девчата без них ходят в кино. Сильная песня… Живой все равно думает о живом, уж так устроен, видно, наш брат человек. – Кудрин снова наполнил стаканчики, но пить не стал, отставил в сторонку. – Был я сегодня в Бигре. Дай, думаю, съезжу, посмотрю, как они встречают праздники. Они ведь, сам знаешь, любой праздник начинали на три дня раньше и кончали гульбу позже всех. Ничего, пока держатся. Правда, кое-кто из мужиков ходит с постным выражением, но массовой пьянки не предвидится. Ничего, народ в Бигре неплохой. Эх, бригадира бы туда хорошего да другого секретаря партийного. Там есть такие, вроде больного зуба: от них всю челюсть набок воротит, того и гляди, здоровый зуб заразится… Сказать по правде, Олексан, народ нехорошие вещи о твоем тесте рассказывает. Жадничает не в меру, колхозное добро таскает по мелочи… Ты меня извини, что позвал в гости, а рассказываю не шибко приятные вещи.
Оттянув пальцем ворот рубахи, не глядя на Кудрина, Олексан глухо проговорил:
– Не знаю, как он там… Поругались мы с ним крепко, с тех пор не довелось встречаться. Да он и сам теперь не пожелает! Из-за Глаши у нас все вышло, он ведь хотел ее обратно к себе.
– A-а, слышал об этом. Ну что ж, правильно сделал, что отшил! Раз не сошлись путями, чего ему в рот заглядывать? В таком деле, если отрубил, так уж руби до конца… Ну, а жена как, Глаша?
Олексан мял в пальцах шарик из хлебного мякиша, упорно не смотрел на собеседника.
– Поправляется, скоро опять на работу. А пока заместо сиделки возле матери… – Неожиданно щелчком отбросил хлебный шарик, с угрозой в голосе сказал: – Я ей прямо заявил, пусть выбирает: или отец, или я. А с тестем у меня все кончено, не видать ему больше Глаши! Не отдам!
Кудрин сложил пальцы на затылке замком, с хрустом потянулся, затем сильно ударил ладонью по столу, из стопки выплеснулась водка.
– А, черт, не об этом я хотел с тобой. Давай о чем-нибудь другом. Знаешь, иногда полезно взглянуть на нашу жизнь с высокой каланчи… Клуб у нас поганенький, молодежь туда не заглядывает. Только и веселья, что на Глейбамале под гармошку каблуки треплют. Есть у меня намерение такое, – в будущем году заложить каменный клуб, под штукатурку, и чтоб с откидными сиденьями. А еще – хорошо бы пруд устроить и пустить туда карпа. Ты знаешь старый, заброшенный тракт, что проходит возле Бигры? Его екатерининским называют, хотя строила его, конечно, не императрица, а наши прадеды. Сама она лишь один раз проехала по тому тракту на Урал. Так вот, фундамент у него капитальный, на каменной основе, дело за малым: насыпать бульдозером плотину, и запруда готова! Хватит одним днем жить. Мы на этой земле надолго!.. Давай, Олексан, выпьем за исполнение желаний!
– A-а, Галя… Она скоро вернется?
Олексан заметил, как потеплел взгляд Кудрина при упоминании имени агрономии, а голос стал мягче. Кудрин улыбнулся своим мыслям и внезапно спросил:
– Хорошая она девушка, Олексан? Нравится тебе?
Кабышев на минуту растерялся, что-то похожее на зависть и сожаление шевельнулось в нем, с запинкой проговорил:
