Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
Мало-помалу контора опустела. Перед тем как проводить акагуртских, секретарь попросил у Олексана список, мельком пробежал по нему глазами и вдруг оживился.
– Стоп, стоп, тут что-то не то! Самсонов Григорий: одна корова, четыре овцы, поросенок… Вы тут чего-то напутали, ребята. У Самсонова, помнится, скотины гораздо больше, сам видел однажды: утром в поле гнал целое стадо. Кабышев, ты, случаем… тестя не пожалел, а?
Олексан почувствовал, как кровь прилила к затылку, застучала в висках. Он в растерянности оглянулся на Сабита, тот, поняв состояние друга, замахал на секретаря руками:
– Глупые вопросы задаешь, дорогой! Мы с Аликсаном вместе были, если ему тестя жалко, мне зачем врать? Самсонов мне совсем не родня! Аликсан правильно записал, своим глазом хорошо видел!
– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал секретарь. – Я же просто так спросил.
– Телку он продал, – не глядя на товарищей, глухо выдавил из себя Олексан. – А потом… я за него не ответчик!
Он резко поднялся и вышел из конторы. Всем стало как-то неловко, с укоризной посматривали на секретаря: надо же так, ни за что обидеть человека! Потоптавшись возле стола, Сабит тряхнул головой:
– Айда, поехали! Если гость долго сидит, хозяин часто смотрит на дорогу…
Целый день Глаша не находила себе места, то и дело подходила к окну, с растущим раздражением думала об Олексане: «Поехал со своими дружками, словно его за руку тянули! Мог бы найти причину, отказаться… Если бы не поехал, никто бы его не попрекнул: ведь все знают, что жена в положении. Не думает он обо мне, вот и поехал!»
Зоя тоже сердилась на сына, вздрагивала при каждом звуке с улицы. Ругала себя, что так легко, не подумавши, согласилась укрыть скотину свата Гироя. Вторые сутки она жила в постоянном страхе, боясь, что люди каким-то образом узнают, выведают ее секрет. Господи, думала она, хоть бы скорее увел свою скотину сват Гирой, а впредь она будет осторожнее, не даст так просто провести себя, Добро бы за свое, а столько страху натерпелась за чужое!
Неожиданно во дворе протяжно и тоскливо завыл пес. Зоя быстро перекрестилась и кинулась на крыльцо, с руганью загнала собаку в конуру. Сердце сжалось в предчувствии чего-то недоброго. Вот так же выла собака в день смерти Макара, видно, чуяла, что хозяина подстерегает смерть, бродит вокруг дома…
– Надо другую собаку завести, эта уже старая, – заметила Глаша, когда Зоя вернулась со двора. – Толку от нее мало, а жрет в два горла.
Зоя промолчала. Конечно, пес состарился, часто лает без толку, но Зоя привыкла к его голосу. Лусьтро являлся как бы посредником между внешним миром и домом Кабышевых. Нет, пусть Лусьтро пока останется, вот уже десять лет он верно служит им, послужит еще.
Громко звякнула щеколда калитки, Зоя бросилась к окну и облегченно вздохнула: возвращался Олексан. Она торополиво начала собирать на стол, но Олексан почему-то не спешил войти. Мать снова заглянула в узенькую щелочку между занавесками. Олексан через забор о чем-то переговаривался с Кудриным. Зоя приоткрыла створку окна, прислушалась.
– …списки мы оставили в конторе, там все записано…
– Долго вы чего-то пропадали, а?
– Задержались в Бигре. Стали выезжать, а упряжь полетела к чертям, кто-то гужи ножом изрезал. Ребятишки, видно, баловались.
Кудрин с сомнением покачал головой:
– Как знать, Олексан… Может, тем "ребятишкам" лет по сорок? От таких, как Шахтин или Карабаев можно ожидать любую пакость…
Олексан промолчал. Зоя со злорадством подумала: "Вот и не суйтесь в чужой огород, так вам и надо! Умные-то люди по домам сидят, а они, вишь, по чужим задворкам шныряют. Или тебе больше других надо? Кто живет тихо, тот не увидит лиха…"
Она с треском распахнула обе створки и позвала Олексана:
– Где тебя леший носит, Олексан? Наговоритесь после, суп остыл…
– Ладно, иди, Олексан, – кивнул Кудрин. – Женщины, знаешь, не любят, когда наш брат опаздывает к столу. Будь здоров!
Пока Олексан ужинал, Зоя с тревогой всматривалась в его лицо: уж не прослышал ли он в Бигре про скотину свата Гироя? Но Олексан ел с аппетитом, рассказывая Глаше о своей поездке.
– Ох, в водятся же в вашей Бигре типы, Глаша! Из-за пустяковины готовы друг другу горло перегрызть. Такие жилы! Живут богато, а без души…
– Почему "в вашей Бигре"? – пробовала обидеться Глаша. – Ты ведь знаешь, я там теперь не живу.
– А, правильно, ты теперь акагуртская. Карабаева там знаешь?
– Он мой крестный…
– Что-о, твой крестный? Вот это номер! Так вот, оказывается, твой крестный приспособился гнать самогон с помощью немецкого снаряда. Жена его сдала эту штуковину в контору, а твой крестный чуть не плачет. Ну и тип!
У Зои на душе повеселело: Олексан ни о чем не догадывается.
– Со сватом Гироем виделся, Олексан? – спросила она, стараясь перевести разговор в другое русло. – Все ли у них хорошо?
Неясная тень прошла по лицу Олексана, не поднимая головы от миски, нехотя ответил:
– Заходил. Живут по-старому…
Заметив перемену в настроении сына, Зоя перестала расспрашивать. Она вышла с подойником к корове, оставив Олексана вдвоем с женой. Олексан подсел к Глаше, взял ее руку в свою.
– Глаш, ну как у тебя?
Она положила голову на его плечо, прикрыла глаза.
– Ой, скоро, немного осталось ждать. Боюсь я, Олексан…
– Глупая, не надо. – Он легонько обнял ее за плечи. – Слышишь, не надо. Вот увидишь, все будет хорошо. Только ты, как только начнется, скажи мне, я попрошу у председателя машину и сам отвезу тебя в Акташ, ладно?
Глаша кивнула и теснее прижалась к нему. В такие минуты ей начинало казаться, что она еще совсем маленькая, и точно во сне проваливается куда-то в бездонную глубину, но ей ничуть не страшно, потому что рядом с ней большой, и сильный Олексан. Она переставала ощущать себя, словно сливалась с Олексаном в одно, и вместо двух сердец билось одно, большое и нежное. Но такие минуты случались редко. Душа Олексана, словно цветок перед дождем, вновь закрывалась, он уходил в себя, становился прежним, замкнутым Олексаном. Вот и сейчас, осторожно, отведя Глашину руку, он поднялся:
– Хватит, Глаш… Ты ложись, а я пока полистаю один журнал.
Глаша вздохнула и принялась разбирать постель. Ей хотелось просто полежать под толстым, теплым одеялом и смотреть, как Олексан сидит за столом и, шевеля губами, читает какой-то журнал о комбайнах, косилках и еще о чем-то. Но вскоре от яркого света электролампы в глазах у нее защипало, голова упала на подушку и она заснула. Олексан, оторвавшись от журнала, посмотрел в сторону жены, с незнакомой прежде теплотой подумал: "Пусть спит, ей это сейчас полезно. Теперь она устает за двоих, и сил надо набираться тоже на двоих…" В доме было тихо, привычно шаркали большие настенные часы, за перегородкой негромко посапывал" во сне Зоя.
Без четверти двенадцать лампочка мигнула трижды подряд: это дежурный на электростанции дает знать, что пора гасить свет… Дизельную электростанцию достали с большим трудом, и гонять ее ночи напролет жалко, потому что вторую такую дадут не скоро. Вот почему ровно в двенадцать в окнах домов, на уличных столбах и на фермах враз гаснут огни, и Акагурт до новой зари погружается в темноту.
Перед тем как лечь, Олексан вышел во двор подышать: за целый день солнце, переходя из окна в окно, здорово нагревает дом, и спать в нем жарко. А ночи – теплые. Олексану очень хочется спать в сарае, но мать ворчит, что сено покрошится и скотина не будет его есть, нынче и без того с кормами туго. А Глаша говорит, что боится спать без Олексана. Смешная она, Глаша, порой точно маленькая, боится всего. Во время грозы укрывает тряпками самовар, закрывает задвижку в печной трубе, а сама забивается в чуланчик и вздрагивает при каждом ударе. Олексан, поддразнивая ее, нарочно стоит у окна и озорно смеется: "Ух ты, как грохнуло, даже дом присел! Глаша, подойди сюда, погляди, красота-то какая! Эх ты, трусишка…"
Ночь выдалась светлая. Луна в небе здорово смахивала на круглый медный поднос, когда Зоя, почисти" его речным песочком, вешала на гвоздь, и от подноса во все стороны разливалось праздничное сияние. Деревья в саду застыли в чутком молчании, на ветвях можно сосчитать каждый листик, а ствол березы, что растет за баней, будто весь обмотан белоснежным домотканым полотном. При виде ее у Олексана больно сжалось сердце: вспомнился отец. В детстве, бывало, Олексан еще только просыпается, а отец уже за ворота, за поясом у него неизменный топор. На нем старенький, неизвестно когда сшитый пиджак, подпоясанный ремнем, а на ногах белые онучи из грубой домотканины. Отец уже шагает в конце улицы, а Олексану все еще видно, как неторопливо мелькают его ноги в белых онучах. В чулане на полочке стояли его добротные сапоги и хорошие, на кожаной подошве, штиблеты, но отец продолжал ходить в лаптях: говорил, что в них ноги не потеют и не устают. Крепко сидела в отце бережливость, часто повторял он свою излюбленную поговорку: "Скупость – не глупость", и добавлял насчет запаса, который карман не дерет… Да, отец всегда старался, чтобы в хозяйстве всего было припасено впрок. Может быть, он ждал и боялся каких-то перемен, когда ему с семьей поневоле придется отсиживаться за своим забором и тогда эти запасы как раз пригодятся? Но нет, мир остался прежним, особых перемен не произошло, зато самого Макара знойным днем снесли на кладбище и зарыли и землю рядом о отцом, который научил сына этой "бережливой" жизни… Для чего жил человек? Вроде бы и жил, а жизни не видел. Нет, Олексан хотел жить иначе, он не собирается идти по протоптанной отцом стежке. Зоя тоже наставляла Олексана-школьника: "Возьми с собой еду, да не больно раздабривайся перед другими! Смотри, никому не давай, сам ешь. Знай себя, и ладно. Всем поровну не бывать, пальцы на руках – и то разные. Солнышко вон всем видно, а всякого по-разному обогревает… Отдавать легко, да просить тяжело, это ты запомни, Олексан! "Она и теперь часто ворчит с неудовольствием, что он, Олексан, не умеет вести хозяйство, слишком добр и доверчив к людям. Что ж, она прожила долгую жизнь, успела состариться вместе со своей верой в бога и неверием в людей. Поздно ее переучивать. Лишь бы не мешала ему, Олексану, строить жизнь по своему понятию. У него своя линия… А Глаша, как же с Глашей? Всем она взяла, и наружностью, и прилежанием, и образованием, а чего-то очень нужного ой не досталось. С матерью Олексана она ладит, живут в мире и понимании, а к другим Глаша оборачивается иной стороной, словно озлилась она на всех людей, подозревает их в чем-то нехорошем. Вспоминается Олексану случай, когда она пришла из школы сильно расстроенной, принялась за глаза поносить учителей-товарищей по работе. "Постон, Глаша, о ком ты?" Глаша распалилась пуще прежнего: "Есть у нас такие, первый год работают, тьфу на них совсем! Только и слышишь от них: "Товарищи, поможем колхозной самодеятельности, товарищи, выедем по бригадам с лекциями…" Им-то что, ни кола, ни двора, живут на школьной квартире, да еще другим указывают! Подходит ко мне сегодня эта вертихвостка и говорит: "Глафира Григорьевна, вы не подоге никакой общественной работы, это нехорошо". А я не стала ей в глазки заглядывать, прямо сказала: "Мне и без нашей общественной работы дома дел хватает, хорошо ли, плохо ли живу, мне об этом самой лучше знать!""Небось прикусила язычок-то… Нажаловалась директору, он меня вызвал и напал выговаривать, будто государство меня выучило, а я не хочу возвращать какой-то там долг. Чуть что, и сразу начинают попрекать дипломом, а я у государства не просила ни копейки, меня отец на свои деньги выучил!"
Олексан никогда до этого не видел Глашу в таком состоянии: глаза ее горели злобными огоньками, по лицу пошли пятна.
– Ну что ты, Глаша, брось волноваться… Тебе сейчас нельзя волноваться. А потом, мне кажется, ты не права. Подумай сама: будь у тебя даже мешок денег, но если государство не откроет школы, институты, где ты тогда будешь учиться?
Глаша презрительно посмотрела на Олексана и резко отвернулась от него:
– Еще и ты будешь меня учить! Были бы деньги, остальное само придет!
Деньги сами по себе ничего не могут сделать. Главное, Глаша, человек!
Глаша не ответила. Разговор этот оставил в душе Олексана неприятный след. Он словно увидел Глашу другими глазами, ему стало больно и неловко за нее. Мысленно он несколько раз возвращался к этому разговору, горячо возражал Глаше: "Нет, Глаша, ты не права! Ты много училась, разве тебе не говорили, ради чего живет человек на земле? А если ты сама этого не знаешь, то чему можешь научить ребят? Какую дорогу ты им укажешь? А ведь они верят тебе, ты для них – учительница!" Олексан не раз пытался снова поговорить с Глашей, но она лишь досадливо отмахивалась: "Нашел, о чем рассуждать, у меня вон белье замочено, стирки на целый день, в огороде не полото…"
Олексан выкурил третью папиросу, во рту жгло от крепкого табака. Тщательно затоптав окурок, он занес ногу, чтобы подняться на крыльцо, и остановился, услышав глухую возню в хлеву. Жалобно проблеяла овца, затем все затихло. "Мать, наверное, загнала овец к корове, а там такая духота, корова может насмерть забодать их. Пойти, отделить…"
Овцы испуганно шарахнулись от раскрытой двери, сгрудились в дальнем углу хлева. Олексан шагнул в темноту, чиркнул спичкой. Глухо топоча, овцы кинулись к выходу и выбежали во двор. "Что за черт, тут их целое стадо! – изумился Олексан. – Должно быть, чужие бараны затесались. Осенью, когда молодых барашков начинает неудержимо тянуть к ярочкам, они нахально лезут в чужой двор, и хозяева в эту пору не беспокоятся и не разыскивают их: небось отгуляют свое и вернутся восвояси…"
Олексан распахнул дверь коровника. Из темноты на него двинулась большая, неясная туша. Вполголоса ругнувшись, Олексан успел отскочить в сторону. Мимо него, с чавканьем, выволакивая ноги из густой грязи, грузно прошла чья-то незнакомая корова. Олексан снова чиркнул спичкой, – при неярком, дрожащем свете успел приметить белую залысину на лбу животного и косой надрез-метку на правом ухе. Метка эта показалась ему странно знакомой. "Постой, постой, да ведь это… где я ее видел? – забормотал он, торопливо нащупывая новую спичку. – Это же телка Глашиного отца, ихняя метка!" Спичка дрожала в его руках, когда он приблизился к телке. Сомнений не оставалось: это была телка тестя. В Акагурте, он это знал наверняка, ни у кого не было такой метки, а эту он запомнил. В прошлом году, когда тесть подарил им на день рождения Глаши месячного ягненка, у того на кончике розового ушка тоже красовалась самсоновская метка – косой надрез ножницами…
Его обожгла догадка: "Глашин отец скрыл свою скотину от переписи! Скрыл у своего зятя, уверенный что к нему никто не заглянет!" Олексан в ярости ткнул носком сапога в тугой, неподатливый бок равнодушно жующего животного, бросился к крыльцу, рванул что есть силы за дверную ручку.
– Мать, вставай!
Зоя спросонья испуганно вскочила с постели:
– Олексан, ты? Что случилось?
– Я, я! Встань, говорю, живо!..
Прислонясь спиной к дверному косяку, Олексан рванул ворот душившей его рубахи, с сухим треском посыпались на пол белые пуговки, точно горошины из лопнувшего перезрелого стручка.
– Осто, Олексан, ты с ума сошел! Или стряслась беда какая?
– Чья скотина… в хлеву? – Олексан тяжело двинулся к матери, точно слепой, придерживаясь рукой за дощатую заборку. Зоя ошалело опустилась на постель, от страха у нее зашелся язык. Олексан угрожающе повторил: – Чья скотина в хлеву?
– Олексан, сынок… господи боже, сглупила я, прости меня! Сват Гирой упросил, невиноватая я… Не чужой ведь он нам.
Проснулась Глаша, выпростав из-под одеяла голые плечи, приподнялась на кровати.
– Ой, напугалась я! Олексан, ты еще не спишь?
– Уснешь с вами!.. – Он с грохотом отшвырнул подвернувшийся под ноги стул и кинулся во двор. Выдернув дубовый запор на воротах, настежь распахнул их. В этот момент из-за тучки выглянула луна, и в ее холодном, равнодушном свете во дворе Кабышевых предстала странная картина: по двору мечется мужчина с дубовым колом в руках, дрожащие овцы шарахаются от него, а на цепи рвется, задыхается от собственного лая большая серая овчарка; на крыльце плачут и голосят женщины.
До самого утра по пустынным, тихим луцам Акагурта бродило небольшое стадо, в лунном свете печально и недоуменно поблескивали влажные овечьи глаза. И не понять было бедным животным, что, хотя люди умны и сильны, но очень часто они совершают большие глупости, не умеют пользоваться своей силой и умом…
К Петру Беляеву, где квартировали трактористы, Олексан пришел задолго до восхода солнца. Лицо у него было осунувшееся, серо-землистого цвета, в глазах сквозила смертельная усталость, одежда помята, к сапогам пристала неизвестно откуда взявшаяся в такую сушь бурая грязь. Было похоже, что он всю ночь прошатался неизвестно где, колесил по полям, словно убегая от неведомых преследователей. Стараясь не шуметь, он осторожно прикрыл за собой калитку, дошел до крыльца и медленно опустился на приступок. Уткнувшись головой в колени, просидел некоторое время, не шевельнувшись. Позади него тоненько скрипнула дверь, мягко шаркая валеными галошами, на крыльцо выбрался старик Беляев.
– Эге, Олексан, ты сегодня что-то рано? – сипло протянул старик. – Куда в такую рань? Самое время спать..? А мне вот никак не уснуть, сон бежит от старости. Ушаков с Андреем на сарае постелили, присуседься к ним.
Олексан покачал головой:
– Не до сна теперь, дед…
– Что так? – не унимался старик, с кряхтеньем устраиваясь на приступок возле Олексана. – Хм, тамаша какая… А меня в твои годы, помню, с семью колоколами не могли добудиться. К старости, слышь, самая главная сонная нерва иссыхает, отсюда и бессонница.
В аккурат к полночи начинает тянуть к горячему чайку, сам ставлю самовар, завариваю на мяте. Эко диво: в ночь-полуночь чаевничать, а!
Олексан, не отвечая на бормотание старика, по-прежнему сидел, не шевелясь. Не поворачивая головы, будто продолжая вслух мучившую его мысль, он ровным голосом проговорил:
– Как по-твоему, дед, для чего человек живет на земле?
Старик долго не откликался. Посматривая бледно-голубыми, выцветшими глазами на чуть заалевший восход, он, не глядя, привычными пальцами набивал самодельную трубку.
– А сегодня, по всему видать, будет вёдро, – задумчиво сказал он, словно не расслышав вопроса. – Ночь была лунная, росы – хоть умойся… Ты, видать, нехорошо спал эту ночь, со вчерашнего устатку голова не просвежилась… Для чего живет человек? А кто его знает. Живет, да и только.
– Нет, ты мне по правде ответь. Просто-так живет скотина, деревья. А ты прожил долгую жизнь, должен знать, дед…
Старик снова долго не отвечал, не сводя взора с бледнеющего с каждой минутой восхода.
– У кого как, сынок. Люди разные бывают. Спроси об этом у людей, ученых, они должны знать. И сами вы читаете книги, газеты…
– В книгах об этом каждый на свой лад пишет. А ты мне прямо скажи! – не унимался Олексан.
– Кхе-кхе, Олексан, сдается мне, ты с вечера малость выпил и спал неловко. Бывает, спит человек на левом боку и с утра, ходит вроде как шальной… Верой живет человек, если хочешь знать. И питается всю свою жизнь этой верой. Скажем, напала на тебя хворь какая… Коли крепко веришь в свое избавление, значит, должен обязательно выздороветь. Хоть и ее дано человеку знать про свою жизнь наперед, но его всегда выручает вера. Этим и живет человек!
Довольный удачно найденным объяснением столь запутанного вопроса, старик с хитроватой усмешкой покосился в сторону собеседника. Олексан нетерпеливо переламывал в пальцах сухую веточку.
– Нет, я о другом…
– А о другом я ничего не могу сказать, парень. Жизнь – она такая штука, одной голове не обмозговать. Всякие люди живут на земле, и каждый идет по своей стежке, один всю жизнь землю пашет, а другой в генералах ходит. Одно я скажу тебе: не завидуй богатству, потому что богатство лишает радости. Случалось тебе видеть, как танцуют пчелы, ежели медосбор хороший? А вот трутни никогда не танцуют. И у людей так… До революции, при царе Миколашке призвали меня в солдаты. Донимали нас словесностью, вроде как школьников, заставляли учить назубок: какой император сколько раз воевал, сколько народу положил и сколько городов порушил… А толку? Были императоры и сплыли, их теперь даже в школах, слышно, не проходят.
Старик помолчал, пососал трубку и неожиданно спросил:
– Возле Красивого лога мост через речку стоит, знаешь?
– Знаю. Ивашкин мост его называют…
– Во-во, Ивашкин мост! А с какой стати, знаешь? То-то, парень! Дед мой Ивашка ставил его. Теперь, известное дело, дедовы сваи все до единой погнили, мост заново построили, а название так и осталось: Ивашкин мост! Люди, парень, не забывают добро-то! А ежели для себя одного жить, – кому ты нужен такой? Может, вспомнят, дескать, жил да был такой-сякой, немазаный-сухой, в две глотки жрал, в три задницы… Человек – не навек, а пока ты жив, воспитай ребят, построй дом и вырасти хорошее дерево.
Из-за зубчатой кромки дальнего леса показался краешек солнца. Первые его лучи пронизали верхушки тополей, и по мере того как солнце поднималось все выше и выше, жаркое его золото стекало с тополей все ниже и ниже, к самой земле. Туман над речкой Акашур медленно, чуть приметно заколебался: словно пробуя силу, ветер спросонок дохнул в четверть силы…
– Погожий будет нынче день, по всему видать, – пробормотал старик, поднимаясь с места. – Случается, в это время дожди зарядят, ветер с гнилого угла дует, не дает убрать урожай. А нынче, вишь, погода установилась… Ты, Олексан, ложись на мое место в чулане, мухи там не мешают. Ребята не скоро поднимутся…
Только теперь Олексан почувствовал огромную усталость. Пожалуй, старик прав, надо соснуть хоть часок. А может, сходить домой? Нет, сейчас туда нельзя. Там сейчас… Ему не хотелось думать об этом, и он усилием воли отогнал от себя мысль о доме. Пьяной походкой поднявшись по ступенькам, он прошел в чуланчик и, не раздеваясь, повалился на свалявшийся, жесткий соломенный тюфяк. Заложив руки за голову, долго лежал с открытыми глазами, бездумно наблюдая за тем, как пляшут пылинки в лучах солнца, пробивавшихся сквозь щели ветхой крыши. Ему не хотелось ни о чем думать, незаконченные обрывки мыслей вяло цеплялись друг за друга: "Хороший день… в Бигре стоит трактор. Как в Бигре? А-а; да, да… Глашин отец… А она, Глаша, знала об этом? Не может быть… Надо спросить у нее самой, да, да, обязательно спросить…"
Проснулся он от громкого говора. Открыв глаза, не сразу понял, где находится. Потом из глубин памяти медленно всплыли картины вчерашней ночи; не разжимая рта, он глухо застонал и заставил себя подняться.
В горнице за столом сидели трое: Мошков Андрей, Сабит и председательский шофер Васька Лешак. Завидев Олексана, он приветственно помахал ложкой:
– Первые задних не ждут, товарищ механик! Свою долю, Олексан, получишь сухим пайком. Не люблю, когда за столом место пустует. Как говорила моя бабка, свято место не должно быть пусто.
Пока Сабит с Андреем подносят ложки ко рту, Васька успевает зачерпнуть дважды.
– Суворов был мужик что надо, правильно подметил старик, что путь к победе лежит через желудок солдата… Что верно, то верно. Эхма, этот кусочек так и смотрит на меня…
Нацелившись вилкой, Васька подцепил "кусочек" мяса с добрый кулак и принялся рвать крепкими зубами. Сидевший рядом с ним Сабит огорченно покрутил головой:
– Валла, Василий, тебя похоронить дешевле обойдется! В один курсак полбарана затолкал… Какой шайтан принес тебя сюда?
– Ничего, ничего, Сабит, на твою долю я оставил.
Зря ты паникуешь, это влияет на пищеварение. Видишь, мосол лежит, на нем еще до лешего мяса, при желании можно накормить целый взвод! Ты давай, заправляйся по-быстрому, председатель велел подбросить тебя в Бигру, подменить Очей. Скажи спасибо, бритая башка, что председатель машину тебе разрешил!
– Валла, Василий, ты как чушка: много визжишь, а шерсти совсем нету! – смеется Сабит, поглаживая удивительно круглую и выскобленную бритвой до синевы голову. Беззлобно подтрунивая друг над другом, они с непостижимой быстротой опорожнили большую миску, и когда хозяйка – жена Петра Беляева – вернулась к столу с кринкой молока, она изумленно всплеснула руками:
– Осто-о, дочиста вылизали! Чем же я теперь Олек-сана накормлю? Молочка хоть попей, Олексан. Или тебя дома сытно накормили?
– Спасибо, я поел, – соврал Олексан.
Васька Лешак наконец выбрался из-за стола, сыто жмурясь, сел рядом с Беляевым на порожек.
– После вкусного обеда, по закону Архимеда, нужно закурить! Угостишь табачком, дед?
Оторвав от газеты солидный лоскут, Васька полез всей пятерней в дедов кисет. Дед лукаво усмехнулся:
– Кури, Архимед, у меня табак не покупной, сам-трестовский.
– Хе, скажешь же, дед! – Васька ловко склеил самокрутку, чмокая губами, потянулся прикуривать. С первой же затяжки глаза у него полезли на лоб, он долго хватал ртом воздух и, отчаянно кашляя, вытирал кулаком выступившие слезы. – Ну, таба-ак! Будто натощак сто граммов купороса тяпнул! Случайно, куриного дерьма не подсыпал, дед? Говорят, для крепости пользуются…
– Что ты, милок! Табачок этот я специально для таких, как ты, стрелков берегу. Разок попробуют, другой раз не просят!
Васька сделал обиженное лицо:
– Вот это зря, дед! Я, например, при желании могу постоянно курить "Беломор", а стреляю, как ты говоришь, из голого принципа. Чужое – оно всегда заманчивее. Скажем, отчего мужики предпочитают чужих баб?
– От глупости да от безделья, – рассудительно пояснил старик Беляев. – К примеру, ежели жеребца долго не запрягать, то ему и овес нипочем, от лишнего жиру кормушку грызет зубами…
Крыть Васе было нечем, тогда он обрушился на Сабита за то, что тот чересчур долго копается, стал уличать в обжорстве и лени. Ему, Василию Пронькину, будучи на службе в армии, приходилось возить полковников и даже генерала, а теперь, видите ли, он зря теряет время из-за какого-то бочонка с салом… Продолжая лениво переругиваться, они вышли к машине. Олексан хмуро поглядел нм вслед, затем вдруг поспешил вдогонку. Отозвав Ваську Лешака в сторонку, не поднимая глаз, сумрачно спросил:
– Ты в Бигре знаешь… Самсонова Григория?
– Ого, еще бы! – хохотнул Васька. – Он же тесть твой? Мы с ним во какие друзья!
– Ладно, не трепись! Увидишь его, передай, чтоб пришел в Акагурт. Скотина его… приблудилась к нам, бродит без присмотра. Чтобы шел за ней…
– Хе, милый зять проявляет трогательную заботу о родственничке! Шут с вами, передам… За такую весточку он на меня молиться должен!
Резво подскакивая на рытвинах, "газик" запылил вдоль улицы, и вскоре кургузый задок его, мигнув красным сигнальным глазком, исчез за поворотом. Олексан постоял минуту-другую, затем, заложив руки глубоко в карманы, зашагал к мастерским.
Сват Гирой приехал к полудню. Привязав запряженного в громоздкую телегу мерина к столбу ворог, сам туча тучей переступил через порог, встал посреди избы, не поздоровавшись. Навстречу ему из-за перегородки – Глаша с опухшим от слез лицом. Следом за ней показалась Зоя, пряча руки под передником, прошла к столу, горестно всхлипнула:
– Не чаяли беды, сват… Господи боже мой…
Сват Гирой отрешенно махнул рукой.
– Задним умом не поправишь дела, сватья! Видно, не судьба… На старости лет не хочу такого позора на свою голову. Да и дочка моя не обсевок в поле, завсегда себе место подыщет. Кому охота через чужую дурость из людей в нелюди… – Подбородок у свата Гироя задрожал, он потоптался на месте и снова махнул рукой: – Собирайся, дочка. Вещи свои подбери, чтоб после не ворочаться…
Услышав такое, Зоя отшатнулась, лицо ее стало меловым, тонкие, бескровные губы запрыгали. С плачем она протянула руки к свату, запричитала ушибленной наседкой:
– Осто, сват, опомнись, что ты говоришь! Глашу от нас… уводишь? Господи, люди-то про нас что скажут! Да она мне все равно что родная, слова обидного не говорила. Глашенька, что же ты молчишь-то? Боже великий, смилуйся над нами…
– Наперед у сына своего спросила бы, сватья! – сурово оборвал ее Самсонов. Поджав губы, обернулся к плачущей дочери: – Айда, собирайся, Глафира.
Лицо у Глаши подурнело, в глазах плескалось глубокое отчаяние. Не в силах смотреть на горе дочери, Самсонов угрюмо насупился, в горле у него тоже пощипывало. За свой век ему пришлось резать немало овец, он привык равнодушно заглядывать в полные немого страха и покорности овечьи глаза: второпях пробормотав заученные слова "господи, прости нас, не нами заведено, отцы и деды жили таким обычием", он одним рассчитанным движением умел перерезать глотку своей жертвы до шейных позвонков… Теперь в глазах дочери ему почудилась та же бессловесная овечья покорность, она будто хотела сказать ему: "Воля твоя, отец, я не могу ослушаться тебя. Ты вскормил, вспоил и вырастил меня, и твое слово – самое большое. Я не пойду поперек твоей воли…" Но в глазах дочери он прочитал и другое, она словно бы молила его: "Отец, а как же Олексан? Ведь я люблю его, люблю, мы ждем ребенка… Как же я вот так просто уйду от него?"
Зоя воспользовалась заминкой, снова принялась униженно просить свата:
– Одумайся, сват Гирой, не держи зла на сердце! Люди над нами станут смеяться… Неужто не уладим промеж себя? О дочке подумай, сват, дочку пожалей…
Самсонов упрямо покачал головой:
– Поздно, сватья, передумывать, слова своего обратно не возьму. Тебе бы самой раньше о сыне подумать… Ославил меня сынок твой на всю округу, и не будет ему от меня прощения! И Глаше с ним не жить, вот мое последнее слово! А ты, Глафира, поторапливайся…
Он в минутной нерешительности постоял перед Глашиной кроватью, затем торопливо и неумело принялся свертывать покрывала, кружева, накидки… Глаша не выдержала, бросилась к отцу: "Запачкаешь! Я сама…" Кряхтя от натуги, Самсонов обеими руками обхватил огромную, туго набитую перину и грузно протиснулся в дверь, сгибаясь под своей ношей. Избегая взгляда свекрови, Глаша в каком-то исступлении принялась собирать вещи, запихивала их в большой, окованный блестящими полосами железа сундук. Отступать было поздно, и она спешила, судорожно, в каком-то беспамятстве срывала тюлевые занавески, ковер со скачущей тройкой, скатерть с кисточками, вышитые дорожки…
Совершенно убитая свалившимся на нее несчастьем, Зоя не показывалась из "женской половины", словно происходящее в доме не касалось ее. Громыхали шаги в сенях, хлопала и жалобно скрипела дверь, несколько раз возвращался сват Гирой, вынося Глашины вещи. Плакала Глаша, собирала свои пожитки, а Зоя оставалась безучастной ко всему. Тяжело опершись костлявыми руками, она сидела на широкой лавке за перегородкой, уставившись померкшим взором в одну точку, и беззвучно шевелила губами. Глаша что-то сказала ей, она даже не шевельнулась, расслышала лишь одно слово: "Олексан", но не поняла, что к чему. Глухой стук отъезжающей телеги показался ей ударами сухих комьев земли по крышке гроба. В доме стояла холодная гнетущая тишина. Окна, оголенные и пустые, равнодушно смотрели на окружающий мир тусклыми, пыльными стеклами-зрачками. Лишь одна мысль назойливо билась и стучалась в сознании Зои, ища выхода, точно одинокая и обессилевшая осенняя муха на оконном стекле: "Кончено, все кончено…" Тупая, ноющая боль заставила Зою выпрямиться; держась рукой за грудь, она обвела глазами голые стены. Там, где висел ковер с тройкой скачущих коней, теперь смутно желтело огромное квадратное пятно, на полу валялись забытые впопыхах Глашей старые, стоптанные войлочные тапочки, в углу сиротливо жались выходные сапоги Олексана. Глашина кровать, лишенная своего красивого наряда, стояла на месте: не хватило места на возу, сват Гирой решил приехать за ней после.
