Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)
Марья махнула на всех троих рукой, сплюнула:
– Вам всегда не хватает! Весь мой огород себе берите, берите, намажьте на хлеб и жрите! Только не подавитесь!.. Все вы одного корня – и мать с отцом, и сынок туда же!
Марья ушла, а Зоя все ругала соседку: "Бесстыжая, что выдумала…" Макар не вытерпел, сердито прикрикнул на жену:
– Хватит тебе лаяться! – И в сердцах пнул под брюхо лошадь: – Айда, проклятая!
Взяв поводья, почти бегом кинулся с огорода, таща за собой упирающуюся лошадь. Зоя, словно подавившись словами, осталась стоять в огороде.
Олексан, не говоря ни слова, бросился к калитке, не заходя домой, побежал в поле.
Трактор стоял возле кузницы, на лужайке. Олексан еще издали заметил долговязую фигуру Ушакова, а рядом – агронома. Поодаль на ящике сидел рыжий Коля, учетчик. Они о чем-то разговаривали, но, когда Олексан подошел ближе, все трое сразу замолчала. Олексану почему-то показалось, что разговор был о нем.
– Павел Васильич, подшипники стучат, перетяжку надо делать. Вон, стоит трактор. Часа за два управлюсь…
Бригадир помолчал.
– Ну, раз надо, делан… – И неожиданно спросил сердито: – Ты что же это, Кабышев, хреновничаешь? А?
Олексан недоуменно посмотрел на бригадира.
– Нн-е знаю… А что?
– Кто же за тебя клинья будет допахивать, концы заделывать? Я, что ли, или вот – агроном? Ты посмотри, какие клинья остались на твоем участке! Так и знай, колхоз не примет такую пашню. Свиньи – и то чище роют!
Олексан впервые видел бригадира таким злым. Глядя в сторону, пробормотал невнятно:
– Не было видно… ночью. Динамо отказало…
Учетчик, посмеиваясь, вставил:
– Клинышков этих у него соток двадцать наберется. Во, напахал парень! Валяй, Кабышев, у колхоза земли много, гектар не допашешь – не обеднеет… Правильно, Павел Васильич?
Ушаков недовольно взглянул на рыжего.
– Не треплись, Николай! Любишь ты попусту болтать. – И уже мягче добавил, обращаясь к Олексану: – Клинья эти будешь допахивать. И концы придется заделывать. Нельзя так работать, Кабышев. Хорошо еще, агроном вовремя заметила…
Олексан молча полез под трактор. Ушаков с Галей вскоре ушли, учетчик еще постоял, что-то тихонько насвистывая, потом, будто между прочим, спросил:
– Слушай, Кабышев, у матери твоей самогон есть?
– Не знаю, – глухо отозвался Олексан из-под трактора.
– Не знаешь? – притворно удивился учетчик. – Как же это ты не знаешь? Дома живешь… А вообще-то говоря, недурно у вас, Кабышев: коровка, садик, огород. За милую душу можно прожить! Так сказать, полное обеспечение за счет родителей…
Олексан бросил отвинчивать гайку, поднялся, с холодным бешенством ругнулся:
– Иди ты отсюда… к чертовой матери!
– Ишь ты какой! – изумился рыжий учетчик. – Луку поел, что ли?
Поглядывая ему вслед, Олексан бормотал:
– Тоже мне, "коровка, садик"… Пошел ты подальше! Чужое-то легко считать…
И тут же вспомнилась недавняя ссора в огороде, в ушах зазвенел Марьин голос: "Все вы одного корня!" Живо встало перед глазами, как мать дергала головой и кричала что-то в ответ Марье, а у отца дрожали руки, когда он отстегивал постромки. Что-то нехорошее шевельнулось в груди, с неприязнью подумал о родителях: "Что им, земли, что ли, не хватило? Вон сколько прошлогодней картошки сгнило, а куда еще? Все мало да мало…"
К вечеру он сделал перетяжку, завел трактор и поехал допахивать клинья. И какой черт дернул агронома пройти именно по тому участку! Ночью, допахав свой загон, он не стал возвращаться: земли-то там пустяк всего, а горючего целое ведро сожжешь. Думал, не заметят, а изъян от этого невелик.
Уже стемнело, когда к трактору подъехал Ушаков.
– Ну, допахал? – спросил он весело. – То-то, брат! С землей надо осторожней, не смотри, что ее много. Никто за тобой твои огрехи подбирать не станет. Раз тебе доверили ее, значит, будь хозяином! Вот так вот… А куда пропал твой сменный? Сдай трактор, иди домой отдыхать…
Олексан замялся, с тоской глянул в сторону деревни.
– Павел Васильич, я буду в ночь работать. Можно?
– Ты что, не умаялся за день? А домой?
– Так… не хочется. В поле ночью хорошо.
– Ну, дело хозяйское. Работай. Сменщику твоему я скажу…
И бригадир с удивлением посмотрел вслед трактору. Олексан, сгорбившись, сидел за рулем. "Хм, чудак! – покачал головой Ушаков. – Видно, подзаработать хочет…"
Глава X
Приехав в Акагурт, о существовании которого она раньше и не подозревала, Галя решила остаться у Марьи. Гале нравилось у нее. Хозяйка – женщина ласковая, домик у нее, правда, небольшой, но для двоих, вполне достаточно. Марья уступила ей самый светлый и теплый угол, Галя поставила туда койку, столик и подарок хозяйки – большой развесистый фикус в деревянной кадушке.
Первое время Марья часто замечала, что по ночам квартирантка беспокойно ворочается на своей койке, а утром просыпается с красными глазами. Наскоро выпивает стакан молока и бежит на конный двор, к складам.
Возле складов, под навесом, женщины сортировали семена. Галя видела, что они смешивают разные сорта… Она пыталась объяснить им, а женщины посмеивались: "Господи, да мы сами знаем, не первый год, поди, сеем!" Но Галя снова и снова терпеливо объясняла, а в душе ругала себя: "Дура, зачем приехала! Ведь могла остаться на опытном участке института!" В райисполкоме сказали: "В пяти колхозах нет агрономов… Из них Акагут – самый отстающий. Решайте сами, товарищ Сомова, куда ехать". Будто кто за язык ее дернул; сказала, что поедет в Акагурт.
Теперь Галя с улыбкой вспоминает о первых днях в Акагурте. Григорий Иванович вообще не хотел ее замечать. Колхозники посматривали недоверчиво: уж очень молода… Однажды Галя услышала, как один старик сказал ей вслед: "Охо-хо, и такой-то доверили! Жила бы себе в городе у маменьки". Уж лучше бы прямо, в лицо, сказали, легче было бы.
Но начались полевые работы, и Гале стало не до обид: с зарей уходила в поле, возвращалась затемно. Ругалась с сеяльщиками: на пяти гектарах посеяли по заниженной норме… Заставила досеять. Объясняла пахарям: нужно брать глубже, если так, то хлеба не ждите. Люди то тут, то там видели худощавую быструю девушку в неизменной косынке с синими цветочками и черном жакетике под фуфайкой. Она часто подсаживалась в тарантас бригадира Ушакова, вместе объезжали бригады – тракторы работали на разных участках, в трех-пяти километрах один от другого.
Как-то Галя обратилась к председателю: "На конном столько лошадей стоит, дайте мне одну". Нянькин хотел отделаться шуткой: "Ну, Галина Степановна, зачем вам лошадь? Я в ваши годы в день по двадцать-тридцать километров на своих бегал!" Галя вспыхнула: "Время дорого, поймите же". Григорий Иванович сразу изменил тон: "Ну, зачем волноваться? Лошадь бы дали, для вас не жалко. Но где взять тарантас? Я сам на каком драндулете езжу. На нет и суда нет… Есть один Новый тарантас, но зря трепать я его не дам". "Зря? Значит, если агроном будет ездить в тарантасе, это – зря?!" Сгоряча Галя тут же написала докладную в МТС: нет никаких условий для работы в Акагурте, поэтому она просит перевести ее в другой колхоз или отпустить из этого района вообще… Через три дня позвонил главный агроном: "Никуда вас, товарищ Сомова, мы не переведем, будете работать в Акагурте, а что касается условий, то создавайте их там совместно с председателем". К этому времени обида Гали уже успела улечься, она не стала снова обращаться к председателю и по-прежнему ходила по полям пешком. Лицо у нее обветрилось, загорело. Она уже знала всех колхозников в лицо, многих по имени, а с трактористами совсем подружилась. И кроме того, часто она ловила себя на том, что дизелист Андрей Мошков ей нравится: сильный, резкий и, наверное, смелый.
Однажды в субботний вечер, когда Галя в раздумье сидела за столом, опершись головой на руки, Марья сказала нарочито весело:
– Галюш, ты бы сходила на нашу гулянку. Земля вот просохла, – ребята и девчата ночи напролет гуляют на Глейбамале. Сходи-ка, посмотри!
Галя улыбнулась:
– Ой, тетя Марья, что я там буду делать? У меня даже подруги еще нет.
– Вот и найдешь! А может, и дружок встретится.
Шутя да посмеиваясь, Марья все же заставила Галю одеться.
– Сходи, посмотри. Попляшешь с нашими девчатами, песни споешь. Ты молодая, не век дома сидеть! А то совсем заскучаешь.
Галя подумала: и в самом деле, почему не пройтись? Выйдя за ворота, в нерешительности остановилась: куда идти?
…Ночь теплая. Лунный свет пробивается сквозь молодую листву, – и листочки похожи на новенькие монеты, – лежит на земле рассыпанным серебром. Ветер доносит с реки прохладу, ласково вздыхает, и деревья начинают о чем-то шептаться. Может, делят серебро щедрого месяца, а может, спорят о своей красоте… Красивые ночи бывают в Акагурте – расшитые серебряной парчой, весенние ночи!
Где-то на краю деревни переливается гармонь. Что-то тревожное шевельнулось в сердце у Гали. "Польку играют!"
Сразу вспомнились вечера в институте, студенческий хор. Сколько песен они перепели! Здесь девушки тоже много поют, но у них свои, незнакомые песни. Но как зовет к себе эта гармонь! Не в силах устоять, Галя сначала нерешительно, а потом все быстрее зашагала к Глейбамалу. Там, на склоне холма, есть площадка, окруженная черемухами и липами, утоптанная сотнями ног – место игр акагуртской молодежи. С незапамятных времен акагуртские девушки и парни приходят сюда по вечерам, и даже самый старый дед, проходя мимо, должно быть, вспоминает, как лихо плясал он здесь когда-то. На Глейбамал приходят и из соседних деревень – из Дроздовки, Мушкара, из Акташа: уж очень веселые бывают игрища в Акагурте, и народ здесь приветливый, гостеприимный.
Сегодня сюда со своей кировской "хромкой" пришел Мошков Андрей. Он сидит на скамеечке, на самом лучшем месте, и девчата ревнивой стайкой окружили его: гармонист на гулянке – самая главная фигура. Ему нельзя перечить. Если чуть что не по нему, – повесит гармонь на плечо и уйдет, гордый и одинокий.
Андрей перебирает пальцами клавиши сверху вниз и обратно, и ноги сами начинают приплясывать. Кто-то не выдержал – выскакивает на середину круга, отчаянно притоптывает, вскрикивает:
– Эхма, пошел!
За ним выходит другой, третий… Пляшут долго, с присвистом, до боли бьют в ладони.
Недалеко от Андрея сидит Дарья. С некоторых пор эта бойкая, своенравная девушка заметно изменилась, притихла. Куда девался ее задор, мальчишеские ухватки? Дарья стала стесняться ребят! Этого с ней никогда не бывало, – раньше она сама любого парня могла смутить. Девушку будто подменили. А отчего – не понять.
Тут же сидят несколько молодых парней, в сторонке тесной кучкой стоят девчата. Около них увивается, угощает семечками учетчик тракторной бригады рыжий Коля.
Увидев приближающегося агронома, девушки смолкли. Лишь Коля продолжал рассказывать что-то, видно, смешное: язык у него хорошо подвешен.
Заметив Галю, Андрей перестал играть. Мотнул головой в сторону какого-то парня: "Встань, уступи место девушке?"
– Галина Степановна, садитесь здесь, место свободное, – пригласил Андрей.
– A-а, Мошков… Спасибо. И ты здесь? – с деланным удивлением спросила Галя: не знала, что сказать. Чувствовала себя неловко – все молча смотрели на нее.
– Ну да! – отозвался Мошков. – В такие вечера кто дома усидит? Одни столетние старушки!
– А… как сегодня работал, Мошков? Тот большой загон закончили?
Андрей взглянул на Галю о улыбкой. Потом развернул гармонь, тряхнул головой:
– Закончили, Галина Степановна… Ну-ка, девчата, спляшите "по три"!
Галя поняла оплошность: "Вот дура, нашла время о работе расспрашивать".
Играя плясовую, Андрей украдкой посматривал на Галю. Затем, не прерывая игры, подозвал одного парня. Галя услышала, как Андрей просил его:
– Сыграй! Ты же можешь!
Парень неохотно закинул ремень на плечо, небрежно прошелся по ладам. Закрыл глаза, помедлил – будто не знал, что бы такое ему сыграть. Тихий, словно издалека, донесся первый аккорд, потом – все сильнее, громче. И вот уже плещутся по Глейбамалу "Амурские волны".
Андрей задорно крикнул:
– Девчата, пошли!
И, легко шагая, подошел к Гале, остановился перед ней, слегка кивнул головой:
– Прошу на вальс, Галина Степановна!
Галя улыбнулась, поправила волосы, встала. Положив руку на плечо Андрея, нерешительно сделала первый шаг. Андрей осторожно обнял ее.
За ними вышли другие пары. Только рыжий Коля остался стоять один. Он бы не прочь потанцевать, но, кроме Дарьи, никого не хочет приглашать. А Дарья наотрез отказалась танцевать с ним. Вот почему рыжий Коля остался стоять в стороне. Вид у него безразличный – выставил одну ногу, часто отплевывается шелухой. Однако зорко следил за Дарьей, и в его единственном глазу вспыхивали зеленоватые искорки. У рыжего учетчика был свой план.
Закинув голову, слегка улыбаясь, Галя кружилась в танце. Закрыла глаза – и ей показалось, что она в актовом зале института, стремительно кружится по залитому ярким светом паркету. И на ней ее лучшее голубое шелковое платье. Открыла глаза – нет, она на Глейбамале, на игрище акагуртских парней и девчат! Вместо люстр светит полная луна, вместо оркестра наигрывает кировская "хромка", а под горой шумит и шумит беспокойная река Акашур. И с нею танцует, осторожно обняв ее, тракторист Андрей Мошков. И вместо шелкового платья на ней фуфайка.
Гармонь умолкла, пары отошли к краю площадки. Вдруг сидевшая рядом с гармонистом Дарья быстро встала и, ни с кем не попрощавшись, ушла. Девушки окликнули ее, но она не ответила и скрылась за липами. В наступившей тишине стало слышно, как шумит в поле трактор. По-видимому, он работал очень далеко, звук мотора порой совсем пропадал, и казалось, будто большой жук садится, и снова взлетает, и снова садится.
– Сабит там пашет, – сказал Андрей. – Скучает, должно быть…
Он взял гармонь и снова заиграл сам. Девушки стали петь, Андрей подтягивал им, незаметно посматривая в сторону Гали. А та чувствовала эти взгляды и, смущения, сердилась: "Ну, чего он смотрит? Неудобно, люди видят…"
Девушки пели:
В семерых парней влюблялась,
Позабыла шестерых,
Лишь седьмой с ума нейдет…
Мошков наклонялся к гармони, будто прислушиваясь к голосам, с улыбкой поглядывал на девушек и на Галю, стоившую в сторонке. Девушкам начал было подпевать рыжий учетчик, но его сразу подняли на смех:
– Помолчал бы лучше, других послушал! На твоем ухе, видно, медведь три дня сидел!
Коли стал отшучиваться, сам смеялся громче всех.
Бросился обнимать кого-то из девчат, та завизжала, сердито отмахнулась:
– Уйди, бесстыжий черт! Опять водкой несет, фу!
Было уже поздно, петухи пропели полночь. Какая-то девушка затянула новую песню:
Пойдем, милый, проводи меня
До подножья горочки…
Отозвалась другая:
Не проводишь – так ругай себя,
А обо мне больше не думай…
Скоро все разошлись – парами и поодиночке. На тихих улицах долго еще не стихал шепот и приглушенный смех. Вдруг вырвется девичий голос: «Ой, нет, не верю!», а мужской в чем-то горячо убеждает. Девушка тихонько, словно веря и не веря, смеется…
Когда расходились с Глейбамала, Андрей спросил:
– Проводить вас, Галина Степановна?
Гале очень хотелось, чтобы он проводил. Но согласиться было стыдно, и она засмеялась:
– Ой, спасибо, Мошков, дорогу я найду. Видишь, как светло. А потом, должно быть, тебя ждут…
Андрей не успел ответить, – так и остался с открытым ртом. А Галя уже была далеко. Тогда Андрей выругался про себя: "Теленок! Мямля!" Нажал на клавиши гармони сразу всеми пальцами, и над спящей деревней словно пронесся жалобный вздох гармониста.
…Галя тихо разделась, легла. Но заснуть долго не могла. Подставив лицо под льющийся из окна лунный свет, она закрыла глаза. Снова открыла – сколько света! Она увидела на луне девушку с коромыслом и вспомнила, как мать рассказывала ей в детстве, что эта девушка с коромыслом долго искала по свету свое счастье, а потом попала на луну, да там и осталась. Должно быть, нашла там свое счастье. А она, Галя, найдет ли свое? Может быть, оно совсем не здесь? Кто ей поможет? Кто расскажет? Девушка с луны смотрела на свою сверстницу с земли. Может, она завидует Гале? Ей там скучно, тоскливо, она – одна, а Галя – на земле, среди людей.
Где-то близко скрипнули ворота. Звякнул железный засов, со стуком упала перекладина. Рванулась, зазвенела цепь. Кто-то цыкнул на собаку. В тишине Галя слышала все так ясно, как будто это было рядом, за стеной. "Наверное, у соседей, – догадалась она. – У Кабышевых. Видно, Олексан пришел. Странный он, молчаливый, смотрит исподлобья. Не умею я разбираться в людях. Вот, поговоришь, иногда даже посмеешься, пошутишь, а что у них на сердце – не знаешь…" И тут же, внезапно, острая мысль: "А этот, Мошков? Какой он? Хорошо танцует…"
Галя уснула, положив голову на подоконник, и девушка с лупы долго смотрела на все, пока не скрылась за крышей соседнего дома.
Акагурт спит. Извиваясь, беспокойно ворочается на своем каменистом ложе река, не в силах заснуть": целую ночь она играет с лупой, ловит ее в свои волны.
Иногда спросонья тявкнет собака, и снова все тихо.
Пугая засидевшиеся парочки, по улицам Акагурта долго бродил рыжий Коля. Один вопрос волновал его: куда это исчезла Дарья? Как ушла с игрища, так и не видели ее больше. Коля уже раз десять подходил к ее дому, осторожно стучал в стенку амбара, где обычно спят в теплые летние ночи, вполголоса звал:
– Дарья… Дарья!..
Никто не откликался. Потоптавшись на месте, Коля снова отправлялся кружить по улицам. Дело в том, что Дарья была ему необходима: учетчик решил довести извилистую тропку своей жизни до дома Дарьи. "У них в доме мужчины нет, – соображал он. – Хозяйство будто недурное, коровенка есть. Примут в дом – сам хозяином буду, не зря говорят: можно жениться и на козе, были бы у ней золотые рога!.."
Никто не видел, куда ушла Дарья. А пошла она в поле, к Сабиту. Не видел этого и рыжий Коля. Если бы заметил, конечно, не стал бы зря кружить ночью по улицам.
Трудно угадать, что таится в сердце девушки, но Дарья убежала далеко в поле в своем синем платье, в белом вышитом переднике поверх него… Когда же она – собирается отдыхать, если утром ей надо сменить за рулем трактора своего Сабита? Об этом Дарья, должно быть, совсем не думала…
За зиму с конного двора и из коровников вывезли много навоза, свалили в поле, прямо на снег. Собирались раскидать сразу же, как только сойдет снег. Но Григорий Иванович все откладывал, и сколько ни записывала Галя в «Книгу нарядов»: «Выделить на разбрасывание удобрений 10 человек», председатель неизменно вычеркивал запись. Не сегодня-завтра тракторы перейдут на это поле, а кучи будут стоять им на пути, забьют стойки плугов.
С утра Галя направилась прямо в контору. Нянькин уже сидел за своим столом. Любил он говорить колхозникам: "Меня-то вы всегда найдете на месте. А вот вы где шатаетесь?"
Нянькин взглянул на агронома и обеспокоенно подумал, что неспроста она спозаранок явилась сюда, – не иначе, опять будет что-то просить, доказывать. Конечно, так и есть!
– Григорий Иванович, навоз надо немедленно разбросать, иначе он потеряет все свои качества. Кроме того, завтра на этот участок выезжает дизель.
Председатель широко развел руками, вымученно улыбнулся:
– Эх-хе, Галина Степановна, вы никак не хотите верить, что рабочих рук в колхозе нехватка. Вы же видите, еле-еле успеваем худые места латать. Нет людей, вот и весь вам наш сказ. Хотел Баймашев вернуться в колхоз, а колхозники отказали…
– И правильно сделали! А что касается удобрений…
Галя на секунду задумалась, потом решительно сказала:
– Григорий Иванович, если вы мне разрешите, я найду людей!
Нянькин недоверчиво сощурил один глаз. Хм, где же это она найдет людей? Разве что древних старух, которые уже несколько зим с печи не слазят?
На губах председателя снова появилось что-то похожее на улыбку.
Но Галя продолжала:
– Попросим помочь штатных работников из МТФ, с конного двора, с птицефермы! Пока скот пасется, ничего не случится, если каждый разбросает десяток возов. Да разве можно отказаться, ведь не для чужого дяди это, для себя! Думаю, и вы не будете против?
Нянькин немного подумал и решил, что, пожалуй, надо согласиться. В самом деле, эта девчонка неплохо придумала. Сама или кто ее надоумил? И все-таки ему очень не правилось, что агроном слишком часто бывает среди рядовых колхозников, подрывает авторитет руководящего состава колхоза. Должно быть, не обходится и без сплетен, клеветы на него, председателя.
– Конечно, Галина Степановна, в принципе я не против. Не возражаю, нет. Штатные работники наравне со всей массой должны вложить свою долю труда в полевые работы! – Фраза получилась гладкая, и Григорий Иванович с минуту сидел молча, мысленно ее повторяя. – Да, доля труда должна быть! Но… не ручаюсь, что пойдут на такое дело. Народ ненадежный…
– Григорий Иванович, честное слово, пойдут! С таким народом можно горы ворочать, не то что эти несчастные кучи!
– Охо-хо, вы это про акагуртских? Мало еще знаете их! Я, честно говоря, устал с ними, очень устал. Каждый старается подставить ногу, сунуть палку в колесо…
"А может, они с тобой устали, товарищ Нянькин? – с неприязнью подумала Галя. – Не зря же окрестили тебя: "Деревянный колокол". Горе луковое, а не председатель!"
– Значит, вы согласны? Тогда скажите бригадирам, чтобы послали доярок, конюхов, птичниц в поле. С вилами, конечно!
Выйдя из конторы, Галя остановилась на крыльце задумавшись: кого бы еще найти? Хорошо бы собрать человек тридцать, тогда можно было бы справиться за день. Побольше бы мужиков! Но где их взять? Кузнецов не пошлешь – им сейчас хватает своей работы, – вон, как гремят за Акашуром. А что, если поговорить с трактористами? В самом деле!
Она кинулась на окраину деревни, на бегу обдумывая предстоящий разговор с механизаторами.
Трактористы – человек шесть – сидели за столом и дружно хлебали дымящуюся паром лапшу.
– Здравствуйте! Приятного аппетита!" – весело поздоровалась с ними Галя.
– Спасибо! Садитесь с нами, – откликнулся Ушаков.
Мошков, увидев Галю, торопливо хлебнул полную ложку и, обжегшись, замотал головой.
– Ты куда-нибудь спешишь, Андрей? – засмеялся Сабит. – Валла, не торопись, кушай спокойно, это настоящий лапша!
– Видимо. Мошков торопится на работу? – улыб нулась Галя, а Андрей еще больше смутился и сердито свел брови.
– Нет, он только что вернулся со смены, собирается отдыхать, – подхватил шутку кто-то из трактористов. – В последнее время бессонница его мучает…
Так, шутя и посмеиваясь, Галя приглядывалась к трактористам, про себя отмечала, загибая в кармане пальцы: "Андрей, безусловно, пойдет, Сабит от него не отстанет, а этот, Кабышев? Он и слова не проронил. Чего он такой?.. Его надо обязательно вытянуть!"
– Товарищ Ушаков, время дорого. Вот какое дело…
Она рассказала о том, что привело ее к механизаторам. Слушали молча. А Ушаков – до чего же хитер! – кивнул на своих подчиненных:
– Товарищи что скажут… Они, конечно, имеют право на отдых, но если в порядке добровольности… Я ничего не имею против. Хотя навоз – это не нас касается…
Мошков положил ложку на стол.
– Чего там, Павел Васильич, судить-рядить! Например, я согласен, иду. Думаю, все пойдут. Только за Кабышева не решаю.
И он насмешливо посмотрел на Олексана. Галя почувствовала, что между этими двумя происходит что-то неладное. Олексан тоже перестал есть, поднялся и вышел из-за стола. Не глядя на Мошкова, пробормотал:
– Ты за других не отвечай. Всегда распоряжаешься, как будто один тут. Я и без твоих распоряжений пойду.
– Ну, неужели пойдешь? Тебя же никто силком не тащит.
Мошков явно насмехался. Олексан слегка побледнел, повернулся к Мошкову и медленно произнес:
– Не смейся, Мошков, придержи язык. Понял?
Галя встала между ними.
– Ого, вы, я вижу, подраться готовы. Не время. А если у вас руки чешутся, идемте со мной. Только, чур, не драться.
Олексан сдернул с гвоздя свою фуфайку и вышел первым, не дожидаясь других. Мошков со злостью проговорил вслед:
– Не люблю этих… тихих!
…В поле вышло около сорока человек. Нянькин на этот раз перестарался: послал даже старика сторожа на МТФ, а сторож этот на деревянной ноге. Хромого старика Галя тут же отослала обратно.
Работали дружно, но работа ничуть не мешала женщинам болтать. Особенно выделялся певучий говор Кабышевой Зои.
– Господи-и, работаем, работаем, а увидим добро-то, – неизвестно. Минутки не посидишь, гоняют туда-сюда. Виданное ли это дело – штатных работников в поле вывели!
Олексан работал рядом с Сабитом. Он слышал, что говорит мать, и мучительно покраснел, – начали гореть даже кончики ушей. Сабит тоже с удивлением прислушивался к голосу Зои, щелкал языком: "Тц-тц, нечему она не хочет работать?" а Зоя не умолкала; нагибалась, подхватывала вилами комочки ссохшегося навоза, далеко отбрасывала его и все сыпала словами:
– Чай, у людей-то иначе, не как у нас, по-людски. Вот увидите, нам за это и трудодней не запишут, пожалеют. Думала, управлюсь сегодня на ферме с курочками, да дома в огороде покопаюсь. Ан нет, навоз им дался! Так уж оно в колхозе: дома хоть все пропадай, а колхозу подавай!
Сабит изумленно покачал головой:
– Аликсан, какая это женщина?! Валла, она совсем не хочет работать! Слушал ее, в ушах стало нехорошо!
Олексан разворачивал большую навозную кучу и сделал вид, что не слышит. Со злостью подумал: "Помолчала бы, не видит, что ли: люди смеются. Все работают, только ее и слышно…" И тут какая-то доярка сердито набросилась на Зою:
– Хватит тебе каркать-то, Зоя, слушать противно! Что у тебя дома, крыша, что ли, валится или дети плачут? – И прибавила зло: – А если неохота с нами работать, иди копайся у себя в огороде. Мы и без тебя справимся! А то раскаркалась тут… ворона!
– Осто-о, Орина, да разве я про тебя плохое сказала? – пропела Зоя, почуяв, что сказала лишнее. – Я ведь так, между делом…
– Не про меня, так про колхоз! Ладно, иди себе…
Никто из женщин не вступился за Кабышеву, отступились от нее, словно она болела прилипчивой хворью. Зоя поняла это, растерянно огляделась вокруг и, встретив насмешливые, враждебные взгляды, поджала губы.
Отступать было поздно. Тогда она стряхнула с вил комки навоза, вскинула на плечо и, не оглядываясь, пошла прочь. Проходя мимо Орины, плюнула:
– Тьфу, Орина, отсохла бы твоя рука от этой работы!
Орина выпрямилась, с задором ответила:
– У нас-то не отсохнет! Это у тебя, видно, на колхозной работе отсыхают!
Зоя ушла не отвечая. Женщины еще некоторое время поговорили о ней, похвалили Орину: "Молодцом, Орина, давно бы ее так!", а вскоре и вовсе о ней забыли.
Теперь Олексану казалось, что все с неодобрением посматривают в его сторону. Не поднимая головы, он молча ворочал большие кучи, с силой размахивая вилами. А в голове стучало: "А я не уйду, не уйду! Почему другие работают, а мать ушла? Что теперь люди скажут? А я все равно не уйду!"
