Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)
Председатель вначале ее будто вовсе не замечал, стороной обходил. Агроном что ни скажет, Григорий Иванович со всем согласен: «Хорошо, сделаем. Все будет в точности». Выйдет за дверь и сразу же об этом забудет. Галя терпела-терпела, в конце концов не вытерпела.
Когда на ее просьбу сделать на двери амбаров деревянные решетки председатель пятый раз сказал: «Хоро-то, сделаем», – она спросила решительно:
– Когда сделаете? Когда будут решетки?
– «Когда, когда»!.. В ближайшие дни, как только будут свободные люди, сразу и сделаем. Я понимаю, решетки просто необходимы, но что делать: каждому человеку бог дал всего две руки.
– О боге потом. Сейчас мне нужны решетки, семена необходимо проветрить. Когда сделаете?
– Ну, вот вы какая… Я же сказал – в самые ближайшие дни…
– Сегодня! Сейчас же! – Галя так раскраснелась, что, казалось, вот-вот с лица брызнет кровь. – Сейчас же пишите наряд!
И Галя, с сердцем хлопнув о стол председателя выцветшей кожаной перчаткой, опустилась на стул:
– Не уйду!
Григорий Иванович смутился. «Черт их знает, этих женщин: всегда им что-то надо, шумят, покоя не знают. Себя изводят и другим житья не дают. И эта вот тоже: у самой губы дрожат, вот-вот заплачет, но крепится. Ну, что с ней делать? Что тут придумаешь? Эх, то ли дело райфо: дашь по телефону сводку о ходе налоговой кампании – вот и вся забота. В двенадцать часов, как все порядочные люди, шел обедать, в шесть часов закрывал кабинет и шел домой. А здесь и обед не в обед, – сидишь за столом, а к тебе люди идут: этому нужно одно, тому – другое… Во всей конторе мягкого стула не найдешь. В общем, попался!»
Григорий Иванович искоса взглянул на Галю: сидит ведь, сидит гвоздем! До сих пор Григорий Иванович думал о ней: «Ну, девчонка! Жизни не видела, молодо-зелено». Но немного времени прешло, а «молодо-зелено» начала командовать, бросает на стол перчатки.
– Зря вы так, Галя… Галина Степановна. Я ведь пошутил…
– Эти шутки мне надоели. Нас сюда посадили не для шуток!
Сказала – что отрубила. И как только с ней разговаривать?
Председатель взял книгу нарядов и вздохнул с видом обиженного человека.
– Эх, Галина Степановна, не стоит нам ссориться. Я ведь отлично вас понимаю, но что делать, у человека всего две руки…
Вовремя остановился, увидев, как сердито блеснули глаза агронома.
– Сами знаете, плотников в колхозе мало. Придется поручить Кабышеву Макару. Он-то сделает! Старательный, хозяйственный человек. Вот таких бы побольше нам в колхоз!
Галя хотела было сказать о случае на складе, но раздумала. Кто знает, – может, зря она тогда погорячилась. И потом, ведь это не он, а его жена. Хотя квартирная хозяйка Марья о них обоих говорит: «Жадные, с кулацким духом», – но кто знает, из-за него соседи могут повздорить? Когда увидишь дым, кричать о пожаре рано…
Вот после этого разговора и навалили на Макара работы, подбросили даже телегу из тракторной бригады. С одной стороны, это неплохо: знай свое дело, никто тебя не торопит. Инструмент у Макара свой, все есть, что нужно, для плотницких работ – собирал сызмальства, когда научился этому ремеслу. О каждом рубанке или пиле может рассказать в точности, как и откуда к нему попала. Весь инструмент выверен, отточен, – только знай работай. Любой плотник может позавидовать. Что же, у хорошего хозяина и инструмент хорош!
Свой верстак Макар поставил возле конного двора, на солнечной стороне. Ветра здесь нет, на солнце уже можно работать в одной рубахе. Каждый прохожий перебросится с Макаром несколькими словами, а иной постоит немного рядом, свернет цигарку.
– Макар-агай[5]5
Дядя, обращение к старшим.
[Закрыть], все мастеришь?
– Помаленьку, – не отрываясь от работы, односложно отвечает Макар.
– Денек, а? На весну потянуло!
– Да, тепло. В шубе уже нельзя работать, жарко.
– Гляди, скоро в поле выезжать.
Да, кругом весна, самая настоящая весна. Почуяв запах молодой, выбившейся из-под снега травки, на ферме беспокойно мычат коровы. Возле реки, в большом загоне, бегают овцы. Ягнята, родившиеся зимой, уже окрепли. У барашков, видно, пробиваются рожки, и от того, что нестерпимо зудят лбы, они целыми днями смешно бодаются друг с другом. На птицеферме не умолкают куры.
Собрав бесчисленное множество ручьев и ручейков, Акашур начал выходить из берегов. Летом через нее местами курица может перейти. А сейчас река вспучилась, разлилась.
На мосту то и дело собираются люди, смотрят на половодье, переговариваются:
– Видно, и нынче лед не поднимется, останется под водой?
– Как знать… Может, и поднимется.
– Говорят, если лед поднимается, год будет урожайный.
– Да ну? В прошлом году почти весь остался под водой, а в Дроздовке на трудодень по три кило получили.
– Они работать умеют…
– Скажешь тоже! У нас народ тоже работать любит. Да только, как говорится, каждому стаду нужен хороший вожак. Так-то!
Река шумит. Словно вознаграждая себя за долгое зимнее безделье, она смывает и несет все, что встретится на пути: солому, навоз, щепки, поломанные сучья. Кружась и ныряя, они стремительно несутся вннз, к Каме.
Однажды ночью Акашур совсем расшумелся. Утром люди увидели: по реке плывут льдины.
Глава VI
Вокруг Акташа нет ни глубоких морей, ни высоченных гор. Иногда старики остерегают ребятишек: «Смотрите, в омуте за мельницей не вздумайте купаться! Глубина там такая, двумя вожжами не смерить…» Но это, так, для порядка, говорится. А на самом деле во всем районе нет даже речонки, чтобы можно было гидростанцию построить. Не ставить же турбину на Акашуре, которая летом почти вся высыхает! Поэтому-то среди акташцев давно ходят слухи, что вот-вот построят на Каме-реке большую ГЭС и протянут линию до их села. А пока в длинные, темные осенние и зимние ночи акташцы, так же как и все их соседи в районе, сумерничают около обыкновенных керосиновых ламп.
Если идти по району прямиком, никуда не сворачивая, то на пути будет несколько круто спадающих спусков. Идешь по ровному, гладкому полю, и вдруг – словно огромная ступенька.
Потом снова гладкое поле и снова – такая же ступенька. И в самом деле, похоже на огромную лестницу, не зря же называется «Чертов спуск».
Акташская МТС стоит как раз возле одного такого уступа. Речка Акашур в этом месте запружена плотиной, в жаркие дни трактористы выбегают из мастерской, на ходу скидывают одежду и с разбегу бросаются в пруд. Но вода не смывает с них темных пятен автола, и приходится, как наждаком, натираться песком. Из этого же пруда берут воду насосом в мастерские, здесь же, на берегу, шоферы окатывают из ведер свои машины.
Совсем недавно вокруг пруда, кроме небольшой старенькой мельницы, никаких строений не было. Организовали машинно-тракторную станцию, и, словно после теплого дождя грибы, появились крыши домов, складов, мастерских. Неподалеку от Акташа вырос настоящий городок: с утра до ночи стучит двигатель, то здесь, то там тянется вверх дымок, гремит железо, и даже в Актанте слышно, как в кузнице стучит большой молот. Люди в промасленной одежде бегают взад-вперед, грохочут тракторы, взвизгивают стартеры автомашин – словом, настоящий город! А с наступлением темноты МТС опоясывают яркие огни электроламп: станция имеет свой генератор. И акташцы с нескрываемой завистью посматривают на веселые огоньки соседей, вздыхают: «Эх, светло как! Электричество – оно, конечно, большое дело…»
Говорят, что в Акташской МТС сейчас работает больше трехсот человек. Во всем районе нет деревни, в которой жило бы триста человек. Большая станция! Со всех сторон тянутся сюда люди, каждую зиму открываются разные курсы: то на тракториста учат, то на комбайнера, то на машиниста. Приходит из деревни тихонький, незаметный паренек, поначалу все норовит подальше от машин держаться, а посмотришь через месяц-другой – и диву даешься: гоголем сидит на дизельном тракторе, увидит знакомого – только головой кивнет, прибавит газу и прогремит мимо. Другим стал паренек, цену себе узнал. Надо сказать, эмтээсовских сильно уважают, да и как их не уважать!
…На курсах трактористов само собой получилось, что Андрей Мошков из Дроздовки стал вроде бы за главного. Случится что-нибудь – зовут его: «Андрей, иди сюда, помоги» или «Погляди-ка, Мошков, ладно ли будет так?» Андрей всюду поспевает, со всеми умеет все уладить. Олексан тайком приглядывался к нему, прислушивался к разговорам, думал: «Чего он так… распоряжается? Будто он хозяин тут!» Не мог понять этого! Но если бы Олексан заглянул в себя поглубже, то убедился бы, что он просто завидует Мошкову, всем людям, похожим на него. Завидует тайком, из своего угла. «А почему ты не такой, а? – спрашивал его голос откуда-то из глубины души. – Посмотри, им всегда весело, и работают они будто шутя. Они нигде и никогда не прячутся, ни от кого не таятся. А почему ты так не можешь?» – «Не знаю… Они совсем другие. Мошков или Сабит, если попросить у них, последнюю краюшку готовы пополам разломить. Чудаки, не жаль им, что ли?» И он в тысячный раз повторял себе материны слова: «Всякие люди собрались, отдашь им, а обратно когда получишь – неизвестно. А, может, завтра самому понадобится – где возьмешь? Верно говорят: отдашь руками, а искать придется ногами…»
Так Олексан старался успокоить себя, оправдать в собственных глазах: «Вы как хотите, а и сам по себе».
Но что-то это мало успокаивало, смутно чувствовал он свою неправоту и втайне не переставал завидовать Мошкову, его силе, веселому нраву, его умению хорошо и легко разговаривать с людьми. То, что казалось Олексану трудным, вообще неразрешимым, для Андрея было делом чуть ли не пустяковым. И невольно Олексан следил за Мошковым, тут же осуждая или одобряя его.
В один из вечеров курсанты сидели в общежитии, каждый занятый своим делом. Мошков еще днем говорил, что вечером пойдет в кино. Но уже давно стемнело, а он, скинув сапоги и закинув ноги на спинку кровати, все лежал с какой-то книжкой в руках. Сабит несколько раз его окликал, но Андрей недовольно мотал головой:
– Не мешай, Сабит, не до тебя!
Кончив читать, захлопнул книжку, сел на койке и минут пять сидел, о чем-то раздумывая. Затем встал, подошел к «доминошникам», шумно спорившим вокруг стола.
– А ну, кончайте базар! Слушай сюда, ребята!
Игроки с недовольными лицами обернулись к нему.
Сабит заворчал:
– Валла, Андрей, ты книжку читал – мы тебе совсем не мешали, правда? Почему нам мешаешь козла бить? Совсем не до тебя, валла!
Андрей обеими руками взъерошил свои густые волосы, покачал головой:
– Эх ты, бритый. Стучите целый вечер костяшками, в брюхе – сыто, в голове – пусто. Эх люди-народы!.. Знать не знаете, что на дне морском сидите.
В комнате стало тихо, все с недоумением уставились на Андрея: с чего это он?
– А ты, Андрей, сумел убежать из воды? – подмигнув товарищам, изумился Сабит. – Валла, как? Я плавать умею, зачем останусь под водой?
И сразу же все заговорили, насмехаясь над Андреем.
– Ты, Мошков, видно не читал, а накрылся книгой и изрядно храпанул?
– Иди ложись, может, сон досмотришь!
– Да нет, братцы, он втихаря дернул сто грамм!
Все хохотали. Андрей тоже не удержался, махнув рукой, рассмеялся:
– Эх вы… Я вам серьезно, а вы – смешки. Вот слушайте, в этой книжке ясно написано: несколько миллионов лет тому назад здесь, – Андрей постучал пяткой об пол, – было настоящее море! Я и подумал: может, этот наш Чертов спуск и есть берег того доисторического моря? Эх, узнать бы в точности! Тогда – понимаете? – тут должна быть нефть. У соседей, в Башкирии, в Татарии, давно буровые вышки стоят, нефть качают. Вот бы и мам забурить!
Уж такой он человек, этот Андрей Мошков: сам вспыхивает, как сухая береста, и всех вокруг зажигает. Вот и сейчас курсанты забыли о своем «козле», стали спорить с Андреем. Олексан сидел, как обычно, на споен койке, не вмешиваясь, и опять-таки с завистью думал: «Почему Андрей первый эту книгу прочитал? Я тоже в библиотеке бываю, а книгу эту не заметил. Андрей – тот заметил. А почему не я? И всегда ему так везет!»
Если с людьми живешь под одной крышей, тайные твои помыслы и думы рано или поздно открываются. Так и случилось: сошлись Олексан с Мошковым грудь в грудь. Началось, как всегда: Мошков вбежал в общежитие, сунул кожаные рукавицы за ремень и принялся стаскивать с коек отдыхающих курсантов.
– А ну, хватит вам отлеживать бока! Вставайте, живо на улицу!
Послышались недовольные голоса:
– Слушай, Мошков, чего ты каждый раз шутки выкидываешь! Что там, со дна древнего моря нефть забила? Дай людям отдохнуть!
Андрей загорячился:
– Что, сами не видите? Машины целую зиму под снегом стояли. Теперь кругом тает, вся вода в механизмы льется. Пошли снег очищать!
Поднял на ноги всех – с одним пошутил, с другим поругался. Сабит вздохнул, притворно, с сожалением покачал головой:
– Ай-яй, Андрей, тебе бы завхозом работать, хороший завхоз будешь, веришь мне?
Мошков тут же нашелся:
– Дома у меня дед третий год с печи не слазит. Может, подашься к нему, Сабит? И тебе место найдется!
Сабит еще раз вздохнул и потянулся за одеждой. А Мошков подошел к сидевшему в своем углу Олексану и хлопнул его по плечу.
– А ты чего, соседушка, сгорбился, как хомяк на своей куче? Пошли, мы тебе, так и быть, самую большую лопату вручим! Пошли, пошли, шевели крылышками!
Все, что накопилось у Олексана против Мошкова, вдруг прорвалось. Он выпрямился, со злобой взглянул на Мошкова и с силой оттолкнул его, ударив в грудь. Тот качнулся, но на ногах удержался.
– Ух ты, гад! – выругался Мошков, сжав кулаки, подался вперед, на Олексана. Оба стояли лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, не спуская с лица противника ненавидящего взгляда. Еще миг, и не миновать бы настоящей драки, но ребята разняли их. Сабит потянул Андрея за руку.
– Андрей, ты будто совсем маленький, валла! Ой нехорошо, совсем яман.
Но Мошков вырвал руку.
– Ладно, пусти. Не бойся, драться не буду, не стоит мараться… Кулацкое отродье! Я же замечал: он давно на меня косится, да трусил, дурак…
Андрей повернулся спиной к Олексану и, коротко бросив: «Пошли, хлопцы!», направился к дверям. Все пошли за ним, нарочно громко стуча сапогами. Никто даже не взглянул на Олексана. Проходя мимо, отводили глаза. Только Сабит удивленно покачал головой и пробормотал:
– Валла, нехорошо, ай-яй, очень яман…
Олексан остался один в общежитии. И сразу в комнате стало холодно, непривычно пусто. Постепенно он стал понимать, что произошло: «С Мошковым поссорились. Я его ударил, он назвал меня кулацким отродьем. Почему – кулацким? Не пошел снег убирать, так, значит, я – кулак? Меня прислали учиться на тракториста, а не машины из-под снега вытаскивать. Он, Мошков, просто хочет везде первым быть. А какое ему дело до меня? Пусть делает, что хочет, только я тут при чем?»
Олексан посмотрел в окно и увидел, что курсанты работают возле длинного навеса. Мошков работал рядом с Сабитом. Вот он выпрямился, воткнул лопату в снег и вытер рукавом лицо. Что-то сказал Сабиту, оба засмеялись. «Наверное, про меня сказал. Смеются… Ну и пусть…»
Когда курсанты, закончив работу, вернулись в общежитие, Кабышев лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Никого не видя, он чувствовал: на него косо посматривают, молча осуждают. Ну конечно, теперь не будут разговаривать. Ведь все слушаются только Мошкова. Ну и пусть, ему, Олексану, от них ничего не нужно. Скоро кончится учеба, все разъедутся по разным бригадам. Чужими были, чужими и останутся, хоть и прожили три месяца под одной крышей. У каждого в жизни своя дорога. И у него своя, не хочет он дорогой Мошкова идти! Нет, он пойдет своей дорогой!..
Олексан стал сторониться Мошкова, держался настороже, готовый в любую минуту ответить обидой на обиду. Но Мошков, видимо, совсем этого не замечал, по-прежнему шутил, кому-то что-то объяснял, распоряжался. Вечерами читал книги или, взяв гармошку, отправлялся на вечеринки к акташским девчатам. Курсанты уходили вместе с ним. Они редко, только по крайней нужде, заговаривали с Кабышевым, старались не замечать, будто его совсем не было рядом. Подобно тому, как Кабышевы в Акагурте отделились от остального мира высоким забором, так и Олексан сам поставил здесь вокруг себя невидимый глазу, но высокий, прочный забор.
После недолгих весенних дней снова наступили холода. Раньше к этому времени на деревьях уже лопались почки. Нынче зима задержалась, как надоевшая скучная гостья.
– Уж пора теплу быть. Бывало, в эту пору в подворотню вода выйдет, бычку напиться хватало, – бормотал Макар, выковыривая из-под слежавшегося снега поленья: их занесло после недавних весенних буранов. Зоя складывала сырые, тяжелые поленья на завалинку: пусть просохнут на ветру.
– Погода нынче совсем дурная, – откликнулась она.
Разговаривали нехотя, вяло перебрасывались словами, подолгу молчали. Все давно переговорено, и каждый знает, что другой ответит на его слова.
Лусьтро зарычал и кинулся к воротам – видно, почуял чужого.
– Макар-агай, собаки вашей боюсь! – послышался ребячий голос.
– Пшел! – крикнул Макар. – Пшел на место!
Ворота приоткрылись, просунулась голова Гришки, сына Параски.
– Макар-агай, про собрание тебе велели напомнить. Сейчас же приходи.
Выпалив заученные слова, Гришка исчез.
– О чем собрание? – спросила Зоя Макара.
– Спрашиваешь, будто впервой! Каждую весну о севе собрания собирают…
Когда Макар пришел, контора была уже полна народа. Ожидая начала собрания, люди разговаривали, смеялись, слова сливались в сплошной гул. Некоторые женщины пришли сюда с рукодельем: знают уже, что если собрали к шести, начнут не раньше восьми. В больших сенях шумела молодежь: у этих свои интересы. Визжали девчата, в углу торопливо сосали окурки подростки, пряча их в рукав. Осторожно пробиваясь сквозь шумливую толпу, Макар заметил сына. Хотел его спросить, почему это он пришел сюда, не заходя домой, но увидел молодых парней, выжидающе, с насмешкой смотревших на него, и молча вошел в контору. Сел на свое привычное место – в углу, возле печки.
Специально присланный из Акташа человек долго говорил о подготовке к севу, то и дело заглядывая в свои бумажки. Говорил правильные слова, только раз оговорился: вместо «культивация» сказал «яровизация». Его слушали молча, не прерывая, осторожно зевали в ладони, а кто-то вздохнул: «Охо-хо, кто не знает, что сеять надо быстро… Не первый год…»
Когда покончили с первым вопросом, председатель Нянькин поднялся, окинул собрание строгим взглядом и откашлялся.
– Вот тут у нас есть заявление Баймашева Ивана Никитовича. Он же Микта Иван. Вам он человек известный, поскольку местный уроженец… Уехал по собственному желанию в райцентр, работает в райисполкоме в качестве обслуживающего персонала. В данное время товарищ Баймашев просит принять его обратно в колхоз. Об этом имеется заявление на имя правления колхоза. По моему мнению, лишние руки нам в колхозном производстве не помешают…
Но Нянькину не дали договорить.
– Как стало трудно, так убежал из колхоза!
– Знаем, какой он работник! Если что, снова убежит…
– Ищет, где легче да прибыльней! Где он был раньше? Кукушке везде дом!
– Не нужен он нам!
Когда немного приутихло, дали слово самому, Микте Ивану. Иван вышел к столу – гладко выбритый, здоровенный детина в хорошем драповом пальто.
– Ишь и впрямь как обслуживающий! – заметил кто-то.
Не таким Микта Иван уезжал из Акагурта, а за то время, что кормил двух исполкомовских лошадей, видно, и сам неплохо подкормился. Да и то сказать: в тяжелые годы в Акагурте на трудодень приходилось по триста-четыреста граммов хлеба, а Микта Иван в исполкоме каждый месяц получал свои триста рублей. Мало этого: не спрашиваясь запрягал жеребца и отправлялся в лес за дровишками, на колхозных лугах скашивал травку, оставляя плешины в травостое. Попросту говоря, воровал Микта Иван, а если ему указывали, многозначительно усмехался: «Что, для исполкома нельзя? А может, меня сам товарищ Чепуров попросил?» Повстречав земляков из Акагурта, хвастливо говорил: «Сравнить ежели с колхозом, раз в десять лучше живу!» Однако, видно, безбедному житью Микты Ивана пришел коней, а может, острым нюхом своим Иван учуял, что конец уже близко. Неспроста он просится обратно в колхоз, ой, неспроста!
Микту Ивана слушали внимательно. В конторе, где сидело больше ста человек, было тихо.
– Между прочим, дорогие земляки, я… это самое… не убежал из колхоза. Был вынужден по слабому состоянию здоровья. Сейчас, можно сказать, здоровье мое пошло в лучшую сторону. Если мое заявление будет принято вами, дорогие товарищи, то я буду трудиться по силе возможности.
Микта Иван подыскивал жалостные слова, старался обойти выбоины, которых было немало на обратном пути в акагуртский колхоз. Да, спесь его как ветром сдуло. Не зря решил он вернуться в колхоз, ой, не зря!
– Ты кончил, Иван? Тогда садись.
Это сказал Однорукий Тима. Тима вообще-то не любит говорить окольно, выкладывает все как есть.
А на этот раз начал издалека, стал рассказывать о другом, будто забыл про Микту Ивана.
В эту войну было такое дело. Под Харьковом немец окружил нас, всем полком попали в мешок. Продовольствие кончилось, боеприпасы тоже к концу, а немец все наседает, жмет, чтобы кольцо, значит, совсем сжать и нас прикончить… Зарылись мы в землю, лежим, стреляем по крайней нужде. Смотрю: сосед мой, солдат вдруг скорчился, за живот схватился. Возился, возился он этак на земле, а потом, смотрю, уполз в кусты. Думаю, ранили парня в живот, плохо дело; но тут не до него стало – немцы который раз в атаку поднялись. Мы – навстречу, тоже озлились. Заваруха была, чисто как в котле. Опрокинули немцев, окружение прорвали, только вышло нас оттуда горсть невеликая… Через недельку встречаю того самого солдата, что в живот ранили. Ходит он, живой и невредимый. Оказалось, никакой он был не раненый, а просто уполз от смертного боя в кусты. Удалось ему выбраться из вражеского кольца… Судили мы его…
Тима замолчал. Кто-то из молодежи нетерпеливо спросил;
– А что с ним сделали, Тима-агай?
Однорукий Тима жестко, со злостью ответил:
– А что делают с дезертирами? Расстреляли, как паршивую собаку!
Сказал – и в упор посмотрел на Микту Ивана. Все тоже повернулись в его сторону. Иван сгорбился на своем сиденье, и, такой большой, стал он странно маленьким, словно мальчишка. Пошарил в карманах, отыскал носовой платок, вытер взмокшую шею.
– Будь моя воля, я бы Микту Ивана к колхозу за три версты не подпустила. Он такой: если не себе, так пусть на месте сгниет. Большой рот малым не сделаешь!
Это голос Параски. Макар Кабышев из своего угла незаметно покосился в ее сторону: «Однако, решительная баба, язык чище ножа работает!»
…Когда голосовали по заявлению Микты Ивана, Олексан увидел, как вместе с другими торопливо взметнулся желтый рукав отцовского полушубка, но, будто испугавшись, тут же исчез… Олексану почему-то стало стыдно, – показалось, что все заметили, как его отец испугался Микты Ивана. Он сразу почувствовал, что в конторе очень душно, с трудом пробрался меж коленей сидящих и выбрался в сени. Почти сразу за ним еще кто-то вышел крадучись; на обледеневших ступеньках поскользнулся и, качнувшись, исчез в темноте. Олексан узнал Микту Ивана.
Акагурт не принял его в свою семью, вытолкнул за свои двери, словно ненужную вещь.
Есть родники у подножья Глейбамала. Мальчишки часто бросают туда щепочки, бурлящая вода крутит их, на мгновение щепки исчезают в глубине, но тут же водоворот их выталкивает, отшвыривает к краям, выбрасывает на берег. Поэтому вода в ключах всегда чистая, прозрачная.
И тут же Олексан вспомнил, как он ходил в Акташ искать работу, вспомнил свой разговор с Миктой Иваном. Теперь ему стало стыдно: что, если бы люди, сидящие сейчас в конторе, узнали об этом? Иван и ему тогда сказал: «В колхозе добра не наживешь…» А здесь его назвали дезертиром. Выходит, у этого самого дезертира он, Олексан, помощи просил, спрашивал совета? Так? Так!
Дверь открылась, в темные сени ворвалась широкая полоса света. Вышли двое мужиков, закрыли за собой дверь, и в сенях стало еще темней.
Олексан слышал, как эти двое зашуршали впотьмах бумагой, свернули цигарки и закурили от одной спички. Помолчали, раскуривая горький самосад; в темноте вспыхивали искры. Олексан тихо стоял в своем уголке, – его, видимо, не замечали.
– Таких, как Иван, я бы из колхоза в шею гнал! – по голосу Олексан узнал Однорукого Тиму. – Они как песок: идешь в гору, а ноги вниз скользят, потому что песок. Гладкие, да скользкие они, как ужи. Попробуй схвати! Законы-то они знают…
– Да-а, это верно, голыми руками таких не возьмешь.
Чей это простуженный, сиплый голос? Олексан никак не мог припомнить. А голос неторопливо продолжал:
– У пчел есть вредитель такой, пчелиный волк называется. По виду будто и всамделе пчела, разницы нету никакой, а вредитель самый настоящий: мед из ульев ворует.
– Есть, есть такие! – это снова голос Однорукого. – Говоришь, пчелиный волк? Волк и есть! У нас еще много таких… И правда, трудно их по виду различить, приноровились… Я вот Макару Кабышеву не доверяю. – Олексан вздрогнул, замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего, присутствия, и ловя настороженно каждое слово. – Макар, он с тобой ласковый, смирный, а отвернешься от него – укусить норовит. Спереди золото, сзади – уголь. Не больно верю я ему… Давно не люблю я ласковых: не угадаешь, когда они тебя укусят, с какой стороны подступятся.
– Жена у него – чисто оса…
– Не знаю, кто кого там у них подпирает, одно мне понятно: с такими нам колхоза не поднять! Если бы только могли они, конечно, от колхоза начисто бы отказались, потому как не нужен им общественный интерес. А пока без колхоза они не могут – опять-таки огород нужен, скотину на наши луга выгоняют, дрова колхозные, тягло… Ничего, дай время, – справимся! Выяснится, кто честно трудится, а кто мед из общего улья таскает… Вот только с председателем у нас что-то не клеится…
Олексан устал стоять на одном месте, нога сильно затекла, но он не шевелился. Его слегка знобило, но не от холода, – было страшно слышать эти спокойные слова Однорукого, полные силы и скрытой угрозы. На его счастье, дверь снова широко распахнулась, из конторы повалил народ – собрание кончилось. Мимо Олексана потекла живая река, его толкали локтями, словно отталкивали обратно, в темный угол. Наконец ему удалось втиснуться, поток вынес его на улицу, в лицо пахнуло морозным воздухом. Людская река разделилась на отдельные рукава, растекалась по проулкам, постепенно исчезала, словно уходила в землю.
Олексан возвращался домой вместе с отцом. Макар впереди, Олексан шага на три сзади. Сколько помнит, он никогда еще не шел с отцом рядом, как равный с равным. Может быть, давно, маленьким, отец водил его за руку, рядом с собой, но этого Олексан не помнил…
Глядя на сутулую спину отца, Олексан неотступно думал об одном: «Почему он не поднял руку против Микты Ивана? Не хочет с ним ссориться? А почему другие подняли? Неужели правда, что говорил Однорукий Тима? „Не угадаешь, когда они тебя укусят… Колхоз им совсем не нужен…“ А как без колхоза? Тогда как – каждый порознь, за себя лишь? Неужели все так думают о нас? Почему нас так не любят? Кто мы?»
Так же молча дошли они до своего дома, у каждого – отца и сына – свои думы.
