Текст книги "Старый дом (сборник)"
Автор книги: Геннадий Красильников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
Глава XI
Олексан кончал загон. Прикинул: «На два заезда остается, не больше». Доехав до конца загона, остановил трактор. Из-под крышки радиатора со свистом вырывались струйки пара – вода уже кипела, надо залить свежую… Через каждые два-три круга приходится добавлять ведро воды: трубки в радиаторе старые, протекают. Трактор по возрасту куда старше самого Олексана: весь в железных заплатах. Старый труженик. Олексан ласково провел рукой по теплому боку трактора: «Ну как, старик, жив? Держись, мы с тобой еще поездим!» А сам все-таки поглядывал с завистью на трактор Мошкова: красавец дизель, словно чувствуя свою силу, вздрагивая стальным корпусом, уверенно входил в борозду и шел, подавшись вперед, как хороший, резвый конь. Вот бы на таком поработать! Теперь Олексан был уверен, что смог бы работать и на дизеле. А лучше всего зимой поехать на курсы дизелистов. Отец, наверное, согласится, а сам он рад бы уехать из Акагурта хоть на полгода. Так хочется куда-то уйти из дома. Про тот случай с огородом Марья рассказала женщинам. Отцу, видимо, теперь стыдно, ругает мать, а та плачет и смотрит на Олексана такими глазами, будто говорит: «Смотри, за что отец меня обижает…» На черта дался им этот огород!
Олексан снова сел за руль и выжал муфту сцепления. В это время сзади послышался крик:
– Эй, Аликсан, подожди!
Не снимая ноги с муфты, Олексан обернулся: к трактору бежал Сабит.
– Что такое?
– Валла, Аликсан, дай мне одну свечу, сказали, у тебя есть. За одной свечой на склад бегать больно долго.
Услышав просьбу Сабита, Олексан неприязненно подумал: "Дай ему свечу! У меня-то целый комплект, так я за ними на склад в МТС таскался, выпросил у кладовщика, а ему готовенькое дай? А может, самому нужны будут, тогда как? Сабит, конечно, хороший парень, а только свечи я сам доставал…" Пряча лицо от Сабита, Олексан пробормотал:
– У меня, Сабит, свечи были, но черт знает, куда подевались… Они в ящике лежали. Видно, напарник мой потерял…
Сабит огорченно вздохнул.
– Ай-яй, Аликсан, это совсем нехорошо! Как можно так работать… без головы? Валла, Аликсан, Очея ругать надо: плохой человек, свечи потерял!
Олексан почувствовал, как щеки его заливает краской. И тут же заторопился, с силой рванул рычаг. И долго сидел, опустив голову, вцепившись в рулевое колесо. Когда наконец обернулся, Сабит уже был далеко: оставляя следы на свежей пашне, бежал к еле видневшемуся вдали дизелю Мошкова. Только тогда Олексан вздохнул облегченно: "Ушел. Хорошо, что не заглянул в ящик с инструментами – свечи лежат там, в тряпке".
Посреди загона остался клин. Олексан махнул рукой: а, черт с ним! На третьей скорости проехал до конца загона, остановился около зеленой заправочной тележки. Откуда-то неожиданно показался Ушаков, словно нарочно поджидал Олексана. Подъехал к трактору, хлопнул своего меринка по крупу: "Стоять!" Теперь он мог идти куда угодно: меринок стоял как привязанный.
Вместе с бригадиром приехал учетчик. Его единственный глаз налился кровью, словно рыжий Коля не спал уже пять ночей подряд. Они подошли к Олексану.
– Ну что, кончил, Кабышев? – спросил Ушаков.
– Как раз вот кончил.
– Хм… ладно. Коля, сколько здесь будет?
В бригаде уже привыкли: стоит учетчику взглянуть на вспаханный участок, сразу назовет точно, сколько есть. Пробовали его проверять: одноглазый учетчик редко ошибался на пять-десять соток. Один у него был глаз, а зоркий, как у беркута.
– Сколько? – переспросил Коля. – Двенадцать, это точно!
– Да ну? – удивился Ушаков. – Двенадцать? Ну, это ты, брат, лишку дал. А ну-ка, "перемеряй" еще раз. Хорошенько смотри!
Учетчик почему-то отвернулся, не смотрел на бригадира. Это в бригаде тоже знают: если Коля, разговаривая, поворачивается к собеседнику невидящим глазом – значит пытается схитрить или пьян. Но для чего это ему сейчас понадобилось врать?
По подсчетам Олексана выходило, что в загоне гектаров десять, от силы – одиннадцать. Однако он промолчал: мерять участки – дело учетчика. Лишь бы не уменьшил, а если больше, он, Олексан, против не будет…
Бригадир подошел к трактору, стал что-то осматривать. Коля подмигнул Олексану, дохнул на него винным перегаром:
– Ох, и сильный же самогон мать у тебя гонит! Аж до пяток пробирает! С трех стаканов взяло…
Знал Олексан: мать тайком варит самогон, в подполье стоят зеленоватые посудины с крепким первачом. "Нужных людей приходится угощать", – говорила Зоя. Но как это одноглазый учетчик туда попал? Коля снова подмигнул, нахально хохотнул:
– Ха-ха, Алешка, не бойся! Нам с тобой вместе жить. У нас пуповины одной ниткой перевязаны, понял?..
Вскоре пришла смена. Медлительный, неповоротливый Очей, дремля на ходу, медленно обошел трактор и так же не спеша стал заливать в бак горючее.
– Ну, уж ты не торопишься, брат! – в сердцах проговорил Ушаков.
Очей ничего не ответил.
– Говорят про тебя – "войлочный клип", так и есть! – выругался тихонько Ушаков. Человек он был спокойный, но Очей каждый раз выводил его из себя.
Показав, где надо начать новый загон, бригадир сел в тарантас.
– Куда пропал этот одноглазый черт? – оглянулся он. – В кусты забежал, что ли, слать улегся… Выпил… Что-то частенько он стал на людей своим бельмом смотреть. Ну ладно, не потеряется, придет. Айда, Кабышев, садись, вместе поедем. Ты на квартиру?
Изба, где жили трактористы пятой бригады, находилась на самом краю деревни, у спуска к реке. В правлении решили – у Петыр-агая самое подходящее место; семьи у него нет, дом большой, бабушка Одок стряпать мастерица, будет бригаду поить-кормить.
У стариков единственный сын погиб в минувшую войну. Бабушка Одок, маленькая, с морщинистым живым лицом, глядя на фотокарточку сына, каждый раз вздыхает и утирает слезы. Дед не может этого переносить: заметив, что у жены глаза опять мокрые, начинает ворчать: "Ну вот, опять реветь! Сколько раз я тебе говорил? Горю слезами не поможешь…" Конечно, ему и самому тяжело, но он этого не показывает. На сердце ведь морщин не видно, и если человек не рассказывает о своем горе, подчас кажется, что его, горя, и вовсе нет.
Стар уже Петыр-агай, под семьдесят, но нашел себе подходящее дело: каждый день ходит пешком в Акташ, носит почту. За это ему начисляют по семьдесят сотых. Любит он поговорить, особенно о старине, о делах, давно минувших, готов рассказывать ночи напролет. Трактористам у него хорошо, и хозяйкой, бабушкой Одок, они тоже довольны.
Когда Ушаков с Олексаном приехали с поля, в избе, кроме хозяев, был один Андрей. Старик, по обыкновению, что-то рассказывал, а Андрей у окна читал газету.
– Ого, дед, никак лапти плетешь? Дай бог силы! – с порога крикнул Петыр-агаю Ушаков.
– Спасибо на добром слове. От безделья рукоделье, как в пословице говорится, – отозвался старик. Заметив, что бригадир собирается свернуть цигарку, предложил: – Попробуй-ка моего табачку, Павел. Сам я его не больно уважаю, очень уж злой – за грудь хватает. Вон на шестке, в железной баночке.
Ушаков оторвал клочок от газеты, свернул, сильно затянулся – сразу закашлялся:
– Ух! Ну и табачок, Петыр-агай!
– Кури-кури, не купленый, всем хватит. В прошлом году за баней, в огороде, целую грядку посадил. Сам-трест!
Ушаков долго смотрел, как проворно орудует кочедычком Петыр-агай.
– Смотрю я на тебя, Петыр-агай, и никак не пойму: для какой надобности тебе эти лапти? Новенькие сапоги имеешь. Скупишься, что ли?
Старик ответил не сразу. Потом, повернувшись к бригадиру, замотал головой, засмеялся:
– Хе-хе, говоришь, что я скупой, дескать, под старость лет жадничать стал, а? Ты, брат, не путай! Подумай сам: мне, как говорится, каждый божий день надо в Акташ и обратно бегом бегать. А в сапогах-то тяжеленько мне, старику. Скупость – не глупость, только, как говорится, я не таковский. Надо будет, так завтра же куплю пять пар сапогов! Хе-хе!
Петыр-агай спрятал усмешку в бороде. Но, видно, слова бригадира задели его за живое. Стряхнув с колен обрезки лыка, встал, похлопал по карманам, нащупал трубку, стал набивать табаком.
– Вот расскажу я тебе про давнишнее дело… Был в нашей деревне такой человек, Камаем его звали. А в деревне прозвали "Деготной душой". Однажды, как говорится, случилась у меня причина к нему зайти, стало быть, нужда в деньгах подошла. А он всегда при деньгах был, говорили, что и золото у него где-то, припрятано… Иду я к нему, а он самый раз сидит у своих ворот. Сел я рядом, трубку закурил. Поговорили о том, о сем, он не спрашивает, зачем я пришел, и я не тороплюсь. Под конец выкурил трубку и начал о своей нужде: мол, думаю обзавестись коровенкой, да денег маловато. Не будет ли у тебя, Камай, взаймы до осени? Посмотрел он на меня большущими глазами, ну, чисто как у быка, и говорит: "Не верю, что нет у тебя денег". – "Отчего, спрашиваю, не веришь, разве видно?" – "А вот, говорит, закуривал трубку, а спичку зря потратил, мог бы из моей трубки прикурить!" Тут я и денег у него не стал просить, плюнул да и пошел. Вот, думаю, какой ты, душа твоя деготная!
Ушаков захохотал и закашлялся, поперхнувшись дымом. И еще несколько раз переспрашивал, смеясь:
– Значит, лишнюю спичку потратил, да, Петыр-агай?
Охо-хо, вот это экономия! Если бы наша бригада по этому методу работала, тысяча процентов экономии было бы, не меньше!
Неожиданно вмешался Андрей:
– Павел Васильевич, Сабит в больнице.
У Ушакова сразу вытянулось лицо.
– Как в больнице? Что с ним?
– Из-за меня. Свеча у него в поле лопнула, прибежал ко мне. Как раз у меня одна палилась. Бери, говорю, мне не нужна.
И Андрей почему-то взглянул на Олексана. Олексан невольно съежился, как будто за шиворот ему насыпали горсть колючих ячменных остьев. Андреи продолжал:
– А у меня как раз засорилась питательная трубка. Попросил Сабита: закрой конец патрубка, чтобы масло не бежало. А он воткнул туда палец! Да так, что не вытянуть: палец-то в теплой солярке разбух… Мне и смешно, и жалко. Чудак человек: стоило из-за каких-то капелек горючего! У самого в глазах слезы: больно, тянет палец, а он не идет. Я уж подумал отпилить патрубок, но он тут как-то вытянул. Вся кожа, конечно, слезла… Кровь бежит, а он прыгает и кричит: "Валла, валла!"
Бригадир не удержался, шепотом ругнулся:
– Да, с вами и посмеешься, и поплачешь! Эх вы, дураки! Сначала шагнете, а потом смотрите, что под ногами. Где же он теперь?
– Я же говорю, пошел в Акташ, в больницу. Еле уговорили, не хотел. Боится, что трактор из-за него зря простоит. Хорошо, Дарья устроила ему взбучку.
– Небось пошла с ним?
– Не-е-т, один ушел, А вообще-то она бы не прочь… Видели, как она на него смотрит? Тут уж все ясно. Сейчас она за Сабита работает.
– Бедняжка, и эту ночь не спала, как же работать будет? – вздохнула бабка. – Не случилось бы чего…
Андрей засмеялся:
– Это с Дарьей-то? Да она сама хошь кого напугает!
Старуха снова вздохнула.
– Этот Сабит вроде парень самостоятельный. Совсем как наш Гирой. Он тоже, бывало…
Петыр-агай искоса взглянул на жену: ну вот, опять…
– Ты, Одотья, ребят словами не корми! Они, должно, проголодались, собирай на стол. Павел Васильевич. Олексан, айда, садитесь. Ондрюша успел еще до вас поужинать.
Но Олексану было не до еды. Сев к окну и отвернувшись от товарищей, молча смотрел невидящими глазами на улицу. В голове путались мысли: "Вот тебе и свеча! Дай я тогда Сабиту свечу – ничего и не случилось бы. Мошков думает, что он виноват, а ведь это я… Из-за меня Сабит палец ушиб… И почему Андрей сразу дал Сабиту свечу? Говорит, была ненужна. А разве мне тогда были нужны? Хорошо, что догадался сунуть в карман. Андрей что-то косо посматривает – неужто знает? Ну-у, вряд ли… А может, взять да рассказать, как было все?"
Но рассказать не решился. Станут смеяться: мол, собака на сене, сама не ест и другим не дает! Лучше промолчать, никто не узнает, а потом забудется. Мать, конечно, сказала бы: правильно, так и надо, со всеми добрым не будешь!..
– Ты чего это, Олексан, за стол не садишься? – спросила бабушка Одок. – Смотри, остынет суп, невкусный будет.
– Я… что-то не хочется мне, – помотал головой Олексан, быстро встал и вышел во двор. Открыв калитку, пробрался в огород, ступая через грядки картофеля, спустился к речке. Воровато оглянувшись, торопливо вынул из кармана грязный промасленный сверток со свечами и, не глядя, коротко взмахнув, швырнул в воду. В прибрежных зарослях ивы глухо плеснула вода, кругами пошли мелкие волны; дошли до обоих берегов. Большая зеленая лягушка долго смотрела не мигая на человека, потом сильно оттолкнулась задними лапками, распласталась в воздухе и плюхнулась как раз в то место, куда упал сверток.
…Поздно вечером из больницы вернулся Сабит. Руку ему толсто обмотали, и Сабит держал ее немного на отлете, словно боясь запачкать о свою одежду белоснежный бинт.
– Валла, очень долго стоял в очереди. Врач чем-то нехорошим смазал, ай-яй, шибко болит рука!
"Сказать или нет? – все раздумывал Олексан, не слыша слов Сабита. – Если скажу, что тогда обо мне подумают? Андрей Мошков снова станет насмехаться: дескать, кулак, для себя одного живешь… Ну, теперь свечи далеко, поздно об этом говорить. Кто видел? Никого не было там, одна только лягушка. Она-то не расскажет никому… А все-таки нехорошо получилось, он как неловко! Лучше бы отдать тогда эти несчастные свечи Сабиту. Теперь-то поздно. Вышло ни себе, ни Сабиту".
Глава XII
Прошли теплые дожди, кругом все зазеленело. И откуда только берется такая сила! Всюду, где только есть щелочка, пробивается зеленая травка, будто на глазах растет, выпускает листочки, раскрывает звездочки-цветы, тянутся они ввысь, к теплу, к солнцу! Словно хорошее тесто, все поднимается пышно, растет, тянет из земли живительные соки. И ничем не остановить этот рост!
Скотину давно уже выгоняют на луга. Пастух каждое утро будит Акагурт, вместе с первыми лучами солнца начинает песню его рожок. А женщинам, которые крепко спят по утрам, пастух стучит кнутовищем в наличники окоп: "Эй, тетенька, выгоняй скотину!"
Кто-то спозаранку торопится на речку по воду, ведра будто наперегонки бегут, тоненько поскрипывают. По-над речкой тянется лента тумана. Просыпаются галки, которые гнездятся на старых ивах, растущих вдоль речки. Перелетая с ветки на ветку, шумно кричат. Вот и скотину выгнали. Возле колодцев звенят ведра, из труб поднимается столбами сизоватый дымок – день будет погожий. В кузнице уже позвякивает железо, торопливо начинает стучать мотор: к тракторам пришла дневная смена. Все новые и новые голоса вплетаются в этот утренний хор и разносятся над деревней, рекой. Начинается трудовой день.
Жизнь Кабышевых неторопливо текла по привычному руслу. Пришла весна, но ничего не изменилось. По-прежнему дом будто пристально всматривается в поле. Как и раньше, зимовавшая за наличником воробьиная семья выводит птенцов. В скворечнике, поднятом на высоком шесте, снова поселились скворцы, с боем вытеснил самовольно вселившихся воробьев. Кажется, даже скворцы – и те прилетели старые, прошлогодние.
В садике, что за баней, Макар выставил ульи. Все восемь семей хорошо перезимовали, были здоровые и сильные. Макар установил ульи на прежнем месте, летками к востоку. В теплые солнечные дни пчелы дружно летают, кое-что уже приносят в родной улей. Вот скоро ива распустит сережки, тогда им будет вдоволь работы, успевай только носить!
Готовясь к выходу новых роев, Макар вытащил из сарая пустые ульи, старательно отмыл, с них горячей водой пыль и старый воск, долго скреб ножом. Когда-то эти ульи были в пчельнике его тестя, Камая. Много было пчел у Камая, кадушки с медом годами стояли в его амбаре. Но вдруг ему не повезло: пчелы погибли от загадочной болезни – в один год двенадцать ульев пропало. "Наколдовали, видно, сглазили недобрые люди", – решили тогда. Уже много лет с тех пор прошло, и теперь Макар знал, отчего погибли пчелы тестя: заразились тяжелой болезнью, в книгах ее называют "американским гнильцом". Это очень опасная болезнь: если пчелиная семья заразится, через два-три месяца вся погибнет, и молоди не останется – "гнилец" и ее поражает. Вот почему Макар так тщательно чистил ульи, доставшиеся ему от тестя: говорят, что зараза эта долго сохраняется.
Да, хорошо живут Кабышевы, в доме надолго поселился достаток. Макар с Зоей живут в мире и согласии, на людях друг другу слова плохого не скажут. А если Макар когда и прикрикнет на жену, так что ж, в какой семье этого не бывает! Да и сама Зоя – не дура, мужу не перечит. Знает наперед: если промолчать, Макар скорее остынет, а после сам же будет чувствовать себя виноватым. За двадцать лет Зоя, слава богу, изучила его характер… В деревне кое-кто из женщин просто завидовал ей: "Легко живется Зое, без горя… Теперь сын подрос, женихом стал, будет в доме невестка, тогда Зоя и вовсе заживет припеваючи".
Приглядываясь к Олексану, Зоя и сама начала задумываться: "Женить надо парня. А то не дай бог сойдется с какой-нибудь голодранкой да и женится, отца с матерью не спросившись. Родному сыну невесту выберу сама".
Тревожилась Зоя не зря: последнее время Олексан редко приходил с работы домой, ночевал в бригаде. А если и придет, ходит взад-вперед по комнате, будто не сидится ему в родительском доме, словно и не дома он, а у чужих людей. Зоя раздраженно думала о всех людях, с кем встречался Олексан: все ей почему-то казалось, что они переманивают его к себе и Олексан с каждым днем отдаляется от нее, от родного дома.
"Женить надо Олексана, – думала она, – не маленький, восемнадцать скоро. В бригаде у них всякие люди собрались, того и гляди испортят пария".
Но о своем намерении она покуда никому не рассказывала. Приглядывалась к акагуртским девушкам, приценивалась по-своему. Хотелось, чтоб невестка была не простой колхозницей, а служила бы где-нибудь, получала деньги. Но таких в Акагурте не было. Акагуртские девушки работали в своем колхозе и уходить пока вроде не собирались. Так что не находила Зоя по душе невестку. Правда, была одна, которую Зоя не прочь бы пустить в свой дом, – Дарья-трактористка. Работали бы вдвоем с Олексаном на тракторе, думала Зоя, и сколько хлеба бы получали! И деньгами немало, – прямо сказать, хорошие заработки у трактористов. Да вот беда: говорят, эта Дарья сошлась с татарином из своей бригады. Тьфу, бесстыжая!..
Как-то раз Зоя, желая испытать сына, будто бы в шутку сказала:
– Старухой я становлюсь, ведро воды принести тяжело. Вот возьмем да и женим мы тебя, Олексан. Свадьбу справим…
Олексан вспыхнул, буркнул в ответ:
– Ну вот еще! Незачем это…
А мать, уже серьезно, продолжала:
– Как это – "незачем"? Мы вон с отцом старимся, а ты что-то… сторонишься нас. Я вот спрашиваю у тебя, а в наше время не очень-то спрашивали, хочешь ты али не хочешь. Деда твоего женили – ему семнадцати не было. Да и отец твой… – И вкрадчиво, с улыбочкой спросила: – Может, у тебя на примете есть какая краля?
Олексан обозлился.
– Мало ли что было в ваше время. Было, да сплыло!
Сам он вскоре забыл об этом разговоре. А Зоя не забыла, она окончательно уверилась, что парня пора женить. Иначе, того и гляди… Мода нынче пошла – женятся по любви…
И снова перебирала Зоя акагуртских заневестившихся девушек, и сама же одну за другой браковала: эта чересчур горда, слушаться не будет, другая, может, и подошла бы характером, да не больно густо у нее в доме. Не пропустила Зоя и свою новую соседку, – память услужливо подсказала: "Вот бы такую – тысячу рублей получает!.."
В Акагурте молодого агронома теперь все больше хвалили: "Вишь ты, совсем будто девчонка, а все знает, за все берется с толком. Вишь, парники вновь отстроила, скоро у нее овощи поспеют. И отзывается она всем, одинаково разговаривает и со старым, и с молодым…" И те же люди, которые раньше осуждали ее, теперь говорили о ней с умилением. А Марья – та среди женщин каждый раз расхваливала свою квартирантку: "Ой, до чего же моя агрономка старательная, работящая и чистоту любит! Уж как она мила мне, ну, чисто дочь родная!"
Конечно, все эти толки не проходили мимо Зоиных ушей. Она слушала-слушала и наконец твердо решила: лучше Гали сыну невесты не найдешь. Теперь надо ее не упустить! А то, если уж очень привередливым быть, можно без всего остаться. Придя к такому решению, она постаралась забыть свою обиду на Галю за случай с горохом в колхозном амбаре. Незаметно, со стороны, присматривалась к ней, прикидывала: подходит ли Олексану? Решила: подходит. В деревне, конечно, все станут завидовать: вот какую невестку нашла Зоя – образованная, большие деньги получает.
О своих намерениях Зоя пока не говорила ни Макару, ни Олексану. Ждала случая с глазу на глаз поговорить с Галей, узнать ее мысли, заручиться согласием: господи, да в Акагурте кабышевский дом – самый лучший, а Олексан – чем парень не вышел! Любая девушка пойдет за него.
Однако случая встретиться с Галей долго не представлялось. Пойти к вей на квартиру Зоя не посмела: после того, как поссорились в огороде, соседка Марья все время отворачивалась от нее. Зое снова помог колодец. Однажды она увидела в окно, что к нему с ведрами пошла Галя. Зоя быстренько опорожнила свой ведра и метнулась к колодцу. Еще издали стала приветливо улыбаться.
– Видно, вода понадобилась, Галина Степановна?
– Да.
– Вода у нас вкусная, все хвалят. Носите, пожалуйста, нам не жалко, воды всем хватит… Видно, это Марья вас заставляет работать? Сама что-то совсем перестала по воду ходить.
– Она на работе, – сухо отозвалась Галя. Наполнив ведра, она повернулась, чтоб идти, но Зоя ухватилась за ее коромысло.
– Галина Степановна, ведь мы соседями живем, а вы у нас еще не бывали. Будто чужие мы. Видно, брезгуете нами… Зайдемте сейчас, посидите у нас.
Вцепившись в Галин рукав, Зоя потянула ее за собой. Галя отказывалась, хотела рассердиться, но потом подумала: "В самом деле, пойду посмотрю, как у них дома. А то болтают всякое про них…"
Завидев чужого человека, Лусьтро молча ощетинился, но, увидев хозяйку, зевнул, показав огромные желтые клыки. Галя опасливо покосилась, держалась ближе к крыльцу. Зоя ее успокоила:
– Не бойтесь, Галина Степановна, он у нас смирный… Иди назад, Лусьтро, видишь, кто к нам пришел? Своя она, своя…
Приведя гостью в дом, Зоя уже ни минуты не могла усидеть на месте, суетливо ходила взад-вперед, переставляла стулья, смахивала пыль, без умолку говорила:
– Присаживайтесь, Галина Степановна, вот на этот стульчик сядьте. На нем у нас хозяин сидит. Уж вы нас не обессудьте, Галина Степановна, одна не успеваю прибираться, все некогда – то свое хозяйство, то колхоз… А мужики мои только ночевать приходят домой…
Галя обвела глазами комнату.
– Нет, у вас не грязно. Я бывала в других домах, там хуже… Очень хорошо у вас, чисто и занавески на окнах красивые.
– Да уж куда там, красивые! – будто застеснялась Зоя, а сама чуть ли не таяла от такой похвалы. – Вы уж, Галина Степановна, посидите пока одна, выйду я на минуточку.
Оставшись одна, Галя с нескрываемым любопытством стала рассматривать комнату. На стене, в крашеных самодельных рамках, висели пожелтевшие фотографии. Галя подошла ближе. На одной из них – крестьянский парень в белой расшитой рубахе-косоворотке, в сапогах. Он стоял, напряженно выпрямившись, и, видимо, не знал, куда девать свои большие руки. Видно, заезжий фотограф поставил его к стене, завешанной серым одеялом, и приказал не шевелиться, а парень устал смотреть в объектив и моргнул, оттого на карточке получился слепым. В этом парне Галя с трудом узнала хозяина дома – Макара Кабышева. А рядом – другая карточка: высокая худощавая девушка в белом переднике, с гладко причесанными волосами стоит, держась одной рукой за спинку стула, в другой руке – букетик цветов. Галя сразу узнала Зою – она и сейчас мало изменилась. А потом следовали портреты незнакомых людей, почти у всех были напряженные лица, и чувствовалось, что все они не знали, куда спрятать свои большие руки. И еще одна карточка привлекла внимание Гали. Это был старинный снимок на толстом картоне: по бокам затейливыми буквами написано название фирмы. Снимок был очень хороший. У бородатого мужчины из грудного кармана свисала цепочка от часов, и можно было даже сосчитать ее звенья. Мужчина уверенно сидел на стуле, раздвинув колени, слегка упираясь в них руками, смотрел прямо, чуть нахмурив брови. Позади него – нарисованный фон: кипарисы, море, балкон… Фотографии сына хозяев почему-то не было.
Вошла Зоя с чайным блюдечком в руках. В блюдечке был мед. Поставив его на стол, подошла к Гале и стала показывать:
– Это вот Макар. А это я сама, еще до замужества… А вот с часами – это отец мой, Камаем звали его…
И вдруг спохватилась:
– Галина Степановна, садитесь к столу, меду попробуйте. От своих пчелок. Сами мы без меда чаю не пьем…
Сев напротив Гали, она вздохнула и вполголоса, словно боясь, что ее подслушают, заговорила:
– Хозяйство у нас, Галина Степановна, слава тебе господи, есть. Хоть и небольшое, а все свое. В семье немного, трое живем. Нам с Макаром теперь ничего не надо, все Олексану останется. Спасибо, сынок подрос. Найти бы ему хорошую невесту, пусть живут себе, мы, старики, мешать не станем… Он у нас смирный, к работе приучен. Вы ведь часто бываете у них, в этой бригаде-то, Галина Степановна, как он, справляется на тракторе?
– Сын ваш? По-моему, он неплохо работает, ничем не хуже остальных трактористов. Только он у вас какой-то… странный, будто боится людей, Что, он и дома такой?
– Господи, Галина Степановна, я и говорю: смирный он, не любит лишнего говорить. Весь в отца пошел! И дедушка у него такой же был, за день трех слов не скажет. Стеснительный он, Олексан-то. В отца он такой, не иначе…
Галя рассказала, как весной Олексан на руках перенес ее через ручей. Зоя обрадовалась, засмеялась, закивала головой: "Вот ведь, сам-то не догадался… Ну, вот и хорошо, коли вам помог".
Посидев еще немного, Галя поднялась.
– Спасибо за угощение.
И уже в дверях с улыбкой добавила:
– Вот жените сына, – он тогда повеселеет. Только невесту ему хорошую найдите! Вон их в деревне сколько, за тракториста любая пойдет. До свиданья!
Теперь Зоя окончательно решила, что Галя не будет против. Сама же сказала: "Любая пойдет…" Она уже стала подумывать о том, что когда в доме будет невестка, она перестанет работать в колхозе, – хватит ей дел и в своем хозяйстве. А там, если бог даст, бабушкой станет, одна забота будет – возиться с внучатами… Олексана она ни о чем не спрашивала: по молодости еще брякнет, чего не следует. Мать ведь ему худого не желает, уберечь хочет, держать под теплым крылышком. После сам будет благодарен: "Спасибо, мама, вразумила меня…" Теперь надо поговорить с Макаром, узнать, согласен ли… Но как заговорить, с чего начать?
А с Макаром творилось что-то неладное. Очень изменился он в последнее время. И раньше не любил дома много говорить, а теперь и вовсе не услышишь от него ни слова. Ходит, будто все о чем-то думает и на людей не смотрит. Зоя видела это, но не могла догадаться, в чем дело. Может, хворает? Тогда должен бы сказать…
Да, Макар в последние дни сильно изменился. А спросили бы – он и сам не смог бы объяснить, отчего это у него на сердце так тяжело, будто камень положили. Видно, все вместе навалилось – и прежние горести, и новые невзгоды.
Давно знал Макар, что в деревне их недолюбливают, смотрят искоса. Видел, спиной чувствовал враждебные взгляды. Как-то нарубил в роще ольховых жердинок и понес большую связку домой, думал изгородь починать. Возле колхозных складов встретился Однорукий Тима: "Ого, Макар-агай, в роще похозяйничал?" – "Да вот… изгородь совсем развалилась…" – "Хм, изгородь! Гляди, что вокруг амбаров творится: решетка развалилась, свиньи да козы гуда шляются. Взялся бы починить, а? Вижу, Макар-агай, своё тебе дороже. А колхозное пущай гниет, а? Эх, Макар-агай, смотри, до добра это тебя не доведет, помяни мое слово. Видим, чем ты дышишь!" Так сказал тогда Однорукий Тнма. У него что на уме, то и на языке, а если и другие станут то же говорить?
Последнее время Макару почему-то стало тревожно. Такое чувство бывает во время грозы: видишь блеск молнии, а затем с тяжкой тревогой ожидаешь грохота. Когда акагуртцы прогнали с собрания Микту Ивана, Макару стало не по себе. После того неотвязно думал об этом: ведь могут и его точно так же прогнать! Кажется, нет за ним особой вины, он сам и семья его работают в колхозе, а тревога почему-то не проходила…
Зоя рассказала ему, как ее прогнали с поля:
– Эта проклятая Ор и на накричала на меня, шайтан ее возьми, и хоть бы кто заступился, слово сказал! Так нет же, будто все сговорились!
Макар молча выслушал жену, а потом с трудом проговорил:
– Ты… это, язык свой не распускай больно… И без того нас не хвалят. Бойкая очень!
Зоя горестно всплеснула руками, плачущим голосом затянула:
– Господи-и, Макар, что мне, в глаза им смотреть, что ли? Не дождутся!
– Помолчи! – прикрикнул Макар на жену. – Через тебя обиды терплю. Одна ты такая, не уживаешься. Будто мосол – в котел не лезет…
После этого Зоя притихла, старалась совсем не перечить Макару; что ни скажет – она тут же согласно кивает головой. Всем своим видом говорила: вот я какая смирная, зря так обидел. Постепенно гнев Макара поулегся, а в душе злость осталась, – словно злая собака, что лежит в конуре, но не перестает следить за прохожим, готовая при первом случае с глухим рычанием ринуться на него…
Теперь, задумав женить Олексана, Зоя стала особенно ласковая с мужем. Знала, что Макар таит злобу, и – как паутиной его опутывала – зашивала опасный разрыв в семье. Терпеливо ждала удобного момента – что-что, а когда нужно, она ждать умела.
Однажды вечером, когда сына не было дома, Зоя решила, что этот момент наступил, и, когда улеглись спать, она поведала Макару свои долго хранимые, пригретые под самым сердцем думы:
– Пора бы Олексану за ум взяться. Мы с тобой не молодые… Видно, когда-нибудь придется в дом невестку привести… Я уж, Макар, позаботилась… Она хоть и рус-ская, но уживемся, живут же поди… Тогда бы Олексан и о хозяйстве стал заботиться…
Макар молча слушал шепот жены. А в груди шевельнулась острая, жгучая боль, злость подступила к горлу. Уже не мог слушать жену, которая продолжала нашептывать:
– Галина Степановна согласна… сама у нас была, поговорила я с нею. Олексан будет хлебом получать, а она – деньгами. Хорошие она деньги получает. Поживут – слюбятся…
Задыхаясь, Макар крикнул шепотом:
– Не трожь! Не трожь Олексана!..
Он схватил худое, холодное плечо жены, с силой сдавил и оттолкнул ее от себя.
– Змея!..
Зоя ударилась головой о стену, съежилась, спрятав лицо в подушку, тоненько завыла:
