Текст книги "Торговцы грезами"

Автор книги: Гарольд Роббинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

ИТОГИ 1938 ГОДА
ВТОРНИК

Сидишь в кресле, пытаешься расслабиться, но в ушах гудит, и желудок выворачивается наизнанку. Хочется приглядеться к тому, как ведут себя другие пассажиры, и тут колеса внезапно касаются земли. Начинаешь жевать резинку все быстрее и быстрее, и во рту вдруг появляется неприятный привкус.

Я взял бумажную салфетку, завернул жевательную резинку и отложил ее в сторону. Колеса пробежали по бетону, и вскоре самолет остановился. Ко мне подошла стюардесса и отстегнула привязной ремень.

Я встал и потянулся. Все мышцы затекли. Ничего не поделаешь, просто я боюсь летать. Сколько бы ни летал, мне все равно страшно.

Двигатели выключили, шум прекратился, но в ушах все еще звенело. Я терпеливо ждал, когда это прекратится, зная, что лишь тогда окончательно приду в себя.

Передо мной сидели мужчина и женщина, которые не прерывали разговора, даже когда самолет шел на посадку. Из-за шума двигателей я их почти не слышал, зато теперь казалось, что они кричат что есть мочи.

– Все-таки надо было сообщить им, что мы прилетаем, – говорила женщина, но, сообразив, что говорит слишком громко, оборвала себя на середине фразы и посмотрела на меня так, будто я подслушивал.

Я отвернулся, и она продолжила разговор тише. По проходу снова прошла стюардесса.

– Который теперь час? – спросил я.

– Девять тридцать пять, мистер Эйдж, – ответила она.

Я вытащил часы и перевел стрелки. Затем направился в хвост самолета. Дверь открылась, и через минуту я уже стоял на залитом солнцем бетоне. Яркий свет резал глаза. Я остановился.

Было прохладно, и я был доволен, что не забыл пальто. Люди обгоняли меня, торопясь, я же шагал медленно. На ходу закурил и, всматриваясь в толпу, глубоко затянулся.

Она стояла там. На секунду я остановился, разглядывая ее. Она, не замечая меня, нервно курила. При ярком солнечном свете ее лицо казалось особенно бледным, а голубые глаза – усталыми. Под глазами залегли тени. Губы плотно сжаты. На ней была короткая накидка из верблюжьей шерсти. Было заметно, как она напряжена. Она постоянно сжимала и разжимала пальцы.

Наконец она меня заметила. Ее рука поднялась, чтобы помахать, но застыла в воздухе, будто наткнувшись на невидимую преграду. Она смотрела, как я приближаюсь.

Я остановился возле нее. Она была вся как взведенная пружина.

– Привет, милашка! – сказал я.

Внезапно она бросилась мне в объятия, с плачем уткнувшись головой в мою грудь.

– Джонни, Джонни!

Чувствуя, как вздрагивает ее тело, я выбросил сигарету и молча погладил ее по голове. Да и что я мог сказать? Словами тут не поможешь. В голове у меня крутилась одна и та же мысль.

«Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни». Ей было лишь двенадцать, когда она сказала это. Я как раз собирался в Нью-Йорк с новой картиной, которую выпустил «Магнум» в Голливуде, и перед отъездом мы ужинали у Питера. Мы были счастливы, хотя и волновались, не зная, чего нам ждать. Фильм, который лежал в коробках, должен был либо прославить нас, либо пустить по миру. Мы все старались острить и болтать о пустяках, чтобы никому и в голову не пришло, как обеспокоены мы на самом деле.

Эстер тогда пошутила:

– Смотри, чтоб какая-нибудь смазливая девчонка в поезде не женила тебя на себе, а то ты еще забудешь коробки с фильмом.

Я слегка покраснел.

– Не волнуйтесь. По-моему, за меня вообще никто не выйдет замуж.

Вот тогда-то Дорис и сказала это. Ее лицо было серьезным, голубые глаза сияли. Она подошла ко мне, взяла за руку и заглянула в лицо.

– Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни.

Не помню, что я ответил, но все засмеялись. Дорис, все еще сжимая мою руку, глядела на меня, как бы говоря: пусть себе смеются.

Теперь я крепко прижимал ее к себе, а слова, сказанные ею когда-то, продолжали звучать в моем сознании. Мне надо было поверить ей тогда, поверить и всегда помнить об этом. Тогда бы и в моей, и в ее жизни было меньше боли.

Через какое-то время она затихла. Еще несколько мгновений постояла, приникнув ко мне, затем отстранилась.

Я вытащил из кармана платок и вытер слезы в уголках ее глаз.

– Теперь полегче, милашка? – спросил я.

Она кивнула.

Я вытащил из кармана сигареты и одну протянул ей. Поднося огонь, я заметил множество окурков у ее ног.

– Мы задержались в Чикаго, – сказал я. – Плохая погода.

– Знаю, – ответила она. – Я получила твою телеграмму.

Она взяла меня под руку, и мы пошли прочь.

– Ну, как он? – спросил я.

– Спит. Доктор сделал ему успокаивающий укол, и он проспит до утра.

– Есть надежда?

Дорис беспомощно покачала головой.

– Доктор ничего не знает. Он утверждает, что еще рано о чем-то говорить. – Она остановилась и повернулась ко мне, в ее глазах вновь блеснули слезы. – Джонни, это ужасно. Он не хочет жить. Ему уже ничего не мило.

Я сжал ей руку.

– Успокойся, милашка. Он выкарабкается.

Некоторое время она смотрела на меня, затем улыбнулась, улыбнулась впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка ей шла, хотя я видел, что далась она ей нелегко.

– Я рада, что ты здесь, Джонни.

Дорис отвезла меня домой и ждала, пока я помылся, побрился и переоделся. Прислуги не было, я отпустил их на несколько недель, так как не ожидал, что вернусь так скоро. Дом казался пустым и мрачным.

Когда я вошел в гостиную, она слушала пластинку с записью Сибелиуса. Я посмотрел на Дорис. Горел только торшер возле кресла, где она сидела. Свет падал на ее лицо, и она казалась расслабленной. Веки были прикрыты, дыхание ровное. Почувствовав, что я стою рядом, Дорис открыла глаза.

– Ты проголодалась?

– Немножко, – ответила она. – С тех пор, как это случилось, я почти ничего не ела.

– Ладно, – сказал я. – Тогда давай поедем к «Мэрфи» и проглотим там по отбивной. – Когда я направился в спальню за пальто, зазвонил телефон. – Возьми трубочку, милашка! – прокричал я через дверь.

Я слышал, как она сняла трубку и тут же позвала меня.

– Это Гордон, ему надо с тобой поговорить.

Гордон был менеджером студии.

– Спроси, не может ли он потерпеть до утра? Утром я заеду на студию, – передал я ей.

Я слышал, как она что-то говорила в трубку, затем снова позвала меня.

– Он говорит, что нет. Ему срочно надо переговорить с тобой.

Я поднял трубку телефона, стоящего в спальне.

– Слушаю, – сказал я и услышал щелчок, когда она положила трубку.

– Джонни?

– Да. Что произошло?

– Это не телефонный разговор. Нам надо увидеться.

Голливуд есть Голливуд. Хотя федеральное правительство и правительство штата приняло законы, запрещающие прослушивание телефонных разговоров, никто в это не верил. С этим трудно было бороться. Если надо было поговорить о чем-то серьезном, телефону никто не доверял.

– Ладно, – сказал я устало. – Где ты? Дома?

– Да, – ответил он.

– Я заскочу к тебе после ужина, – сказал я и повесил трубку.

Взяв пальто, лежащее на кровати, я вернулся в гостиную.

Дорис красила губы перед зеркалом.

– После ужина мне надо заехать в одно место. Ты не против?

– Нет, – сказала она.

Она тоже хорошо знала, что такое Голливуд.

Было почти одиннадцать вечера, когда мы добрались до полупустого ресторана. В Голливуде рано ложатся во время трудовой недели; все, у кого есть работа, в десять часов уже в постели, так как уже в семь утра на следующий день надо быть на месте. Мы сели за уютный столик в углу, заказали отбивные с жареной картошкой и кофе. Дорис и сама не подозревала, как проголодалась. Я даже улыбнулся про себя, наблюдая за тем, как она расправляется с ужином. Можете говорить что угодно об этих женских диетах. Голодна женщина или нет, дайте ей хорошую отбивную и посмотрите, как та исчезнет. Причина, конечно, может быть и в том, что какой-нибудь ушлый владелец ресторана объявил в рекламе, что от отбивной вес не прибавляется. Так или иначе Дорис съела все, до последней крошки. Впрочем, и я тоже.

Она со вздохом отодвинула от себя пустую тарелку и, заметив мою улыбку, улыбнулась в ответ. Ее лицо уже не казалось таким озабоченным.

– Я наелась, – сказала она. – Почему ты улыбаешься?

Я накрыл ладонями ее руки.

– Привет, милашка! – сказал я.

Она тоже взяла меня за руки и посмотрела на них, уж не знаю почему. Это были самые обычные руки, которые, несмотря на все усилия маникюрши, выглядели далеко не изящно. Ладони были квадратные, пальцы короткие, поросшие черными волосками. Она посмотрела на меня.

– Привет, Джонни! – Ее голос звучал мягко.

– Ну, как у тебя дела? – спросил я.

– Теперь, когда ты здесь, уже лучше.

Так мы сидели, улыбаясь друг другу, пока не подошел официант, чтобы убрать со стола и поставить кофейные приборы. Около половины первого мы вышли из ресторана.

Гордон жил в Вествуде, куда добираться машиной примерно полчаса. Когда мы подъехали, окна дома еще были освещены.

Не успели мы подойти к входу, как Гордон открыл дверь. Его волосы были взъерошены, в руке он держал стакан. Гордон был явно чем-то встревожен. Увидев, что со мной Дорис, он удивился.

Мы поздоровались и прошли за ним в гостиную. Джоан – его жена – была там. Увидев нас, она поднялась.

– Здравствуй, Джонни, – сказала она мне, затем подошла к Дорис и поцеловала ее. – Как Питер? – спросила она.

– Немного лучше, – ответила Дорис. – Он спит.

– Это хорошо, – сказала Джоан. – Ему просто надо немного отдохнуть, и все будет в порядке.

Я подошел к Гордону.

– Так что произошло?

Он опорожнил стакан и выразительно посмотрел на Дорис. Джоан поняла намек.

– Пойдем сварим кофе, пусть мужчины поговорят о делах.

Дорис понимающе улыбнулась и вышла за Джоан из комнаты. Я повернулся к Гордону.

– Ну?

– По городу гуляет слух, будто Ронсон хочет прижать тебя к ногтю, – сказал он.

Голливуд выпускал два вида продукции – фильмы и слухи. С утра до вечера здесь делали фильмы, а с вечера до утра плодили слухи. Многие спорили, что важнее – фильмы или слухи, но, по-моему, так и не пришли к какому-то определенному мнению.

– Выкладывай подробности, – сказал я.

– Ты сцепился с ним в Нью-Йорке? Он ведь не хотел, чтобы ты приезжал сюда к Питеру, а ты все же приехал. Как только ты улетел, он сразу связался со Стенли Фарбером, а завтра хочет прилететь сюда сам, чтобы с ним встретиться.

– И все, что ли? – сказал я.

– А что, этого недостаточно? – спросил он.

Я ухмыльнулся.

– Я-то думал, действительно что-то важное.

Я произнес это в тот момент, когда он наливал себе порцию виски. Гордон едва не выронил стакан.

– Послушай, Джонни, я ведь не шучу. Это же чертовски серьезно. Ты думаешь, что Дэйв Рот работает у него просто так?

Здесь Гордон был прав. Дэйв был правой рукой Фарбера, Ронсон устроил его помощником Гордона, чтобы можно было в любой момент нажать на меня. Теперь все было ясно. Если Рот встревал в дело, это сулило неприятности.

– А чем сейчас занимается Дэйв? – спросил я.

– Ты же знаешь Дэйва, – ответил он, пожав плечами. – Из него лишнего слова клещами не вытянешь, но, похоже, он чувствует себя довольно уверенно. – Гордон протянул мне стакан.

Я взял его и отпил виски, обдумывая ситуацию. Возможно, Ронсон на самом деле летит сюда, чтобы увидеть Фарбера, но кто лучше меня разбирался в делах компании? Я знал все ее слабые и сильные стороны. Я знал, что надо сделать и как сделать. И еще я знал, что меня никто не тронет, прежде чем дела компании не пойдут в гору.

– Послушай, Гордон, – сказал я, – перестань беспокоиться. С утра я буду на студии, и мы во всем разберемся.

Он с сомнением посмотрел на меня.

– Хорошо. Думаю, ты отдаешь себе отчет в своих действиях.

В комнату вошла Джоан, неся кофейник, за ней следовала Дорис с подносом, полным сандвичей. У голливудских жен, как и у жен дипломатов, очень развито чувство времени – они точно знают, когда им выйти и когда вновь вернуться. Я всегда поражался, как это они умудряются?

Мы с Дорис выпили лишь кофе. Была почти половина третьего, когда мы приехали к ней домой.

В доме было тихо, свет горел только в гостиной. Дорис сбросила пальто и прошла наверх. Через минуту она спустилась.

– Он все еще спит, – сказала она. – Мама тоже. Сиделка сказала, что доктор сделал ей успокоительный укол. Бедняжка, ей трудно даже понять, что происходит. Один удар за другим.

Я прошел за Дорис в библиотеку. В камине горел огонь. Очень кстати: ночь была холодной. Не исключено, что заморозки погубят виноград. Мы уселись на диван, я обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Она положила ладони мне на щеки и придвинула мое лицо к своему.

– Я знала, что ты придешь, Джонни, – прошептала она.

Я посмотрел на нее.

– Я б не смог быть вдали от тебя, даже если бы захотел.

Она положила голову мне на плечо, и мы стали наблюдать за язычками пламени в камине. Спустя некоторое время я сказал:

– Хочешь поговорить об этом, милашка?

– Для мужчины ты очень проницательный, – сказала она тихим голосом. – Ты ведь знал, что я не заговорю об этом первой.

Я ничего не ответил. Через несколько минут она снова сказала:

– Это началось вчера. Принесли телеграмму и вручили ее дворецкому. Я стояла возле двери, поэтому сразу взяла ее. Телеграмма была из Госдепартамента на имя отца. Я первая прочитала ее. И очень хорошо, что мне удалось сделать это первой. Вот что там было написано: «По сообщению нашего посольства в Мадриде, ваш сын – Марк Кесслер – убит в боях под Мадридом». Вот так просто. Я стояла возле двери, чувствуя, как кровь стынет в жилах. Мы знали, что Марк где-то в Европе, хотя почти целый год от него не было вестей. Но мы не думали, что он в Испании, мы полагали, что он в Париже со своими старыми друзьями, и не беспокоились. Во всяком случае, не беспокоились всерьез. Мы знали Марка. Рано или поздно он бы написал. Да к тому же папа и сам полагал, что Марку лучше побыть вдали от дома после всего происшедшего.

Дорис взяла сигарету с журнального столика, и я зажег ей спичку. Наклонившись, она прикурила, затем снова откинулась назад и медленно выпустила струйку дыма. В ее потемневших глазах светилась тревога.

– Ты знаешь, – сказала она, – наверное, мне никогда этого не понять. Марк ведь был таким жутким эгоистом, его никогда никто не интересовал, и все же он отправился в Испанию, вступил в бригаду имени Авраама Линкольна и погиб в борьбе за дело, в которое никогда не верил. Первая моя мысль была о матери, как она воспримет это. С тех пор, как Марк уехал, ее здоровье пошатнулось. Для нее он был все еще ребенком, и она не могла оставаться такой, как прежде, после того, как папа вышвырнул его из дома. Вообще-то, я думаю, что папе тоже хотелось, чтобы Марк вернулся, но ты ведь знаешь его немецкое упрямство.

Она замолчала, глядя на отблески огня в камине. «Интересно, о чем она думает», – подумал я. Марк всегда был любимчиком Питера, и Дорис знала об этом, но никогда не жаловалась и никогда об этом не говорила. Я вспомнил, как она стала писательницей. Это случилось в тот год, когда она закончила колледж. Дорис и полсловом не обмолвилась о том, что пишет книгу, до тех пор, пока та не появилась в магазинах. Она даже взяла себе псевдоним, полагая, что отцу не понравится видеть свою фамилию на обложке.

Она назвала книгу «Год надежды», в ней рассказывалось о девушке, которая уехала из дому и поступила учиться в колледж. Душевно и с теплотой в книге рассказывалось о ее судьбе. Критика восторженно приняла роман, все были поражены глубиной и точностью наблюдений автора. Когда книга появилась на полках, Дорис было всего двадцать два года.

Я не обратил на это внимания, кстати, я даже не читал эту книгу. Я увидел ее впервые, когда привел Далси в дом Питера, на следующий день после нашей женитьбы.

Мы с Далси застали всех за завтраком. Марку тогда было восемнадцать, он был стройный, высокий юноша, хотя его лицо все еще было усыпано прыщами. Он посмотрел на Далси и присвистнул.

Питер одернул его и сказал, чтобы он вел себя как следует. Я лишь гордо рассмеялся, а Далси слегка покраснела, но было заметно, что ей это приятно. Ей нравилось, когда ею любовались, она была прирожденная актриса. И даже когда Далси покраснела, я знал, что она играет, впрочем, я и за это любил ее.

Подобное свойство ее натуры всегда доставляло мне истинное наслаждение. Куда бы мы ни шли, все на нее оборачивались. Она была такой женщиной, с которой любой мужчина мечтал бы появиться в обществе, – высокая, изящная, с полной грудью и оживленным взором, она несла в себе такой мощный заряд сексуальности, который мгновенно пробуждал в мужчинах первобытные инстинкты.

Эстер поднялась и велела принести для нас стулья. Я еще не сказал им, что мы поженились. Как-то неловко было сообщать об этом. Я посмотрел на сидящих и увидел, как Дорис, в глазах которой застыл немой вопрос, с любопытством разглядывает нас.

Все же надо было как-то объясниться, и у меня появилась прекрасная идея. Я обратился к Дорис:

– Ну, милашка, теперь тебе больше не стоит беспокоиться о дяде Джонни. Он наконец нашел девушку, которая согласна выйти за него.

Дорис слегка побледнела, но я был настолько возбужден, что не обратил на это внимания.

– Ты… ты имеешь в виду, вы собираетесь пожениться? – спросила она дрогнувшим голосом.

Я рассмеялся.

– Что значит «собираетесь»? Мы поженились вчера вечером.

Питер вскочил, подбежал ко мне и стал трясти руку. Эстер подошла к Далси и обняла ее. Лишь побледневшая Дорис, не отводя от меня взгляда, замерла на своем месте. Ее голубые глаза были широко раскрыты, она склонила голову набок, как будто старалась получше все расслышать.

– А ты разве не хочешь поцеловать своего дядю Джонни? – спросил я ее.

Она встала со стула и подошла ко мне.

Я поцеловал ее, почувствовав, как холодны ее губы. Затем она подошла к Далси и пожала ей руку.

– Надеюсь, что вы будете очень счастливы, – сказала она, целуя Далси в щеку.

Я посмотрел на них обеих. Они были примерно одного возраста, но меня поразило, насколько они разные.

У Дорис была очень белая кожа, волосы коротко подстрижены, рядом с Далси она казалась школьницей. Далси тоже изучала Дорис. Я видел это по выражению ее лица. Другой бы и не обратил внимания на этот взгляд, но я слишком хорошо знал Далси. В считаные секунды она может узнать о человеке больше, чем другие за много часов.

Эстер повернулась ко мне.

– Она очень красива, Джонни. Где вы познакомились?

– Далси актриса, – ответил я. – Мы встретились в театре в Нью-Йорке.

Теперь и Питер повернулся ко мне.

– Актриса, ты говоришь? Может, мы для нее подберем роль?

Далси одарила его улыбкой.

– Время для этого еще будет, – произнес я. – Сначала нам надо устроиться.

Далси не проронила ни слова.

Когда мы ушли, Далси обратилась ко мне:

– Джонни…

Не глядя на нее, я вел машину.

– Да, дорогая?

– А знаешь, она ведь влюблена в тебя.

Я мельком глянул на нее. Она смотрела на меня проницательным взором.

– Ты говоришь о Дорис?

– Ты знаешь, кого я имею в виду, Джонни, – сказала она.

Я засмеялся.

– На этот раз ты ошиблась, дорогуша, – произнес я неуверенно. – Для нее я всего лишь «дядя Джонни».

Она тоже засмеялась. Она смеялась над мужской недогадливостью.

– «Дядя Джонни»! – поддразнила меня она и снова засмеялась. – Ты когда-нибудь читал ее книгу?

– Нет, – ответил я. – Времени не было.

– А надо бы было прочесть, «дядя Джонни», – сказала она, подражая голосу Дорис. – Эта книга – про тебя.

Дорис вновь принялась тихо рассказывать:

– Я подумала, не вызвать ли для мамы доктора, прежде чем я покажу ей телеграмму. Потом решила, что сначала надо показать ее папе. Он был в библиотеке. Я подошла к двери и постучала. Ответа не было, и я вошла. Он сидел за столом, уставившись на телефон, стоявший перед ним. Я часто думала, зачем ему телефон? Ну, тот самый, – прямая связь со студией.

Я знал, что она имела в виду, и непроизвольно перевел взгляд на стол, где все еще стоял телефон. Раньше, много лет назад, когда трубку снимали, на табло у телефонистки в студии загоралась синяя лампочка, это значило, что звонит президент компании. Его немедленно соединяли с абонентом.

– Он смотрел на него с непонятной тоской в глазах. «Папа», – сказала я, мой голос слегка дрожал. С видимым усилием он повернул ко мне голову. «Что, либхен?» – спросил он. Я вдруг растерялась и не знала, что сказать. Я просто молча протянула ему телеграмму. Он медленно прочитал ее, и под загаром проступила бледность. Не веря, он смотрел на меня, шевеля губами, и еще раз перечел телеграмму. Он встал, руки у него дрожали. «Надо сообщить маме», – глухо сказал он, сделал несколько шагов, потом вдруг споткнулся. «Папа! – закричала я. – Папа»! Я зарыдала. Он держал меня за руку, пытаясь заглянуть в глаза. В его глазах тоже стояли слезы. И тут он рухнул. Это случилось настолько внезапно, что я не успела его поддержать. Я постаралась поднять его, но не смогла. Тогда я подбежала к двери и позвала дворецкого. Мы вместе уложили папу на диван. Я подбежала к столу, подняла телефонную трубку, но ошиблась и взяла трубку телефона, соединявшего со студией. Телефонистка ответила немедленно, в ее голосе сквозило удивление: «Магнум Пикчерс», – сказала она, и я швырнула трубку на рычаг. «Магнум Пикчерс», – думала я. Как я ненавидела эти слова! Сколько себя помню, я только их и слышала. Эти слова перевернули всю нашу жизнь. Зачем мы вообще связались с кино!

Она посмотрела на меня. В широко распахнутых глазах играли отблески огня.

– Почему было не остаться в Рочестере? Ничего этого тогда бы не случилось. А теперь? Марк мертв. Папа лежит на полу с разбитым сердцем. Много раз я слышала, как он говорил, что никогда бы не занялся кино, если б не ты. Если бы не ты, он бы никогда не оказался в Голливуде. Если б ты не убеждал его, мы бы спокойно жили себе в Рочестере, и не было бы этого кошмара.

Внезапно она снова зарыдала и набросилась на меня, колотя кулачками по моей груди.

– Я ненавижу тебя, Джонни! Ненавижу тебя! Папа мог бы жить спокойно и не помышлять о кино, но ты ведь не мог. Ты был рожден для этого, но тебе не хотелось заниматься этим одному, тебе еще и папу надо было втянуть в это дело.

Ее охватила ярость.

– «Магнум Пикчерс» – это ты, Джонни. Почему тебе было не остаться в Нью-Йорке? Зачем тебе надо было тащить его сюда, убеждая в том, что он теперь важная персона. Сейчас, когда эта иллюзия рассыпалась в прах, его сердце не выдержало.

Наконец мне удалось схватить Дорис за руки и прижать к себе. Она горько плакала, слезы струились по ее щекам. Она винила меня во всех бедах ее жизни, винила за все те годы, что я прожил с шорами на глазах.

Постепенно она затихла и успокоилась, ее тело лишь изредка вздрагивало. Она начала говорить, и я понял, с каким трудом дается ей это спокойствие. Глухим, все еще дрожащим голосом она проговорила:

– Извини, Джонни. – Она сказала это так тихо, что я едва расслышал. – Зачем мы вообще приехали в Голливуд?

Я промолчал. У меня не было ответа на этот вопрос. Повернувшись к окну, я наблюдал, как над городом занималась заря, наступал новый день. Часы, стоящие на письменном столе Питера, показывали четыре тридцать.

Ей было одиннадцать, Питеру – тридцать пять, а мне всего лишь двадцать один год, когда мы приехали в Голливуд. Никто из нас не стремился сюда, мы были вынуждены переехать. Тогда нам просто-напросто не оставалось ничего другого.