Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Франсуаза Шандернагор

Поскольку моя работа в Доме требовала от меня ежедневного присутствия, я очень скоро заметила, что воспитанницы на переменах только и говорят, что о «чистой любви», «святом бесстрастии», и «простоте». Разговоры эти захватили весь Дом, вплоть до «красных»; даже шестилетние малютки начали говорить со мною, как святые или ясновидящие. В самое короткое время вкус к молитвам превратился в такую манию, что мои подопечные стали пренебрегать всеми прочими обязанностями: одна, вместо того, чтобы подметать, стояла с видом мученицы, опершись на метлу; другая, забыв об уроках, впадала в экстаз или в оцепенение…

Затем я узнала, что мадемуазель де Мезонфор распространила в Доме книги своей кузины, а та, приезжая в Сен-Сир, тайком собирает младших наставниц, дабы проповедовать им свою религию. Меня не удивило, что мои девочки, лишенные светских развлечений, коих им теперь так не хватало, избрали себе для утехи новый способ веры…

Тем временем, одна из учительниц, госпожа де Перу, обеспокоенная пагубным действием «молитвы» на детские души и видя, что отвлечь их от этого невозможно, пожаловалась епископу Шартрскому, ничего мне не сказавши… Епископ провел короткое расследование в Доме и пожелал говорить со мною. Видя, как серьезно он отнесся к этому делу, я сперва попыталась представить ему выходки моих воспитанниц как детские бредни, как легкомысленную тягу к театру, которая скоро пройдет. Но он не внял моим словам и объявил, что госпожа Гюйон крайне опасна и что тремя годами раньше церковь осудила одну из ее книг «Правила для преданных детству Иисуса». Я никогда не слыхала об этой книге и заверила его, что у нас в Доме ее нет; кроме того, я сказала, что сам господин Фенелон может ручаться за чистоту помыслов госпожи Гюйон.

Но в глубине души я чувствовала смутную тревогу. У меня случилось несколько размолвок с мадемуазель де Мезонфор, которой я хотела помешать распространять книги своей кузины; после долгого сопротивления она уступила. Шесть месяцев спустя я из осторожности запретила госпоже Гюйон бывать в Сен-Сире…

Мои друзья Бовилье и Шеврез были возмущены тем, что я закрыла доступ в мой Дом такой святой женщине, как госпожа Гюйон; тогда решено было сделать третейским судьей в этом деле господина де Мо. В сентябре 1693 года он встретился с госпожою Гюйон и получил от нее все ее книги. Я надеялась на его скорое решение, либо в пользу дамы, либо в осуждение, но господин де Мо не торопился.

Пока он медленно, по очереди, изучал эти труды, в Сен-Сире скандал следовал за скандалом: мадемуазель де Мезонфор стала во главе самых «горячих голов» и даже осмелилась прилюдно спорить с епископом и мною по поводу «Новых установлений Дома». Тут-то я и узнала, что, несмотря на запрещение, госпожа Гюйон продолжает посещать Сен-Сир, и мне пришлось 10 января 1694 года повторить ей свой приказ не ездить сюда более.

В декабре 1693 года епископ Шартрский посетил Дом и потребовал, чтобы и дамы и девицы отдали ему все оставшиеся у них книги госпожи Гюйон; затем он призвал всех присутствующих не верить «ложным пророкам». 2 апреля 1694 года он специальным указом назначил меня пожизненной начальницею Сен-Сира и воспретил занимать все прочие должности мирским; таким образом, госпоже Гюйон недвусмысленно дали понять, что ей не место в Сен-Сире. Мало-помалу в наш Дом как будто вернулось спокойствие.

К несчастью, Сен-Сир находился слишком близко ко Двору, чтобы не давать пищи для любопытства придворных. Слухи о беспорядках в Доме Короля вышли наружу и достигли Парижа, пока я тешилась мыслями, что привела моих воспитанниц к повиновению. Говорили, будто арест госпожи Гюйон не за горами; архиепископ Парижский, так и не простивший мне того, что пять лет назад я вытащила госпожу Гюйон из тюрьмы, неистовствовал; янсенисты открыто радовались неприятностям, в которые ввергла меня «пророчица»… Я узнала также, что господин Тронсон, собственный духовник герцога де Бовилье, боясь осуждения, отказал госпоже Гюйон от дома. Говорили, будто у себя в провинции она вела жизнь отнюдь не праведную…

И вот грянул гром: господин де Арле, архиепископ Парижский и мой всегдашний недруг, публично осудил книги госпожи Гюйон как квиетизм [85]85
  Квиетизм (от лат.quietus – спокойный, безмятежный) религиозное учение, доводящее идеал пассивного подчинения воле Бога до полного безразличия к собственному «спасению». Возник в XVII в. внутри католицизма; осужден церковными инстанциями.


[Закрыть], то есть, отъявленную ересь. С этой минуты дело уже было невозможно ни замять, ни скрыть от Короля.

Изнывая от беспокойства, я посвятила его в курс дела, постаравшись обойти все острые углы, отрекомендовав госпожу Гюйон лишь как родственницу госпожи Бетюн-Шаро и умолчав о связях этой дамы с Сен-Сиром, кружком герцогинь и господами Фенелоном и Бовилье. Поскольку Арле собирался арестовать госпожу Гюйон и публично объявить о ее дружбе со мною и «Братством Чистой Любви», я упросила Короля написать епископу и успокоить его, а господина де Мо уговорила спрятать у себя в епархии госпожу Гюйон под вымышленным именем, дабы спасти ее от преследований.

Я начала было надеяться, что буря уляжется; главное чтобы никто не заподозрил связи госпожи Гюйон с Государственным министром Бовилье и воспитателем наследника престола Фенелоном, двумя людьми, получившими свои должности с моей помощью, и чтобы от них не добрались и до меня, погубив мою репутацию. Нужно было любой ценою добиться недвусмысленного осуждения госпожи Гюйон, иначе говоря, документа за подписью господина Фенелона, доказывающего, что ни он сам, ни наш «кружок» не имели ничего общего с этой экзальтированной особой. Тогда скандал удастся погасить.

Увы, я не приняла в расчет ослепление и упрямство господина Фенелона. Этот аббатишка, которому я подарила свою дружбу и половину своего сердца, этот скромный прелат, обязанный мне своим возвышением, обратил в прах всю мою стратегию. Он твердил направо и налево, что госпожа Гюйон святая, что она его верный друг, и он не желает осуждать ее. Тщетно я представляла ему всю опасность его упорства, он не желал меня слушать. «Вы напрасно поддаетесь панике, мадам, все выяснится само собой!» – таков был его ответ…

Янсенисты торжествовали. Их главный писатель, господин Николь, издал книгу «Осуждение основных заблуждений квиетизма», где подробно разбирались все еретические высказывания госпожи Гюйон. В Сен-Сире вновь начались беспорядки; пришлось прогнать одного из духовников. Арле не мог скрыть своего торжества и во всеуслышанье объявлял, что если хорошенько поискать среди друзей «духовидицы», можно найти целую партию особ, приближенных к Трону…

По несчастному стечению обстоятельств, в это время оказалось вакантным епископство Камбре. Король, ничего не знавший о связях господина Фенелона с госпожою Гюйон и обо всех перипетиях дела, решил отблагодарить воспитателя своих внуков, отдав ему этот пост; я не решилась протестовать. Мало того, – господин Фенелон пожелал принять посвящение в самом Сен-Сире и самим господином де Мо; пришлось согласиться и на это.

Я все еще надеялась, что дело как-нибудь устроится.

Но пока я тешила себя призрачными надеждами, госпожа Гюйон, которую прятали в Мо, совершила чудовищную глупость: господин Боссюэ разрешил ей поехать подлечиться на Бурбонские воды, и она воспользовалась этим, чтобы сбежать. На сей раз Король выказал живейшее неудовольствие и приказал лейтенанту полиции, господину де Ларейни, отыскать и схватить беглянку. В декабре 1695 года тот арестовал ее; глупая женщина не нашла ничего лучшего, как спрятаться в самом сердце Парижа. Ее арест вновь раздул утихший было пожар.

Господин Ларейни без труда установил связь дамы с «маленькой паствой» герцогинь; узнал он также и о беспорядках в Сен-Сире и обо всем этом сообщил канцлеру, господину де Понтшартрену.

Теперь уже было невозможно спасти от скандала Шеврезов, Бовилье и Мортмаров; я начала всерьез опасаться за собственную судьбу. Дело из религиозного превратилось в политическое. Говорили, будто у герцогинь обнаружили целые списки должностей для «своих» людей; что их мужья собирались все изменить при Дворе и с моей помощью посадить на самые высокие государственные должности своих протеже; что под видом благочестия мы стремились «вертеть» Королем.

Я решительно порвала со своими друзьями: они стремились принести себя в жертву ради госпожи Гюйон, и теперь мне стало ясно, что эти люди обманывали меня, тогда как я слепо доверялась им. Я публично отреклась от господина Бовилье, поняв, что под прикрытием «чистой любви» он целых десять лет использовал мое доверие в корыстных интересах. И когда господин де Поншартрен и господин де Ларейни в моем присутствии показали Королю обвинение, которое намеревались предъявить парижским буржуа и кюре, заподозренным в приверженности квиетизму, я не колеблясь сообщила адреса тех, кого знала лично, желая выказать этим свою добрую волю. Кроме того, я решила еще надежнее обезопасить себя, навсегда порвав с господином Фенелоном.

В Сен-Сире были изъяты все его книги; я даже согласилась передать господину де Мо и епископу Шартрскому некоторые из писем, написанных мне воспитателем герцога Бургундского; наконец я признала, что простая любовь к Богу – заблуждение, и что спасение души обретается в печалях.

В январе 1697 года господин де Камбре издал свое «Толкование максим святых мучеников», а в феврале вышло «Наставление о молитве», сочиненное господином де Мо. Эти две книги снова растревожили весь наш муравейник: нация раскололась на два лагеря – сторонников и противников квиетизма.

Король с изумлением узнал, что господин Фенелон активно участвует в этой схватке, и заговорил об этом с господином де Мо, которого весьма уважал за образованность. Тот бросился на колени перед монархом, словно в театральной трагедии, и начал каяться, что не предупредил его ранее о прискорбной ереси епископа Камбре, который, по его словам, уже много лет состоит в квиетистах. На это Король ответил только, что весьма удивлен, как это я ни словом не намекнула ему на случившееся…

Я знала, что госпожу де Монтеспан погубила куда меньшая провинность: «дело отравителей» было сущим пустяком в сравнении с ересью, усугубленной политическим скандалом. Люди уже открыто говорили, что внуков Короля воспитывают люди новой религии. Я переживала муки ада, наблюдая эту катастрофу.

Дни, проводимые подле Короля, стали для меня сущей пыткой. Он ни о чем не говорил мне, он вообще не говорил со мною. Сидя с вышиванием возле моего супруга, немого, как могила, и мрачного, как туча, я колола себе иголкою пальцы, чтобы убедиться, что я еще жива и что моя плоть может пока служить прибежищем моему рассудку. Голова у меня шла кругом, сердце бешено колотилось. Я так исхудала и пожелтела, что Мадам, всегда «нежно любившая» меня, повсюду раззвонила, что я больна раком матки.

Но вот наконец, после долгого молчания, Король взорвался.

Как-то после обеда он долго шагал взад-вперед по моей комнате. Я делала вид, что просматриваю счета из Сен-Сира, хотя цифры прыгали у меня перед глазами. Внезапно Король остановился передо мною и, пристально глядя мне в лицо, сказал, даже не повысив голоса: «Не могу поблагодарить вас, сударыня, за то, что вы заставили меня выбрать одного еретика епископом и воспитателем моих внуков, а другого – председателем Государственного совета и государственным министром… Впрочем, будь они только еретиками, я бы еще смог это простить, однако они: вдобавок, оказались неуемными честолюбцами и с вашей помощью насажали своих протеже на все высокие должности. Да и это было бы еще простительно, но эти два безумца, к тому же, строили и вовсе фантастические проекты!» Я было потупилась, но он схватил меня за подбородок, не давши опустить голову, и заставил смотреть ему в глаза: «Я прочел в протоколах, что господин де Камбре служил герцогу де Шеврезу к вам самой… вам самой, не правда ли, мадам? Ничего не скажешь, чистое безумие! Не знаю, какой религии придерживается этот человек, но что до его политики… И как подумаю, что этого экзальтированного болвана, этого честолюбивого путаника я, по вашему совету, приставил воспитателем к будущему королю!»

Я все еще держала тетрадь счетов у себя на коленях; Король вырвал ее у меня из рук и яростно швырнул на столик, находившийся в нескольких шагах, но плохо рассчитал, и тетрадь шлепнулась на пол. Эта неудача окончательно разъярила его.

Он закричал мне в лицо: «Вам, верно, кажется, что у меня мало затруднений на границах, если вы навесили на меня еще и эту свару?» Вцепившись в ручки моего кресла, он тряс его так грубо, что я боялась упасть… Теперь я ждала лишь одного: чтобы Король указал мне место моего изгнания; я не сомневалась, что наш разговор должен кончиться опалою, о которой вот уже два месяца шептался весь Двор; однако мой супруг больше не сказал ни слова, – он сел, разложил бумаги и проработал в моей комнате до вечера, как обычно.

Тут-то я и вспомнила эту его привычку выдерживать приличия, которая в свое время заставила монарха ежедневно посещать госпожу де Монтеспан, тогда как между ними давно все было кончено; я решила, что точно так же он обойдется и со мною.

В течение нескольких месяцев Король продолжал приходить в мои апартаменты, но не говорил со мною; молчала и я. Господина де Камбре отослали в его епархию; затем Король предложил пожаловать мне титул герцогини, который, если судить по примеру мадемуазель де Фонтанж, являлся прелюдией к опале; не желая облегчать ему эту задачу, я гордо отказалась от этой, слишком «великой» для меня, милости.

Бон д'Эдикур донесла мне придворные слухи о том, что Король собирается заменить меня графинею де Грамон; это была англичанка лет сорока, все еще красивая и с чисто английским чувством юмора; она вышла замуж за шута де Грамона, который некогда посещал нас со Скарроном в компании господина Мата. Король, довольно долго забавлявшийся шутками мужа, теперь отличил его жену, прибывшую во Францию в свите изгнанного короля Якова I-го, и вот уже несколько недель, как возвышение графини стало и впрямь слишком явным.

– Послушайте, Франсуаза, вы не должны терпеть все это и даже не защищаться! – возмущенно говорила мне Бон д'Эдикур, теребя худыми пальцами свои длинные, когда-то огненно-рыжие, а ныне полуседые локоны; беспокойство и огорчение вызывали у нее тоскливую усмешку, обнажавшую длинные желтые зубы, и усугубляли хромоту, от которой она страдала с недавних пор. Ослепительно хорошенькая в молодые годы, она сделалась теперь на редкость безобразна, но мне достаточно было взглянуть на собственные, усеянные коричневыми пятнами, руки, чтобы с грустью констатировать: я и сама не менялась к лучшему.

– Ах, что толку, милая! Мне кажется, я даже слишком упорно боролась в этом деле. Я вела себя, как человек, который, запутавшись в портьере, так бешено вертится, что она вместе с карнизом падает ему на голову. Вот и я запуталась в этом «квиетизме», и теперь опала избавит меня от всех треволнений, а уж смерть и подавно!

– Но, Франсуаза, все же Король женат на вас! – говорила мне Маргарита де Моншеврейль.

– Велика важность! Это не помешает ему отвергнуть меня… да и какая в том необходимость? Наш брак был тайным; Королю достаточно запереть меня в монастыре, и никто не осмелится осудить его. Затем он возьмет себе любовницу, и, поскольку при Дворе не знают, что мы женаты, это не вызовет скандала; только отец Лашез мог бы осмелиться перечить Королю, но он-то как раз и смолчит!

– Как вы можете спокойно говорить такие ужасы! Опомнитесь, мадам! Боритесь за себя!

– Только ли за себя? Быть может, немного и за вас, Маргарита? Ведь если погибну я, погибнете и вы. Это вас заботит, не правда ли? Но вы верите в Бога, так не бойтесь, – он утешит вас и в изгнании.

Маргарита де Моншеврейль разразилась слезами, и я пожалела о своей жестокости, – правда, не настолько, чтобы попросить у нее прощения.

Я и впрямь ожесточилась душою. Теперь я сомневалась во всем – в любви Короля, в дружбе, в самом Боге, не зная, как ему молиться, чтобы не впасть в ересь; даже Сен-Сир, после его реформы, перестал быть мне приютом. Я желала лишь одного: скорейшего осуждения Папой сочинений господина де Камбре, чтобы получить возможность очиститься от обвинений в предательстве, которые угнетали меня, вдобавок к прочим моим горестям и страхам. Однако я видела, что каждый мой шаг подводит меня еще ближе к пропасти, что за мною неотрывно следят, подстерегая не только слова, но и любой жест, любой взмах ресниц. Клеветники то обвиняли меня в упорной защите ереси, то, напротив, в неверности и трусливом предательстве друзей.

– Ах, Маргарита, живя при Дворе, следовало бы связать себе руки и зашить рот… Хорошо бы также запретить себе двигаться и думать, но как я могу приказать моему сердцу не биться? В этом деле я виновна лишь в одном: я хотела любить, любить, любить…

В конце концов, я заболела; рвота и лихорадка непрерывно мучили меня. Я больше не ела, не спала. При Дворе меня уже сочли умирающей; я и сама уповала на то, что больна раком матки, который унесет меня в могилу.

Спасение пришло, кажется, в лице господина Фагона. Он сказал Королю, что, по всей видимости, я занемогла от горя, но что горе это, вкупе с американской лихорадкою и общей слабостью организма, наверняка уморит меня. Епископ Шартрский, мой духовник, со своей стороны, осмелился написать Королю письмо в мою защиту: «Сир, вы имеете спутницу жизни, замечательную во всех отношениях – и любовью к Богу и нежной привязанностью к Вашему Величеству. Я хорошо знаю ее душу и могу заверить, что никто не любит Вас столь преданно и почтительно, как она. Эта женщина никогда не обманет Ваше Величество, разве что обманется сам».

В один из октябрьских вечеров, когда я лежала у себя в алькове в полузабытьи, мучаясь очередным жесточайшим приступом лихорадки, Король, только что покинувший бал, внезапно вошел ко мне в комнату, приказал внести свечи и подошел к моей постели. «Мадам, возможно ли, чтобы мы потеряли вас из-за этого прискорбного дела?!» – сказал он резко. Ему поднесли кресло, и он, знаком удалив лакеев, продолжал: «Неужто вы более не верите мне? Я не хочу вашей смерти… Скажу вам правду: ни одной женщине я не простил бы того, что прощаю вам». Я залилась слезами. «Не плачьте, мадам. Я знаю, вас обманули, но я наведу порядок в этом деле, и наведу так, что вы останетесь довольны!»

Он непременно хотел, чтобы я, в знак нашего примирения, выпила телячьего бульону, и не успокоился, пока я не сделала это у него на глазах. После чего распахнул настежь все окна в моей спальне. «Не грустите более. Я буду действовать безжалостно!»

Доверившись нежным заботам Нанон и надежным снадобьям господина Фагона, я следила из моего алькова за действиями Короля. Господина Фенелона лишили должности воспитателя королевских внуков, и сочинения его были запрещены; герцога де Бовилье принудили отречься от госпожи Гюйон и от епископа Камбре если не сердцем, то устами; господина де Мо поторопили издать свои «Размышления о квиетизме», коим аплодировал весь свет; Папу попросили осудить епископа Камбре, к которому он, в глубине души, питал искреннюю привязанность, и объявить еретической его книгу «Максимы Святых»; мадемуазель де Мезонфор и двух ее подруг изгнали из Сен-Сира официальным указом, и, наконец, Король самолично посетил Дом Святого Людовика, дабы призвать его обитательниц к повиновению.

Поистине, мой супруг вел себя, как герой, разом разрубив все гордиевы узлы этого скандала, убивавшего меня в течение трех или четырех лет. Он был настоящим королем.

В несколько недель квиетизм был уничтожен вместе со всеми моими врагами.

Не скажу, однако, что вышла из этой бури прежней. Одна песенка, которую распевали в те времена на улицах Парижа, объяснит вам мое тогдашнее душевное состояние лучше долгих речей:

 
У нас во Франции достойные прелаты
Взыскуют истины, в которой им нужда;
Одни кричат: ушла надежда навсегда,
Другие стонут: милосердья маловато,
А убивают веру, – вот в чем дело, господа!
 

Зато Король, избавившись от дурного настроения, держался совершенно как прежде. «Вот и кончено дело! – объявил он мне. – Надеюсь, оно не повлечет за собою последствий, которые причинили бы кому-нибудь вред». Он снова оказывал мне почтение и милости так, будто ровно ничего не произошло. Чувствительность монарха всегда была подобна скорее озерцу с легкой рябью, нежели морю с бурными волнами.

В тот же год, когда все вокруг увлеченно сочиняли богословские трактаты, коими сражались друг с другом, Король также написал книгу. Она называлась «Правила демонстрации садов Версаля».