Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Франсуаза Шандернагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Глава 17

В Марли, по обе стороны террасы перед дворцом, были насажены густые рощи с замысловатыми аллейками, называвшиеся «зелеными лабиринтами». Извилистые ходы вели к центру, к двум круглым водоемам – фонтану Аретузы и фонтану Амфитриды.

Когда Король увлекся разведением карпов, их запустили сначала в четыре квадратных бассейна, расположенных вдоль боковых фасадов дворца, затем в канал Западной рощи, у Острова Любви, и, наконец, в круглые водоемы «зеленых лабиринтов».

Я часто наведывалась сюда в послеобеденные часы. Мне нравились грабовые аллеи с обвитыми зеленью арками, уютные беседки, тисы, обстриженные в виде колонн, а, главное, прохлада, тень и покой. Я не любила другие места в парках Короля: великий монарх устраивал их на свой лад, отдавая на потребу тому, что любил более всего, а именно, солнцу и ветру; для этого со всех деревьев, сколько бы их ни сажалось, беспощадно срезали ветви, так что тени не было и в помине; кроме того, в отличие от меня, Король не терпел вольно растущей листвы и путем постоянной стрижки, иногда и собственноручной, «стриг под одну гребенку», как он выражался, каштаны и вязы, то есть, превращал их в скучные ряды обрубков.

Я избегала этих широких прямых аллей, где свободно хозяйничали стихии, укрывалась в недрах «зеленых лабиринтов» и там, сидя на бортике водоема, наблюдала за плавающими карпами.

По мнению Короля, карп являл собою истинно царственную рыбу, единственно достойную, благодаря величественным повадкам и роскошному сверкающему облачению, плавать в водоемах Короны. И потому водоемы эти украшались под стать своим благородным обитателям – либо фаянсовыми плитками из Невера и Голландии, либо перламутром и полудрагоценными камнями. Карпы, живущие в сих великолепных водах, блистали самыми фантастическими красками: у одних чешуя отливала золотом и серебром, у других играла дивными голубыми и пурпурными отблесками, у третьих была усеяна яркими пятнами, белыми и желтыми, черными и красными. Когда чешуя блекла, хозяин приказывал своим художникам подкрашивать ее и, вдобавок, надевал на рыб жемчужные ожерелья. Он кормил их из рук и нарекал прелестными именами, в остальном же заставлял жить точно, как своих придворных, то есть, без конца переселял с места на место, невзирая на погоду и сезоны. Карпы долго не жили, и Король этому очень удивлялся.

Мне вспоминается один такой день, проведенный в тенистой рощице, за беседою с этими безгласными фаворитами монарха. Я опустила руку в воду, поглаживая проплывающих красавцев – Золотое Солнце, Тысячу цветов, Аврору, Радужное зеркальце. Позади меня, на беломраморной скамье в глубине беседки, болтали и смеялись две мои племянницы; Маргарита де Кейлюс нынче не появлялась при Дворе (он был заказан ей из-за глупой выходки, о которой я расскажу ниже), но иногда навещала меня в Марли, пока Король и его приближенные охотились.

Время от времени, отвернувшись от Авантюрина или Топаза, я любовалась этой парою молодых женщин; Маргарита была в парадном платье из серебристого муара, выгодно оттенявшего ее белокурые локоны и бледное лицо; ее красота, которой не повредили ни двадцатипятилетний возраст, ни рождение троих детей, так и просилась на холст. Франсуаза д'Обинье, нежно обняв кузину за талию, поверяла ей на ухо свои девичьи секреты; этой моей племяннице шел четырнадцатый год, и я уже начинала подумывать о ее замужестве. Тяжелая черная бархатная юбка, нарумяненные щеки, напомаженные губы, жемчуга на корсаже и прирожденная степенность делали Франсуазу значительно старше ее лет. Эти двое – улыбчивая блондинка с белоснежными пухлыми, уже вполне развитыми плечами в широком декольте, и робкая брюнеточка, скрывающая свои девичьи грудки за черным корсажем и кружевными воротничками, – составляли вместе прелестное зрелище, и живописец, верно, затруднился бы отдать предпочтение той или другой; зато мой выбор был сделан давно: воспитав и узнав досконально их обеих, я чувствовала гораздо большую привязанность к Маргарите.

Франсуаза была несомненно красива, но в ней не чувствовалось ни породы, ни изюминки; в Сен-Сире она научилась хорошим манерам, римской истории и умению достойно вести беседу, однако природа не наделила ее умом; к тому же, она держалась скованно и принужденно, напоминая мне иногда свою бедную мать; только хорошее воспитание, получаемое девочкой с самого нежного возраста, спасало ее от полного сходства с тою. Справедливости ради следует добавить, что моя племянница д'Обинье, робкая и послушная, ни разу не дала мне повода к волнениям, в отличие от племянницы де Виллет: Маргарита очаровывала всех и вся своим ангельским личиком, непринужденными манерами и пикантными речами, но нрав ее с ранних лет причинял взрослым множество огорчений. Оставив на миг свою темноволосую кузину, чаровница подсела ко мне.

– Королю решительно не везет с этими карпами, – заметила она. – Они не жильцы на этом свете. Говорят, нынче сдохла Прозерпина, и мадемуазель Леритье уже пишет «Идиллию» в память об усопшей.

– Это верно, – отвечала я. – Король сильно опечален этой смертью; он говорит, что Прозерпина понимала и слушалась его; впрочем, я не считаю это редкостью в нашем мире, – разве что среди карпов… Взгляните, – добавила я, указав на розовую рыбину, лежавшую на дне бассейна, – мне кажется, Пастель занемогла; не удивлюсь, ежели завтра она всплывет вверх брюшком.

Маргарита нагнулась к воде.

– Вы правы, тетушка… Но отчего же они заболевают?

– Я вам скажу, дорогая племянница. Они, так же, как и я, тоскуют по своей тине.

Маргарита де Кейлюс удивленно сжала губы в трубочку, затем неторопливо расправила свою широченную юбку, повернулась на каблучках и присела на каменный пол у моих ног. Склонив головку мне на плечо, она проговорила своим обычным насмешливым тоном:

– Скажите уж прямо, мадам, что тоскуете о прошедшей молодости!

Я легонько покачала головою.

– Чего нет, того нет, дитя мое. Конечно, я не стану утверждать, что, глядя на такую красавицу, как вы, не вспоминаю с грустью мой былой облик, но это не сожаление по ушедшей юности. Единственное, что делает нас совершенно счастливыми, это отрешенность, а так как отрешиться можно лишь после того, как получишь свою долю земных радостей, мы и сжигаем нашу молодость на костре наслаждений, дабы скопить это маленькое сокровище – золу славы и горестей. Если бы вы знали, как приятно вдруг осознать, что душа твоя уже достаточно богата, чтобы навсегда отринуть бурные страсти и суетные волнения, терзавшие ее ранее! Какое благо – знать, что пьеса сыграна, и погрузиться в безразличие!

Маргарита де Кейлюс встала, бросила бисквит карпам и, направившись к своей кузине, по пути шепнула мне:

– Вполне ли вы уверены, тетушка, что уже достигли этого?

«Если и не уверена, – подумала я, – то, по крайней мере, я уже близка к желанной цели». Скоро, очень скоро мне станут безразличны и судьба нации, и спасение души Короля, и мнения друзей, и способ служить Богу.

Впрочем, последнее время дела были не так уж скверны и вполне могли обойтись без этих моих размышлений: послы заключили мир в Рисвике [86]86
  Рисвик (Рейсвейк) – голландская деревня, где в 1697 г. был заключен мир между Францией и Аугсбургской лигой.


[Закрыть]– как говорили, невыгодный для нас, – однако Король был доволен уже тем, что все государства Европы не смогли поставить Францию на колени; народы обратились наконец к своим мирным занятиям; кредиты, на какое-то время прерванные, тотчас вернулись к нам: теперь банкиры предлагали Королю заем из 6 %, тогда как полгода назад он не мог получить его даже из 12 %.

В доказательство того, что королевство отнюдь не истощено, Король приказал в 1698 году разбить великолепный лагерь в Компьени и устроить военный парад. В течение двенадцати дней перед нами дефилировал отряд за отрядом; Двор и иностранных послов ждали палатки из тонкого холста и нарочно построенная деревня; новенькие мундиры, красивые кони, безупречная выправка солдат и обилие золотой посуды на столах придворных продемонстрировали всей Европе, что у нее еще есть хозяин. Мне объяснили все это, я порадовалась за Короля, а, впрочем, заверила и его и министров, что ничего более не желаю знать.

В отношении религии я поступила точно так же, перестав интересоваться распрями богословов и обуздав свою чувствительность. Я свела былую набожность к смирению и сохранила веру лишь из остатков привычки.

И, наконец, я сделалась самой что ни на есть обычной женою, коей главное занятие – развлекать супруга и вести семейные дела. Как раз тогда я и взяла себе эмблемою фонарь – скрытый намек на триумфальное «Солнце» моего супруга – и выбрала девиз, вполне отвечавший моему настроению – «Свечу лишь для него».

Смиренность этого изречения не могла, однако, облегчить всю тяжесть моих семейных обязанностей. Если говорить о семье, то Король являлся отцом семнадцати детей, законных и признанных, и множества сомнительных бастардов, коими мне также приходилось заниматься, женя и выдавая их замуж, наделяя приданым, помещая их дочерей в Сен-Сир, а сыновей в кадетский корпус; из помянутых семнадцати многих уже не было в живых, но и оставшихся было вполне достаточно, чтобы занять делом такую заботливую мачеху, как я.

Первым в этом ряду, по возрасту и положению, стоял дофин. Толстый, как бочка, безобразно жирный, он не проявлял никаких признаков ума, трепетал перед Королем и мною и был не способен ни на что, даже на злобу. «Я могу сказать вам лишь одно, – писал он мне в то время, – а именно, я изо всех сил стараюсь проявить способность хоть что-то делать…»; увы, его старания не увенчались успехом.

Я заботилась только об одном: чтобы принц не стал преградою на пути своего отца, позволив собрать вокруг себя партию, какие обыкновенно создаются вокруг наследников престола, ибо глупость делала его легкой добычею честолюбцев с далеко идущими планами; поэтому я старалась, насколько возможно, захваливать и поддерживать его, укрепляя единение отца и сына; к тому же, усилия мои стали бы мне полезны в том случае, если бы Король умер раньше меня, оставив на милость нового монарха.

И потому я принялась склонять Короля к тому, чтобы он вновь женил сына. По смерти дофины тот увлекся одною из фрейлин своей сводной сестры, принцессы де Конти, дочери мадемуазель де Лавальер; девица эта, мадемуазель Шуэн, грузная брюнетка, и обликом и умом походила на горничную, но ее пышные груди чрезвычайно пленили Монсеньора; говорили даже, будто ему нравится громко шлепать по ним, как бьют в литавры. По этой или иной причине, он влюбился в нее до такой степени, что вступил в тайный брак, после чего попросил меня сообщить сию новость Королю. Я менее, чем кто бы то ни было, могла осуждать тайные браки, да и Король, как мне казалось, не стал бы протестовать; и в самом деле, я убедила его с покорностью перенести то, чему он, впрочем, никак не мог воспрепятствовать. Король смирился – при условии, что мадемуазель Шуэн шагу не ступит дальше Медона, который дофин недавно купил у детей господина де Лувуа, и что она никогда не покажется при Дворе. Заключив сей договор, отец и сын продолжали более или менее мирно жить бок о бок.

Зато отношения Короля с его дочерьми были далеко не такими безоблачными. У него их было три, от двух матерей, и ни с одною дело не ладилось. Феи, коим надлежало осыпать их при рождении щедрыми дарами, как это бывает обыкновенно со сказочными принцессами, весьма скупо наделили ими королевских дочерей, оставив в результате каждую из них с изъяном: принцессе де Конти, дочери мадемуазель де Лавальер, достались красота и грация, но ничего более; Мадемуазель де Нант, старшая дочь госпожи де Монтеспан, получившая в браке титул герцогини Бурбонской, была умна, как все Мортмары, но это ничем не помогало ее сердечным качествам и внешности; и, наконец, Мадемуазель де Блуа, в замужестве герцогиня Шартрская, а затем Орлеанская, унаследовала от маркизы, своей матери, благородный, царственный облик и страсть к великолепию, она вела себя, как истинная «дочь Франции» во всем, вплоть до того, что пользовалась особым креслом для отправления естественных надобностей; увы, от этого она не становилась ни красивее, ни разумнее.

Принцесса де Конти, овдовевшая в девятнадцать лет и кокетливая до крайности, недолго мучила воздыхателей, томившихся по ее прелестям, но, поскольку Бог обделил ее умом и оставил чрезвычайно мало доброты, любовники очень скоро изменяли ей, а Двор высмеивал ее напасти.

Герцогиня Бурбонская, называемая просто госпожой Герцогинею, двенадцати лет вышла замуж за внука великого Конде, внешне походившего скорее на гнома, нежели на человека, и утоляла супружескую скуку интригами и эпиграммами; я воспитывала ее с рождения до восьмилетнего возраста и могу с уверенностью сказать, что если ум ее полностью отвечал воспитанию, то сердечные качества, к несчастью, оставляли желать лучшего.

Что же до герцогини Шартрской, выданной в тринадцать лет замуж за родного племянника Короля, то она воспарила в эмпиреи и жила лишь честолюбивым сознанием своего величия. Помнится, за несколько недель до ее свадьбы, слыша со всех сторон, что юный герцог Шартрский, безумно влюбленный в Мадемуазель де Блуа, собирается жениться наперекор своей матери, не желавшей этого брака, я шутливо сказала ей об этом, думая, по наивности своей, что девушке будет приятно узнать о пылких чувствах жениха. Но она возразила своим обычным вялым тоном: «Мне все равно, любит он меня или нет; мне важно, чтобы он женился». Что ж, она получила и то и другое.

Эти три сестры не питали друг к дружке никакой привязанности. В день своей свадьбы герцогиня Шартрская провела решительную границу между собою и двумя другими, требуя, чтобы отныне они называли ее Мадам, с чем они согласились только после скандала. Герцогиня Бурбонская непрестанно издевалась над любовными злоключениями принцессы де Конти и пристрастием герцогини Шартрской к крепким винам; в своих эпиграммах, описывающих якобы царствование императора Августа, она едко высмеивала их обеих под вымышленными именами. В довершение всего, эти дамы вечно переманивали одна у другой поставщиков и парикмахеров, толкались на официальных церемониях и пинали друг дружку ногами под столом. Притом они не стеснялись ссориться публично: однажды вечером, в парадной зале Марли, принцесса де Конти во всеуслышанье обозвала сестер «винными бурдюками»; в ответ дочери госпожи де Монтеспан, внезапно объединенные общей ненавистью, нарекли дочь мадемуазель де Лавальер «поганой лоханью».

Когда я видела, что Королю вконец надоедали свары и дебоши дочерей, я призывала их к себе в комнату и устраивала хорошую головомойку.

Младшие боялись меня по старой памяти, как бывшую гувернантку, старшая же опасалась, зная, что я много умнее ее. Они входили ко мне, дрожа, и выходили, рыдая. Но месяц спустя все начиналось снова.

Нужно сказать, что единственная взрослая женщина в семье – Мадам, невестка Короля и их тетка – отнюдь не могла служить им добрым примером. Неспособная управлять Двором, безразличная к мнению окружающих, высокомерная до безумия, она только тем и занималась, что сеяла раздор и смуту среди родных. Время от времени я, по требованию Короля, призывала ее к порядку, но это была нелегкая миссия, – Мадам была уже не ребенок и, кроме того, ненавидела меня.

Помнится, однажды вечером, вскоре после смерти Месье [87]87
  Имеется в виду младший брат Людовика, Филипп Орлеанский (1640–1701).


[Закрыть], я отправилась к ней по просьбе Короля. Она сидела в гардеробной за кабинетом, пила в компании фрейлины крепкое немецкое пиво и усердно оглаживала одну из своих собачонок, которая только что ощенилась пятью щенками прямо у ней на коленях. Зрелище было не слишком приятное, но Мадам считала чистоту излишней роскошью. Она весьма неохотно пригласила меня сесть и обиженно заговорила о том, что Король с полным безразличием отнесся к ее последней болезни. Я отвечала, что Король только и ждет повода быть ею довольным, хотя такого давненько не случалось. При этих словах Мадам, вскинувшись, закричала, что никогда не говорила и не делала ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие монарха, и рассыпалась в жалобах и оправданиях. Наслушавшись ее вдоволь, я вынула из кармана и предъявила ей письмо, спросивши, знает ли она этот почерк. То было письмо, собственноручно ею написанное к ее тетке, герцогине Ганноверской, где она, бегло помянув некоторые дворцовые новости, долго и подробно распространялась о моем сожительстве с Королем, величая меня, по своему обыкновению, «выскочкою» и «объедком великого человека»; от этой темы она переходила к делам внешней и внутренней политики, злорадно описывала нищету и беды королевства, уверяя, что оно никогда не оправится от этих несчастий, и бранила на все корки дипломатию Короля. Почта вскрыла это послание, как вскрывала почти все письма, но цензор счел его слишком кощунственным, чтобы ограничиться, как обычно, выпискою отрывков, и переслал его Королю целиком.

Легко вообразить, с учетом вышесказанного, как была поражена Мадам. На миг она застыла, точно статуя, а потом разразилась слезами; я же тем временем спокойно разъясняла ей всю чудовищность подобного письма, во всех его частях, а, главное, адресованного за границу. Наконец Мадам с криками и воплями призналась в содеянном, стала просить прощения, каяться, умолять и обещать. Я долго и холодно торжествовала над нею, позволяя говорить, рыдать и хватать меня за руки и смакуя это смертельное унижение заносчивой немки, всегда презиравшей мое худородство. Наконец она бросилась предо мною на колени, и тогда я позволила себе смягчиться. Обняв ее, я обещала полное прощение и дружбу, заверив, что и сам Король ни словом не упрекнет ее за этот проступок; увы, Мадам была столь же неисправима, как ее племянницы, и не преминула в самом скором времени вновь пуститься в эпистолярные авантюры. Слава Богу, я уже довольно преуспела в моем безразличии к окружающему, чтобы не огорчаться этим.

Правду сказать, из всей семьи Король мог вполне надеяться лишь на двух своих сыновей-бастардов.

Младшему из них, графу Тулузскому, контр-адмиралу Франции, едва исполнилось двадцать лет, но он был красив и обходителен; сдержанный, скромный, деловитый, обязательный, он не имел ни одного врага при Дворе, а, впрочем, держался, елико возможно, в стороне от него и, когда не плавал по морям, обучаясь своему ремеслу, жил обыкновенно у себя дома, в Рамбуйе. Я не могла приписать себе заслуг воспитания его добрых качеств, так как им всегда занималась мать, госпожа де Монтеспан, к которой он был очень привязан. От этого я уважала его ничуть не меньше и при всяком удобном случае старалась помочь, ходатайствуя за него пред Королем.

Что же до герцога дю Мена, моего дорогого любимца, то мне приятно было наблюдать, как расцветают с возрастом те добродетели, которые он проявлял еще в детстве. Он был одарен несравненно богаче других: веселый и остроумный, когда нужно было рассказать анекдот или набросать чей-нибудь портрет, Дабы развлечь Короля; дипломатичный, когда речь за ходила о делах; образованный, когда случалось переводить латинские стихи или философствовать о сложности мироздания; сведущий, когда приходилось толковать проповедь или определять размеры подаяния. Притом, он был незнаком с развратом и достаточно честолюбив, чтобы служить и славе Короля и своей собственной. Однажды, когда ему было лет шестнадцать, я упрекнула его в отсутствии честолюбия; он пылко ответил: «Мадам, я ли не честолюбив?! Да я просто лопаюсь от честолюбия!» Разумеется, это было сказано по молодости лет: он вовсе не «лопался» от честолюбия, он только жил им, но в глубине души его куда сильнее трогала гармония стиха, нежели исход дипломатических схваток; он предпочитал изящную словесность политике и, по моему впечатлению, в достаточной мере презирал придворную карьеру, чтобы достичь подлинного величия. Позже герцогиня, его супруга, говаривала ему: «Вы спите, месье; возможно, вы и проснетесь когда-нибудь в Академии, но ваш кузен, герцог Орлеанский, наверняка проснется на троне». Мне же, напротив, была по душе его непритязательность; будь он чересчур деловит и предприимчив, это насторожило бы Короля…

Мой любимец был неизменно нежен со своей старой гувернанткою; его любящее сердце не изменялось. Он, как никто, относился ко мне с заботливым вниманием, стремясь нравиться во всем и огорчаясь, когда это не удавалось. Тщетно пыталась я делить мою любовь поровну между ним и его братьями, – его обаяние захватывало меня целиком; к тому же, моя привязанность к нему подкреплялась беспокойством о его здоровье: слабость герцога и эта ужасная хромота, портившая его фигуру, в остальном вполне хорошую, трогали мое сердце не меньше, чем все его прекрасные душевные качества.

Именно сострадание и толкнуло меня на устройство его брака. Мой любимец не верил, что положение бастарда и физическое увечье могут лишить его права на семейное счастье. Король, однако ж, думал иначе. Достигнув двадцатипятилетнего возраста, герцог дю Мен начал осаждать меня просьбами передать его отцу, что он будет в отчаянии, если ему не позволят жениться. «Я полагаю, – сухо отвечал мне Король, – что таким, как он, брак заказан». Но я не оставила монарха в покое и наконец поняла, что его останавливает не столько физическая ущербность сына, сколько тот факт, что герцог – бастард; он опасался, что потомство от такого брака нанесет вред государству. «Когда я выдал замуж дочерей, – сказал он, – их кровь растворилась в крови их супругов, их дети стали герцогами Конде и Орлеанскими. Но я очень боюсь смуты, которая может воспоследовать от женитьбы бастардов мужского пола. Вспомните, сколько мой отец страдал от бастардов моего деда… Существование двух параллельных королевских родов – великая опасность для страны. Итак, передайте герцогу дю Мену, что я более не желаю слышать ни о его браке, ни, в равной мере, о браке графа Тулузского. И прошу вас, мадам, более не возвращаться к этому вопросу». Тем не менее, я к нему возвращалась снова и снова и, в конечном счете, добилась согласия.

Мы выбрали для моего любимца сестру герцога Бурбонского; семейство Конде готово было отдать всех своих детей за бастардов Короля, лишь бы искупить свое участие во Фронде. Невеста, Бенедикта Бурбонская, отличалась, как и все ее сестры, таким малым ростом, что выглядела почти карлицею; в день свадьбы ее парадная куафюра была выше ее самой; ее золовка, герцогиня Бурбонская (в девичестве Мадемуазель де Нант), никогда не упускавшая случая блеснуть остроумием Мортмаров, говорила, что Бенедикта и ее сестры должны называться не кровными принцессами, в лучшем случае, карманными.

Не знаю, был ли герцог дю Мен счастлив в браке, зато могу сказать другое: эта «карманная» герцогиня очень скоро доставила мне не меньше огорчений, чем ее старшие золовки. Мне описали ее как благочестивую и разумную девицу, – она оказалась совершенной безбожницей, строптивицей и интриганкой, каких мало, и не замедлила сцепиться с госпожой Герцогинею и принцессою де Конти, у коих оспаривала первенство при Дворе и любовников; когда скандалы достигали апогея, я бранила их всех вместе и отсылала одну каяться в Шантийи, а другую «ставила на прикол» в Кланьи.

Ничего приятного в этих заботах не было, однако при том отвращении, что я питала к миру, они меня даже иногда развлекали: экстравагантным выходкам этой семейки нельзя было отказать в некоторой пикантности, – разумеется, если забыть о приличиях и привязанностях; нередко я смеялась про себя над участницами свар – перед тем, как разбранить их. И впрямь, члены королевского семейства, позабывшие о своем высоком ранге и достоинстве, выглядели нелепо, как персонажи Итальянской комедии, и, поскольку я не стремилась исправить их (что было выше моих сил), а только хотела положить конец скандалам, огорчавшим Короля, развлечений у меня было вполне довольно. Впрочем, я радовалась и тому, что могу оградить от этих забот Короля: он не любил объясняться со своими детьми и как-то странно робел в их присутствии, отчего нередко срывался и переходил в своих упреках все границы.

Помимо этого я, когда могла, наводила порядок и в собственной семье. Среди моих родных, даром что они были не так благородны и избалованы, как дети Короля, также находилось немало фигляров и глупцов.

Брат Шарль, с годами совершенно погрязший в разврате, вконец истощил мое терпение. Решив вырвать его из «питейных заведений», откуда он не выходил, я поместила его в приют Святого Сульпиция. Он стал жаловаться всем подряд, что я хочу постричь его в монахи. «Сестра затравила меня священниками, они меня в могилу сведут!» – кричал он. Вскоре он сбежал; его отыскали у дамы по фамилии Ульрих, торговавшей своими, весьма увядшими, прелестями; тогда я приставила к нему сторожа, некоего Мадо. Этот Мадо не отходил от него ни на шаг, стараясь удерживать как можно дальше от Парижа, но это не помешало моему братцу сделать очередного ребенка женщине по имени Лабросс; девочку назвали Шарлоттою, и мне пришлось заниматься ею всю жизнь, как и старшими ее братьями и сестрами. Шарль умер в 1703 на Бурбонских водах. Я оплакала прелестного ребенка, каким помнила его в детстве, но ничуть не жалела развратного старика, каким он кончил свои дни. Похороны прошли без шума, Король запретил мне носить траур.

Филипп де Виллет, которого я сделала генерал-лейтенантом королевского Флота, овдовев, решил жениться в свои более чем шестьдесят лет и выбрал для этой цели восемнадцатилетнюю девочку из Сен-Сира, мадемуазель де Марсийи; сей брак «зимы и весны» стал притчей во языцех при Дворе.

Мой племянник Мюрсэ доставлял мне огорчения иного рода. Он был правым офицером, храбрым и честным, но отличался безмерной глупостью. Придворные изощрялись в анекдотах о нем, о его буланом коне, о слуге по прозвищу Кабан, что насмехался над хозяином и вертел им, как вздумается, о жене-святоше, спавшей отдельно от мужа по воскресеньям. Год назад он чуть не умер от трех несчастий, свалившихся на него одно за другим и заставивших его стенать и плакать на всю страну: его буланый конь издох, его слуга Кабан собрался покинуть своего господина, и его супруга не стала «дворовою», – он, конечно, имел в виду, что она не была представлена ко Двору, но выразился, как всегда, косноязычно, чем и навлек на себя насмешки окружающих. И уж, разумеется, всем чрезвычайно нравилось объявлять бедного простака истинным представителем семейства д'Обинье.

Его сестра, Маргарита де Кейлюс, как ни странно, совершенно не походила на брата, – при ослепительной красоте она была остроумна до чрезвычайности. Ее насмешки разили наповал; особенно нравилось ей терзать свои жертвы за столом, во всеуслышанье. Поскольку она терпеть не могла графа де Кейлюса, своего супруга, Король весьма любезно держал его круглый год на границе; увы, племянница моя использовала эту свободу не лучшим образом.

Она беззаботно наслаждалась связью с герцогом де Виллеруа; тщетно я умоляла ее не афишировать этот двойной адюльтер, – она воображала, что ее блестящий ум ставит ее превыше законов общепринятой морали и придворных сплетен. Кроме того, она, несмотря на мои предостережения, завязала тесную дружбу с госпожой Герцогиней, своей ровесницею; они имели одинаковые вкусы. Маргарита не поверила мне, зато доверилась Герцогине и пустилась во все тяжкие: эпиграммы на министров, злые портреты иностранных послов, опасные шутки над моими подругами и самим Королем; все это кончилось весьма скверно. Король через меня побранил свою дочь и простил ее, племянницу же мою прогнал.

Узнавши, что ей приказано покинуть Двор, госпожа де Кейлюс объявила, со свойственным ей задором и остроумием: «У вас при Дворе так смертельно скучно, что быть изгнанной – значит вернуться к жизни!» Однако, проживши неделю вне Парижа, она начала плакать, два месяца спустя увлеклась, скуки ради, янсенизмом, через год стала умолять меня вернуть ей благосклонность и позволить хоть изредка, тайком, приезжать ко мне. Я согласилась, так как любила ее; кроме того, мы возобновили нашу регулярную переписку, но сам Король, опасавшийся ее острого язычка, продержал ее в изгнании целых двенадцать лет, дав ей время вполне раскаяться в своем проступке.

Тому, кто с годами решил сбросить с себя пестрое одеяние актера и сесть на место зрителя, жизнь дарит порой удивительные сюрпризы: отец и сын де Виллет, коих я всегда нежно любила и уважала, начали теперь доставлять мне одни неприятности, тогда как семейства Сент-Эрмин и д'Обинье, целых двадцать лет висевшие у меня камнем на шее, все чаще радовали.

Моя кузина де Сент-Эрмин, гугенотка-мученица, нежданно приняла католичество и вышла из тюрьмы; она повела себя умно – и получила пенсион, стала графинею – и удостоилась королевской милости, даров и возвышения, более того, понравилась Королю. Сделавшись по мужу графиней де Майи, она была назначена первой дамою гардероба герцогини Бургундской и стала членом нашего избранного круга.

Моей племяннице д'Обинье, которую я отнюдь не считала восьмым чудом света, опасаясь с ее стороны любых безумств как от дочери своего отца, напротив, достало вкуса привести в нашу семью самого очаровательного из «зятьев» и ума – чтобы сделать его счастливым. В 1698 году Король выдал ее за графа д'Эйяна, старшего сына герцога де Навая, и сей молодой человек, выбранный лишь ради прочного союза и громкого имени, оказался безупречным во всех иных отношениях – обворожителен и мил в обществе, горазд на веселые шутки, способен принимать чужие мнения и вкусы, как свои собственные, не выказывая неудовольствия, отважен в бою; будучи немногословен, он однако прекрасно владел пером и, вдобавок, при случае позволял себе шутливо флиртовать со мною, что забавляло нас обоих. Будь я на сорок лет младше, этот юный любезник уж наверное попался бы в мои сети и моими стараниями надолго завяз бы в них. Нынче же я только и могла, что изображать кокетку, когда он изображал галантного воздыхателя. Он писал комедии и оперы для Сен-Сира, помогал мне разбираться в семейных делах и всякий день баловал подарками, сколь неожиданными, столь же и роскошными.

Я подарила молодоженам Ментенонский замок, единственное мое достояние; Король, по своему почину, добавил к сему 8000 ливров наличными и на семьдесят тысяч ливров драгоценностей.

Мне пришлось дожить до шестидесяти лет, чтобы понять – притом, когда я менее всего ожидала этого, – что семья также может стать источником радостей. Я сказала об этом Королю, желая утешить моего супруга на счет собственных его родных, но, правду сказать, огорчения Короля, как, впрочем, и привязанности, всегда были весьма поверхностны, а заботы, доставляемые роднёю, очень скоро забывались.