Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Франсуаза Шандернагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Однако сама я не желала более вмешиваться в государственные дела, да и Король уже не привлекал меня к ним. Госпожа дез Юрсен, всегда страстно увлекавшаяся политическими интригами, все уговаривала меня ближе заняться политикой.

– Но вам же известно, милая, – отвечала я, – что я слепа, как крот (несколькими годами раньше мне пришлось надеть очки для работы), и ничего не слышу.

– О, этот портрет не очень-то льстит вам, но я не слишком ему верю; вы слышите то, что вам угодно слышать, вы видите то, что вам нравится, и прекрасно объясняетесь или же молчите, в зависимости от того, что в данный момент выгоднее.

К великому моему удивлению, Король вдруг пожелал знать мое мнение об одном немаловажном деле: его беспокоил отток людей из страны вследствие отмены Нантского эдикта и жестокостей, коим подвергались гугеноты; он потребовал справок у Дагессо, Басвиля и других интендантов, а также отчета у нескольких епископов. Собранные сведения оказались столь противоречивы, что сначала он не знал, чего держаться: господин де Ноай, новый архиепископ Парижа, господин Дагессо и интенданты, ведающие северными областями страны, просили о смягчении репрессий, о свободе вероисповедания и даже публичного отправления религиозных церемоний, об отмене существующих запретов; южные епископы и вся компания, тайно подстрекаемая господином Фенелоном, напротив, требовали мер ужесточения; они не считали эмиграцию гугенотов столь уж значительной и рассматривали ее скорее как неприятность, нежели как бедствие. «Ежели число гугенотов, покинувших Францию, достигает, согласно самым преувеличенным подсчетам, 67 732 человек, – писал несколько лет спустя в своем мемуаре герцог Бургундский, – то и в этом случае среди эмигрантов, состоящих из людей всех возрастов и обоих полов, не найдется столько взрослых работоспособных мужчин, чтобы их отсутствие могло нанести ущерб сельскому хозяйству и мануфактурам и повредило королевству в целом».

Столкнувшись с этой проблемою, я испытала не меньшее замешательство, чем сам Король. Терзаясь сомнениями, я сочла самым разумным держаться середины; по здравом размышлении, этот путь показался мне самым полезным и не противоречил величию Франции. Я также составила мемуар, который заканчивался следующим выводом:

«Наилучшим выходом кажется мне тот, когда, не делая никаких новых деклараций и не отменяя предыдущих, можно было бы смягчить отношение к новообращенным; не следует принуждать их служить религии без веры и охоты; не следует выставлять на обозрение тела тех, кто отказался перейти в католичество, предпочтя смерть; не следует конфисковывать имущество и средства, вложенные в торговлю у тех лиц, что покинули королевство; не следует прилюдно обрекать на мученичество упорствующих… Ежели эти последние собираются вместе, следует строго наказывать виновных, но лишь зачинщиков, а не тех, кто слепо им повинуется… Хорошо было бы начинать обращение, притом, весьма мягко, с самых бедных – основывать для них больницы в каждой провинции, брать на воспитание их детей, заботливо обучая и наставляя этих последних и, тем самым, привлекая родителей, счастливых благополучием детей своих; принимать мальчиков в кадетские корпуса, а девочек в монастыри. Это будет стоить миллионы, но потраченные с величайшей пользою как с христианской, так и с политической точки зрения. К тому же, всестороннее образование, которое можно давать детям по всей стране, придется кстати и новообращенным католикам и «старым».

Как видно из этого мемуара, все мои мысли неизменно были обращены к детям и просвещению народа.

Король не пошел так далеко; он объявил мне, что недостаток средств не позволит ему осуществить это. Зато он проникся мыслью о мягкости обращения с гугенотами и в своем секретном указе от 7 января 1699 года предписал епископам и интендантам провинций умеренность в отношении еретиков: «Его Величество не желает, чтобы гугенотов силою принуждали обращаться к истинной вере; он требует, чтобы к ним относились так же, как к католикам». Кроме того, он разрешил покинувшим страну свободно возвращаться, при условии, что они примут католичество в течение шести месяцев, и лишил интендантов той неограниченной власти над иноверцами, коей они пользовались в течение последних пятнадцати лет.

В остальном же политика его ничуть не изменилась; он согласился со мною, что отмена Нантского эдикта, возможно, была ошибкою и что насильственное обращение гугенотов в некоторых провинциях уж точно были непозволительно, но отступать не пожелал. «Можно выбраться из леса, только идя вперед», – сказал он мне.

Рисвикский мир, столь необходимый нам для процветания торговли и земледелия, продлился не более четырех лет. Смерть испанского короля Карла II внезапно положила ему конец.

Король не имел потомства и завещал свою корону молодому герцогу Анжуйскому, второму сыну дофина, как своему ближайшему родственнику и человеку, на его взгляд, способному, с помощью Франции, сохранить целостность испанской империи; к несчастью, эрцгерцог Австрийский, почти такой же близкий родственник покойного короля и, к тому же, единственный наследник Императора, также претендовал на испанский трон.

Король, мой супруг, достаточно хорошо знал положение вещей, чтобы не понимать, что Европа восстанет против подчинения испанской монархии Франции, которая на протяжении трехсот лет была ее соперницею. Поэтому с 1699 года он начал обсуждать с Англией, Австрией и Голландией вопрос о разделе испанского наследства и компенсациях. В результате этих переговоров Франция должна была получить, как он рассказал мне позже, весьма скромную долю – Лотарингию, потерянную нами в Рисвике, графство Ницца и Савойское (или Люксембург) и, кажется, испанскую провинцию басков (или Сицилию).

Однако император Австрийский не согласился с идеей раздела и отверг все предложения компромисса. Итак, к моменту смерти короля Испании ситуация сложилась самая затруднительная: если Франция отказывалась от испанского наследства, испанское королевство переходило, целиком и полностью, к эрцгерцогу Австрийскому как к наследнику второй руки, и возрождение империи Карла V, нетерпимое для Франции, неизбежно грозило новой войною; но если бы Франция приняла наследство, она тем самым порывала с Англией и Голландией и превращалась в столь могучую европейскую державу, что и в этом случае война была неизбежна.

Именно в моей квартире в Фонтенбло, в 1700 году, обсуждался вопрос, принять или отвергнуть испанское наследство. 9 ноября Король дважды собирал здесь своих министров и дофина. Я же надела очки и вязала в углу, поставив ноги на грелку и утеплив руки митенками, так как в распахнутое высокое окно вливался ледяной воздух. О, как хотелось мне быть обыкновенной старой, зябкой, усталой женщиною, глухой и слепой; как не хотелось слушать все эти премудрости и терзаться беспокойством и угрызениями совести; лучше бы я жила в Мюрсэ и пасла индюшек!

Дофин, как всегда, немногословный, на миг расстался со своей апатией, встрепенулся и без колебаний объявил, что он согласен с завещанием; почтительно обратясь к Королю, он сказал, что имеет честь просить у него «свое наследство». Торси, который на первом совещании стоял за выполнение договора с Англией, на сей раз согласился с дофином: «Как бы мы ни поступили, – сказал он, бледнея от волнения, – мы все-таки не избежим войны, так лучше вести ее в союзе с Испанией, чем против нее, и за все наследство, нежели за часть». Господин де Бовилье возразил, что договор с Англией, напротив, куда выгоднее и что надобно держать данное слово. Барбезье что-то невнятно пробормотал о величии Короля и славе, которая ждет семейство, объединившее под своей эгидою две древние монархии. И, наконец, Поншартрен произнес длинную витиеватую речь, где излагал все доводы и за и против; окончив ее, он замолчал и более не высказывался.

Король внимательно выслушал министров, поблагодарил их и отпустил. Еще несколько минут он побеседовал в дверях с Торси и Барбезье. Я лихорадочно вязала. Наконец, пришла минута, которой я так боялась: оставшись со мною наедине, Король спросил, что я думаю об этом деле.

По правде сказать, я была совершенно неспособна решить столь сложный для меня вопрос и была в полном отчаянии. Если бы я могла уцепиться хоть за что-то, я бы и уцепилась, как господин де Бовилье, за соблюдение договора с Англией, но я понимала, что мысль эта наивна и близка к идеальным рассуждениям господина Фенелона, а не к реальной политике. «Госпожа де Ментенон разумеет в политике столько же, сколько мой песик Тити», – говорила Мадам и, увы, была близка к истине. Итак, я ответила Королю, что, по чистой совести, ничего не могу ему советовать, что после столь долгого правления он должен лучше, чем кто-либо, понимать выгоды Франции и не полагаться на суждения своих министров, дофина или старой женщины. Король, тем не менее, настаивал, но я так и не дала ему ответа. Я видела, что он смущен и растерян. «Чью бы сторону я ни взял, меня все равно осудит множество людей», – с тяжелым вздохом сказал он; был уже одиннадцатый час, а он все не решался идти ужинать. Он всегда боялся рискованных решений и любил играть лишь наверняка, и то, что судьба подвергала его такому испытанию, несказанно мучило его. Он ходил взад-вперед по комнате, отворял и захлопывал окно, глядел на звезды. Я от всего сердца жалела Короля в его одиночестве; не будь я столь робка, не будь он монархом, я бы обняла, приласкала, утешила его, и мы бы поплакали вместе, но я не осмелилась на этот жест; наконец, он молча поцеловал мне руку и вышел.

На следующий день герцогиня Бургундская, проведшая ночь на балу и в опере, заглянула ко мне в тот час, когда я просыпалась, а она только возвращалась в замок.

– Вы не очень-то весело смотрите, тетушка, – сказала она, уткнувшись холодным вздернутым носиком в мою шею.

– Дитя мое, испанские дела из рук вон плохи.

– Как это? Неужто Король отказывается от наследства?

– Нет… Возможно, он примет его, но от этого положение наше не станет лучше…

– Ах, тетушка! – воскликнула она, смеясь и встряхивая белокурыми буклями, – у вас слишком разыгралось воображение. Вам повсюду чудятся опасности. Скорее нужно радоваться: подумайте, какой великой державою станут Франция и Испания, объединившись!

Говорят, что решение, принятое в конце концов Королем при энтузиазме его Двора и семьи, было ошибочным. Вероятно, он и в самом деле ошибся, но даже и ошибка эта была поистине королевскою.

– Господа, – сказал он, широко растворив двери кабинета в Версальской галерее и подтолкнув вперед своего внука, герцога Анжуйского, совершенно растерянного, – перед вами король Испании.

– Какое счастье! – вскричал тотчас испанский посол. – Нет более Пиренеев, они растаяли, теперь мы – единое целое!

– И нет более принца, – отвечал восхищенный дофин, которому давно уже надоело говорить «Король, мой отец» и «Король, мой сын».

Придворные зааплодировали, прозвучало множество льстивых слов; в общем, то был великий день, – быть может, самый великий в истории нынешнего царствования. Мы заплатили за него тринадцатью годами войны и неисчислимых бедствий.

Война эта, против европейской коалиции, оказалась и в самом деле ужасною, ибо Франция была не в состоянии вести ее, а Испания, считавшаяся непобедимою, пала при первых же залпах орудий, став для нас мертвым грузом.

Поначалу военные действия развернулись в Германии и Италии; государство было обескровлено непомерными расходами на экипировку наших 200 000 солдат, однако, на наше счастье, сражения велись на чужой территории, наша же пока оставалась невредимою.

Увы, беспечность и неумелость наших полководцев – всех без исключения генералов по протекции, не позволило нам воспользоваться плодами первых побед: старик Виллеруа грезил наяву, Марсен отступал, Ла Фейяд не подчинялся приказам Короля, а Вандом не слезал со своего туалетного кресла с дырою не самого удобного места для командования армией; один лишь Виллар, отважный до безрассудства, умелый и скорый, любимец солдат, совершал чудеса храбрости всюду, где бы ни воевал – в Германии, во Фландрии и даже в Дофинэ, – однако, он не мог находиться одновременно в нескольких местах. Поншартрен совершенно запустил флот, который был крайне необходим. Вскоре нечем стало кормить пехотинцев, – деньги кончились, а господин де Шамийяр, ведавший военными и гражданскими финансами, показал себя умелым царедворцем, но отнюдь не опытным финансистом.

В 1704 году наша армия из 35 000 пехотинцев и 18 000 кавалеристов была разбита в Бленхайме на Дунае; в их числе был старый Наваррский полк, более всего любимый Королем; перед тем, как сдаться, солдаты разорвали и закопали в землю свои знамена. В нашей Рейнской армии 30 000 человек были взяты в плен или убиты; все их боевые штандарты, пушки и снаряжение попали в руки неприятеля. Когда эта ужасная новость достигла Версаля, никто не осмелился довести ее до сведения Короля, пришлось мне самой взять на себя печальное сообщение о том, что он уже не так непобедим, как прежде.

Теперь наши войска терпели поражение повсюду; Каталония, Гибралтар, провинции Валенсия и Мурсия, даже Мадрид перешли в руки противников. Нам пришлось уйти из Германии и покинуть Милан; наконец, и Виллеруа был вынужден оставить Фландрию после битвы при Рамийи, где он за один только день потерял восемь тысяч убитыми. При Дворе более не говорили о победах, но о «почетных отступлениях», ибо, терпя повсеместные поражения, мы радовались хотя бы тому, что они проходили без паники и всеобщей бойни.

Эти бедствия повергали меня в отчаяние, но еще тяжелее было видеть страдания Короля. Он переносил их молча, но все его тяжкие думы проступали на лице горькими морщинами. Виллеруа, освобожденный от командования, прибыл в Версаль; Король только и сказал ему, устало и безнадежно: «Господин маршал, в нашем возрасте счастье отворачивается от нас…». Это были единственные его слова по поводу разгрома армии. Лишь я одна знала, как часто Король теперь разражался невольными слезами, которые я утирала; одна герцогиня Бургундская еще могла заставить его улыбнуться.

В 1708 году нам уже пришлось защищать границы собственного королевства. Провидение склонилось в пользу короля-захватчика, а не короля-христианина. Монарх, потрясенный этим крахом, не знал, у кого искать поддержки, и обратился ко мне как к единственному человеку при Дворе, способному ходатайствовать за него перед Богом, так я, сама того не желая, все больше и больше вовлекалась в большую политику, где у меня через раз спрашивали советов и через раз следовали им.

Мне удалось уговорить его передать командование войсками Виллару, которого дворцовые интриги на несколько месяцев отлучили от армии. Тотчас же маршал одержал на Рейне несколько блестящих побед, возглавив полки, которые считались разбитыми и разрозненными; он продвинулся до самого Штутгарта, но не смог закрепиться там из-за отсутствия продовольствия. Он открыто обвинил в этом Шамийяра. Это была чистая правда, – мой протеже в течение десяти лет регулярно писал мне раз или два в неделю, делясь трудностями и планами, как с близким другом и самой искренней советчицею. Мне хотелось, чтобы ему доверили более важную кампанию, например, Фландрскую, где нашей армии грозила серьезнейшая опасность. «Иногда бывает полезно вверить карты тому, кому сопутствует удача в игре», – говорила я Королю, но мне удалось получить для этого отважного воина всего лишь голубую ленту, хотя я, по просьбе Короля, принимала участие во многих военных советах.

Кроме того, я весьма удачно уладила дело с княгинею дез Юрсен и Испанией.

Когда Король женил своего второго внука, короля Испании, на младшей сестре герцогини Бургундской, встал вопрос о выборе «camerera-mayor» для будущей королевы; должность эта, обыкновенно исполняемая одною из придворных дам и не такая уж почетная, в данном случае имела величайшее значение: королеве было двенадцать лет, королю – семнадцать, и этим юным монархам предстояло жить в чужой стране, править чужим народом да еще, к тому же, в состоянии войны. «Осмелюсь сказать, – писала княгиня Анна-Мари дез Юрсен, только что вернувшаяся из Рима, где похоронила князя, своего мужа, – что я более, чем кто-либо, способна отправлять эту должность, имея великое множество друзей в Испании и будучи «грандессою» этой страны; кроме того, я говорю по-испански; словом, я уверена, что выбор сей удовлетворит всех». Поскольку я охотнее высказывала перед Королем мнение о придворных дамах, нежели о других делах, я предложила ему кандидатуру моей подруги, которая, помимо своего глубокого ума, порядочности и приветливого нрава, имела, по ее словам, преимущество хорошего знания испанских обычаев. Король и герцог Савойский согласились. Маленькая Королева вскоре повела себя именно так, как от нее ждали, а король Филипп, очень похожий на своего брата в отношении к жене, так пылко влюбился в свою супругу, что исполнял все ее желания; таким образом, княгиня дез Юрсен, управляя Королевою, управляла Испанией.

Мы регулярно переписывались с нею каждую неделю в течение девяти лет; она сообщала мне новости, неизвестные послам, тайные мысли Короля и Королевы, мнения испанских грандов; я же, со своей стороны, рассказывала ей о дворцовых слухах, о моем отношении к военным операциям и об отношении Короля, которое не всегда совпадало с моим.

Госпожа дез Юрсен и в самом деле единолично правила Испанией, ибо Король был робок и неспособен повелевать. С помощью герцога Орлеанского и французских войск она вернула испанцам Мадрид, оттеснив англичан в горы Валенсии и Барселоны; она пробудила от дремоты испанцев и представила им юную королевскую чету в столь выгодном свете, что они с жаром взялись изобретать способы покончить с «австрияком». Словом, княгиня наконец-то получила в руки дело, для коего была рождена, и умела торжествовать в самых тяжких испытаниях. Когда я делилась с нею моими страхами, она отвечала, что я «паникерша» и что мне должно быть стыдно за то, что я сдаюсь перед печалями: «Никогда не отчаивайтесь, – писала она мне. – Все может измениться в тот самый миг, когда кажется, что вы уже вот-вот рухнете в пропасть, а вместо того вам достается неслыханное и нежданное счастье». «Мы были бы бесконечно рады, – признавалась я ей, – иметь хотя бы половину вашей уверенности в будущем». Я просила ее приказать всем испанским монастырям молиться за благополучие их Католических Величеств; она ответила мне, что злодеи-завоеватели, отрезающие побежденным носы и руки, способствуют этому куда лучше монашек. Ее стараниями престиж королевской четы в Испании рос с каждым днем; мой же, во Франции, с каждым днем падал. Мальборо уже стоял на нашей северной границе, принц Евгений со своими немцами грозил с востока, герцог Савойский подошел к провинции Дофинэ, а английские корабли плавали по Средиземному морю так же свободно, как лебеди в Шантийи. Государство могло рухнуть со дня на день. Народ роптал.

На улицах Парижа зазвучала странная молитва: «Отец наш, что в Версале, имя твое более не святится, царствие твое уже не столь велико, воля твоя не пребудет над твердью и водами. Даждь нам хлеба насущного, ибо мы изголодались. Прости врагам, разорившим страну нашу, но не генералам, что допустили их до этого. Отверни слух твой от коварной Ментенон и освободи нас от Шамийяра!»

Я умоляла Короля заключить мир на любых условиях, которые предложит неприятель, пусть даже ценою потери Испании, предоставив ей сражаться одной либо отозвав назад внука. Госпожа дез Юрсен, ставшая больше испанкою, чем француженкою, назвала мой совет «низкой трусостью» и, поскольку мы с нею всегда говорили вполне откровенно, объяснение наше было весьма бурным. Король ответил на мои мольбы лишь холодным молчанием. Наконец он презрительно бросил:

– Мадам, с врагом не вступают в переговоры, будучи загнанным в угол. Нужно ждать и надеяться.

– И, однако, Сир, коли уж Господу было угодно изменить границы этого королевства, не лучше ли пожертвовать малой частью, нежели рисковать утратить все?

– Ежели Бог захочет этого, я подчинюсь его воле, но ежели этого хотят англичане, то уж позвольте мне не согласиться.

Он часто высказывал недовольство действиями госпожи дез Юрсен, которая перестала повиноваться ему, и мне то и дело приходилось мирить этих двух великих политиков.

Бедствия, постигшие страну, не мешали, однако, танцам в Версале; в том же 1708 году балы устраивались каждые два дня по приказу Короля, который хотел таким образом доказать врагу, что его не боятся. Герцогиня Бургундская танцевала, как прежде, но множество придворных, раненных в боях, уже не показывались в бальной зале; вот и сын госпожи де Данжо уже не мог танцевать, потеряв ногу на войне. В театре, на комедиях, смеялись лишь по привычке. Все, даже самых смелые, развлечения были проникнуты печалью; все, даже самые живописные, места словно поблекли. Королевство мало-помалу погружалось в какое-то скорбное оцепенение; под блестящей видимой беззаботностью скрыто царили ужас, болезни и смерть. Да и моя жизнь все более напоминала мрачное кладбище.

Умерла Маргарите де Моншеврейль, умерла Нанон; в том же году ушли из жизни моя старинная подруга Нинон де Ланкло, и добряк Анри де Моншеврейль, свидетель моего брака и возвышения, и мой кузен Филипп; затем пришел черед аббата Тестю и госпожи де Монгон, которую я держала на коленях и кормила, когда она еще была малюткою Луизой д'Эдикур.

В мае 1707 года покинула сей мир госпожа де Монтеспан; ее кончина не оставила меня равнодушною, как никогда не оставляла равнодушною сама эта женщина; однако Король распорядился, чтобы траур был недолог.

Юный герцог Бретонский, первый сын герцогини Бургундской, отдал Богу свою детскую душу; после короткой агонии за ним последовала госпожа д'Эдикур, даром что она не была ни столь кроткой, ни столь простодушною; служанки, день и ночь находившиеся при госпоже, дабы та не умерла в одиночестве, не смогли защитить ее… Я находилась при ней все пять суток, что длилась ее агония, и постепенно подготовила ее к кончине… Моя племянница, госпожа де Кейлюс, к тому времени уже вернувшаяся ко Двору, сидела рядом со мною; напуганная страшным видом иссохшего желтого трупа, она кинулась было в переднюю, но я твердой рукою удержала ее и заставила смотреть в это мертвое лицо с черным зияющим ртом. «Вот какою вы станете когда-нибудь, дочь моя; вспоминайте же об этом, пока сами не достигнете сего предела; вам надобно привыкнуть к этой мысли!»

В кармане у меня хранился список моих близких, умерших в течение двух последних лет; и как же совпадал он со списком гостей в Марли!..