Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

Самая короткая ночь

Солнце садится. Чувства наперебой предлагают воображению впечатления летней ночи: коростель, дым пожога, ольховые листья. Ольга стоит в ольшанике и ищет глазами просвет в листьях для удобного наблюдения. Элиас возвращается домой с той стороны, за Бруниусом послана повозка.

Ольга чувствует, что нынешнее ее положение безумно со всех точек зрения. Этим чувством успели наградить ее листья ольхи, застывшие в покое возле самого лица. И еще низкая трава у ног, которая прислушивается и приглядывается, устремив глаза вверх. Какие обстоятельства учинили это ее положение? Громкое биение сердца говорит о Бруниусе, а ее внутреннее око видит его как некий период, протянувшийся с того танцевального вечера до нынешних тягучих минут, когда он уже где-то неподалеку и приближается к дому. Немножко забавно, что все вышло ровно так, как задумала Ольга, тем более что от нее никаких усилий не потребовалось. И вообще, что такое – Бруниус? Как он выглядит? В городе он выглядит мучеником, оттого что ему приходится ходить и ездить по тем же улицам и совершенно так же, как всем прочим людям. Еще он выглядит так, словно его чрезвычайно беспокоит мысль, знают ли прохожие на улицах, что он богат и образован. Вот таким представляет его сейчас Ольга и тотчас вспоминает, что именно этот самый Бруниус теперь подвигается сюда. Серьезность и забавность сливаются и производят невыразимо странное, но очень сильное впечатление. Летняя ночь не умеет смеяться или плакать, она не подходит близко. Вот эта ночь, потом еще одна, а потом Иванова ночь. Но то, что нынешняя ночь – самая короткая, вряд ли кто-нибудь помнит, кроме Бруниуса, написавшего Ольге: «Буду у тебя в самую короткую ночь».

Пока длился день, Ольга ухитрялась не заглядывать в лицо своего положения. Она беспечно расхаживала туда и сюда, делая кое-какие приготовления к приезду Бруниуса. Солнце уже садилось, когда она смотрела из своего окна на косые закатные лучи, скользившие по красным метелкам щавеля на поле, и на Элиаса, удалявшегося от дома куда-то на юг. Она очнулась от своего созерцания внезапно с чувством какого-то страшного упущения – или ошибки? Ее собственный голос, но не ее нынешней, а ее трехнедельной давности голос, успевший за это время забыться, объявлял ей теперь о ее упущении и о последней возможности его исправить. Но Элиас уходил туда, на юг, а Бруниус с минуты на минуту должен был быть. И если он успеет прежде, то все – мне больше не уйти, никогда. Чувство страшной безысходности начало овладевать Ольгой. Элиас уже пропал из виду. Тени удлинялись с бесчувственной непреклонностью, и самая короткая ночь оповестила о своем приходе.

Ольга попыталась спастись в обществе людей, спустилась вниз, но это не помогло. Она вернулась к себе, где неодолимо влекущее окно тотчас предложило ей давешнюю тоску. Идти было некуда, здесь было единственное место, здесь надо было ждать и следить глазами затем, как убывают бесценные минуты, нужные Бруниусу, чтобы достичь Малкамяки – этого самого дома, куда ее, Ольгу, словно нарочно поместили заранее.

Ольга стояла у окна, упершись взглядом в линию горизонта, и постепенно ее тоска словно утихала. Вечер сменила ночь. И вдруг Ольга увидела вдали возвращающегося Элиаса – прежде, чем успела осознать это. Бруниуса все еще не было. Может, его не должно быть? Кого не должно? Элиас шел сюда, значит, это Бруниус уезжает… Опять тоска и ужас. Ах да, это самая короткая ночь.

Ни о чем больше не думая, она инстинктивно раздвинула низкие занавески и тотчас по мгновенному чувству внутри поняла, что Элиас заметил ее. Словно повинуясь чьей-то воле, она высунулась из окна и сделала движение, чтобы Элиас понял ее намерения. Положение требовало воли и собранности. Ольга выбралась из окна и по приставной лестнице соскользнула вниз, словно боясь, что лестница или заднее крыльцо выдадут ее. На склоне холма она оглянулась – Элиас стоял внизу на поле и смотрел прямо на нее. Ольга вошла в ольшаник и там притаилась, прикрывшись со всех сторон многослойным сумеречным сплетением листьев и стволов, ведущих свою непреложную жизнь. Духом этой чуждой жизни она прониклась в первые же минуты, ее волевая собранность вдруг ослабела, и она взглянула на свое положение глазами этого ольшаника. Где-то там снаружи к ее убежищу приближались Элиас и Бруниус – ведь Бруниус непременно приедет этой ночью. Но сейчас шел Элиас, и Ольга ясно видела из своего тайника, что у него было на уме, что он твердо рассчитывал получить здесь. Ольга видела скрытое лицо Элиаса, и зрелище оказывалось довольно забавным. Она теперь непременно хотела, чтобы он ее нашел. Элиас уже поднимался по склону, и она сильным движением перегнула стройное деревце; резкий треск раскатился по развалистым ольховым дебрям. Ольга опустилась на землю, вытянулась между тонких стволов и в неудобном положении, закрыв лицо руками, стала ждать. Мысли у нее были на удивление ясные, она словно со стороны взирала на свои поступки, и ей было немножко смешно. Она чувствовала два мира: один – между ее пальцами и землей, и к нему не имел отношения другой, оставшийся за ее плечами, где было все ее тело, и ольшаник, и воздух – от края до края неба, и где происходили события, за которыми она прилежно следила из своего маленького мирка. Она слышала и видела внутренним оком, как приблизился к ней Элиас, словно к какой-то находке, и ей было приятно чувствовать, что Элиасу нет доступа в мир, замкнутый между ее закрытыми глазами и землей…

Пауза. Пусть поэма поднимается над сплетением ольшаника к бледному ночному небу. Оттуда многое видно, и – что самое важное – из приятного отдаления.

Прежде всего глаз останавливается на формах земной поверхности. Вся холмистая гряда видна как на ладони. Она подобна гигантскому темно-зеленому валу скошенной травы, тянущемуся с одного края громадного луга до другого. По левую руку – водоем с бесчисленными заводями и бухточками, простирающийся до самой гряды. Жаль, что никогда не придется бродить вдоль его глухих берегов, окаймленных лесом, спускающимся со склонов. Весь этот берег усеян продолговатыми скользкими камнями, между которыми протискиваются узенькие – шириною в ладонь, а то и в палец – тенистые бухточки, выложенные по дну белыми и пестрыми камушками. За этим каменистым и лесистым берегом изгибается дугой травяной берег, над которым возвышается деревня. Вот та избушка повыше деревни, у подножия холма – Корке; далековато ходить Элиасу Малкамяки на свидания к Люйли Корке… Не забывайте, мы смотрим на все это в самую короткую ночь… И отсюда нам видны не только различные формы земной поверхности с ее пашнями, лесами и водоемами. Нам отлично видно, как по правую сторону гряды движется тряская повозка, в которой сидит Бруниус рядом с Таавс… Люйли Корке недавно легла спать, возвратившись со свидания, на котором она заметила в ласках Элиаса нечто новое, и теперь, лежа в постели – вон то серое пятнышко, это амбар, – мечтает о приближающихся танцах. И хотя расстояния между всеми ними мельчайшие, она не видит и не догадывается ни о Бруниусе и Тааве на дороге, ни об Элиасе и Ольге вон в том ольшанике; она засыпает…

Элиас и Ольга лежат, обнявшись, с закрытыми глазами, в ольшанике. Они все еще обнимаются. Ольга чувствует, что теперь она совершенно исправила все упущения, ей невыразимо приятно оттого, что она могла сделать и испытать здесь все, что ей угодно, но ей не было угодно. Ей довольно простого знания, что она могла по собственной прихоти сделать этого мальчика своим, что она вольна в своих действиях и полновластно распоряжается нынешним положением и что ей нечего стыдиться. Ей приятно думать и о том, как энергично она пресекала все инстинктивные поползновения молодого человека. И то, что под конец она потрепала его по голове и поцеловала – все так же с закрытыми глазами. Это был ее первый поцелуй. Потом она шепнула Элиасу: «Я пойду сейчас, а ты подожди!» И мгновенно пропала в ольшанике.

Ночь смотрела глазами ласкового зверя, не умеющего сказать.

* * *

Тааве распрягал лошадь и видел поспешное тайное возвращение Ольги. Он пошел в дом и встал у окна в людской. И скоро увидел сына старой хозяйки, спускавшегося с холма… Тааве лег в постель и стал обдумывать увиденное…

Только недавно поднимались мы в высокое бледное небо и озирали оттуда всю округу и дела, в ней творящиеся. И вот уже небо становится ярче, короткая ночь близится к концу, подступает утро. Из поднебесья уже виден краешек солнца, и теперь брошенный оттуда на землю взгляд рождает новое настроение, не такое, как летней ночью. К тому же многие спят. Правда, в людской большого дома не спит Тааве, погруженный в размышления; и еще один человек в том же доме не спит – Бруниус.

Бруниус

Бруниус без сна лежит в постели. Ольга не так давно вышла из комнаты.

Путешествие доставило Бруниусу новые страдания, потому что все прочие люди тоже, как нарочно, норовили колесить по земле в летние месяцы. Он был вынужден – совершенно один – находиться в их толпе, двигаться вместе с ними, и, конечно, опоздал. А когда он наконец прибыл среди ночи в бесконечно чужой Малкамяки, и его в потемках встретили будущие родственники, и мать Ольги поспешила наверх за дочерью, то той в комнатах не оказалось. Это было тем более удивительно, что прибывший гость был ее собственным гостем, это она его сюда выписала, а они, родители, его видели в первый раз. Так что не оставалось ничего другого, как проводить Бруниуса в предназначенную ему комнату, «которую Ольга днем сама для него приготовляла».

Бруниус вошел в сумеречную комнату и, оставшись в одиночестве, замер посреди нее, вглядываясь в светлые квадраты окон и углы, словно они составляли немое общество, в котором он вдруг очутился. Он был заключен в некий неизвестный ему семейственный круг. В каждой вещи, в сумраке стен таилась часть той Ольги, которую он не знал и которую она сама никогда не показывала. Но теперь, когда Ольги не было, только эта незнакомая ему часть представляла всю ее. Было тихо и тускло-темно. Бруниус еще никогда в жизни не оказывался в положении, из которого не было никакого, решительно никакого выхода.

– Даже если бы можно было немедленно уехать отсюда, думал Бруниус, глядя в окно, то и тогда я не смог бы этого сделать, потому что люди узнают об этой поездке. – Он вспомнил, как он написал Ольге в письме: «Буду у тебя в самую короткую ночь». Неужели он в самом деле написал эту фразу? Неужели это он, Бруниус, очутился теперь…

Дверь словно уплыла в сторону, послышались шаги. Бруниус устремился к дивану и быстро сел. Ольга вошла в комнату, приблизилась к Бруниусу и мягким, одному ему предназначенным голосом сказала:

– Вот ты и приехал.

– Да, приехал… приехал наконец.

Ольга ничего не ответила, потом, после молчания, произнесла:

– Я сидела там, на холме, и ждала, пока ты войдешь в эту комнату.

Живая Ольга была странно близкой и излучала тепло. Но почему-то эта теплота не находила отклика в душе Бруниуса, хотя и действовала на него. Ольга смотрела на Бруниуса, словно собиралась обнять его от избытка какой-то тайной радости. И Бруниус невольно оттаял. По-прежнему сидя на диване, он повторил только что сказанные слова:

– Да, вот я и приехал наконец.

Ольга пододвинулась к нему, оперлась, вставая, о его колено и, как эхо, повторила за ним:

– Вот ты и приехал наконец.

В ее голосе прозвучала сдержанная незнакомая радость. Бруниус попытался обнять ее, но она отстранилась и сказала:

– Завтра я поговорю с отцом.

Бруниус тоже поднялся, они стояли в шаге друг от друга. Ольга подошла ближе, с особой осторожностью положила руки ему на пояс и ласково произнесла:

– А теперь я пойду спать. И ты тоже ложись.

Она удалилась, и Бруниус остался один.

У Бруниуса никогда прежде не было отношений с женщинами. Теперь, после Ольгиного ухода, он лежал на спине и с большим спокойствием взирал на положение, в котором оказался. Отправляясь сюда, он хотя и испытывал легкую тревогу, но все же чувствовал себя хозяином положения. Он думал, что составил себе ясное и верное понятие о значении брака и, рассматривая в одиночестве всю человеческую жизнь с точки зрения брака, глубоко прочувствовал справедливость старых незыблемых принципов этого института. Однако едва он тронулся в путь, разве что чуть тревожась, как тут же начал сталкиваться с вещами, которым не было места в его стройных рассуждениях: с дорожными помехами, работником-возницей, темным домом, Ольгиными родителями и ее отсутствием… А потом с ней самой в этой комнате, ее поведением и ее уходом – Я каким-то поразительным образом привязан к ней, все время вижу ее фигуру перед собой… – И, думая, что именно с этим существом он завтра обручится, он испытывал неприятное удовлетворение. Неприятность чувства проистекала из его чужеродности, подобных чувств он прежде не испытывал и уж точно не желал их. Этому ощущению тоже не было места в системе его рассуждений, тем более в том ее разделе, что касался до взаимоотношений полов…

Боюсь, что Бруниус нечаянно стал чуть ли не главным персонажем в нашем летнем рассказе, когда в самую короткую ночь нагрянул в эти края… Мысли его еще были заняты тем же предметом, когда поднялось солнце. Тааве в людской уже спал.

Иванов день приближался.

1

Поэтический канун Ивановой ночи

Поэтическое вечернее настроение кануна нарождается в уголках, за косяками, во дворах – ибо оно предваряет поэму, – нарождается в назначенный срок, в час, когда солнце перестает слепить. Лето уже в разгаре, березовые листья уже совсем взрослые, а воздух дома перестал быть средоточием всех обитателей: сквозь открытые двери и окна он вытекает наружу, расплывается и разбавляется воздухом двора. Одна из маленьких обитательниц выходит из ворот, идет по распаханному склону, вдоль изгороди, по тропинке к роднику. Молодая березовая поросль видится ей чем-то одушевленным, а ее собственная изба – приземистым и добродушным старичком. Весь их двор словно пялится на горизонт, откуда придет праздник, а вечерний дым, поднимающийся из трубы, напоминает маленькой девочке букет из герани и лютиков.

Когда шалаш на лужайке готов, то огороженный кусочек земли, что оказывается внутри, напитывается совсем особенным духом. Он становится полом, отделенным со всех сторон березовыми стенами; туда приносят низкий детский стол, табуретку и лавку, и если в шалаш еще надо заползать на корточках, опираясь на руки, то ощущение и вовсе необыкновенное, совсем не такое, как снаружи на той же лужайке. К березовой стене скоро поставят люльку с куклой, которая посматривает в просвет из-под ветвей на внешний мир – огромный-преогромный и чуточку незнакомый. Отсюда можно увидеть и край поля – весь в непролазных цветочных зарослях, и рожь, застилающую горизонт – если смотреть в щелочки между листьями. Вход в шалаш прямо против сеней, где по обеим сторонам крыльца воткнуты в плотно утоптанную землю молодые березки. Дверь в сени отворена и в горницу тоже, так что прямо со двора видно окно в горнице, а за ним дикий луг, над которым светит низкое солнце, чьи вечерние лучи озаряют толкущийся комариный рой. На подоконнике пестрый букет из герани и лютиков, за букетом окно, за окном озаренный рой – словно веселые искры сегодняшнего вечернего костра.

На рубеже вечера и ночи подымемся ввысь.

Отзывчивости воздуха хватит и на больший простор, чем здешний, где владычествует старая, пушистая от хвои гряда холмов. Берегов и границ обширного водоема отсюда не угадать, но они окрашены в тот же тон, что и цветы, березы, дворы и скаты крыш. Пунцовое солнце уже видно только наполовину, и алый свет легко скользит над равниной макушек, касаясь лишь самых высоких цветущих вершин, чьи основания вместе с кустарниковыми кущами пребывают в тенистом сумраке, готовые к приходу ночи. Прибывшие на праздник из дальних мест гости возвращаются после короткой прогулки на холм в принявшие их дворы и заходят в избы – ужинать. Их лошади и повозки остаются ночевать во дворах. Березовые шалаши стоят нетронутые. Иванова ночь! Солнце закатилось, спустимся и мы в долину с ее запахами ржаного поля и человеческого жилья.

Когда Иванова ночь так прекрасна и тиха, как эта, она приглушает окрестные черты, которые при дневном свете кажутся самыми приметными. Все мельчайшие, но знаменательные события праздничной ночи, уже начинающие там и сям приключаться с разными людьми, как бы взлетают в сияющее северное небо и там мерцают в такт чуть слышной далекой мелодии. Мелодия расскажет тебе, одинокий наблюдатель, об этих событиях и наполнит твое сердце сладкой печалью, и ты позавидуешь тем людям, с которыми все это приключается в праздничную ночь. Кто-то другой чувствовал то же в прошлую Иванову ночь, но теперь он ничего не помнит: окутанный новым счастливым туманом, он спешит к новой, бледно светящейся двери, успевая на бегу различить тысячи неподвижных цветочных головок, стиснутых в праздничной цветочной толчее. Мелодия смолкла. Восток, запад, север и юг ограничивают пределы пространства, в котором живет этот легкий отзывчивый дух, простертый от одних ржаных полей до других, от дворов к дворам, вдоль заросших купырем обочин и нагретых за день гладких дорог.

И глубину ночи заполняет великая вечная умиротворенная жизнь, чей затаенный огонь сосредоточен в эти ночные часы в немногих там и сям не спящих людях, в их сердцах и глазах, хотя все вокруг кажется погруженным в непробудный сон.

2

Сборы Люйли

Люйли Корке этой ночью идет на танцы. Она собирается втихомолку, никому ничего не говоря, но домашние, конечно, видят ее приготовления. А Вяйнё и сам собирается идти, может быть, уже ушел. Люйли никогда раньше не ходила на танцы, но никто ей не перечит. Ей вообще ничего не говорят.

Люйли одевается в амбаре, потому что для нее сейчас главное, чтобы ей не мешали. Каждая вещь, которую она надевает, словно хочет ободрить ее, каждое прикосновение гребня к волосам словно ласкает и желает счастья. Люйли умеет танцевать, и она будет танцевать с Элиасом сегодня ночью. Сейчас она завяжет пояс.

Настроение ее со вчерашнего дня сильно изменилось: сердце озорно бьется, а в голове мелькают планы, один отчаяннее другого. Она чувствует, что вплотную приблизилась к чему-то новому – как тогда, когда давним воскресным вечером размышляла о супружестве. – Вот говорят все о ночных похождениях, и всегда имеется в виду что-то дурное. А я тоже сегодня отправляюсь в ночное похождение, на танцы! Ну и что, что я девушка, я все равно иду. У меня есть – любовник…

И все это – ночные похождения, танцы, любовник – все ждало за дверью на родном дворе, чтобы составить ей компанию, как только она будет готова. Словно подмигивая, они с веселой улыбкой признавали свою дурную репутацию. Вот девушка появилась на пороге и бросила взгляд на тропинку, по которой еще вчера поднималась на холм. Но теперь она отправилась не туда, а вниз, огибая коровник, к деревне. Ее вечерние прогулки на холм и все, что с ними связано, оставались дома. – Тогда в воскресенье Элиас боялся, что они заметят… Теперь я понимаю… Мы встретимся там и вместе уйдем… поздно ночью… И пойдем… – Она не осмелилась додумать мысль до конца: пойдем ко мне в амбар. Все ее домашние казались девушке какими-то чужими, сторонними людьми, зато образ Элиаса приблизился, на его лице играла та же милая плутоватая улыбка, которая столь удручающе подействовала на нее в воскресенье. Но теперь Иванова ночь. И все прежнее теряет значение, забывается, отодвигается вдаль. А жизнь сосредоточивается на нынешних ощущениях – красивой одежде, чисто вымытой коже. Молодая девушка бодро подвигается вперед и одновременно посматривает по сторонам на лесную поляну, празднично курящуюся разноцветьем – золотисто-желтыми лютиками, лиловой геранью. У стены сенного сарая пышно разросся купырь. А из овражка поднимается необычный на вид, почти черный чертополох, отягченный бутонами, долговязый и худосочный, как пугливый аристократ.

В эту ночь позволено выпить вина даже молодой девушке, которая никогда прежде его не пробовала и им не интересовалась. Но теперь она попробует его вместе с другими, и уж точно никто не посмотрит на нее косо. И так же неприметно для других она глянет наружу, и белая ночь, завладев на минуту ее вниманием, строго укажет ей в присутствии пионов и пеларгонии, что она становится взрослой женщиной.

Люйли была знакома с одной девушкой, с которой, правда, никогда не имела особенно тесных отношений. Дом девушки был примерно на полпути от Корке к Замку. Подыгрывающая судьба тонко подстроила так, чтобы Люйли заранее повстречалась с девушкой и так, самым натуральным образом, условилась с ней идти на танцы вместе. Теперь Люйли зашла за ней. Мать девушки была еще наверху. Старуха одобрительно улыбалась, провожая девушек. А те вышли из дома и отправились навстречу своей судьбе, и крепнущая ночь получила от них дополнительный подпитывающий заряд для своего невидимого сильного духа, заряд, чей срок был недолог, всего несколько часов. С высокого склона Малкамяки ночь уже собрала свою часть, а носитель ее прибудет сюда, когда доберется, – это Элиас, причем не один, а, что удивительно, с Герцогом. Работник Тааве уже где-то здесь и уже что-то выкрикивает. Вся здешняя компания пьяным-пьяна.

Люйли Корке вместе со своей знакомой появляется во дворе и входит в дом. Все пришедшие дорогой мысли мгновенно тонут в шуме музыки и танцев. Сумеречный воздух нашептывает, что Элиас идет.

3

Праздничная баня. – Обручение

Для нового хозяина Малкамяки наступили приятнейшие минуты, зубы его ослепительно блестели, речь сверкала остроумием. Бруниуса он попросил подождать секундочку, а сам подскочил к окну Элиаса и шутливо распорядился: «В баню, в баню!» И, не дожидаясь ответа, поспешил к своему гостю, вместе они медленно стали спускаться к бане. Элиас нагнал их внизу. Представляя его, хозяин прибавил: «Пожил в большом свете и свел с ума не одну даму».

– Невелик труд, когда сводить не с чего, – тут же буркнул Элиас и понял, что сморозил глупость.

С другой стороны, фраза определила его отношение с этим Бруниусом, который со снисходительной улыбкой взирал на него сквозь очки. И к тому же задела хозяина, на некоторое время переставшего сверкать зубами.

Они вошли в предбанник и начали раздеваться. Элиас откровенно веселился: «Так-так, вот в чем дело! Отлично вижу, что у вас двоих какие-то приятные новости. Старик все на что-то намекает и радуется… Ну и туша, о-го-го!.. Все-таки здорово, что сегодня праздничная ночь!»

Одежда и очки были сложены, и от прежнего Бруниуса не осталось ничего, кроме двух широких передних зубов, которые то и дело обнажались под норовившими попасть в рот усами. Это придавало его лицу выражение вечного страдания. Он казался странно беспомощным, конечности по сравнению с туловищем были худы и слабы. Глаза без очков смотрели влажно и мягко. Книгочей!

– Вот ведь какие прыщи на плечах! – забеспокоился хозяин. – Их надо бы сейчас хорошенько веничком пропарить, а завтра на солнышке подсушить. Что – давно они?

Гостю разговор был, очевидно, не по душе. Он пробормотал что-то невразумительное и осторожно полез на полок. Хозяин, однако, развил тему и в заключение добавил:

– Откуда только эта напасть?!

Элиас поддал пару и объяснил:

– От живота.

Так. Как там зубы? Глупость собственных реплик не удручала уже, а смешила его. Но по рассеянности он плеснул на каменку не одну, а три шайки воды кряду. Бруниус, не обнажая зубов, стал слезать вниз.

– Что, слишком жарко? – участливо спросил хозяин.

– Я не привык к финской бане, – с расстановкой, принуждено проговорил Бруниус, самим тоном недвусмысленно выражая отношение к обществу, в котором он оказался.

Они попарились, вымылись. Остывая, Элиас обратился к хозяину:

– А скажите-ка: если я возьму да женюсь – сдадите мне участок, чтоб строиться?

– О чем речь! Жениться – дело хорошее. Должно, и женушку присмотрел?

– Ну, за этим, положим, дело не станет, – с улыбкой ответил Элиас, растирая бицепс на правой руке.

Разговор не клеился. Элиас догадывался, какие усилия прилагает Бруниус, чтобы вынести свое нынешнее положение, в котором главной неприятностью для него было присутствие самого Элиаса. Когда они расставались, хозяин с заговорщицким видом сказал Элиасу:

– Милости просим к нам в дом, чуть попозже. Небольшое семейное торжество!

И они ушли. По мере приближения к дому Бруниус обретал свои обычные черты, временно утраченные во время мытья.

«Зять и тесть!» – подумал Элиас, глядя вслед господам, чьи силуэты четко обозначились в праздничном предвечернем воздухе.

Вся странная сумятица, с некоторых пор воцарившаяся в здешней атмосфере, виделась Элиасу воплощенной в двух этих фигурах, в попытке этих диаметрально разных людей объединиться. Во всяком случае, Ольгин образ сюда никак не прилаживался. Элиас отвел взгляд от дома и обратился к долине, уже дышавшей по-вечернему – словно глотнул свежего воздуха после комнатной духоты. Мысль о том, что он много сильнее Бруниуса, льстила и раздражала. В этом чувстве было что-то детское и неприятное, но он не мог от него избавиться.

– Пойду-ка я все же на танцы. Люйли там. Как-никак, Иванова ночь.

…Ольга в самом деле «не прилаживалась», и тем не менее событие состоялось в тот же вечер. Она прохаживалась по сумеречной зале, где среди других гостей сидел и Элиас, с ясно написанным на лице выражением нетерпения, словно говорившим: «Не допытывайтесь, что это значит, не мешайте игре, в которой вы все равно ничего не поймете. Да, я собираюсь выходить замуж. Да, разумеется, я была с вами там, в ольшанике, третьего дня, вернее – ночи. Ну и что? Какое это имеет отношение к нынешнему вечеру? Будьте любезны, сидите молча и не задавайте вопросов».

Казалось, Ольга не только все сама устроила, но и теперь поглядывает на происходящее откуда-то сверху и энергично руководит всем – как и положено человеку, который только в исключительных случаях берет дело в свои руки. Элиас инстинктивно чувствовал это и как бы со стороны наблюдал за действиями Ольги, в которых никак не мог принять участия. Но с большим удовольствием он провел бы все это время на танцах – пока тут все не закончится.

Торжества продолжились за ужином, но Ольгино лицо напрочь отбивало охоту у всякого гостя блеснуть остроумием. Бруниус явно тяготился своей чужеродностью, да и с невестой, по всей видимости, еще не нашел общего языка. Но так или иначе, все покорялись Ольге.

После ужина пошли на холм жечь костер. Делать было нечего, костер так костер. Но и на холме настроение оставалось прежним – слегка растерянным, пока не случилось то, о чем Герцог, позже выслушавший историю целиком, отозвался так: «Разверзлись небеса, и глас воззвал».

 
       ПЕСНЯ ТААВЕ
 
 
У хозяев – ай да дочь,
подержаться кто не прочь!
Ой-ой-ой да ай-ай-ай,
подержаться все не прочь.
 
 
Парень пришлый тут как тут,
только сам как дудка худ!
Ой-ой-ой да ай-ай-ай,
только сам как дудка худ.
 
 
Хочет девка погулять,
тело белое размять!
Ой-ой-ой да ай-ай-ай,
тело белое размять.
 
 
Парень страсть как был охоч
разминать хозяйску дочь!
Ой-ой-ой да ай-ай-ай,
разминать хозяйску дочь.
 
 
Вместе медом угощались,
сладко с девкой обнимались!
Ой-ой-ой да ай-ай-ай,
сладко с бабой обнимались!
 

Песня, как на грех, доносилась отчетливо, и участникам празднества не оставалось ничего другого, как с торжественно-каменными лицами выслушать ее до конца, после чего у подножия холма раздался гогот. Ольга сохраняла совершенную невозмутимость, как бы избавляя других от чувства неловкости. Брови ее были чуть сдвинуты, но рот и глаза улыбались, как у человека, предчувствующего что-то приятное, но еще не знающего в точности, что это будет. Она взглянула на Элиаса. Положение было настолько невозможным, что Элиас, встретив ее взгляд, не выдержал, прыснул и почти кубарем скатился вниз. А когда он на полпути наткнулся еще на Герцога, стоявшего в вытаращенными от всего услышанного глазами, то повалился на землю, к пущему изумлению приятеля, и стал хохотать как сумасшедший.

4

Похождения Тааве

Похождения Тааве начались часов в пять пополудни. До этого он возил и разбрасывал по полю навоз; руки сами делали привычную работу, а мысли тем временем витали далеко. Их стремительный бег проявлялся даже вовне – в движениях, в нескончаемом мурлыканье какого-то мотивчика без слов – слова никак не прорезывались. Работа мысли и мотив двигались в общем согласном ритме. Сначала он накидывал полную тележку мягкого навоза из зимней кучи, потом, чуть мешкая, давая вилам поглубже осесть, брался за поводья и понукал лошадь: «Ну, пошла!» Он продвигался по меже к нижнему концу поля вдоль уже разложенных маленьких кучек. Потом стоял, снова мешкая, возле опорожненной тележки, чуть отряхивал одежду и пускался в обратный путь. Работа была сдельная, и к пяти он с нею справился.

Он пребывал пока в размягченном настроении и не держал зла на господский дом. Все ближе придвигалось время исполнения задуманного дерзкого плана, он уже шел с поля к дому, натянув поглубже фуражку, прикрывавшую глаза от слабеющих солнечных лучей. Мурлыканье постепенно смолкло и сменилось тихим насвистыванием, он въезжал на хозяйственный двор, залитый жидким солнцем. Рябина, цветущая на склоне, уже вовсю праздновала наступление вечера, когда он распрягал неподалеку лошадь.

Тааве было славно думать о своих планах. В людской он преисполнился сладкой грусти при мысли, что навсегда покидает этот обжитой угол, что нынешний вечер последний и что тут остается его кровать. Грусть – чудесное чувство, и Тааве охотно предался ей, как предавался в этой комнате другим, прежним настроениям. Вернувшись после ужина и переменив рабочую одежду на праздничную, он не поспешил в хозяйские покои, но принялся бесцельно расхаживать по просторной комнате, останавливаясь иногда у окон, ухарски заламывая шапку и опять напевая песенку про «ой-ой-ой да ай-ай-ай», – песенка тоже отдавала щемящей грустью.

– Вот в эту дверь она однажды вошла – для меня, я знаю… Однажды вечером, и не спешила уходить… м-м, черт возьми!

Дело было давнишнее. Зато в эту минуту Тааве ясно понял, что своей песенкой, само собой сложившейся нынче в его голове, он Ольгу не оскорбит, даже не заденет. Он представил себе ее лицо, когда она будет слушать его разнузданные куплеты, таким, каким видел его весной во время танцев, с тем же выражением глаз, а тут еще небось и сын старой хозяйки будет слушать…

Мысль о нем резанула Тааве, как скрежетание железа по стеклу – или так, словно он взялся показать свою силу и поднять валун, но не смог сдвинуть его с места. Это сердило, но разум трезво замечал, что камень, во всяком случае, не виноват. В эти два дня в воображении Тааве непрестанно и живо возникали картины того, в чем он подозревал Ольгу и сына старой хозяйки, но Тааве цыкал на себя, и картины на время пропадали. Только теперь, когда было решено тайком исчезнуть нынешней ночью из дома, все представилось более ясным и легким, а сам он казался себе более мужественным. Для большого мира, в котором он намеревался навсегда затеряться, эти обстоятельства оказывались ничтожными, к тому же с бывалым, видавшим виды парнем наверняка случаются дела и похлеще. У такого, например, прожженного типа, как сын старой хозяйки, уж точно приключений хватает, это сразу видно, достаточно посмотреть на его наглую манеру держаться, на его улыбочку и плавные движения; да одни его глаза чего стоят! Тут Тааве снова передернуло от мысли, что там эти двое выделывали в кустах. И сердце его сжалось в унылом, безотрадном предчувствии, что никакая девушка никогда ему не отдастся, что никогда он сам не испытает разнузданных радостей «ой-ой-ой да ай-ай-ай…». Терзали его сомнения и другого рода – сумеет ли он достойно справиться с бутылкой, ждущей его на пути к танцам. Мысли его унеслись в прошлое, он вспомнил, как мальчишкой восхищался взрослыми мужчинами, которым иногда в субботний вечер перепадала возможность выпить… Ах, если б только нынешней ночью у него была девушка! Но вместо некой девушки вообще воображение упорно рисовало ему обольстительный образ Ольги – предмет всех его вожделений.