Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Люди в летней ночи
(Эпическая серия, 1936)

Ihmiset suviyössä

Перевод Г. Муравина

1

Настоящих ночей летом в северных краях по сути дела и не бывает. Бывает лишь затянувшийся вечер с ненадолго сгущающимися сумерками. Но в этих сумерках есть невыразимая словом прозрачность, предвозвестница приближающегося утра. Музыка вечера тогда вызывает ощущение темно-синего, фиалочного цвета, и пианиссимо ее звучит столь утонченно, что продолжается еще и в крохотной паузе, а затем уже возникает высокая, нежная мелодия первой скрипки, которую погодя подхватывает виолончель, но это лишь нутром угадываемая, музыкальная картина. Однако она получает подтверждение и во внешнем мире: тысячи ветвей и высь небосвода создают тысячезвукий аккомпанемент – и вот уже утро, хотя только что еще был вечер. Жаворонок взмывает в небо, все выше и выше, и оттуда трелью вещает более мелким, щебечущим в листве пичугам, как выглядит утро, если окинуть его взглядом с высоты. Очарованный светом и высотой, он трепещет, пока возбуждение, достигнув своего апогея, не стихает внезапно, резко, и птица, расслабившись, уже безмолвная, почти падает на землю и превращается на поле в невзрачного пешехода. Солнце светит всю ночь.

Человеческие жилища – между водоемов, под боком у гор, среди полей; группы построек, умело приспособленные к потребностям и инстинктам их обитателей. В свете очень раннего утра они выглядят по-детски невинно, как и природа. Вещи и дела людей, живущих в них, тоже превышают и покое. Сирень в палисаднике между домом и скотным двором полностью во власти чирикающих воробьев, кричащих наперебой, стремительно перепархивающих с места на место, взволнованных; каждый хотел бы что-то высказать, решая, как быть теперь, когда двор, мол, захвачен, но никому не дают пробиться словом, все кричат – и тот, и этот, и та, и…

Так продолжается до сих пор, пока пропахший дымом и испачканный смолой старый Ману, проснувшийся рано и чем-то озабоченный, не проходит мимо медленной, шаркающей походкой. Тогда крикливая компания взлетает из сиреневых кустов и оккупирует мостик, ведущий к конюшне.

Дома, в которых живут люди, самые разные – большие и маленькие, разбросаны между озерами, имениями, волостями, там и сям. Церковь с погостом среди густой листвы. Скромного вида дорогой автомобиль, все формы и линии которого очень изящны, мчится почти беззвучно по гладкой, плавно поворачивающей дороге; за несколько утренних часов он успел показаться десятку деревень, сотням жилищ, оставить позади немало церквей, кресты которых по-утреннему сверкали и молча благословляли окрестность, начинающийся день и человеческую деятельность. Авто не нарушало утреннего покоя. Пожалуй, оно появлялось и исчезало с легкостью, свойственной большой оккультной силе, – и больше его не было видно. Нигде.

Но дома людские – они-то стоят на месте. Несколько новых, только что выстроенных, еще не обжиты. В их стены еще не въелся ни снаружи, ни изнутри дух человеческих радостей и горестей, вселяющий признаки жизни и в мертвые стены. Но среди домов и хижин есть и такие, которые уже лет сто назад обрели душу и сохранили ее. Некоторые обветшали до предела, но глаза их владельцев из года в год, из поколения в поколение внимательно и заботливо следили, а умелые руки всегда подправляли и ремонтировали постройки по мере необходимости. Такой старый дом, быть может, в нынешнем году основательно отремонтирован – осевший фундамент подправлен, подгнившее крыльцо обновлено и весь он заново окрашен снаружи, но остался все таким же старым и почтенным и глядит своими окнами на вечные поля. Его линии, углы и косяки остались прежними, его прочный, здоровый, можно сказать, мудрый костяк лишь получил новое облачение, в котором он нуждался…

2

Кроны лип причудливым контуром ограничивают вид из дома на озеро. С возвышенности противоположного берега – от избенки Ману до хутора Сюрьямяки – видны почти целиком дом и двор с надворными постройками.

Летнее утро озаряет людские жилища и все вокруг них. Оно высвечивает и внутренности домов. Старинные кружевные занавески, накрахмаленные и сверкающе-белоснежные, хотя при ярком свете утра резкость белизны, пожалуй, слегка смягчается. Где-то в самой старой части дома есть такая красиво обставленная комнатка, к атмосфере которой редко примешивается людской дух. Если туда все-таки изредка и приводят гостя или гостью, их всегда приветствует тот безусловно особый девственный запах, который исходит от чистейшего льняного домотканого полотна, от лакированной мебели и, может быть, даже от лежащего на круглом столе альбома для фотографий, который гостья, оставшись одна, начинает невольно перелистывать; любопытные снимки, на них суровые, серьезные, напряженные мужчины-хозяева, в рубашках с пристежными воротничками и хозяйки в блузках с рукавами-буфф, бывшими в моде лет тридцать назад. Видно, что эти блузки надеты не в первый раз и с их помощью вовсе не пытаются скрыть, а скорее наоборот – подчеркивают, что, скажем, та женщина среднего возраста выпекла немало хлеба и через ее руки прошло множество бочек ржи, которую тот мужчина с массивным лицом сеял и обмолачивал, мужчина, у которого даже на снимке один глаз озорно, по-собачьи приоткрыт чуть больше, чем другой. Точно как и у его сына, на том фото, в белой студенческой фуражке, в тужурке, застегнутой под самое горло; и особенно на том групповом снимке, где все в сапогах с высокими голенищами и в свитерах. Приятно опять, после долгого перерыва, пообщаться с родственниками вот так, оставшись в одиночестве, в сумеречной по-вечернему комнатке. Они и теперь присутствовали там, на страницах альбома, все на тех же четырех страницах, и не могли оттуда никуда деться, когда представительница их рода, двадцатидвухлетняя барышня, как девчонка, рассматривала их, сама уже в ночной рубашке, плавно изогнув гибкое стройное тело; милая, трогательная усталость на ее лице – след усердного труда днем. Это было вечером. А затем рано наступал сон и был глубок. Бабушка, которую все ласково называли бабуся, говорила: «Хм, так оно и бывает, когда сама добываешь свой хлеб насущный, и только своими руками его и следует добывать. И тот, кто в середине лета вечером рано заснет, тот проснется рано поутру, уж так устроено природой».

Старик Ману, свой хлеб насущный добывающий выгонкой смолы на принадлежащей усадьбе смолокурне, почти что не спит в такие ночи, но все же глаз а его радостно поблескивают, а старые, крепко сжатые губы забавно изогнуты. Ману, похоже, обзавелся сейчас каким-то надежным заместителем у смольной ямы, поскольку уже поздним вечером его видели бродящим по своему двору, и рано утром он опять бродит там и выговаривает петуху, когда тот снова заводит свое «ку-ка-ре-ку». Речи, обращенные к петуху, явно не очень добродушны, поскольку петух в паузах между кукареканьями зло клекочет на старика, уходящего уже к месту своей работы.

Солнце движется дальше, оно словно бы ищет место, откуда ему было бы удобнее светить сквозь кружевные занавески на лицо молоденькой барышни, спящей в комнатке для гостей на кровати с крепкими спинками. Только что оно достигло стоящего у противоположной от кровати стены комода и на нем зеркала-псише, которое много раз показывало разным девушкам их лицо, а тем, у кого миртовый венок на голове, – насколько лицо это бледно или раскраснелось, ибо здесь всегда наряжали невесту этого дома… Теперь солнце видит у подставки старого зеркала какие-то мелкие вещицы, которых раньше там не было. Их положила, прибыв сюда, та, что спит сейчас в кровати, и она же возьмет их своими изящными пальцами. Скачет по этим вещицам неизменный в летнее утро солнечный зайчик и как бы немного жмурится, но вскоре, коснувшись самой их владелицы, замирает. А утро уже миновало свой первый, влажно-розовый период. Где-то скрипит дверь амбара, мычит теленок. Всеобщее трудовое действо начинается в десятках, сотнях деревень, в тысячах домов, вблизи сотен тысяч озерных плесов и лесных озерец.

Теперь уже солнце светит на лицо девушки, на тонкую, с легким загаром шею, на красиво изогнутые губы, на выглядывающее из мягких коричневых прядей ушко, на еще немного по-детски гладкий открытый лоб. Оно освещает также две руки – ладонь правой под щекой, а левая лежит на запястье правой, каждый сустав пальца, каждый ноготок хорошо прорисовывается, вся рука в гибкой свободной позе. Но эту картину можно лишь представить себе, вообразить. Пытаться посмотреть на это в натуре – нечего и думать. Лишь солнцу позволяется приближаться вплотную к спящей девушке, но и его приближение будит ее. Значит, уже около шести. Так солнце ведет себя по утрам. Это было подмечено в первое же утро, после ее приезда сюда. Две девушки, сидевшие тогда в этой комнатке, не спали ни минуты, лишь вели негромкую беседу и глядели на вечное чудо белой ночи…

Они, эти две девушки, и сейчас здесь, в Телиранте; обе так и живут в разных постройках. Та, которую солнышко уже разбудило, будит вокруг себя и все вещи, к которым она начинает привыкать. Ей вспоминается, что сегодня суббота, – этого дня она втайне ждала. Энергия и бодрость, блаженно почивавшие вместе с телом, теперь просыпаются, вызывая приятное возбуждение; плечи, затылок, руки – все откинулось назад, затем руки вытянулись вверх, глаза снова закрылись, но губы чуть приоткрыты, и на зубах восторженно сверкает отблеск солнца. Во всех членах физическое напряжение вчерашнего дня сменилось теперь, после полного и глубокого отдыха, по-детски блаженной расслабленностью.

Выскочить из постели и сбросить ночную сорочку – одно мгновение. Затем тело просто повторило ту же серию движений, но более упруго, чем только что. Все это сопровождал счастливый вздох. Вскоре барышня уже в купальном костюме, на плечах накидка, и согнутый средний палец правой руки осторожно стучит в оконный квадрат другой постройки. Там приподнялась занавеска и мелькнула голова молодой женщины, ее рыжие кудряшки… Та, что стучала, не осталась ждать, а пошла к берегу, по окаймленной низким ольшаником крутоватой тропинке, ведущей к началу длинного пляжа. Накидку она сбросила на руки. Глядя издали, можно подумать, будто она что-то мурлычит про себя, поскольку вроде бы порой шагает в такт какого-то напева.

3

Для Ману это уже не утро, а настоящий день. На его «пост» долетают многие звуки жизни как с этой, так и с той стороны озера: мычание коров, дожидающихся дойки, карканье ворон, удиравших со дворов и крылец, когда дверь уверенно распахивалась…

Шмель по ошибке тыкался в соцветие на шерстяном свитере Ману. Где же гнездо этого жужжащего насекомого? Было бы здорово высосать мед из сот. Как когда-то в детстве, пастушонком.

Но глянь-ка, поглянь: там же барышня опять плавать идет. До чего же старик Ману наслаждается тем, что он тут один, что можно обратить закопченное и забрызганное смолой лицо в ту сторону, в какую охота, да так и остаться. Хотя и не требуется, он обходит яму – где-то вроде бы надо заткнуть дырку, откуда может вырваться язычок пламени… а затем садится на свое обычное место на краю обрыва у смолокурни, откуда купальня и ее мостки видны, как сцена с балкона. До чего же прекрасно дитя человеческое, когда оно вот такое, как это сейчас. Ишь ты, как барышня ступает, как потягивается, как сгибается, опускаясь в воду. У старого Ману мелькает мысль: вот бы подкрасться, подобраться совсем близко в прибрежный ольшаник, тайком… но ведь это так, не всерьез – ну тебе-то чего туда переться?.. Внезапно приходится поворотиться к яме – заделать дырку в покрытии… Теперь она там плавает на спине – так бы и оставалась, чертовка… И ведь какая пригожая… И вообще… И когда фотографировались все вместе, положила руку на шею старому Ману – ничуть не побоялась, что запачкает свой наряд.

Но вот пришла и хозяйская дочь, эта огненно-рыжая, немного задержалась на мостках, как бы в сомнении, но потом плюхнулась, однако же, в воду, только брызги полетели. Обе качаются там на волнах, как листья и цветы кувшинок, то блеснет на солнце все тело, то лишь голова, так что можно подумать, будто они там тонут. Старому Ману есть на что посмотреть.

Наконец они выходят из воды, словно русалки – мокрые купальные костюмы блестят, словно тюленьи шкуры. Затем они чудно машут руками и ногами – глядя отсюда, от смольной ямы, и не подумаешь, что на них есть хотя бы нитка; до чего же красиво выглядят их фигуры на фоне сверкающего по-утреннему озера. Затем, забежав в кабинку для переодевания и взяв оттуда накидки, они идут рядом, хотя и не глядят друг на друга. Подобно стригункам, вышагивают они по мосткам лодочного причала, и последним старый Ману видит мелькание яркой накидки сквозь ольшаник.

Похоже, Ману погружается в размышления, а это значит, что им овладевает расслабленность.

4

В здешних местах натуральные краски природы разнообразны и в это время года, а если в результате человеческой деятельности или из-за какого-то внезапного происшествия возникает где-либо нарушение существующей гармонии, природа сразу же начинает трудиться, используя разные средства, чтобы постепенно вернуть то великое единство. Поскольку глаз обычно в первую очередь задерживается в пейзаже на человеческих жилищах, он сначала видит серый, красноватый, белый цвет, затем зеленый во всех его оттенках – ведь сейчас первая половина июля. По мере того как день постепенно слабеет, на северо-западной стороне неба накапливается золото, что предвещает наступление вечера. Есть также синеющая вода озера, длинный узкий водоем, поверхность которого тянется то сужающейся, то расширяющейся полоской откуда-то и куда-то туда, за тот заросший лесом мысок и маленькие скалистые островки, и течение воды спокойно даже там, где берега сжимают ее в узеньких проливах. Человеку кажется, что стоит штиль, однако время от времени ветер гонит по воде слабую плавную волну, добавляя тем синевы. На этом синем фоне там и тут заметно выделяются золотисто-коричневые плоские пятна – сплавные плоты. С подходящего места их можно увидеть разом четыре-пять, и обязательно в одном конце плот с дощатым, задымленным домиком и воротом. Поскольку звезд не видно, человеку и в голову не придет смотреть на небо. Его внимание приковывает, определяя его настроение, земля с ее красками и запахами и все, что на ней в покое и в движении.

О красках сказано, если же говорить о запахах, то пахнет травами и цветами, какие-то из них еще только распускаются, большая часть как раз цветет, а некоторые уже дают семена – те, которые месяц тому назад в подобную предвечернюю пору настраивали человеческие чувства на немного иной лад, чем это нынешнее золото сегодня, сейчас. Теперь кое-где на склоне горы, на гумнах уже прошлась обычная ручная коса, и после ее прогулки там виднеется посветлевший участок покоса, который вместе с щемящим запахом сохнущего сена напоминает проходящим мимо, что предстоит трудовая недели и, по крайней мере в середине ее, напряженный, спешный сенокос приобретет настоящий размах. Однако сегодня, во второй половине дня, и будущей ночью в медвяном море клевера и на прибрежных холмах сохранится спокойное изобилие бесчисленных цветочных головок и вдоволь необъяснимой пыльцы.

За всем этим то там то сям кто-нибудь да наблюдает. Небо как есть блеклое, но когда одинокий человек поднимает к нему свои глаза и затем опять опускает их на все окружающее земное, ему кажется, будто он сам побывал там, в небесной бледности, и увидел все внизу широким взглядом. Вон там из своей бедной избы шагает Ялмари Сюрьямяки на арендованный им выгон и размышляет, на сколько хватит сена его корове. Надо бы дождичка… А вон пятидесятилетний, но все еще моложаво-сильный и загорелый хозяин усадьбы Телиранта прохаживается по принадлежащим ему угодьям и пытается совместить в робких надеждах и дождь и сушь. Небольшой ночной дождик не помешал бы сенокосу, зато здорово приободрил бы овощи и яровые. Впрочем, все растущее на полях Телиранта столь доброе, что хорошо переносит продолжающуюся сушь, и он мысленно видит погоду всей будущей недели сухой. Сено будет отменным, и он почти ощущает его сладкий вкус во рту, представляя свое стадо жующим это сено, которое скосят как раз вовремя и потом на него не упадет ни капли влаги…

Сплавщиков на плоту этот вопрос не волнует, как и батраков, стоящих на развилке дорог между деревьями. Они просто живут и довольствуются жизнью. Пылью шоссе пахнет и здесь, в серой неподвижности, особенно знакомо и немного возбуждающе. Придорожные лопухи, подмаренник и репейник окаймляют законную для всех дорогу, которая от этого места расходится в четыре стороны; каждый указатель сообщает название известного города и сколько километров до него. Для человека, странствовавшего по миру и остановившегося теперь тут, в каком-то из здешних хозяйств, поденщиком, эти дорожные столбы – как поэма, особенно те, разными красками намалеванные на указательных табличках названия и расстояния. Туда можно отсюда попасть. Там когда-то удалось побывать. А если не побывал, то можно отправиться.

5

В этом освещении даже бедняцкое хозяйство Меттяля с серой, низко осевшей избой на опушке леса, возле просеки, на отшибе от здешней деревни, выглядит благодушно мирным, почти манящим к себе. Здесь, на хуторе Юкки Меттяля, сейчас хозяйствует лишь его жена Сантра с детьми, сам Юкка с лошадью далеко отсюда, на сплаве.

Из лесу ко двору ведет не очень четко различимая дорога, по которой летом и пешком-то ходят редко, а телеги не ездят вовсе. Человек, прибывающий по ней сюда летом – редкость, не то что зимой, когда и жители дома участвуют в вывозе бревен. Но тот, кто, идучи по своим делам, приближается таким вечером к этому хозяйству, видит его весьма привлекательным: на уныло ровной поляне, окруженной пнями вырубки, постройки по обеим сторонам дороги, проходящей так близко от жилого дома, что зимой поперечные брусья волокуш задевают за него, и батрак, обнажая искривленные зубы на красном от мороза лице, кричит товарищам в других санях:

– Не обивайте углы дома Сантры!

На лесную просеку ведет серая, полураспахнутая калитка из жердей, обветшалая, словно бы оставленная так какой-то бабой или ее детишками. Там, у самой калитки, со стороны просеки конец (или начало) полуразвалившейся поленницы – а сама просека странно широкая, и по обе стороны ее тянется старая замшелая ограда, местами подпертая палками, словно устала указывать путь.

Однако кому придет охота бродить ради таких наблюдений в подобную послеобеденную пору. Дорога, бывшая весной сплошной густой грязью, засохла, и оставленная теперь в покое как бы в возмещение за причиненные весной муки вытолкнула из своего нутра пышный и красивый конский щавель и колокольчики, и не было здесь, как видим, напряженного труда, который мог бы помешать их росту. Тут приятно идти кому угодно, особенно так поздно, когда большая красноватая и круглая луна начинает подниматься в южном конце просеки. В эти недели она еще не светит по-настоящему, а просто виднеется. Но все-таки она была бы будто своя тому, кто приблизился бы в это время к избе, к окошку в конце сеней, которое можно открыть толкнув снаружи. Но кому захочется толкать такое окно! Разве что так, потехи ради. Сени обшиты некрашеными досками, стекло странно синеватое, но еще более загадочна находящаяся за ним занавеска, висящая там много лет в любое время года, – равномерно дырявый лоскут какой то гардины с какого-то окна побольше и получше, чем это, и избе у глинистой просеки, но он хорошо, полностью занавешивает окно изнутри, занавешивает уже многие годы. Странное окно, даже если смотреть на него вблизи: за занавеской непроглядная темень, будто солнце не проникает туда никогда – оно и не проникает, поскольку даже погожими летними вечерами в самые долгие дни по обе стороны Ивановой ночи, когда оно могло бы это сделать, окно загораживает находящийся поблизости дровяной сарай, и солнышку приходится заходить куда-то за него, за вырубку, за камни, в неизвестность, в постепенно заболачивающиеся леса. Какой-то тихий господин однажды летом бродил там с альбомом и нарисовал дровяной сарай, с давно уже перебитым порогом, потому что его использовали вместо колоды для рубки хвороста. Господин рисовал, сидя во дворе, он попросил молока, получил его и выпил, затем пошел восвояси по просеке. Уходя, он взглянул как-то особенно на окно сеней. Это заметили дети.

От Меттяля ведут пешеходные тропы, долгие расстояния, дороги, используемые только летом, и участки полного бездорожья. Но постепенно лес редеет, дороги расширяются, появляются песчаные проселки и покрашенные дома со многими окнами, окнами столь большими, что занавеска, полностью закрывающая окошко в избе Меттяля, была бы лишь крохотной частью целой красивой гардины такого окна. И каждому такому окну требуется даже по две гардины, но они закрывают только края окна, а посередине выращенные хозяйской дочерью красные и пестрые пеларгонии могут во всей красе являть себя всем проходящим мимо: смотреть позволительно любому путнику, кто бы он ни был, и, пожалуй, даже завидовать, лишь бы он не пытался заполучить что-нибудь… И другой дом, тоже такой же большой: сиреневые кусты, образующие естественную беседку, и качели во дворе. К нему ответвляется дорога от шоссе, вдоль которого снова попадаются жилища поплоше и поля, неизвестно чьи; наконец, если захочешь, можешь свернуть с песчаной дороги на такую, где видны колеи, проложенные подводами, или свернуть на поле, перейти через мост и выйти снова на дорогу побольше.

Когда подобные виды повторится перед летним путником раза два-три, он наконец достигнет окрестности усадьбы Телиранта, напротив которой по другую сторону озера – каждое на своем месте среди лесов – изба Ману, лачуга Альвийны и бедняцкое хозяйство Сюрьямяки.

Оттуда-то и приближается сегодня в предвечернюю пору праздничного дня к месту, куда причалили плоты, коновод при собственной лошади на этом сплаве – Юкка Меттяля. Сплавщики-то полагали, что он отлучался к себе домой, на далекий хутор, но он там не был – на сей раз он не стал одолевать этот путь. Он побывал где-то в ином месте и теперь возвращался, чертыхаясь, медленно ступая по проторенной телегами лесной дороге, но совершенно запущенной, потому что ездили по ней крайне редко. Стояло самое сухое время года, но дорога шла там и сям через сырые даже теперь низины, где видны были отпечатки коровьих копыт, а от луж шла приторная вонь. Но в этой вони прекрасно чувствовали себя какие-то маленькие, красивые легкие бабочки. Они там трепетали своими крылышками. И вдоль дороги в том месте выступали из мягкого сумрака кущи раскидистых папоротников, напоминающих веерные пальмы. На ногах Юкки Меттяля были пьексы с высокими голенищами, заплатанные во многих местах и испачканные дегтем, к ним пристала болотная тина, она оставалась на них еще и два дня спустя, когда эти пьексы стаскивали с его одеревеневших ног… Сейчас он был слегка пьян и потому не мог как следует – да и не хотел – сдерживать неуместные проявления куража и куражился даже нарочито. И при этом равномерное его ворчание бурно вскипало бранью.

Юкка присел было на рыхлую кочку, которая тут же провалилась, и он почти упал на спину. Застыв на мгновение в неудобной позе, он уставился на какой-то извилистый корявый можжевельник с немногочисленными ветками и невольно вспомнил, что, уйдя со сплава, не сходил домой. Ему казалось, будто Сантра спокойно и холодно глядит на него откуда-то… Раздражало, что это дело все время всплывало в памяти. – Иди же, Юкка! Хеппули-пеппули!

6

В случайном месте на краю двора смирно стоит авто, все линии которого подчеркивают его марку, как бы защищают честь его расы. Оно стоит там уже со вчерашнего, субботнего, вечера – попав вот так во двор на травку, авто обычно имеет время постоять там, среди старых построек, сутки или двое.

Машина кажется мощной сама по себе, потому что в облике такой «кареты» есть еще нечто удивительное – сочетание силы и грациозности, как у ласточки: даже самый буйный ночной бродяга не посмеет повредить его. Днем же, особенно праздным, воскресным, можно и приблизиться к машине, и полюбопытствовать. Особый, присущий автомобилю запах богатства распространяется вокруг него в сухом воздухе; тепло поблескивающая поверхность металла, мягкие сиденья, бензин, и масло, и смазка – все они вместе дают столь благородное сочетание запахов, что простой деревенский человек не может и представить себя владельцем вещи, пахнущей так… Поэтому деревенский житель с таким смирным, немного благоговейным выражением убивает время, обходя пустую «карету», владелец-водитель которой сейчас там, в доме или, возможно, гуляет где-то на природе. Любопытствующий бедняк впадает в еще более благоговейное настроение, если у него есть какое-то представление о стоимости этого лимузина, сравнительно с другими, и если авто действительно одно из самых значительных по размеру и знаменитых по марке… Но вот этот ничтожный зритель уже подался прочь со двора Телиранты и спустился по береговому откосу в лодку.

Там его встречают другие запахи, и он наверняка втайне наслаждается ими, хотя сам и не признает это наслаждением. Там пахнет озером – то есть чем-то непонятным, происхождения этого запаха не знает никто, разумеется, отдельно ощущается запах прибрежных зарослей, исконный запах смолы в лодке и совсем особенная смесь запахов деревянного дна лодки и свежей рыбы, которая никогда не покидает удачливую лодку… Эти запахи – собственность бедного гребца, трогавшего во дворе усадьбы Телиранта ручки прочно запертых дверок машины и севшего затем вновь в свою лодку и принявшегося не спеша грести.

Один такой гребец увидел лодку сплавщиков и наблюдает за ней просто из любопытства, она приближается от самого дальнего плота и, похоже, направляется в Телиранту. Скорость у нее довольно приличная: две пары весел ударяют в такт, четыре уключины поскрипывают всегда враз. Это плотогоны отправились в Телиранту за молоком. Разве уже время дойки? Неужто я пробыл там так долго? Похоже на то… Над крутым береговым откосом, над высокой рожью – уже явные краски вечера, хотя солнце, если смотреть отсюда, снизу, с воды, точно на линии верхушек колосьев.

Много чего видит со своего места одинокий гребец. От Телиранты в сторону леса простираются открытые поля, которые пересекает тянущаяся к углу хибарки на дальних землях узкая, проложенная колесами телег глинистая дорога, сухая в это время и с цветами по краям; колеи выделяются настолько, что почти видны даже невооруженным глазом с озера. И ясно видны идущие каждый по своей стороне дороги двое – женщина в летнем цветастом платье, молодая и грациозная, гребец даже знает, кто это, и мужчина, молодой и крупный, наверняка как-то связанный с тем воцарившимся во дворе Телиранты длинным, черным лимузином…

На другом берегу озера бедный крестьянин смотрит на арендованный им выгон, думая о кормах и засухе. Красивый выгон, где нет иных деревьев, кроме стройных берез и невзрачного можжевельника, попавшего туда случайно, как сорная трава, да так и оставшегося. Выгон находится за маленьким полем этого мужчины, получившего разрешение расчистить его. Туда же является и его жена с непокрытой головой и в прямом чистом хлопчатом платье, которое она сшила сама такого фасона, какой подходит к ее нынешнему положению. Видно, что роды уже близко, но она двигается бодро, занимается по-прежнему всем и не подает виду, что помнит о том напряженном моменте, который ей предстоит.

Корова все еще спит, она до сих пор не поднялась на ноги. Не взглянув на мужа, жена деловито подступила к скотине, присматриваясь к ее морде и туловищу.

– Эта еще даже жвачку не жует, – сказала жена мужу. Он тоже подошел и был как бы немного в растерянности из-за того, что сам ничего поделать с коровой не может, впрочем, как и с ее хозяйкой, если с ними обеими случится в их положении что-нибудь трудное или ненормальное.

– Наверняка ей нужна какая-то помощь… нет, нет, пока еще не ветеринар – я сперва отправлюсь в Телиранту, поговорю с хозяйкой.

– Да в состоянии ли ты добраться туда? – спросил муж.

– А чем плохо мое состояние? – ответила жена.

И вскоре уже Ялмари видел свою Хилью плывущей на стройной коричневой лодке в сторону усадьбы Телиранта, которая картинно, во всех чертах и красках, стоит теперь неподвижным зеркальным отражением в совершенно тихой воде озера, но вниз головой по отношению к настоящей усадьбе. Бедняк Ялмари легко забыл про больную корову и задумчиво смотрел вслед удалявшейся жене.

Очень красивым выдался как раз этот вечер накануне сенокоса. С выпаса был виден и художник – он греб и, как обычно, приглядывался к постройкам и береговым склонам. Его белая с красным днищем лодка прошла так близко от лодки Хильи, что он смог заговорить с женщиной, которая к тому же стала грести немного медленнее. Художник сказал Хилье, что напишет ее кормящей младенца, но она, махнув рукой, ответила, что ничего не выйдет.

Ялмари пошел обратно к своей избенке, где дети продолжали ту же игру, в которую они играли весь этот прекрасный летний день.

7

Они – те двое, кого гребец с озера видел среди полей, за усадьбой Телиранта, – вышли из дому на прогулку вскоре после полудня. Молодая женщина гостила в Телиранте у своих родственников, а ее спутник подружился с нею минувшей зимой в городе, а теперь, летом, разъезжая на машине, завернул сюда, зная, что она тут. По правде говоря, об этом его визите было вроде бы условлено полунамеком, мимоходом еще весной. Подобные разговоры «не всерьез» вполне могут забыться в течение лета. Этот и был забыт, вернее, почти забыт – Хелкой, но не Арвидом. Да и Хелкина забывчивость была, пожалуй, лишь попыткой спрятать поглубже то, что она знала наверняка, поскольку даже не попыталась отвернуться в сторону, чтобы скрыть засверкавшую в глазах шальную радость. Нет, она позволила глазам свободно лучиться, когда первой из всего населения дома – и действительно застигнутая в тот момент врасплох – увидела знакомое авто, сворачивающее с шоссе во двор, сюда, во двор Телиранты.

Для Хелки это лето было добрым и красивым, она жила тут, как и должно жить людям: трудясь себе на радость и не изнуряя душу, и хотя испытывала порой физическую усталость, замечала лишь, что чувствует себя все лучше – и душевно и физически. Тот разговор ни тогда, весной, ни позже не заставил Хелку задуматься, но едва она различила за ветровым стеклом величаво вскинутую знакомую голову, губы и выражение глаз, как в тот же миг инстинктивно приняла его появление, словно заслуженную награду, словно здесь сейчас сработало все новое, что солнце и вызванные им краски, запахи и ощущения накопили в теле и душе, во всем замечательном человеческом существе.