Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

Назначенные дни приближались. В вековой истории дома Салмелусов происходил резкий поворот.

Продавая хозяйство, Куста отпустил и постоянных батраков, которые перешли к Роймале и в последние дни уже работали там. Потому и получилось, что, когда повезли хоронить детишек, лошадью, везшей сани с гробиками, правил старый Вооренмаа, выглядевший, как обычно, сердито-строгим. За санями с покойниками следовали сани с Кустой и всей семьей, и этой лошадью Куста правил сам. И хотя видно было, что Хильма сильно утомлена, а участие малышки Сильи в похоронах, да притом в такую еще не весеннюю, но уже и не зимнюю, сильно ветреную погоду, выглядело не слишком разумным, однако надо же проводить бедняжек покойников.

Вот так последний раз еще хозяином и хозяйкой Куста и Хильма выезжали со двора старого наследственного имения; завтра должны были состояться торги. Вот так они ехали, и с ними было едва ли не все, что они нажили совместно. Они ехали почти также, как много лет назад в Плихтари, тогда, в Рождество, незадолго до тех первых родов…

Теперь оба они были гораздо старше. У Хильмы едва ли удалось бы найти и малость тех милых черт, которые так пленили в свое время молодого хозяина Салмелуса. Она уже не отличалась от жен простых торпарей, зубы у нее потемнели и отчасти повыпали, и волосы тоже. Будучи хозяйкой имения, она не только не обрела соответствующей ее положению пол ноты, но даже потеряла девичью округлость форм и стала угловатой.

У Кусты же, хотя и он постарел, родовые наследственные черты все еще проглядывали в лице и во всем облике. Во время этой поездки на кладбище они проступили еще заметнее. Ветер, дувший уже по-весеннему, и солнце разрумянили его щеки. Некая женщина, которая прежде, в молодые годы, с удовольствием смотрела на Кусту и, может быть, желала, чтобы он заметил ее взгляды, теперь тоже пришла на погост и стояла поодаль. Она видела Кусту со стороны, в профиль, и растрогалась, а в душе ее потеплело, когда она слушала обнажившего голову Кусту, который читал надгробную молитву.

И затем она еще увидела Кусту в церкви, когда тот, выпрямившись и привычно вскинув голову, прошел по центральному проходу и сел на постоянную скамью Салмелусов. Глаза многих знакомых подернулись влагой, глядя на эту супружескую пару: спокойного мужчину, у которого на лице всегда была легчайшая тень улыбки, и измученную женщину, о которой тоже никто не мог сказать ничего плохого, в худшем случае разве что заметить, мол, она делала все, что умела, но откуда было дочери Плихтари набраться знаний и опыта, необходимых, чтобы вести хозяйство в таком имении, как Салмелус.

Обращали внимание и на маленькую дочку, единственную из всех детей оставшуюся в живых, семенившую между родителями и слишком громко расспрашивавшую обо всем, поскольку она попала в церковь впервые. Девочка была кареглазой, хорошенькой, и в лице ее можно было найти черты и отца и матери. Жаль лишь, что она не смогла дольше пожить в отцовском доме.

Вдруг услыхали, как ребенок спросил тоненьким голоском про Лауру и Тааве, – почему они не пришли сюда, в церковь, почему их оставили там в ящиках? Все присутствующие в церкви были словно единая семья в тот момент, когда слова ребенка пронзили воздух. Затем раздались звуки органа, и это запомнилось маленькой Силье на всю жизнь. Наверняка в ее угасающем сознании эти же самые звуки сопровождали щебетание ласточек тем ранним утром, когда она умирала в сауне хутора Киерикка. Но сейчас она жила и была не в состоянии понять, что Лауры и Тааве нет в живых. И когда, возвращаясь домой, проезжали мимо погоста, она требовала, чтобы их забрали оттуда. Мать сказала, что они на небе, откуда никогда не возвратятся. Но она не могла понять, какая им радость от всего этого праздника, если они никогда не смогут рассказать о нем другим.

Поминки устроили лишь для оставшихся работников усадьбы. Правда, хозяин Роймала явился незваным; он мог прийти и просто так, на правах владельца, но на сей раз у него было дело. Он сказал, что рассчитывал застать на поминках народу побольше. Он собирал подписи под бумагой, которую хотели подать императору; в ней просили, чтобы права Финляндии не нарушались. Куста понял, в чем дело, ему уже доводилось слыхать что-то такое, но сейчас это казалось ему очень далеким. Однако же он сходил, нашел ручку и чернильницу и принялся писать. Хильма тоже вошла в комнату и сказала: «Разве этих бумаг Роймалы еще недостаточно?» Гость ответил немного рассерженно: «Это бумага вовсе не Роймалы, и уж если на то пошло, от всех бумаг Роймалы у Кусты было меньше неприятных последствий, чем от одной бумаги Плихтари!» Сказав так, он издал свой знаменитый кашель.

Вторая половина дня и вечер в воскресенье были совершенно обычными, и по полу людской в Салмелусе двигался солнечный зайчик также, как в течение всех тех столетий, пока кондовый дом стоял на этом месте. И неизменное двухместное кресло-качалка со спинкой в виде искусно вырезанных двух лир стояло, как всегда, там, где в полу уже образовалось углубление от полозьев качалки и ног людей. Тикали часы на торцовой стене, на гвоздике, вбитом в оконную раму, висел календарь, какой-то особый запах витал в воздухе. И, однако же, все было непривычно, и этот покой был лишь ожиданием беспокойства, похожим, пожалуй, на ожидание приведения в исполнение смертного приговора. Да еще хозяин Роймала спросил, прощаясь:

– Стало быть, завтра с девяти начнем тут?

– Назначено на девять, – ответил Куста, насмешливо глядя. Хильма нетвердой походкой вышла из комнаты, проворчав что-то ругательное, чего никто толком не расслышал.

Торги были столь необычным событием, что народу собралось весьма много, и остряку-аукционщику, подтверждавшему покупку ударом специального деревянного молотка, публики хватало. Один пожилой мужик был под хмельком и отпускал во весь голос неприличные замечания, когда предлагалась какая-нибудь вещь из домашней утвари, одежды или инструментов. Примерно также вел себя и Ийвари Плихтари, для которого этот день был, разумеется, особым праздником. Его с разных сторон подначивали, и он в свою очередь не оставался в долгу. Собравшиеся на торги знали, что Ийвари на их подначки не обидится.

Между прочим, это был последний раз, когда свояки оказались вот так – нос к носу. У них даже случилась небольшая перепалка. Куста ненадолго отлучился, и в это время аукционщик выставил на продажу верстак и другие столярные инструменты, не зная, что они не предназначались для продажи. Торг уже начался, и Кусте теперь не осталось другого выхода, как самому в нем участвовать, наперебой с Ийвари, который вроде бы всерьез нацелился на эти вещи.

– Зачем тебе верстак-то, коль ты, слыхать, подаешься в батраки? – изгалялся Ийвари, и единомышленники поддержали его одобрительным смехом.

Ийвари продолжал набивать цену уже почти выше разумного предела. Куста сразу набавлял, поскольку он не хотел терять верстак.

– Надеешься, что у тебя найдется чем расплатиться? – продолжал ехидничать подлый шурин.

Это было сказано уже весьма оскорбительно, среди толпы хватало любителей посмеяться над ближним, и они были наготове, и уж Ийвари Плихтари подбросил им такую возможность, как кость собакам. Они продолжали похохатывать.

Куста немного покраснел, улыбка почти начисто исчезла с его лица. Порядочные люди составляли большинство собравшихся, и это большинство было сейчас на стороне человека, похоронившего вчера двух детей и теперь вынужденного покинуть свой родовой дом. И смешок, вызванный словами сына Плихтари, умолк мгновенно, когда Куста ответил:

– Как известно, мне ведь с тебя причитается.

Всем припомнился тот десятилетней давности случай, который тогда запечатлелся в памяти людской как лежащее на этом насмешнике постыдное пятно, пусть и небольшое, но все же постыдное, и бахвалиться ему было нечем. Чувство единства быстро пробуждается и у такой массы людей: та фраза, едва прозвучав, невольно напомнила и о том, что в отношении дочки Плихтари Куста вел себя тогда по-мужски: не покинул ее, не попытался откупиться деньгами, хотя это было бы для него лучшим выходом. Люди настроились благожелательно к Кусте, и это слилось с сочувствием к нему, вынужденному покинуть родной дом, едва он намекнул на ту весьма значительную сумму, которую тогда выложил за своего дорогого родственничка, да еще дважды. До сих пор никто никогда не слыхал от Кусты об этом ни слова.

– Ну и забирай свое барахло, – сказал Ийвари, он пытался держаться развязно, повернулся боком и шарил глазами по лицам людей, стоявших поблизости, в поисках поддержки своим словам. Но поддержка была теперь на стороне Кусты. Ийвари остался в одиночестве. Один старик расхохотался во все горло, но он смеялся над Ийвари.

Позже казалось, будто в результате этой стычки верстак сделался его хозяину еще дороже. В первое время на новом месте Куста использовал его весьма усердно. Частично потому, что собственному новому хозяйству требовались различные вещи, которые не имело смысла брать с собой из старого дома, частично потому, что он мастерил нужные вещи и для новых соседей, которые вскоре признали его умелым и надежным человеком. В Салмелусе было много поделочной древесины, оставшейся не использованной в период упадка, часть ее лежала еще со времен отца Кусты. Ее Куста тоже не выставил на торги, а, уезжая, увез с собой.

Покидая Салмелус, Хильма плакала. Это был бессильный, беспомощный плач слабого человека, покорившегося тому, что невозможно было предотвратить. Она оплакивала попавших в чужие руки коров и другую скотину, оставшуюся в доме кошку, которую в холодные зимние дни дети выпускали из дома, а потом впускали обратно – да-а, и умерших детишек оплакивала она, остающихся здесь, в другой волости; она почти оплакивала и эту, единственную выжившую и сидящую у нее на руках большеглазую, с длинными ресницами Силью. Вот так, тихо плача, покидала она этот дом, куда пришла однажды осенним днем, когда юная душа ее была переполнена каким-то необыкновенным чувством нежности. Тогда еще могучий дух старого хозяина-покойника и его как бы оставшиеся невысказанными мысли наполняли атмосферу дома. И в эту атмосферу необычным образом погрузилась юная ничтожная девчонка из бедной торпы со своими знаниями и представлениями о жизни.

Теперь она покидала этот дом – похудевшая, угловатая, с заплаканными глазами. Где-то за углом видели ее мать, Тильту Плихтари, и младшую сестру, подсматривавших за этим исходом. С годами, конечно, одна постарела, другая повзрослела, но суть их характера от этого много не изменилась. И теперь, как и раньше, в уголке губ Тильты, казалось, притаилось наготове какое-то ехидное словечко, а голова ее младшенькой была, как и прежде, важно вскинута и, казалось, слегка вздрагивала. Обе они не осмеливались выйти из-за укрытия. Возчиком снова был старый Вооренмаа, он правил лошадью, тащившей сани с поклажей, а Куста – той, что везла сани с семьей. Лицо старого Вооренмаа было сурово-серьезным. Он тоже инстинктивно ощущал себя последним представителем царившего некогда в Салмелусе родового духа.

Дом остался позади, и вскоре поехали мимо того места, где отходила колдобистая дорога на Плихтари. До этих пор плач Хильмы был беззвучным, теперь же послышались всхлипывания, она предчувствовала, что не ходить ей больше по дороге в Плихтари, что перед нею незнакомый путь, который ведет в совершенно чужие места и полную неизвестность.

Куста ничего не делал и не говорил, он лишь поправил платок на голове маленькой Сильи, ибо день был ветреный. На самом деле поправлять платок вовсе не требовалось. Для Кусты этот день не был особенно тяжким. Внутренняя борьба в нем уже давно завершилась, он знал, куда едет, и теперь впервые за долгое время чувствовал себя свободнее.

Хильма еще немного повсхлипывала, покуда лес вокруг не стал почти незнакомым. Едущий следом Вооренмаа беспричинно покрикивал на лошадь. Он уже настолько постарел, что подбородок его задрожал и глаза увлажнились, когда он услыхал всхлипывания Хильмы у той развилки дорог и подумал, как эта дорога связала судьбы людей Салмелуса и Плихтари, и вспомнил свои отношения с людьми по обоим концам этой дороги.

Лес, через который они теперь ехали, принадлежал Салмелусу. Куста едва ли бы и вспомнил об этом, если бы в одном месте не заметил мужчин, валивших деревья. То были люди Роймалы, и среди них несколько бывших батраков Кусты. Они как раз свалили мощную ель с поникшими лапами и очищали ствол. Увидав едущий по дороге обоз, они приостановили работу и тупо уставились на проезжающих и так стояли еще и потом некоторое время, словно обоз проехал мимо них слишком быстро.

На том месте душевное спокойствие Кусты было слегка потревожено, словно он опять невзначай поглядел через раскрытую дверь риги Салмелуса на то место, на котором умер отец. На мгновение он подумал о своей смерти – где и как она случится. К тому времени Хильма уже успокоилась, а старый Вооренмаа позволил лошади идти, как ей самой хочется. День переезда проходил, приближались к цели.

_____________

Вышло так удачно, что на сознании маленькой Сильи прибытие на новое место жительства никак не отразилось. В конце пути она уснула так крепко, что не проснулась даже тогда, когда ее внесли в дом. Бывшие жильцы дома в честь своего отъезда протопили дом до опасного предела, но это оказалось кстати, ибо пока вносили вещи в дом, двери то и дело оказывались распахнуты настежь. Силья спала закутанная по-дорожному на большом столе людской до тех пор, пока выстывшая за дорогу постель не согрелась.

На следующее утро первым приветствовало ее проснувшиеся большие глаза солнце небесное, золотые лучи которого играли зайчиками на полу этой новой и странной комнаты. Тут были и отец с матерью, выглядящие как и прежде. Но отец у бокового окна строгал что-то на верстаке, а мать чистила картошку у плиты, встроенной в теплую стену. Не было ни Тааве, ни Лауры, они ведь остались там, в яме – или если они не остались в чулане, но ведь тут нет того чулана, это же ясно по всему. Из-под рубанка отца вылетали красиво закрученные стружки – стало быть, это людская? Никогда раньше Силья, просыпаясь, не видела отца строгающим у верстака. Это было чудом того утра. Ножик в руке матери плавно срезал кожуру с картофелины, – или это кухня, и мать взялась выполнить работу Ловийсы? Но самым чудесным было все же солнце и вообще свет, льющийся из всех трех окон, дома оба окна были в одной стене, в других стенах были только двери. И самым непривычным было то, что, когда Силья проснулась, отец и мать занимались своими делами здесь, в этой комнате.

Однако же все было очень счастливо. Правда, чистя картошку, мать кашляла, и на лице ее было знакомое выражение измученности. Но Силья знала очень хорошо, что стоит ей вылезти из постели и подойти к матери, та прекратит свою работу, возьмет Силью на руки и приласкает ее и что тогда отец остановит рубанок и повернет свое улыбающееся лицо к ней и матери. А позже отец наверняка возьмет ее на руки и понесет наружу, туда, откуда беспрерывно и бесконечно льется на пол это удивительное сияние.

Это пробуждение стало первым, что Силья ясно запомнила на новом месте, и оно осталось в ее памяти на всю жизнь. Она также помнила, что отец тогда действительно носил ее на руках по двору их нового места жительства, все время объясняя и показывая, иногда опускал ее на землю, лепил из снега забавные шарики и кидал ими в Силью, пытаясь рассмешить ее. Все это девочка помнила ясно, зато вовсе не могла припомнить, как выбралась из постели и оказалась на руках у отца.

Малышка не запомнила этого потому, что, когда она выбралась из постели, мать не приласкала ее, как бывало иной раз, а принялась одевать, и лицо ее оставалось все таким же измученным, какое Силья увидела, еще лежа неподвижно в постели, незаметно для родителей открыв глаза навстречу солнцу и всему тому, что оно, осветив, позволяло увидеть.

Измученная женщина, чистящая картошку, – такой запомнилась мать ее единственной оставшейся в живых дочери. Мать хотя и прожила после переезда еще какое-то время, но в ее жизни не случилось больше ничего такого, что отложилось бы в глубине сознания ребенка. Когда в озере поблизости лед подтаял и люди осторожные не решались уже ехать по нему, а лихачи проваливались с лошадью в воду, Хильма Салмелус – так по фамилии мужа, а не по названию хутора, хозяйкой которого она была теперь, ее называли здесь, в округе, – слегла и больше уже не встала. Эта смертельная болезнь Хильмы тоже стала своеобразным испытанием в жизни Кусты – последним, такой же глубочайшей ямой на дороге жизни, как и тот вечер в комнате Роймалы, когда договорились о продаже Салмелуса. Но это испытание здесь не было унизительным, оно стало решающим этапом на пути духовного очищения Кусты Салмелуса.

Некогда этот мужчина, перегнувшись через плечо юной служанки, опустил позади нее на веранду старого родового дома уздечку и стал ей очень близок. Теперь прислуга, баба из местных, увидела, как этот новосел Салмелус прижался щекой к холодному лбу своей умирающей жены. Та была еще в полном сознании и улыбнулась мужу так ласково, как смогла. Чужая женщина, оказавшаяся свидетельницей, не могла даже и предположить, сколько всего заключалось в той улыбке – несмотря ни на что.

Маленькая Силья в эти минуты бегала по двору. Ее целиком захватило новое впечатление. С озера доносились в тот день, не прекращаясь, странный треск, скрежетание и иной раз даже устрашающий грохот. Что-то происходило совсем близко. Это было так интересно, что девочка больше ничего вокруг не замечала. И даже вынос тела умершей матери прошел мимо ее внимания. Лишь позже, вечером, ей сказали, что с матерью случилось то же, что с Тааве и Лаурой там, в прежнем их доме. Но Силье тогда было гораздо важнее получить объяснение, что за скрежет и треск слышались с озера весь день. Отец объяснил ей это, уложив спать – на сей раз в свою постель:

– Видишь ли, когда лето проходит, наступают холода, делается все холоднее и холоднее, все цветы и бабочки засыпают, умирают, а озера покрываются льдом. Так и наше озеро замерзло зимой. Но потом опять солнце начинает подниматься, становится теплее и радостнее. Тогда начинает таять лед и на озере, – тая и исчезая, он трещит и скрежещет…

Отец заметил, что единственный его ребенок, его на всем белом свете теперь единственная, уже спит. Она уснула, когда он говорил о цветах и бабочках. Ребенок будто хотел последовать за этими своими близкими знакомыми по их легкой дороге смерти.

_____________

Близилось лето. Куста Салмелус жил в своей избе, жил и старел, но был теперь свободен от многого, угнетавшего его душу. Этот гнет казался уже таким давним, что невозможно было сказать, когда он начался; за всеми тяготами лишь отсвечивало в памяти что-то счастливое и сильное – отблеск золотых дней юного одиночества. Правда, одинокими были и все последующие дни, в этом смысле они никогда и не менялись, но вот золотой блеск исчез из дней среднего возраста и начинающейся старости.

Весна развивалась бурно, природа проснулась, и все живое пошло в рост. И маленькая Силья росла на глазах у отца вроде бы быстрее, чем прежде. Пришлось задуматься о платье для нее, изношенная зимняя одежда напоминала показавшуюся из-под растаявшего снега землю. Ребенку нужно новое и поярче – вроде тех цветов, что просыпаются в еще серых после зимы кустарниках неподалеку от дома. Надо пойти в деревню, к портнихе, воскресное утро – самое подходящее для этого. Там много смеялись и весело шутили и лица у всех были добрые, когда с маленькой барышни снимали мерку. Так происходило отчасти и потому, что заказывать явился сам немногословный отец. После ухода Кусты с Сильей оставшиеся говорили, стоя на крыльце дома портнихи:

– Надо же, девчушка-бедолага потеряла мать, едва только они сюда переселились. – И добавили: – Но отец-то сильно о ней заботится. – И потом еще говорили, кто что знал об этих новоселах. Одна сказала, что они владели имением там, в третьей отсюда волости, и разорились, но другая уверяла, что на разорившихся они не похожи, ведь они приобрели тут и жилье и землю; слыхать, отец девчушки просто устал вести хозяйство, когда жена захворала, дети померли и стали одолевать трудности, вот потому на такой маленький хутор и перебрались…

А Силья семенила рядом с Кустой по дороге, замечала в природе разные разности и делилась наблюдениями.

– Почему по озеру прыгают такие блестки, будто малюсенькие зверюшки? – спросила девочка.

– Видишь ли, когда там возникает маленькая волна, вот такая, – Куста показал рукой движение волны, – тогда бок каждой маленькой волны на какой-то момент делается вроде бы зеркалом, в котором на миг отражается солнце. Погоди, когда вернемся домой, я тебе покажу.

И они возвращаются в дом – Силья впереди, напевая и вприпрыжку, отец следом, бодрым шагом и с видом много знающего старшего брата. Затем, сняв со стены возле окна зеркало, отец принялся объяснять, как поблескивает поверхность воды, но они оба так развеселились, что вскоре стали опасаться, как бы не уронить зеркало или не ударить по нему. Силью эти забавы с зеркалом до того увлекли, что говорить одновременно о волнах озера стало совершенно бессмысленно. Девчушка без устали пускала солнечный зайчик по стенам, полу, углам печи, и веселью ее не было предела, когда она догадалась пустить зайчик на пиджак отца, оттуда на его подбородок и наконец в глаза, так что отцу пришлось сперва зажмуриться и затем вообще отвернуться. И тогда зайчик побежал по спинке кровати, по верстаку и… снова по лицу отца.

Кусту удивило такое дочкино веселье. Не то чтобы он об этом сильно задумался, но каким-то образом он, однако же, был потрясен тем, что… до сих пор ребенок никогда не забавлялся с солнечным светом. Видно, солнечный луч никогда не падал на это зеркало… Теперь забава зашла столь далеко, что отцу пришлось ее прекратить: девчонка принялась уже заводить зеркало себе за спину и могла так легко разбить его…

Жили они без особых приключений. Отец проводил большую часть времени за столярным верстаком, отвлекаясь лишь на приготовление пищи. Куста не хотел брать в дом чужого человека, раз он сам кое-как управлялся по хозяйству. Когда уж было не обойтись, он звал Мийну, жившую на другом конце деревни, за холмом, и кормившуюся случайными работами. Еще в деревне оказались старики хозяева, муж и жена, водившие знакомство еще со старыми владельцами Салмелуса, даже, возможно, находившиеся в отдаленном родстве с ними; старуха часто присылала Кусте и Силье чего-нибудь с пылу с жару, особенно после того как Куста смастерил ей красивое низкое кресло-качалку, в котором старушке удобно и приятно было покачивать свое бренное тело.

Вот так Куста с Сильей прожили вдвоем первое лето на новом месте. Девочка познакомилась с разными птицами и еще больше – с цветами. Видела она и мальчишек-рыболовов. Покрыв голову какой-нибудь старой шляпой, закатав штанины, они бродили у края воды и поглядывали с любопытством поверх своих удочек на опрятно одетую девчонку, стоявшую наверху, на береговом обрыве. Мальчишки у себя в избе что-нибудь да слыхали об этих новых поселенцах, о мужике и его девочке, которые так мало общаются с другими жителями округи.

Настало время жатвы. Тот старичок хозяин позвал Кусту на помощь. Но Кусте пришлось взять с собой Силью, и пока взрослые были в поле, девчушка могла оставаться в доме или во дворе хозяев. Там были дети и некоторых других жнецов, в том числе и двое детей Мийны, той, что жила случайными заработками. У них не было отца, так говорили.

– Он умер, что ли, и его отвезли на кладбище, как мать и Тааве с Лаурой? – допытывалась Силья у отца, крутясь возле него во время обеда.

– Наверное, так оно и было, – ответил Куста, улыбаясь, но другим работникам, лежавшим тут же на траве, эта улыбка не предназначалась. Невольно он продолжал вести себя также, как прежде, будучи хозяином Салмелуса.

– Ни на каком он не на кладбище, он нынче там, на поле Коккинена горбатится, – сказал болтливый портной, который по случаю страды тоже слез сегодня со стола и взял в руки серп вместо ножниц.

Прежде, услыхав такое, Куста Салмелус встал бы и, не проронив ни слова, ушел бы в дом, из чего работники могли бы заключить, что «хозяину это не понравилось». Но… теперь он не был тут никаким хозяином, а сидел вместе с другими жнецами на чужом дворе. И отсюда он мог уйти лишь на поле, как только пробьет колокол. Он вынужден был взять сюда с собой своего ребенка, которому до ужина играть здесь с безотцовщиной. Возникла досадная неловкость, когда Силья после слов портного продолжала допытываться: так есть ли у них все-таки отец или нету, и Куста сказал недовольно:

– Небось тот портной знает, – и добавил, обращаясь к Силье таким тоном, что та сразу послушалась: – Ты прекрати задавать вопросы!

Силья притихла и отошла, но не пошла сразу к детям Мийны. Разговора между мужчинами больше не было. Но к мнению о Кусте Салмелусе добавилась небольшая, но важная деталь. Вскоре после обеда стали жать у самого двора, и тогда детишки тоже вышли на поле, и Силья все время держалась подле отца.

Лето кончалось, вот-вот начнут подниматься дымки над ригами, и на оконный карниз перед самым лицом Сильи явилась маленькая шустрая птичка, которая, склонив набок головку, заглянула в комнату.

– Это синица, – сказал отец, собрал мясные и хлебные крошки и высыпал их за окно на карниз.

– Пикисуу-пикисуу-пикисуу-тию-тию-тию… – раздавалось снаружи, и отец еще не успел вернуться обратно в комнату, а уж синичка опять была на том же месте и усердно клевала кусочек мяса, держа его между коготками. Эта птичка стала приятельницей Сильи на всю зиму. И Силья считала ее единственной подружкой, – туда, за окно, лишь изредка прилетали другие синицы. И если иной раз там появлялась еще и вторая, Силья считала «настоящей» первую.

_____________

Маленькая Силья плыла по морю жизни, все дальше удаляясь от первоначального берега. Ее органы чувств развивались, их восприимчивость расширялась. Каждое впечатление, которое окружающая жизнь посылала в закрома ее памяти, оставалось там, но некоторые из них сразу проваливались куда-то так глубоко, что сама хозяйка этих закромов, повзрослев, уже не поверила бы, что владеет такими запасами. Хотя они и оттуда, из тайников души, продолжали свое воздействие…

В первую же здешнюю зиму и случился однажды такой провал в сознании. Тогда недели две кряду синички Сильи могли сколь угодно усердно попискивать на углу дома и как угодно шустро скакать по карнизу и заглядывать в окно – никаких крошек им не перепадало. В доме воцарилась тишина, детское личико в окне не показывалось, а мужчина ходил по комнате очень осторожно. При таком положении дел синица могла долго и грустно сидеть за окном. Лишь когда всходила луна, она улетала на место своего постоянного ночлега на чердаке.

Однако Силья была в комнате и в эти тихие дни и ночи. Сегодня ночью она как раз просыпается. Она не знает, когда заснула. Кажется, будто раньше она никогда и не существовала, хотя виднеющиеся в ночном сумраке вещи явно знакомые.

Силье очень жарко, и рот пересох, но она не умеет ни о чем попросить. В комнате темно, только возле окна светло, там странная белизна, словно что-то очень большое, чего девочка не видит со своего места, заглядывает в комнату. Однако же этот свет льется в окно, так что ясно проступают черты лица человека, сидящего за столом у окна. И тут же внезапно что-то громко стреляет – будто все это белое спокойствие было лишь для того, чтобы предвосхитить внезапный звук. Силья вздрагивает, и профиль человека у окна – тоже. Человек поворачивается к Силье, лежащей в кровати. Это отец, она узнает его теперь, когда он шевельнулся. Подойдя и потрогав ее лоб и грудь, он берет со стола кружку и, поддерживая рукой голову Сильи, дает напиться.

Затем дитя опять проваливается в небытие, а мужчина садится на то же самое место, где сидел только что. Ему не до сна сейчас, когда девочка так плоха. Неужто помрет и эта? Он уже представляет свое одиночество, и его мысли об этом движутся легко, словно лунный свет по снежным сугробам. Он видит себя тогда совершенно одиноким, впрочем, таким он был и всегда. Но теперь одиночество стало бы для него смертельным, ведь в душе его многое уже успело умереть. Лишь это маленькое существо там, в постели, связывает его с жизнью.

Одинокому мужчине, лишившемуся этой ночью сна, все больше не по себе. Дыхание ребенка едва слышно, иногда девочка вроде бы постанывает, будто пытается очень слабенько выразить ощущаемую боль. Ее маленькое сердечко колотится в груди, в тельце, охваченном жаром, но она чувствует страшный холод. Ей кажется, что она лежит в большой комнате в Салмелусе, наследницей которого ее однажды зачали и благополучно родили. Но она одна там, а через оставленную распахнутой дверь летит снег, и вместе со снегом в комнату впрыгивает кошка, не своя, чужая, огромная, ростом почти с собаку. Она мерзкой расцветки, с желтовато-зеленоватыми глазами и таким же ртом. Кошка жутко мяучит, будто от холода, затем она замечает ребенка, скребет когтями пол, словно охотясь на мышь, и прыгает… прямо на неподвижного ребенка, садится ему на грудь, лижет ее и мурлычет. Она тяжелая, давит, ложится брюхом на грудь и давит… Затем она поднимается, потягивается, будто только что проснулась на крыше сарая, и, потягиваясь, каждый раз впивается когтями в грудь, наконец начинает точить когти.

Отец засветил лампу, сел на край кровати и скрестил руки. Волна любви, большая и мягкая, накатила в этот миг на сердце мужчины. Он понял, что дитя его ведет решающую борьбу, и не трогал дочурку теперь, но мысленно широким, сильным движением заключил ее в объятия, прижимая к себе сильнее и ближе, чем это могли его телесные руки. Его душу заполнила молитва, хотя он и не шептал слов. Он представлял себе дочку живой и взрослой, выросшей, красивой и стройной, но сохранившей ту же душу, которая горит тут в жару. В этом видении – желание, страстная мольба, в воплощение которой отец в тот миг безусловно верил. Ему вспоминались некоторые собственные прегрешения, и он чувствовал, как жар, которым охвачен ребенок, словно бы сжигал все негодное и в душе у него, отца.

Утро приближалось. Отец пощупал снова лоб и грудь ребенка и заметил, что они в испарине: рука его была совсем мокрой. Неопытный в таких делах мужчина догадался, что теперь ребенку нужен покой, и лишь потеплее укутал дочку, чтобы она не простудилась. Он сделал это старательно и где-то в глубине сознания немного ощутил себя как бы матерью, женщиной…