Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

– Почему же нет – пошли, – ответила Хелка.

Хозяин, тоже подметивший ту тонкость, счел за лучшее продолжить беседу как ни в чем не бывало. Он принялся рассказывать про руины бывшего жилища, которые все еще видны там, в упомянутом Хелкой месте.

– Точно-то не выяснено, но вероятнее всего, там был когда-то хуторок, который позже, при каких-то обстоятельствах объединили с этим имением. А здесь, среди угодий есть другое хозяйство, которое называется Нунна[24]24
  Нунна (фин.) – монашка.


[Закрыть], и Хелка теперь владеет им, вернее, тем участком земли. Так что за здоровье барышни Нунны!

Все весело подняли бокалы.

14

Там, на древнем месте поселения, ничего примечательного не было. Но сам по себе участок – невысокий каменистый холм, с которого в одну сторону открывался резко ограниченный горами вид на озеро, – был привлекательным. Из травы выглядывали там какие-то небольшие выступы, и можно было догадаться, что то – остатки бывшего фундамента и подстенные камни. Отдельные очень старые деревья поблизости тоже давали понять, что когда-то человек относился к ним иначе, чем к тем, дальним березкам и елям. Эти древние деревья, знавшие некогда уход, возвышались посреди выросшего тут позже смешанного леса и будто от имени минувших времен приветствовали с важным видом нынешних путников, которые выглядели совершенно иначе, чем те, первые жильцы здесь, выбравшие эти деревья и ухаживавшие за ними.

Старый, ветхий сарай, куда собирали веточный корм для скота, стоял у подножия этого небольшого холма, и у его стен росло несколько луговых цветков: какие-то колокольчики и отливающие фиолетовым метелки вейника, которые никогда не выросли бы в лесу, не будь здесь этого сарая. Был даже только что расцветший кроваво-красный цветок клевера. Барышня Хелка нагнулась, исследуя траву на невысоком склоне.

– Нет, спелой земляники еще не найти.

– Конечно, даже рожь еще не отцвела до конца.

– Неужто?

– Да, я смотрел сегодня утром. Колосья на одну пятую, по крайней мере, еще темные.

Надо же было о чем-то разговаривать, ведь пришли сюда вроде бы по делу.

Когда они отправились в обратный путь, Арвид, поглядывая на Хелку, вспомнил свою последнюю встречу с нею в городе. Было странно, до чего же хорошо ее фигура и выражение лица подходят к здешним полянам и заросшей травой дороге, по которой ездили крайне редко. Он подбирал шаг, стараясь приноровить свою походку к походке спутницы. Здесь, в глубине леса, можно было держаться посвободнее, здесь не было иных наблюдателей, кроме тихо пролетевшей над ними мухоловки. В траве на дороге росла, кажется, ястребинка и какие-то чахлые лютики.

Лишь просека указывала направление дороги, превратившейся просто в заросшую травой землю. Левый локоть Хелки под мышкой у Арвида вдруг напрягся, словно она увидела что-то ужасное. Это заставило Арвида остановиться, и у нее вырвался короткий смешок, будто упало несколько золотых капель, ее рука неожиданно взметнулась из-под его локтя ему на шею, и барышня поцеловала своего спутника в губы. Этот обряд следовало совершить после посещения ими места старинного родового пепелища, возвращались они иными, чем пошли туда. Молодой человек обнял девушку за плечи, сжал, может быть, слишком сильно, посмотрел ей в глаза также, как тогда, после совместного музицирования, и спросил:

– Ты любишь меня?

– А что же еще мне остается? – И радость едва не прорвалась наружу всхлипыванием… Затем внимание ее обратилось на какую-то неприметную веронику, похожую на упавшее в траву бабочкино крыло. Или на голубой глаз, который видел все.

Вскоре они уже входили в калитку изгороди, за которой начинались настоящие пашни и откуда виднелись уже дом и постройки ближние и дальние. Впереди путников, на южной части неба сгущались свинцовые тона, позади можно было угадать появление вечернего золота. Но появления луны придется еще подождать.

Они шли теперь по разные стороны сухой, гулкой, глинистой дороги. И с обеих сторон разнообразие цветов становилось все более богатым. На стороне Арвида – слева по направлению их движения – трава на дороге была лишь кое-где скошена, там было много маленьких, но с широкими листьями побегов осины, а между ними – обилие вероники, звездочек, таволги, подмаренника, различных колокольчиков. Уже готов был зацвести чертополох, роскошный цветок горных склонов. Сам цветок фиолетовый, листья сверху темно-зеленые, снизу почти белые, и если согнешь стебель, то оттуда обильно выступит белый млечный сок. А со стороны Хелки было пшеничное поле, невзрачные колосья как раз набирали силу. Еще там поодиночке стояли лесные купыри, сумевшие под прикрытием этой чащи длинных стеблей сохранить от ветра зонтики с семенами.

Здесь, среди полей, на виду у земледельцев барышня Хелка вела себя совсем иначе, чем там, на заросшей лесной дороге. Теперь она шла так, как там, в столице, когда Арвид видел ее ступающей по паркету зала для танцев, каждым шагом она как бы возносила славу природе, сделавшей ее такой. Она и теперь, после только что произошедшего, не делала и попыток к разговору со своим спутником, а лишь что-то тихонько мурлыкала себе под нос и, сняв с головы шляпку, помахивала ею в такт ходьбе. Когда он все же попытался затеять что-то вроде разговора, она отвечала любезно, но было явно видно, что мысли ее витают где-то далеко.

Их-то возвращение и видел с озера плывший на лодке, а все рассказанное этому предшествовало.

15

Художник, тихий, деликатный человек, бродил этой ночью и под утро. Так многие странствуют в летней ночи Похьялы, особенно до и после Иванова дня. Причины бывают самые разнообразные, но внешняя предпосылка и сегодня, и в минувшие времена у всех одна и та же: белые ночи.

Его называли художником, поскольку он учился этой специальности и его видели там и сям малюющим красками или рисующим что-то: пейзажи, скотину на выпасах, кое-кого из местных жителей, соглашавшихся позировать ему, когда он осмеливался попросить их об этом. Например, телирантского старика Ману он изобразил во многих позах, в разных одеждах и даже голым: освежающимся на крылечке сауны… Но он также опубликовал много книг, которым никто не отказывал в сентиментальной душевности и непогрешимой элегантности, но которые мало кто читал – и так далее… Именно он в начале вечера и плыл на белой лодке с красным днищем.

На природе он чувствовал себя лучше, чем дома. У него был и дом и семья; он жил в нескольких минутах езды от Телиранты во флигеле уединенно расположенной усадьбы. Его супруга почти самостоятельно приобрела это жилище, когда владельцы его – старики старуха, пенсионера – умерли насильственной смертью и домик их остался свободным. До тех пор художник с семьей жил в своем родном доме, занимая одну-единственную комнату. Там происходило тогда всякое, что необратимым образом повлияло на всю оставшуюся жизнь этого семейства – в какой срок и каким образом настанет ее конец, было так же неизвестно, как и во всех других семьях, но в последнее время, однако же, возникло странное ощущение начала конца. По крайней мере у самого художника, если не у всех остальных. У него за очень короткий период стали появляться приметы возраста. Правда, никаких явных неприятностей он не испытывал – у него были немногочисленные, но тем более солидные друзья и почитатели его творчества, но он… он сам порой будто бы терял уверенность и брел в растерянности наугад…

Художник греб медленно и смотрел на отражение Телиранты в постепенно затихающей воде, видел передвигающихся в усадьбе людей и воображал жизнь их крепкой и счастливой. Наблюдение за природой и людьми стало для него печально-нежной страстью. Особенно нынешним летом, днем и ночью, ссутулясь, бродил он среди летней природы, как бы опасаясь чего-то, словно животное, наивно прячущее голову в укрытие.

Сейчас он время от времени задерживал весла над водой, и из-под обвислых полей шляпы виднелись весьма печальные глаза, которые словно бы прислушивались: теплый напряженный взгляд их был обращен в никуда. Вернее, мужчина вел свой взгляд по линии верхнего края моря колосьев, над которым пламенело на горизонте небо, но взгляд находил в этом лишь зацепку. На самом деле он был направлен куда-то в глубь души самого художника.

Июльское ржаное поле – море колосьев на фоне заката – в известный период жизни это изнуряющее зрелище. Урожай созрел, урожай созревает – или, по крайней мере, уже готовится созревать. Заходящее солнце оглядывает ржаное море, как крепкий крестьянин, у которого поля ухожены и хозяйство всегда в порядке, если же возникает ощущение, будто хозяйство начинает слабеть, он сразу приободряется сознанием, что когорта сыновей и дочерей идет по его стопам и, почтительно помня об отце, готова углублять проложенные им борозды. Под благоприятными знаками зреет его урожай, как на полях, так и в душе. Художник смотрел – и крестьянские судьбы представлялись ему часто более благополучными, чем в действительности. У него-то самого только и было то, что находилось там, в домишке, в Майанмаа. И не об этом он вспоминал, когда его расширенные глаза уставились на море колосьев и на заход солнца.

Он очнулся от мечтаний и снова принялся равномерно грести. Обернувшись, он увидел догоняющую его, целеустремленно гребущую Хилью Сюрьямяки, которая, похоже, торопилась в Телиранту.

– Куда такая спешка?

– Дела.

– А скоро ли я смогу начать картину для алтаря: Мария, кормящая грудью младенца?

– Моя грудь на обозрение всему свету выставлена не будет, да у художника дома есть и своя Мария.

– Да-а, но прийти-то взглянуть на младенца мне позволят? Когда все уже будет в порядке.

– Можно будет. Со временем.

И лодка с красивой крестьянкой проплыла мимо него. Он ясно видел, что ее немного стеснял и одновременно радовал его зачарованный взгляд. Еще и теперь, в ее нынешнем положении, линии ноздрей и бровей сохраняли то особое изящество, которое как бы смягчало озорно-смелую манеру говорить. Сейчас, во время беременности, обычно ровный загар сгустился на скулах Хильи красивым румянцем, окруженным равномерной бледностью щек.

Художник придержал весла, пытаясь как бы нечаянно немного притабанить, будто хотел остановить мгновение, продлить случившуюся тут, на воде, встречу. Странное, ребяческое чувство охватило одинокого мужчину, когда он смотрел вслед удаляющейся Хилье. С увеличением расстояния все менее четко различались черты ее лица, на котором вскоре появился отсвет страстного пурпура заката, точно такой же, как на стене сарая в Телиранте и на платье идущей среди нолей барышни. Гребущая женщина, ее лодка и движении весел были пластичны, казались легкими, почти скользящими по глади воды. Одинокий мужчина в своей лодке медлил, да, дела его таковы, что он действительно отдыхает, любуясь той скромной картиной.

Он плыл без цели, лишь бы плыть. Сразу после этой неожиданной встречи на воде в нем проснулась какая-то мелодия, которую он принялся напевать себе под нос: какая-то медленная мелодия народной песни в искусной обработке тихонько звучала за его сомкнутыми губами, легкий гребок отмечал каждый третий такт, и лодка все больше удалялась от места нечаянной встречи.

16

Нынче, воскресным вечером во дворе Телиранты опять, как и вчера, затеялись посиделки, но многое было иначе. Судя по всему, это было последнее настоящее летнее воскресенье – через неделю в воскресный вечер на тех полях, на которые сейчас тихо наплывает все еще светлая летняя ночь, появятся уже ряды вешал-шестов с сушащимся сеном и тени от них. Сейчас, по случаю праздничного дня, все были одеты немного необычно. И казался торжественным даже проход стада, пригнанного на вечернюю дойку. И те девушки, которые отправились на лодке доить стадо за озером, были в праздничной одежде, они так и лучились ожиданием вечерних радостей.

Бабуся – старая хозяйка – опять сидела на крыльце. И в связи с чем-то у нее появилась возможность сказать:

– Ну да, вы там, в зале шушукались до тех пор, что, кажется, уже и солнце взошло – до сна ли мне было. – Говоря это, она весьма по-матерински глядела на гостя, Арвида, о котором и знала-то всего лишь, что есть тут такой молодой человек.

На скотный двор пришли два сплавщика, в руках у них были бидоны. Хозяйке пришлось встать и пойти туда – присмотреть.

– Утреннее молоко хозяйка небось уже отправила по белу свету? – крикнул один из пришедших. Он был без шапки, и светлые волосы его были аккуратно причесаны, а голубые глаза все время как бы искали чего-то. Он не очень-то походил на сплавщика. Девушки-скотницы даже знали, что его зовут Юрьё Салонен.

Он был с тех плотов, которые стояли на якоре у склона, идущего от поля Хейккиля. Из-за встречного ветра плоты простояли там уже несколько дней, а теперь, когда ветер наконец стих, было воскресенье, и поэтому негоже пускаться в путь до вечера. Сплавщики ходили за молоком в ближайшие хозяйства; те, кто работал на этом плоту, – в Телиранту.

– А Юкка Меттяля уже вернулся из дома? – спросила одна из девушек-скотниц у сплавщиков.

– Нет, уж если этот голодранец добрался до своей бабы, он скоро не вернется, – ответил Юрьё Салонен.

Девушка задала вопрос, потому что Меттяля был женат на ее родственнице в третьей волости отсюда к северу.

– А он не больше голодранец, чем вы, – возразила девушка Салонену.

Получив молоко, сплавщики отправились восвояси, с озера опять доносилось ритмичное поскрипывание уключин их лодки. Пока сплавщики разговаривали с девушками, солнце зашло. И серп луны показался прежде, чем они успели добраться до плота.

17

Пока сплавщики ездили за молоком, успел вернуться Меттяля. Он был немного пьян, а в кармане у него была бутылка с «зельем», и он предлагал отправиться в деревню и немного поразвлечься. Особенно он допекал этим Салонена. Однако тот лишь отворачивался да посвистывал и не очень-то прислушивался к тому, что говорил Меттяля.

Меттяля выглядел совсем иначе, чем Салонен. Он был большим, груботесаным, немного примитивным и обычно любил бахвалиться. Ему принадлежала лошадь, стоявшая вот уже несколько дней без дела под навесом, но, вероятно, уже сегодня вечером ей опять достанется крутить ворот.

– Пойдем, пойдем, Нокиа, чего уж там, – продолжал уговаривать Меттяля. Салонена прозвали «Нокиа», потому что он однажды упомянул, что родился в заводском поселке с таким названием.

– Старик, не долдонь, сказал же, что не пойду! – вспылил Нокиа. Он вышел из себя, поскольку как раз в тот момент, высунув кончик языка из уголка рта, целился финкой и стену домика на плоту, держа ее за острый конец. Метать дорогую каухавасскую финку в стенку было его любимым занятием в свободное время, и он очень гордился, если та втыкалась и то место, в какое он, по его словам, и метил. Случалось, другие сплавщики наблюдали за его стараниями, и если они ему действительно удавались, он принимался рассказывать о феноменальном китайце, которого видел однажды в цирке. Там обыкновенная белая бабенка – хотя, наверное, зазноба того китайца – становилась спиной к дощатой стене, и китаец метал ножи, втыкавшиеся вокруг ее головы. И метал их именно так. Затем, когда женщина отходила от стенки, там оставался ее контур из ножей, словно нарисованный. Ножи втыкались точнехонько рядом. Каждый. Но ничего непредвиденного не случалось, а ведь любой нож вполне мог лишить эту зазнобу жизни, попади он в нее, ведь тот косоглазый метал их чертовски быстро и сильно. Бабенка потом с гордостью выдирала эти ножи из стенки, и ей приходилось дергать что есть силы.

* * *

– Ну, сказал же я, что не пойду, и не долдонь, Господи! – огрызнулся Салонен и опять нацелился финкой в стену домика. Затем он пошел в домик на нары и достал книгу, купленную в пристанционном поселке во время своего последнего похода туда. Книга называлась «Жертвы любви». Салонену не исполнилось еще и двадцати. До нынешнего года он был учеником продавца в городе, но, подгоняемый собственным беспокойным нравом, нанялся на лето в сплавщики. За ним, правда, числился один небольшой штраф, к которому его присудили, однако платить он не собирался, но и садиться в тюрьму из-за этого, по крайней мере нынешним летом, тоже не хотел. И он слыхал, что летний сплав – лучшее место, чтобы скрываться от властей.

Плоты были не особенно велики, да и контора сплавной компании находилась где-то поблизости, поэтому на плоту не было настоящего начальника, за него был старший из плотогонов. Однако ему не доверяли даже выплату жалованья, а платить каждую неделю приезжал на моторке некий господин, как, например, вчера, так что сплавщики не особенно и слушались этого своего старшого. К тому же он был однорукий и не мог показать своего превосходства в работе. Правда, он знал приемы, какие требовались в протоках с сильным течением, и командовал тогда таким тоном, словно был военачальник. Лучшим приятелем Салонена по прозвищу Нокиа был в бригаде сплавщиков Матти Пуоламяки, весьма примитивный мужик, искренне восхищавшийся гибкостью, молодостью и жизнерадостностью Салонена. Позже, когда Нокиа стоял перед судьями, обвиняемый в убийстве, рядом с ним стоял с кандалами на ногах и Матти Пуоламяки, которого обвиняли в подстрекательстве к убийству, поскольку сначала кто-то утверждал, будто слышал, как Матти кричал Нокии: «Бей, бей как следует, если уж бьешь!» Однако это осталось недоказанным, и по решению суда кандалы со щиколоток Матти сняли. Но он все равно стоял в суде рядом с красивым юношей в одинаковой с ним одежде. Среди судебных заседателей и адвокатов о Матти говорили в тот вечер больше, чем о настоящем главном действующем лице – Нокии. Согласно правилам, председательствующий судья спрашивал у каждого обвиняемого о его семейном положении.

– Женат или холост? – спросил он у Матти.

– Не женат я, но уже пять лет как помолвлен. И у нас уже трое детей.

– И почему же вы до сих пор не обвенчались? – допытывался судья.

Молчание, воцарившееся за этим вопросом, нарушил председатель муниципальной комиссии той же волости, откуда Матти был родом:

– Этот Матти забыл пройти конфирмационную школу, оттого его союз с этой Ийотой и остался нескрепленным, но все равно Матти хорошо заботится о семье, по правде говоря, лучше, чем этот убитый Меттяля, семье которого волость бывала иногда вынуждена помогать.

Председатель комиссии и прибыл в уездный суд именно для того, чтобы защищать права детей Меттяля. Матти и Меттяля были из одной волости.

Но сегодня вечером, ничего худого не подозревая, они все в полной мере вели ту жизнь, которая была им предназначена.

* * *

Этим вечером Салонен все же отправился в деревню. Сперва он читал, пока не дошел до места, где можно было прервать чтение, загнул уголок страницы и сунул книгу в карман висевшей на стене куртки, которую носил по будням. Матти сварил кофе – сегодня была его очередь. Меттяля настойчиво продолжал угощать всех из бутылки, он шатался по плоту и время от времени подходил к своей лошади. «Лошадь – вот кто ленивому деньги зарабатывает!» – говорил он и беспричинно тыкал кобылу под брюхо и в чувствительные места кулаком так сильно, что она противно ржала и немного подскакивала. Но тогда ему казалось, что надо еще сильнее ударить ее по крупу. Меттяля был в кураже. Вскоре он внезапно прыгнул в одну из лодок, так яростно оттолкнул ее при этом, что она успела почти достичь берега, прежде чем он взялся за весла. Затем видели, как он подымался, пошатываясь, по береговому откосу к домам. Совершенно глухой, известный своим усердием дед шел ему навстречу, собираясь проверять верши. Между ним и Меттяля завязался уморительный разговор, к которому мужчины на плоту прислушивались с удовольствием.

– Верзила чертов! – сказал Нокиа, и в этот миг глаза его странно блеснули. Затем и он отправился в деревню. Матти отвез его на другой лодке.

Луна взошла и некоторое время смотрела, как развиваются события этой воскресной ночи.

18

Меттяля просто несло неведомо куда, никакой ясной цели у него не было. Его тянуло за деревню, туда, на бедняцкий надел. Там жизнь такая же, какую вел он постоянно в отдаленном уголке своей родной волости. Во дворе были старик и старуха, оба в морщинах, и куча ребятишек разного возраста, которые, увидав незнакомого верзилу, уставились на него, разинув рот и ковыряя в носу указательным пальцем правой руки; большим пальцем левой ноги они ковыряли между пальцами правой. Там Меттяля и застрял, время от времени пытаясь с важным видом затянуть песню, которую смутно помнил еще с той поры, когда очень неуклюже женихался с Сантрой, своей нынешней женой… «Славный был у парня танец с чужою невестою – да-а». Хозяин избы вышел было во двор, и вид у него был суровый, но стоило ему заговорить с Меттяля и увидеть его бутылку, как все уладилось. Меттяля успел зайти в две или даже три избы, прежде чем водка у него кончилась, и тогда он устремился обратно «на побережье». Он использовал это слово, как и другие отдельные слова большого мира. Он утверждал, будто однажды побывал в Америке, и обещал всем, что поедет туда снова, поскольку Старый Свет, похоже, не может как следует прокормить своих жителей… И затем он немного погорланил песню.

Покинув двор, в который он заходил напоследок, Меттяля, растянувшись во всю длину, разлегся на зеленой травке. Лежа, он негромко хрипел что-то вроде песни. Со двора послали мальчишку взглянуть, не случилось ли чего. Мальчишка с опаской подкрадывался к лежащему мужчине. Меттяля слышал это, но не менял положения и не открывал глаза, однако заговорил с мальчишкой:

– Принеси-ка мне оттуда, из ключа, водички! Ты ведь получил только что от меня марку – вот и принеси!

– Да в чем я принесу-то?

– Твое дело, только давай быстрей, неси воду, ради бога!

Мальчишка испугался и побежал обратно во двор, откуда мать его уже сама шла навстречу сыну и, услыхав от него, о чем твердил пьяный, вернулась, взяла ковшик и затем безо всякого колебания зачерпнула воды из источника и отнесла лежащему, чтобы тот утолил жажду.

Странное беспокойство бродило в дурной крови Меттяля в эти выходные дни. Пока он лежал, ему снова вспомнилось, что он не сходил домой. Надо было бы, но… «Пойдем-ка еще куда-нибудь… туда, на побережье… Нет, это конечно не Култаранта[25]25
  Култаранта (фин.) – Золотой берег, летняя резиденция президентов Финляндии.


[Закрыть], и не Пиппурираннико[26]26
  Пиппурираннико (фин.), или Grain Coast (англ.) – район побережья Атлантического океана в Верхней Гвинее.


[Закрыть] и не Берег Слоновой Кости, но пойти туда все-таки придется… Славный был у парня танец с чужою невестою – да-да…»

19

Салонен тоже пошел прогуливаться по деревне; на молодом гладком лице – отсвет какого-то упоения. Он весьма льстиво, на городской манер заговаривал с встречавшимися ему девушками, не пытался сразу дать волю рукам, называл барышней, и когда кланялся, длинные пряди волос свисали вниз. Он откидывал их и приглаживал пятерней, встряхивая головой, чтобы волосы легли красиво, как прежде. Затем он уже шел дальше. И еще он заговорил очень дружелюбно со старой, некрасивой бабой. И когда старуха вроде бы намекнула, что она, мол, совсем бедная, парень дал ей пятерку. Старуха в первый момент немного опешила, но затем улыбнулась растроганно и пошла своей дорогой. Водка Меттяля немного кружила парню голову.

Затем Юрьё Салонен сел на ступеньки какого-то амбара, потому что там сидела девушка в праздничной одежде, и он подошел поболтать с нею. Болтали обо всякой всячине, девушка спросила совсем по-мужски, сколько плотов еще может быть на подходе в верхнем течении. Когда парень нагнулся к ее уху и шепотом о чем-то спросил, девушка ответила нарочито громко:

– Зависит от того, сумеешь ли попросить как следует!

Эта была не особенно красивая девушка с грубоватой кожей и плоским, широковатым лицом, и от нее несло парным молоком. Салонен крепко обнял ее за талию. И тут же из избы вышел какой-то мужчина.

– Уж не твоя ли она зазноба? – спросил Салонен.

– Ну хотя бы немного и была – там и на двоих хватит, – ответил мужчина и принялся всовывать папиросу в мундштук. Все же видно было, что он немного нервничает, а девушка, похоже, относится к нему с почтением. Мужчина задержал на девушке долгий взгляд, и она ушла, а он тогда заговорил по-другому, более свойски:

– Так оно и есть, тут ты почти угадал – а при деньгах ли ты, приятель?

Луна еще не начинала опускаться, пожалуй, она еще поднималась, когда на плотах стали собираться, чтобы пуститься в путь. Матти Пуоламяки тоже побывал на берегу, он с благоговейным выражением лица разглядывал ржаное поле у ближайшего берегового откоса, изучая, в каком состоянии созревающие на нем колосья. Он посеял дома немного ржи и всю весну тревожился по поводу ночных заморозков. До его дома отсюда было не так уж далеко, и можно было предположить, что и там погода такая же. Пуоламяки относился ко всему немного наивно. Ему по какой-то причине очень нравилось работать на сплаве, и он трудился тут как безумный, так что даже вартесманны были им довольны. Он еще от отца услышал это слово – «вартесманн» – и всегда им пользовался, хотя другие сплавщики говорили «начальник» и «десятник». А этого нынешнего «начальника» они называли просто «пяток», поскольку одной кисти у него не было по запястье.

20

Воскресным вечером на двор Телиранты прикатило еще одно авто. Оно не успело остановиться, как оттуда уже помахала тонкая мужская рука с часами на запястье. Арвид узнал руку своего знакомого. Это был Ханну.

– Я же обещал, я же обещал! А теперь мы отправимся в этот городок… как его?.. Там сегодня помолвка…

Ханну наконец выпрыгнул из своего лимузина и почтительно подошел к старой хозяйке, которая в этот момент случайно оказалась единственным находившимся во дворе представителем живущего тут семейства.

– Не увозите его сейчас ни на какие «кошачьи крестины», ему и здесь наверняка весело, – сказала старая хозяйка и попыталась подняться, чтобы стоя приветствовать нового гостя.

Уже появилась и Хелка. Она была знакома с Ханну – с того же самого бала, когда познакомилась с Арвидом, во время зимнего сезона в столице.

– О поездке куда-нибудь и речи быть не может, пока гость даже не присел в доме. А у тебя как раз ужин поспевает. И надо же было этой Мартте отправиться туда, в Сюрьямяки, корову лечить. – У старой хозяйки было свое направление мыслей. Ведь и тот, второй сплавщик был немного пьян… Впрочем, по той стороне они не шастали. Уж вы никуда сейчас-то не уезжайте, – добавила старая хозяйка.

– Поедем, если только и меня примете в вашу компанию, – сказала Хелка.

– Тогда и говорить не о чем, – ответил господин Ханну. – Загвоздка лишь в том, как разделить пополам барышню Хелку – машины-то две.

– Не беспокойтесь, я поеду с вами, в вашей машине. С Арвидом я ведь целый день провела. – Улыбающаяся Хелка выглядела очаровательно.

 
Шапку кину я на крючок —
сула-вила-вэй – на крючок,
а сапоги под кровать,
да, сапоги – под кровать.
Одну руку суну ей под бочок —
сула-вила-вэй – под бочок,
чтоб другой за шейку обнять,
да, другой за шейку обнять… —
 

это пел на берегу молодой сплавщик, возвращаясь к своим плотам. Он был в веселом настроении и пел хорошо. Стоявшие во дворе Телиранты слушали с удовольствием. Но они не долго следили за этим пением. Гость, лишь наскоро заехавший сюда, попросил передать привет незнакомой ему хозяйке и попрекнул бедняцкую корову, вздумавшую заболеть в столь нежелательный для него момент, помешав тем самым столь желанному для него знакомству.

Они газанули и уехали.

После их отъезда старая хозяйка поднялась и побрела потихоньку в свои комнаты, что слева от входа. Кровать Хелки была красиво застелена белоснежным бельем. Эта девушка ложилась в кровать, засыпала, спала и просыпалась, но все оставалось чистым. Было неловко так долго не менять ей постельное белье, но оно оставалось будто только что застеленным. – Ишь ты, луна какая-то особенная. И что же это Мартта все не возвращается?..

«Мартта… да-а… вот то-то и оно…» – странно подумала старая хозяйка о ней – своей невестке. Между ними были поначалу нелады, как обычно у свекрови с невесткой. Мартта никак не хотела признать, что старая хозяйка знает все в Телиранте лучше пришелицы. Но потом, когда Мартта по-настоящему научилась тут всему, они подружились.

И вот теперь Хелка. Старой женщине было приятно смотреть на отпрыска своего рода – Хелку, которая росла такой красивой. Что уж там о ее имуществе – она, как бы там ни было, достигла совершеннолетия, была здоровой, красивой и сильной. Раздеваясь, старая хозяйка не могла не вспомнить свою девичью пору, когда возникало много таких ситуаций, в которых она чувствовала себя беспомощной. Было очень приятно думать о Хелке. Да благословит ее путь Тот, кто вправе благословлять.

Старая хозяйка время от времени посматривала на озеро, давала взгляду побродить туда-сюда в поисках лодки Мартты. Она уже подумывала, не сходить ли к хозяину, сыну своему, и сказать, что надо бы послать кого-нибудь на другой лодке туда, в Сюрьямяки. Но… ведь он же все-таки муж Мартты, и идти, говорить ему такое было неловко. Да и найдешь ли кого из домашних тут в такой воскресный вечер? Хорошо еще, если сам-то хозяин дома. Старая хозяйка в конце концов улеглась в постель, но долго никак не могла уснуть.

21

Салонен все повторял и повторял песню, которая как бы сама собой возникла у него на губах: «Одну руку суну ей под бочок – сула-вила-вэй, под бочок…» Пуоламяки сел вместе с ним в лодку, и они только вознамерились было рвануть к плоту, как откуда ни возьмись появилась и туша Меттяля.

– Ты, парень, не пой, ты только читай! – прорычал Меттяля и тут же сам возопил, что должно было означать его пение. Лодка, в которой находились Матти и Салонен, была уже в сажени от берега.

– Заткни глотку! – крикнул из лодки Салонен.

– Не тебе мне приказывать, Нокиа, можешь запомнить это теперь навсегда и на веки вечные, аминь!

В этот момент Меттяля нащупал на земле шест от вешала и поднял его.

– Иди-ка сюда, если ты такой храбрый! – продолжал кричать Меттяля, замахиваясь здоровенной жердиной. До лодки ею он не достал бы, позже это было точно установлено судом.

Однако заносчивые слова и угрожающие жесты Меттяля привели Салонена-Нокиа в безумную ярость. Он и вообще-то терпеть не мог этого здоровенного, неотесанного мужлана, у которого подбородок вечно был в густой небритой щетине, не было подтяжек и штаны свисали. Уже давно они втайне злились один на другого. И хотя лошадь принадлежала Меттяля, но сплавщики работали с нею поочередно, и всегда, когда наступала очередь Нокии, он дергал поводья без нужды и очень грубо бранил животное. Правда, потом он, бывало, угощал лошадь кусочками сахара, но это раздражало Меттяля не меньше.

Салонен не заставил себя долго упрашивать, он выпрыгнул из лодки в воду, выбрался на берег и, не раздумывая, бросился прямо на грозившего шестом обидчика. Тот, будучи пьяным да и вообще неуклюжим, не успел пустить в дело свою жердину, прежде чем длинное лезвие каухавасской финки, множество раз втыкавшееся в стену домика, не вошло по рукоятку ему в грудь с левой стороны, перебив ребро и пронзив затем сердечную мышцу.