Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

Субботним вечером следовало проявлять сдержанность, однако в глазах и цвете лица проступала струящаяся тихая радость – Хелкин приятель здесь, и это видели все, кто хотел видеть, особенно молодая Сельма, испытывавшая из-за этого почти неловкость. Это заметили также и родители Сельмы, властительные владельцы имения Телиранта, взглянув на которых даже издали кто угодно мог увидеть, что хотя они уже в зрелом возрасте, но годы ничуть не ослабили их крепкого жизнелюбия. И дочери их хотя и исполнилось уже почти двадцать лет, но она, пожалуй, смирнее своих родителей. Они, конечно же, заметили и только делали вид, будто не замечают… Хелка была им близка.

Субботний вечер мог тянуться бесконечно, поскольку в этих краях пора ночной темноты еще не наступила; было светло, и тем, кто сидел на ступеньках крыльца, на качелях во дворе, на перекладинах высоких стремянок, было все видно и тепло, как днем. И старая хозяйка-бабуся находилась на террасе своей половины дома, участвуя в общих посиделках. Она сказала Хелке, когда та уговаривала ее идти спать:

– Ну да, а потом ты заявишься с топотом, как раз когда я только засну.

Приезжая в Телиранту, Хелка жила на половине старой хозяйки и большей частью питалась с нею вместе, хотя нынче, в летнюю пору, вообще-то ели кому когда и где вздумается, иногда у бабушки, иногда на семейной половине дома.

Однако же наконец хозяин своей властью велел каждому идти спать туда, куда тот может и хочет, и при этом сам взял хозяйку под руку. Все смотрели на них, безмолвно восхищаясь их осанкой… Бабушка все же не позволила командовать собой и осталась сидеть там же, на ступеньках, и тогда все остальные и вся молодежь остались тоже. Да и позже, уходя наконец, она не выказывала настойчивости, а лишь призывала внучку последовать за собой. Она проворчала это добросердечно, к тому же на местном, знакомом и милом наречии, благодаря чему, да еще в устах такой старухи, сказанное прозвучало словно бы от имени целого рода.

Молодежь хотя и осталась во дворе, но, помня о старухе, задержалась там, лишь сколько позволяли приличия.

8

Честно говоря, в воскресенье Сантра Меттяля уже и не ждала мужа домой. Весной он отправился на лесосплав и после этого побывал дома лишь разок, дал ей немного денег, только и всего. Скорее было даже как-то непривычно, что он находился тогда целых две ночи дома. К тому же тогда совпало так, что Вольмари – старший сын Сантры, которым она обзавелась раньше, будучи незамужней, тоже заехал домой, а в таких случаях отчим всегда выходил из себя… Вольмари и уехал в полдень в воскресенье, он отправился дальше своим путем, которым следовал уже не один год. Домой он наведывался лишь тогда, когда бывал хорошо одет и мог небрежно и как бы невзначай показать пачку купюр. Характером он пошел в незнакомого ему отца. Мать – Сантра, всегда ощущала этакий дурной, сладостный спазм, когда вспоминала те дела, которые происходили в связи с зачатием Вольмари и его рождением. Жестокое, даже злорадное выражение появилось на лице этой женщины, едва муж ушел, когда она заметила, что странным образом прочно и неотрывно привязана к этому хозяйству и здешнему быту. Вокруг сновали детишки, сделанные с тем мужчиной – крупным, чуть косолапящим, который удалялся по просеке большими, упрямыми шагами. Сантра осталась дома с повседневными заботами по хозяйству, и тогда ребятишки заметили во взгляде матери нечто такое, чего не бывало ни раньше, когда отец обретался дома, ни позже, после его отбытия. Такое выражение глаз появлялось у матери лишь тогда, когда отец удалялся по просеке, и в субботу вечером, когда ждали его возвращения. В остальное время мать выглядела как обычно.

Она была крупной и ширококостной женщиной. Но хотя кости местами заметно выпирали – плечи, скулы, подбородок, локти, – однако же невзирая ни на что тяжкая жизнь отняла у нее далеко не все из той естественной женственности, которую природа придала ее облику в девичью пору. Это было видно, когда она, неся что-нибудь, шла по летней тропинке или когда присаживалась в свободную минуту где-нибудь отдохнуть. И это звучало в том, как она отшучивалась, когда требовалось, от подначки какого-нибудь мужика, хлебнувшего браги. Признаки той, изначальной женственности в изгибе бровей и губ, особенно в глазах можно было заметить даже тогда, когда она хлопотала по хозяйству, и несмотря на то, что в уголках губ всегда сохранялась горькая складочка, а в глазах – легкая злость безнадежности. Пожалуй, теперь это могли бы различить уже не парни, а лишь некоторые мужчины зрелого возраста. Ей около тридцати пяти лет в эти летние долгие ночи, которые и нынешним летом тешат человеческие чувства молодых и старых, возвышенные и самые низменные. Особенно в те две недели, когда весенние ночи уже позади, а сенокос еще не начался.

В глазах Юкки Меттяля жена была всего лишь посредственно хозяйничающей в избе бабой и ничем больше. Их женитьбу подстроили другие люди, когда отцовское хозяйство – после смерти отца – перешло к Юкке. В юные годы Юкка Меттяля отнюдь не был любимцем девушек. Если он и приходил на танцы, то чаще всего просто стоял в дверях. Но, как правило, он ходил туда только в тех случаях, когда удавалось прежде где-нибудь приложиться к бутылке – настолько, что это было заметно. Так у него появлялась какая-то необъяснимая причина идти туда, где танцуют. Мысль, что ради такого дела настоящий, сильный мужчина отправляется за несколько километров, казалась Юкке сладостной. И, придя туда в подпитии, Юкка Меттяля не танцевал, а непринужденно расхаживал вне круга танцующих, ротозействовал и пел, пытаясь придать голосу нарочитую хрипоту. И редкая девушка подходила пригласить его на танец, – но все же иногда подходили. А тем летом, когда он вышел на свободу из тюрьмы для бунтовщиков и, оправившись душой и телом до прежнего состояния, пошел на танцы в Маханалу в Дом трудящихся, Сантра Коркомяки подошла пригласить его на танец и смотрела ему в глаза, пытаясь понять, есть ли в словах Ниеминчихи хоть доля правды.

Именно в тот раз коварная, льстивая Ниеминчиха и дала ход делу – тому делу, за которое ей попервости было мало любых наград. Однако же в действительности больших заслугу Ниеминчихи в этом деле не было, разве что она своей болтовней немного упростила канитель для каждого – и для Сантры, и для Юкки. С этих же танцев Сантра повела Юкку к себе на чердак амбара. Легкий хмель Юкки тогда уже отчасти развеялся, но когда он уразумел, в чем вопрос, захмелел снова и был как бы совсем пьян и угрожающе ругался, хотя и приглушенным голосом; поддерживая друг друга, закинул руки друг другу за спину, они приближались к дому, где Сантра была в услужении. Она уверяла, что никто из обитателей дома на них и не смотрит, и хотя они все стоят там, на веранде, им, мол, нет ни малейшего дела до всех прочих. Но в понятии Юкки Меттяля прийти вот так с девушкой и взбираться к ней на чердак почти не отличалось от того, чтобы явиться на танцы и горланить песни: на трезвую голову взрослый мужик такого делать не станет. Не решится.

Но той же ночью, перед уходом Юкки, Сантра сказала ему:

– Небось знаешь теперь, что тебе придется взять меня. Это входит в уговор.

Могло и входить, и входило-таки. Вскоре Юкка научился наведываться в амбар к Сантре без того детского стеснения, когда требуется выпивка для храбрости. Это заметили, и когда лето прошло и захолодало, а Сантре предстояло вернуться с амбарного чердака в комнату для служанок в хозяйском доме, настала пора церковного оглашения. Ибо иначе отношения их – такие, какими они были, – не могли бы продолжаться под той же самой крышей, где и хозяин спит с хозяйкой. Об этом им сказал сам хозяин, придя к ним, когда они были вдвоем.

Так вот это и началось, и минуло не столь уж много времени, пока положение не сделалось таким, как теперь, в эти летние ночи. Юкка больше не испытывал детского стеснения взрослого холостяка, но не испытывал по отношению к Сантре и многого другого. Он был обычным мужиком, довольно неплохо зарабатывавшим благодаря лошади, угрюмым и безразличным ко всему, кроме хорошей выпивки на дармовщину, как прежде, когда он ходил по вечеринкам. В ту пору он, случалось, и вообще бывал таким – но не теперь, в последнее время. Теперь он все чаще стремился найти работу подальше от дома, а иногда напивался и норовил тогда придираться и грубить.

В последний раз он побывал тут неделю назад и сначала, в субботу вечером, выглядел приятно. Он явился с далекого сплава в начале дня, неожиданно для Сантры и детей. Сантра готовила брагу для хозяина той большой усадьбы, в которой они выкупали и собственность этот хуторок и где Сантра какое-то время была служанкой. Уже тогда еще неженатый «молодой хозяин», владевший теперь усадьбой, знал искусство Сантры готовить брагу.

9

Для Ялмари Сюрьямяки время тянулось медленно, он расхаживал с выгона на двор и обратно, и на выгон он каждый раз заходил так далеко, что был виден другой берег неширокого в этом месте озера и все находящееся на нем. И он увидел Хилью и хозяйку Телиранты как раз в тот момент, когда те, садясь в лодку, заспорили, кому из них грести. Наконец на весла села Хилья, и Ялмари поспешил на берег встречать их.

– Знать бы, кто тут скорее нуждается в помощи, – сказала Хилья и взглянула на мужа, выражение лица которого сразу сделалось озабоченно-серьезным. Такое выражение, чуть что, всегда возникало у него, и поэтому при первых признаках говорить ему о них не стоило.

– Пора ехать?

– Ну, нет пока… – и Хилья пошла с хозяйкой Телиранты к выгону. Мужчина из бедной избы, не имеющий ни лошади, ни собственной земли, ожидает родов жены всегда в напряжении, а время тянется почти мучительно и томительно. Правда, роды в такую пору, как теперь, когда дороги сухие и можно привезти домой помощь – случай еще не самый худший. А ведь роды бывают и в распутицу!

Сейчас-то погода подходящая. И все равно это событие в жизни супружеской пары Сюрьямяки оказалось на сей раз во многом необычным. Впрочем, оно никогда и не бывает совершенно одинаковым и рутинным даже в самых многодетных семьях.

Ялмари остался во дворе, когда хозяйка пошла с Хильей на выгон осмотреть корову. Но пробыли они там совсем недолго. Ялмари вскоре увидел быстро возвращающуюся во двор хозяйку Телиранты и медленно следующую за нею Хилью.

– Лучше всего, если Ялмари поедет сейчас же – лошадь-то нашли?

– Договорено было с Оллилой – у других-то в этих местах и просить не стоит… Немедленно и отправлюсь – может, покуда хозяйка сможет побыть тут, на всякий случай – а то ведь Альвийны нет дома, хотя я и толковал с ней об этом…

– Да отправляйтесь же!

Солнце склонялось к горизонту, но вечера были еще светлыми, хотя оттенки их красок после Иванова дня изменились. Промозглая сырость царила в той части дороги, которая пролегала в низине, заросшей смешанным лесом, и выходила на болотистый луг. Ялмари Сюрьямяки шагал стремительно, – так стремительно, что в сравнении с его обычной манерой двигаться это бросалось в глаза. Его сознание было в странно-невинном и чистом. Такое он испытывал всегда, когда должно было произойти какое-нибудь важное событие его жизни. И это никак не менялось с возрастом. Так было, когда двенадцатилетним мальчишкой Ялмари стоял и смотрел, как гроб с матерью опускали по посеревшим, облепленным глиной доскам куда-то вниз, в выкопанную в земле яму, где уже были два других, похожих на материн, гроба, один из них – совсем маленький. Там, на погосте, суетились чужие люди, которые одновременно так бы изучали их – отца, Ялмари, Лайну и Вихтори, – мол, как они ведут себя тут… Точно так же настроились его чувства, когда он стоял рядом с Хильей под венцом… Как далеко остались все те заботы, которые были у них с Хильей тогда и к которым позже пришлось вновь вернуться. Сильнее всего угнетало, когда они стояли в церкви перед пастором, нечто такое, что будь бы это и сейчас, он испытывал бы жуткую неловкость… Пастор говорил о Боге, и при этом как бы сам превращался в олицетворение Бога, но тогда не мог он знать… И когда родился их с Хильей первенец – девочка, которая вскоре умерла, – у Ялмари было точно такое же чувство. То, что родился по-настоящему живой ребенок – это было как бы чересчур для тогдашней их полноты жизни… Последовавшая затем смерть отца казалась уже каким-то вовсе второстепенным событием.

Но сейчас в голове его опять, как прежде, начинался шипучий гул, словно всяческие предчувствия все время что-то нашептывали на ухо. Какая-то большая птица встревоженно перелетела через дорогу, небо на юге было ужасающе свинцовым, и это нельзя было назвать тучами, пока не взошла луна – полная, круглая, красноватая, с привычными синеватыми обручами вокруг нее. Луна взошла над долиной Паханоя и поглядывала оттуда словно бы украдкой и явно показывая, что не собирается всходить очень высоко, а поднялась лишь настолько, чтобы видеть, как шагает этот сильно встревоженный человек.

Ялмари пришел в Оллилу, но там не оказалось дома ни одного мужчины.

– Видать, у Сюрьямяки нынче спешка, – сказала бледнолицая и уже переставшая ходить на танцы скотница, в одиночестве занимавшаяся чем-то на большой кухне, служившей одновременно и людской. – Нет никого дома-то, они еще утром уехали к свекру со свекровью, а оттуда они никогда раньше полуночи не возвращались. Но вы же тут все знаете – где и что. Кобыла там, на выгоне Мююлюнийту.

Ялмари уже хватал развешанную на стене сарая упряжь, но вся она, похоже, была как-то не в порядке; нашлась одна сбруя вроде бы годная, но и у этой не хватало пряжки на подуздке. Оставалось попробовать подвязать чем-то, чтобы ремень не болтался.

Попробовать-то можно… После того, как будет кого взнуздать. Ведь Сюрьямяки знал, что старая кобыла Оллилы так запросто не дается, мужчины поплоше, бывало, ловили вдвоем, растянув веревку, он же надеялся, что справится теперь и сам. Но… Кобыла лишь пряла ушами, ловко избегала попыток человека поймать ее и не поддавалась на его хитрости. Ялмари негромко бранился, и та нешуточная тревога, то длившееся неделями ожидание напряженного момента упорно не покидали его сознания, держались в голове и слышались в шуме пульсации крови – шшех!.. шшех!.. «Никакой черт мне не поможет, если я не поймаю эту скотину!» Шшех!.. шшех!.. шшех!.. Он уже был рядом с ее боком и почти дотянулся, чтобы схватить ее за гриву, но… чуть не получил удар задними ногами, когда она взбрыкнула всем крупом так, что ему пришлось отскочить. А она уже словно бы в насмешку пощипывала травку в другом конце выгона, но стоило мужчине хоть немного приблизиться к ней, она опять пустилась в пляс, словно победительница конкурса танцев. «Ох, Господи, помоги! Господи, помоги!» – твердил взволнованный и спешащий мужчина тихо, как молится изнуренный болезнью человек. «Ах ты, сатана!» – заорал он в отчаянии и побежал со всех ног к этой скотине, которая, казалось, издевается, дразнит его. Смотреть на это со стороны было бы забавно, но за этим безумным состязанием наблюдала лишь полная луна, поднявшаяся еще немного повыше над тем мрачным, зловещим свинцовым фоном как бы специально, чтобы получше видеть все происходящее.

Ялмари – наивным и беспомощным мальчишкой – бегал, тяжело дыша, иногда лишь останавливаясь, чтобы попытаться осознать происходящее. Ни на кого другого надеяться не приходилось, что же делать, если он так и не поймает эту лошадь? И опять срывается с его губ похожая на плач и молитву брань, когда он, перейдя с бега на быстрый шаг, следует за приплясывающей, дразнящейся кобылой. А та продолжала свое. Но теперь уже вовсе не подпускала к себе пытавшегося догнать ее человека, а сразу же удалялась, ритмично виляя крупом.

Так продолжалось, пока кобыла внезапно не заржала и не пустилась во всю прыть к воротам. Там стояла, протянув руку к кобыле, Эмми – та бледнолицая скотница Оллилы. Казалось, лошадь уже не сможет замедлить бег и неизбежно собьет женщину. Но именно в последний момент, вытянув прямые передние ноги вперед и заскользив, будто на санях, она остановилась как вкопанная, замерла перед Эмми и принялась слизывать куски хлеба с ее ладони. Сюрьямяки смог свободно подойти к кобыле и надеть на нее уздечку, а кобыла при этом вовсе не обращала на него никакого внимания.

– Долго ли умеючи, – сказала Эмми, прибавив еще, что, мол, с удовольствием продолжала бы смотреть, как кобыла танцует с Сюрьямяки, но поскольку знает, что дело касается Хильи, то пришлось помочь остановить эту клячу.

10

Свернув в субботу во двор усадьбы Телиранта, Арвид, еще не остановившись, заметил, что одно окошко в первом этаже распахнулось, грациозная женская рука придержала его и в оконном проеме показалось весьма знакомое лицо. Видны были коричневые локоны, подправляемые другой рукой, и вся фигура в летнем платье, которая вдруг застыла в безмолвной позе, выражавшей больше, чем восклицание. Но эта фигура быстро исчезла из окна – и из двери веранды выбежала во двор навстречу прибывшему Хелка, с которой он и был знаком.

Платье Хелки, конечно же, сразу бросилось в глаза Арвиду, ибо было совершенно непохоже на то, в каком она была, когда они виделись в последний раз в городе. То был вечерний туалет, а это легкое, цветастое, летнее платье, гораздо лучше позволявшее представить себе тело его владелицы во всей его гибкости…

В тот раз он, Арвид, сначала видел из машины спешащие к двери дома красные, золотистые, белые, зеленоватые туфельки, поднимавшиеся с уличного тротуара по ступенькам и исчезавшие между двумя белыми колоннами. Затем, уже войдя в дом, он видел и то, к чему туфельки были как бы коротким двустрочным эпиграфом. Но одни увиденные из машины туфельки запомнились Арвиду. Потом в зале он сразу же узнал их. Позже с бокалом коктейля в руке он словами и глазами говорил об этом барышне Хелке, и кое-кто из гостей мог со стороны заметить на лицах их обоих выражение, не столь уж обычное для подобной ситуации, но тут к ним подошла хозяйка дома, чтобы напомнить об обещании, которое дал каждый из них… Итак, затем, попозже, когда вечер будет в разгаре…

И вот теперь эта барышня выбежала ему навстречу, стремительно-легкая, загорелая. Заставила ли его душу встрепенуться непохожесть или, может быть, именно сходство? Хелка тогда аккомпанировала безупречно, хотя Арвид и позволил скрипке немного подразнить ее: когда вечер был давно в разгаре и они оказались в дальней гостиной вдвоем, чтобы немного посовещаться… Арвид вспомнил, как аккомпаниаторша в конце их совместного выступления убыстрением ритма и аккордами немного отомстила ему… Позже они беседовали вдвоем в библиотеке, в полусвете настольной лампы с пожелтевшим абажуром. Там-то невзначай, полусловом и было как бы заключено то соглашение, которое он теперь и выполнял. Впрочем, это была слишком зыбкая основа, чтобы вот так завернуть во двор, где никогда раньше не бывал, – дело казалось весьма рискованным. Однако же прибывшего встретил тут взгляд, который словно бы открывал ему дверь, бежал навстречу, почти обнимал. Такой же взгляд, сопровождаемый кивком, бросила на него Хелка тогда, выходя перед ним из библиотеки; это выглядело знаком согласия и было именно им. Теперь это получило подтверждение.

– Бааб! Вот тот гость, о котором я как-то говорила.

Арвид видел профиль Хелки: висок, двигающиеся в разговоре губы, зубы, видел все это здесь, во дворе деревенской усадьбы, в сиянии летнего дня – затем он увидел в боковой двери немного ссутулившуюся старую женщину, которая после сообщения Хелки двинулась ему навстречу, подняла руку, чтобы пожать руку молодого человека, и сказала:

– Добро пожаловать.

Затем старая хозяйка пошла впереди него к парадному входу. Она двигалась так медленно, что Арвид успел хорошо оглядеться вокруг, удостовериться, сколь велик дом, взглянуть на пейзаж. На Хелку он больше не смотрел, и они ничего больше не говорили друг другу. Старая хозяйка и солнечное сияние объединяли их.

Вскоре у Хелки нашлась причина исчезнуть из поля зрения гостя: ведь ей надо помочь бабушке.

– В деревне гостя всегда сначала бросают одного, – сказала старая хозяйка, зайдя за чем-то в залу, где оставили Арвида.

Но вскоре гость начал приобщаться к духу усадьбы, знакомясь с обитателями хозяйской половины. Знакомство это происходило вне дома, на воздухе. Жизнь во дворе, по мере того как дело шло к вечеру, оживлялась: появилось стадо, батраки, служанки, упоминали о сауне, об амбаре, о посещении завтра церкви.

Субботний день шел к вечеру. Арвиду было хорошо, он видел Хелку, и это было замечательно, хотя она лишь мелькала. Однажды она кивнула ему из двери кухни. На ней тогда был большой белый передник.

11

Насчет того, что пора спать, особо не говорилось, да в такое время года, в этих краях, здесь и в таком возрасте – никто о сне и не думает. Арвиду-гостю было постелено в крайней угловой комнатке постройки, остававшейся владением старой хозяйки. Пустая зала, где пахло некрашеным деревом и холодной кафельной печью, отделяла эту комнатку от той части жилья, которой действительно пользовалась старая хозяйка и где спала Хелка.

Часы показывали уже за полночь, когда гость еще тихонько, крадучись, двигался по зале. Это было просторное помещение, в боковых стенах которого имелось по два окна, и на них, как и на других окнах этой постройки, висели уже многие недели в девственной неприкосновенности жестко накрахмаленные кружевные занавески. А в обеих торцовых стенах залы было по две двери. Одна из дверей вела в широкую прихожую, оттуда можно было выйти на дощатую, забавно вздрагивающую под ногами остекленную веранду, где среди десятков маленьких оконных квадратиков там и сям в определенном порядке были вставлены голубые и кроваво-красные стекла. Если в доме все спали, то гость, послонявшись по зале, мог бы выйти еще и во двор так, что этого ниоткуда нельзя было бы заметить.

Очень тихо приоткрылась дверь из прихожей, и в проеме показалась чья-то фигура. Было настолько сумрачно, что находящемуся в зале пришлось напрягать зрение, чтобы узнать ее.

– Не спится?

– Спать что-то еще не хочется.

Спрашивающая остановилась там, в дверях, откуда и задала свой вопрос. Очень осторожно она оперлась о дверной косяк. Теперь она опять была как-то по-новому освещена, и в позе ее было что-то новое. Предписанное судьбой для этих двух молодых людей исполнялось с той нежностью и легкостью, какая присуща силам добра. С каждым словом и движением происходящее становилось все серьезнее. Барышня стояла там, на пороге. На пороге, но так, что полуоткрытая дверь была уже у нее за спиной. Дверь открывалась в ту сторону, откуда она пришла.

Свое «спать что-то еще не хочется» молодой мужчина произнес со странной серьезностью. Он немного приблизился к барышне, но сделал это как бы невзначай, его внимание, казалось, поглощено очарованием летней ночи за окнами. Он глядел в окна по обеим сторонам залы, словно бы усердно воспринимая и отдаваясь тому, что видно как с южной стороны, так и с северной.

– Кто же сможет уснуть, когда такая атмосфера, такие прозрачные сумерки, а колдовские привидения подстерегают повсюду вокруг и голоса их столь низки и столь высоки, что их мелодию ухом и не услышишь.

– Откуда же вы знаете, что она звучит?

– Вижу это в ваших глазах. Ведь вы однажды уже аккомпанировали мне прежде.

Слова, произнесенные молодым человеком, казались ощутимы, будто легкое прикосновение… аккомпанемент… беззвучная мелодия уже звучала. Девушка чувствовала, что опять оказалась во власти этой мелодии, как тогда, зимой, аккомпанируя ему… В этот миг она с особым стеснением вспомнила то их совместное музицирование – как скрипка, казалось, приближалась к самому ее уху и говорила в него такое, что, будь это выражено обычными человеческими словами… и действием… то… Она прилагала усилия, брала аккорды с отчаянной силой, но, несмотря на это, окончание игры показалось ей лишь долгим, нескончаемым пианиссимо, к которому вела мелодия. Ей казалось, что, встав из-за рояля, она уже не была прежней. И затем в библиотеке… она помнила даже расположение там всех вещей.

И вот тот же человек, тот самый мужчина здесь, и сейчас его мелодия действует на нее так же, звуча под сурдинку, и что прелестнее всего – вокруг нет посторонних. Но чем был весь сегодняшний день? Ничем иным, как подготовкой к этому. Было ли в нем хоть что-нибудь, самое ничтожное, случайно мелькнувшая мысль, слово или действие, которые не были бы неостановимыми приготовлениями к этому? Были ли во всей жизни иные мысли, слова, поступки, кроме ведущих к этому… в жизни… Та-ак, но это же… есть… был… Он – он, на правом локте которого так прелестно лежат уже ее пальцы, когда они оба смотрят в окно, на эту ночь… Один профиль на фоне другого, будто четкий, светлый, двойной рельеф, фоном которому служит «чарующий призрак ясных сумерек», как сказал поэт, та северная летняя ночь, не умеющая пользоваться словами… Здесь он… любимый человек… мужчина… тот, у кого днем было какое-то имя, а теперь ничего… тот, для которого где-то там, вне этой залы, существовала какая-то «профессия», к которой он как раз и готовился, упражняясь в то же время в музицировании… о-ох, ничего нет… ничегошеньки… только это. Это удивительное, почти беспамятно-обморочное состояние.

* * *

Ничего не поделаешь – солнце появилось снова. И весь двор таинственно зарозовел, но самым колдовским было, пожалуй, то, что кое-какие места, которые принято было считать всегда самыми солнечными, сейчас оказались как бы в тени, а высветлялись все больше совсем необычные места. Посиделки вчерашнего вечера – где они были? Неужели в этом дворе? – Как же я попала сюда? – Каким чудом? – Благодаря каким происшествиям? – Мы все еще не спим. И никто не знает об этом…

– Спокойной ночи.

Это было произнесено в такой момент, что у другого не было возможности ответить словами. Теперь в пахнущей старым деревом и чистыми тканями зале, где было обвенчано много невест, воцарилась на долгое мгновение полнейшая неподвижность. Затем послышались осторожные шаги, и две двери одновременно закрылись. День угрожал – угрожал так, что они – даже не дожидаясь, чтобы сон напомнил им о себе, вдруг как бы очнулись, сообразили, кто они такие, вспомнили, кого как зовут – все то…

И все же сон успел еще задернуть между ними занавес – чтобы открыть его снова с наступлением дня для новых подтверждающих все событий.

12

Воскресное утро неторопливо, гостю тоже можно подольше оставаться в постели, как и хозяевам. Арвид выглянул в окно на двор, – устойчивая, сухая ясная погода казалась вроде бы незаслуженной. Было то самое утро, зарождение которого уже видели те, кто давеча бодрствовал и любовался на рассвете странным расположением света и тени во дворе. Но сейчас все снова стало так, как вчера днем. Только у девушки-прислуги – белоснежный передник, и в улыбке ее был ясный воскресный оттенок, когда она ответила на утреннее приветствие старого Ману, пришедшего повидаться с хозяином.

В это воскресное утро барышня Хелка спала дольше всех в доме. Хозяин, Арвид и еще какие-то мужчины сходили поплавать, с удовольствием позавтракали и – скрывая, что наслаждаются прекрасным воскресным утром, – отправились удостовериться, в каком состоянии рожь. Большая часть колосьев уже пожелтела, пыльца с тычинок улетела со слабым ветром какого-то прекрасного утра, но у некоторых колосьев нижняя часть еще была темной, если смотреть против света, и ждала еще, что пыльца сделает свое дело, если когда-нибудь еще сможет попасть туда… Но с самого начала утра главным было то переливающееся, искрящееся солнечное сияние, которое, казалось, и впрямь отгоняет самый воздух от своего пути, чтобы все живое – травы, бабочки, люди – дышало одним только им, солнечным сиянием. Находящиеся в усадьбе люди собрались сюда из разных мест, но всех их безусловно объединяло погожее безоблачное утро.

Наконец проснулась и барышня Хелка, вернее, ее разбудили. Разбудило ее пение – да, серенада во дворе деревенского дома в десять часов утра, в воскресенье! На сей раз звуки вторглись в уши, как в иное утро – свет в глаза. Певцы были тут же вознаграждены: занавески чуть раздвинулись, и они увидели милую всем им – каждому по-своему – голову, мягкие коричневые локоны, большие светло-коричневые ирисы глаз, подбородок и ямочку улыбки в уголке рта.

Своих лиц певцы не видели, но та, кому предназначалась серенада, видела их. Ух ты, как старательно ведет свою партию загорелый дядя, брат матери, какое милое у него выражение! Видно, что он как бы вновь переживает свою молодость. Молодые парни-практиканты оба стараются петь серьезно и деловито, но в некоторых местах их пение заставляет хозяина и Арвида обмениваться быстрыми многозначительными взглядами. Хелка смотрит, и в глазах ее на совсем коротенькое мгновение задерживается теплый, глубокий отсвет.

Голова, показавшаяся меж занавесок, кивает, певцы видят это, и затем сбоку появляется кисть руки и локоть, будто на подоконник поставили подсвечник. Когда пение окончилось, каждый из певцов был награжден брошенным на него взглядом, при этом губы находившейся в доме забавно прижимались к стеклу. Случайно проходившая там хозяйка, бросив косой взгляд на певцов, сказала:

– Ого, какой успех имеет эта Хелка.

И хозяйка позвала всех завтракать, кто когда успеет.

13

Снова все собрались вместе – то было общение, при котором все скрыто и, однако же, все явно. Барышня Хелка, похоже, принимала деятельное участие в приготовлениях к завтраку, она лишь весело кивнула Арвиду, гостю, будто и не видела его после вчерашних общих посиделок во дворе. А бабуся облачилась в воскресное платье. И завела разговор о ласточках:

– Не могу уразуметь, но сколько живу в этом доме, всегда тут одни и те же гнезда. Я уже помню их шестьдесят с лишним лет.

– Они, стало быть, твои ровесники, – заметил хозяин.

Дом, и двор, и все хозяйство было старое и находилось во владении одного и того же рода. Этого коснулся разговор за столом и во время обеда, когда сидели кто где маленькими группками. Барышня Хелка объяснила, что земля, принадлежащая ее роду, на самом деле не тут, а там, в стороне Пахаллаоя, и она даже ходит туда каждым летом, но в этот приезд еще не ходила. Сегодня ведь прекрасная погода, можно бы и сходить.

– А меня с собой не возьмешь?

Все заметили, что Хелка и гость сегодня говорят друг другу «ты», но никто сегодня не был свидетелем того, чтобы они договаривались об этом, вчера же вечером, расставаясь, они были еще на «вы». Если кто-то, скорее всего из младших членов общества, и собирался было напроситься Хелке в попутчики, то теперь, после вопроса, заданного гостем, стало понятно, что это неуместно.