Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Силья накрывает на стол проворнее, чем обычно. Затем, окинув стол немного рассеянным взглядом, смотрит на отца, как обычно, мол, можно начинать. Отец, подойдя, тоже смотрит на стол, перед тем как сесть, потом переводит взгляд на дочь и спрашивает, как-то напряженно улыбаясь:

– А хлеба ты мне не дашь?

Это было и впрямь удивительное воскресенье – во всей красоте и яркости. Да еще то, что Силье и Кусте пришлось говорить друг другу такое. У девушки был почти виноватый вид, когда она поставила лукошко с хлебом перед отцом.

За столом Куста непременно всегда немного разглагольствовал, даже если при этом присутствовал лишь один-единственный слушатель. Такая же привычка была у его отца. Куста унаследовал ее вместе с Салмелусом. За столом в большом хозяйстве разговор легко переходил в гвалт, если хозяин не понижал тон, подавая пример. Вот и Силья была привычна к тому, что отец за едой всегда вел с нею этакие разговоры вообще, которые непосредственно не касались дел в хозяйстве. При этом он обычно высказывал и некоторые соображения о людях и событиях в округе. Возьмись Силья обдумывать отцовские застольные высказывания, она не смогла бы припомнить ни одного такого, которое вызвало бы у нее неприятное чувство. Наоборот, частенько они нравились ей и даже иной раз вызывали своего рода легкое восхищение отцом, и тогда она смотрела на него сбоку, наблюдая за ним так, чтобы он этого не замечал.

Теперь же, за все время, пока отец ел, ни слова от него не было слышно. Похоже, он не был ни рассержен, ни недоволен, а просто находился в глубокой задумчивости, как бы витал в мыслях где-то далеко. Силья лишь присутствовала при сем и напрягала внимание, чтобы больше не позволить за столом никакой промашки. Куста собирался было сказать: «Она, слыхать, уже по ночам маленько шляется», но промолчал, поскольку не знал этого абсолютно точно и наверняка. Закончив еду, он сказал лишь:

– Поешь теперь, золотко, и сама.

И эта фраза не была обычной в их обиходе. Несмотря на заботливый тон, она произвела на Силью удручающее впечатление, словно бы произнесенная очень слабым больным человеком. И Силье было не до еды, покуда отец не встал из-за стола и пошел к кровати, чтобы, как всегда, вздремнуть после обеда.

Время было уже за полдень. И солнце светило все так же ярко, спокойно и неотразимо действовало на всю живую и неживую природу. По-своему оно привлекательно и радует людей любого возраста. Солнце – самое светило – равно и символ, и движущая сила одинаково для всех людских влечений и страстей.

Отец – Куста еще лежал на кровати, когда Силья поела, и он услышал, как она сказала:

– Я бы сходила ненадолго в Микколу.

Там, в Микколе, и жила давешняя девушка. Куста ничего не мог сказать на это, молчание его тянулось неестественно долго.

– Сама уж смотри, чтобы не опоздать на пароход, а то ведь придется идти пешком, – сказал Куста.

– Ну да, – услышал он ответ дочери, произнесенный немного неуверенно.

Дочка ушла, и отец опять остался один в залитой солнечным светом избе. Он все еще лежал на кровати, и невысказанные мысли сгущались, неожиданно сильно меняя его настроение.

Прелестное воскресенье все продолжалось. Еще несколько часов после обеда оно сильное и счастливое. Прохожие, встречая друг друга на дороге, доброжелательно истолковывают это друг другу.

Силья провела в Микколе всю середину дня. Куста сам сварил кофе, ожидая ее. Затем он увидел дочку, медленно идущую по дороге и помахивающую веткой цветущей черемухи. Оставалось часа два до прибытия парохода. И затем отцу предстояло опять на неделю остаться в одиночестве, а дочери отправиться обратно в деревню, где церковь, – готовиться к предстоящей в Иванов день конфирмации.

Конфирмация – прекрасное время для каждого, хотя Силье и не дано предстать именно перед тем алтарем, перед которым несколько поколений ее предков с торжественной чистотой в душе ждали причаститься тех удивительных даров – хлеба и вина, ощутить их на своих губах. То было в другом приходе, ведь семейство Салмелус переселилось в чужую округу.

Можно было бы полагать, что у старого Кусты настроение сейчас возвышенное и праздничное. Но он, прежде всего, чувствует странное замешательство, особенно нынче, когда Силья дома. И он не в силах понять, в чем тут причина. Ведь дочка такая же красивая и столь же светла лицом, как и прежде, вежлива и спокойна. А если она и пошла ненадолго в гости, так что в этом удивительного, не обязана же она весь прекрасный воскресный день просидеть в избе, когда у нее свободное время. И другой сверстницы, кроме этой дочки Микколы, у Сильи по соседству нет. Да и, по правде говоря, Куста о той девушке ничего толком не знает. Слышал ненароком лишь две – три фразы, только и всего. И то, что Силья, дочка, прекрасной летней ночью несколько задержалась за пределами родного двора, не имело иной причины, кроме девичьего мечтательного настроения. Известное дело, ребенок здесь, в уединении, хочет немного поразмыслить о том, что старательно пробуждал в ней поп своими речами целую неделю.

И однако же прочные отношения, сложившиеся между этим отцом и дочерью, оказались как-то нарушены.

Не впервой было отцу Кусте самому варить кофе и накрывать на стол. Силья видела это много раз, даже став уже большой, когда ей случалось захворать. Куста и тогда не звал из деревни женщин на помощь, а оставлял свои дела и весьма умело управлялся по кухне сам. Но на сей раз, вернувшись из гостей, войдя в избу, заполненную ароматом сваренного только что кофе, и увидав отца, ставившего на стол чашки, Силья, как и утром, испытала неловкость, только теперь ощущение этого было немного слабее, словно легкое касание. И отец выглядел странно старым, до сих пор Силья никогда не связывала старость со своим отцом. Нечто подобное жалости шевельнулось в душе девушки. И она поспешно сама взялась накрывать на стол.

Сегодняшний отъезд Сильи в конфирмационную школу казался гораздо более радостным, чем тот, неделю назад, когда она ехала туда впервые. Тогда было бодрое утро понедельника, и Куста сам отвез ее на лошади, поскольку пароход по утрам в том направлении не ходил. В первый раз Силье было боязно уезжать из дому, она страшилась оказаться среди многих незнакомых людей. Но теперь она ждала отъезда с таким нетерпением, что ей даже было неловко, к тому же очень приятно и интересно попасть на пароход, где будет еще несколько девушек из тех дальних деревень, что лежат в той стороне, откуда приплыл ночью на лодке тот молодой гребец… Приятным виделось и ожидание вечера: двор дома, где она квартировала, был большим и ровным, покрытым травой, и там, она слыхала, собиралась воскресными вечерами, чтобы повеселиться, молодежь с ближайших хуторов…

Куста сидел молча, наблюдая за сборами дочери. И слышал, как девушка даже тихонько напевает. Мелодия напоминала духовное песнопение, может быть, даже хорал, во всяком случае что-то церковное. Девушка собиралась, мурлыча себе под нос, но ни разу при этом не взглянула на отца, пока, ища что-то, не спросила у него о чем-то совсем обычном, будто открыла дверь праздничной горницы своей души и крикнула оттуда какое-то распоряжение в людскую. Тогда-то она и взглянула на отца, взглянула без смущения, даже деловито и как бы в спешке. Ее глаза встретились с отцовскими, и глаза этого старого человека были такими, что она уставилась прямо в их зрачки, не смогла сразу оторваться от них… Отец словно бы и не слыхал ее вопроса, настолько чуждо поблескивали его глаза; он взглядом как бы задавал свой, иной и более значительный вопрос…

Отец встал и пошел к кровати.

– Что-то меня мутит, – сказал он. – Есть у нас вода?

Силья враз прервала свои сборы и быстро подошла к ведру. Оно было пустым. Девушка поспешила к колодцу. Куста остался в одиночестве.

Пожалуй, можно признать воздух в избе одним из виновников случившегося; Кусте казалось, будто этот воздух рассматривает его, будто воздух – какое-то существо, с которым ему теперь и придется иметь дело, а все остальное оставить. Чувствуя тошноту, он глядел на пол середины комнаты, и ему вспомнилось, как он однажды, давно, глядел вот также. Казалось, будто он глядит в раскрытую дверь салмелусской риги, там, в его бывшем родовом старинном имении, о котором он уже почти позабыл. Куста встал с кровати и первым делом поворотился к окну, рядом с которым висело зеркало. Почти безотчетно он посмотрел в него; он пс мог припомнить, когда в последний раз рассматривал столь внимательно свое сильно изменившееся лицо… Кто был тот мужчина, которого он теперь видел в зеркале? Ибо именно так выглядел тот, кто спросил однажды что-то насчет дел в хозяйстве, тогда, в последние дни своей жизни… и сопроводил свой вопрос огорченным взглядом – вот так передал своему молодому тогда сыну Кусте имение Салмелус его покойный отец Вихтори, который, казалось, глядел теперь оттуда, из зеркала. Такой же нос и очертания рта, а во взгляде – тот же вопрос и такая же досада. Что же теперь? Что скажет воздух в комнате и этот пол?

Силья! – она сейчас придет – и сразу же уедет. Нет, нет, теперь надо сдержаться, как бывало и прежде – в разных случаях на протяжении жизни…

Дочка молча внесла ведро, поставила на место и затем посмотрела на отца: отец – с болезненным румянцем на щеках – подошел, взял черпак и напился.

– Не пора ли тебе уже, золотко? – спросил он, кладя черпак на место.

Опять прозвучало это «золотко», давно забытое слово, употребленное отцом сегодня уже вдругорядь. Днем она пошла в гости и задержалась там, множество впечатлений от неба, земли, взглядов и слов людей заставили девушку позабыть о той, угнетавшей ее сегодня утром в отцовской избе атмосфере, от которой она неосознанно и пыталась было убежать, но теперь гнетущее чувство неловкости, наоборот, усилилось. Ведь только что отец сказал, что ему худо, нездоровится. В этом слышалось что-то стариковское, а старость – такое понятие, которое в сознании Сильи не связывалось с отцом. Она смотрела теперь на него как на приближающееся несчастье, от которого уже невозможно спастись бегством. Отец заметил раньше, чем она сама, что по щекам ее текут слезы.

– Не тревожься, Силья-золотко, – сказал Куста, – это пройдет. Смотри только, чтобы не опоздать на пароход.

Волнение, охватившее Силью, настолько растрогало Кусту, что он совершенно позабыл о своем состоянии, в оставшиеся ему мгновения телу пришлось жить отдельно от души. Силье нора было уходить, с минуты на минуту нос парохода мог показаться из-за оконечности самого южного мыса. И Куста отправился провожать дочь, добрел вместе с нею до шоссе. Там он остался, стоял и глядел, как уходило его единственное дитя, которого он уже не мог остановить. Было воскресенье, предвечерье, начало лета, молоденькая девушка красиво ступала по дороге, а старик отец, стоя там, где начиналась дорога, глядел, как дочь удаляется плавной походкой. Он увидел, что вдали на шоссе вышла еще какая-то девушка и бодро зашагала рядом с Сильей. Вскоре им встретились два парня, Куста различил их фигуры. Парни остановились, остановились и девушки. Затем парни тоже пошли в сторону причала. Все это Куста успел увидеть, прежде чем вернулся в избу. Да, домой он вернуться успел, был кто-то, кто видел и мог позже утверждать, что старик Салмелус вошел в свою избу, где его вскоре обнаружили мертвым. Также, как нашли мертвым его отца в риге их родового имения.

Силья успела уже некоторое время побыть в доме, где квартировала, и даже поиграть там на дворе, когда весть об отце достигла ее. Парнишка, помогавший продавцу в лавке, пришел сообщить ей об этом, он говорил складно, как привык говорить через прилавок. В тот же миг Сильей овладело чувство вины, будто она бросила отца умирать там, в конце дороги, ведущей к дому, хотя и не знала, там ли это случилось. Она глядела на окружающих ее людей с изумлением, словно они, веселясь здесь с нею, уже тогда знали обо всем. И парнишке из лавки, похоже, некуда спешить. Да и все они, кажется, только и ждут, чтобы она ушла и они смогли бы продолжать разучивать новый танец, который Силья успела уже разучить, она знала и мелодию, и даже слова песенки, под которую его танцуют.

Не нашлось никого, кто мог бы посоветовать Силье, что ей нужно делать. Квартирная ее хозяйка, похоже, была больше озабочена чем-то другим, чем смертью отца этой девочки из конфирмационной школы. Женщина не знала толком, зажиточен ли был покойник и как будет с платой за квартиру… И очевидно, она обсуждала это с хозяином, мужем своим.

Дорога из деревни домой представлялась Силье почти жуткой, да и вечер был уже поздний, но все же она пошла. Пошла, не сказав никому ни слова. Квартирная хозяйка могла лишь строить догадки и утешать себя тем, что девушка ну никак не могла пуститься в такой путь, не завершив конфирмационную школу.

Силья брела по дороге. Еще продолжался воскресный вечер, и на окраинах деревень стояли группками парни, они весело и беззастенчиво поглядывали на идущую мимо девушку. Правда, никто из них особенно не пытался приставать к ней, странное выражение ее лица останавливало их, хотя дразнить беззащитных доставляет таким парням большое удовольствие.

Было уже около десяти вечера, когда Силья опять оказалась на том же самом месте на дороге, где в послеобеденную пору она рассталась с отцом. И она невольно остановилась там, будто лишь теперь поняв, в чем дело. Ведь она пустилась в эту долгую дорогу обратно домой, словно лишь желая опровергнуть то, что сказал ей там, во дворе у Кякеля, парень из лавки. Но теперь, когда ей оставалось пройти совсем немного – от шоссе до дома, остановка была уже как бы признанием случившегося.

Войдя во двор, Силья заметила, что дверь заперта снаружи, а подойдя к окну, увидела, что занавески задернуты изнутри. Правда, между ними оставалась узкая щель, но в нее ничего нельзя было разглядеть. Беспредельная тишина – ни лодки на озере, ни путника на дороге. Далеко отлетели и мечтательность вчерашнего вечера, и сегодняшнее солнечно-радостное настроение, какое было у нее днем.

К дому не спеша приближался хозяин Миккола. Он уже издали увидел Силью, но все же не ускорил шага. Он шагал спокойно, а Силья, не прошедшая еще конфирмации девчонка, стояла бледная в воротах родного двора, опустевшего и даже как-то похолодевшего этим поздним вечером.

– Вот так тут получилось, деточка, – едва ты успела уехать, как… – Вообще-то Миккола был весьма суровым мужчиной, но теперь он обращался к этой девушке ласковым тоном, подробно рассказывая, как узнали о случившемся и что ему пришлось тут кое-что предпринять, положить покойника на стол и послать весть Силье.

Все быстрее удалялись в прошлое и давешние события здесь, и все, что было до этого, – детство. В теплой, прелестной ночи перволетья осиротевшую девушку обдал порыв холодного ветра жизни. Миккола говорил с ней, как с совершенно взрослым человеком, так с Сильей разговаривали впервые. Миккола сказал, что в дом он заходил не один, а сперва обзавелся свидетелем, чтобы потом не было никаких неясностей. Рассказывая все это, он отпер дверь и первым вступил в сумеречную избу.

За ним вошла в комнату и Силья. Вокруг покойника царила полнейшая застывшая тишина. Занавески на окнах были задернуты, и сначала Силья не заметила, где… Миккола подошел к большому столу.

– Мы подняли его сюда, на стол, он ведь упал тут рядом, подумали, что… – сказал Миккола, потом пошел к окну, раздвинул занавески и остался стоять там, в отдалении.

Силья опять увидела нижнюю часть отцовского подбородка, дуги ноздрей и глазные впадины точно так же, как раньше, в запомнившиеся ей мгновения. Глаза покойника были чуть приоткрыты, так нередко бывало и прежде, когда отец лежал на кровати, а Силья тихонько занималась чем-нибудь или говорила нечто такое, что не требовало обязательного ответа. И теперь этот немногословный мужчина лежал здесь, и на лице его застыла последняя, едва заметная улыбка, какой встречал он столь многие крутые жизненные повороты. Теперь он словно бы усмехался тому, что Силья и Миккола уставились на него, а может быть, даже и ждали, что он изменит позу. Нет, он не пошевелился – так и лежал там, на столе, на котором… Возможно, лишь сейчас все это наконец дошло до сознания Сильи, ибо только теперь она заплакала, разревелась, как маленький ребенок. Отец однажды, будучи в хорошем настроении, рассказал ей, что она, Силья, после переезда сюда спала в первый раз здесь, на этом же столе…

Суровый хозяин Миккола не мог ничего больше сказать и лишь потихоньку отодвигался ближе к двери, но еще вернулся и стал снова задергивать занавески на окнах.

– Закрою, чтобы не приходили заглядывать, хотя ему-то это все равно, но так как-то лучше, – пояснял Миккола в перерывах между стихавшими всхлипываниями Сильи. – Такое дело – ты небось заночуешь сегодня у нас, положим тебя рядом с Тююне, ведь не пойдешь же ты на ночь глядя туда, к церкви, и надо бы малость потолковать о похоронах, время-то теплое, – оно-то могу и я все сделать, если ты не хочешь, чтобы еще кто другой – деньги у покойника есть, хоронить за счет прихода его не требуется, уж это я знаю, – только не успел еще посмотреть, есть ли у него дома, сколько надо, но в банке-то имеется, да я могу пока и своих добавить…

Новые туфли Сильи намокли в траве – уже выпала роса. Слышались разнообразные ночные голоса летней природы, тянуло каким-то смрадом. Силья и хозяин Миккола – странная пара для такого времени – брели мимо сонных жилищ к хутору Миккола. В одном из дворов еще поджидала тихая, но любопытная бабенка, которая давеча, видя, как Миккола шел к избе Салмелуса, догадалась, в чем дело, и хотела увидеть и узнать, очень ли убивается девчонка, что отец вот так помер.

– Серьезная была, а плакать не плакала, когда шла тут мимо, – вернувшись в дом, рассказывала она мужу, лежавшему на кровати.

Когда пришли в Микколу, там еще не спали. Хозяйка и Тююне, с которой Силья давеча провела день, были в такой растерянности, что даже поздоровались с Сильей за руку, а Тююне говорила так странно, словно по писаному. Затем хотели хорошенько угостить Силью, но есть она не смогла: когда надо было жевать, у нее снова выступали на глазах слезы и во рту пересыхало. Тогда улеглись спать. Силью уложили рядом с Тююне.

И со сном сироте не повезло в эту первую сиротскую ночь. Тююне заснула почти сразу и во сне сильно металась, чем мешала спать делившей с нею постель Силье, у которой и вообще-то сон был очень чуткий. Досада на Тююне немного отвлекала Силью от того, вокруг чего все время крутились ее мысли. Тююне – крупная хозяйская дочь, – заснув, небрежно закинула ноги на хрупкую Силью, и они были такие тяжелые, что Силья еле выбралась из-под них, но тогда Тююне, повернувшись, навалилась на нее всем телом и крепко обняла, что-то сонно бормоча. В дыхании ее был легкий ночной запах. Раньше Силье не приходилось спать с кем-нибудь в одной кровати, разве что с отцом, да и то уже много лет назад. Лежа теперь без сна, она вспоминала, как вчера Тююне казалась ей самым близким человеком и как, радуясь этой душевной близости, она весь солнечный день ходила улыбаясь. И как по пути к причалу они встретили тех парней, и что сказала Тююне… И как расспрашивал ее и говорил что-то отец…

После этой ночи у Сильи не осталось ни малейшей привязанности к Тююне Миккола, которая чуть было не стала ее задушевной подружкой. И ей виделось, будто старый Куста Салмелус все стоит на развилке в начале дороги и указывает ей правильный путь.

Утром Силья, уставшая, отправилась обратно в конфирмационную школу, а Миккола принялся за устройство похорон и других дел, вызванных смертью человека, дел, в которых Силья, разумеется, не больно много смыслила..

Кусту похоронили в то же воскресенье, когда Силья конфирмовалась, но ни одно из этих событий не произвело на Силью особого впечатления и не задержалось в ее памяти надолго.

2. Дочь

Силья недолго прожила в Микколе, хотя хозяина Микколы и назначили ее опекуном, коль уж он с самого начала пришел на помощь этой девушке, оставшейся без защиты. Но не успела Силья после конфирмации провести в доме опекуна и недели, как хозяйки хуторов и другие бабы стали намекать, что, мол, Миккола хорошо устроился, получив на попечение такую выгодную сироту: имеет бесплатную служанку и ему еще за это платят попечительские деньги – вот ведь как! При этом желтозубые бабьи рты настолько приумножали скромное наследство Сильи, что вскоре можно было подумать, будто вообще существование хозяйства Миккола зависит от того, сумеет ли его хозяин исхитриться и прибрать к рукам наследство сироты – хм…

Это и послужило причиной того, что Миккола устроил Силью в маленькое старомодное хозяйство Нукари, где она была единственной служанкой. Хозяин Нукари не имел и постоянных батраков, а нанимал временных поденщиков, и таким там был тогда полоумный парнишка по имени Вяйно, которого в деревне прозвали «управляющим имением Нукари». Кровать Вяйно стояла в углу возле двери, а Сильи – в заднем углу. Иногда в вечерней темноте, когда оба уже лежали в своих кроватях, между ними случались весьма странные беседы. Вяйно – «управляющий» развивал свои взгляды на мир, и ничто не стесняло полет его мысли. Однажды он очень осторожно расспрашивал Силью о ее прежней жизни и сравнивал со своей. И затем, когда была пора уже погрузиться в сон, он завел разговор о женитьбе и интересовался у Сильи, не захочет ли она выйти за него, как только он, Вяйно, маленько разбогатеет. И хотя Силья еще не обрела полной уверенности в своих силах, какая есть у взрослых людей, она все же с легким сердцем сочла, что может не отвечать на такие вопросы. «Так, стало быть, выйдешь?» – послышалось еще из кровати у двери. «Поговорим завтра», – ответила Силья и шумно стала устраиваться спать. В тот же момент дверь открылась, и вошла хозяйка в ночной рубашке. «А теперь, Вяйно, прекрати болтовню, а то опять уписаешься в постель, раз так долго не спишь, а ты, Силья, не отвечай этому дурачку». Хозяйка вернулась к себе, а из кроватей слуг после этого не раздалось ни слова. Силья была довольна, что хозяйка сочла ее вполне разумным человеком. Она пожалела беднягу Вяйно, а перед тем как уснуть, немного и себя, вспомнила годы своего детства, время в конфирмационной школе и – с сокрушением – отца-покойника, чей образ уже немного затуманился, так что его уже нельзя было вызвать, сомкнув веки в ожидании сна. Лишь некоторые его позы, некоторые движения возникали перед ее внутренним взором – и тоща в сознании проносился легкий порыв досады, что не отец хозяин этого дома, где она лежит теперь; чтобы заснуть, ей пришлось набраться храбрости. Тихо вскрикнув и вздрогнув, девушка вдруг проснулась, поглядела на темные квадраты окон, услышала дыхание спящего Вяйно, вспомнила, где она, и затем вновь погрузилась в глубокий сон.

Какое-то время спустя, холодным ветреным осенним вечером Силья одна возвращалась из соседней деревни. Она загостилась там дольше, чем следовало, и когда наконец пустилась в путь, ее охватил неопределенный страх темноты, страх перед природой, немного похожий на тот, какой она испытала тогда, на льду озера, откуда ее спас отец. Между деревнями был лес, дорога спускалась в глубокую низину, шум ветра в кронах слышался высоко над головой путницы, словно там дышала темнота, как страшная огромная птица.

Ей показалось, будто отец как-то связан с этим дыханием темноты… Сирота заспешила по дороге и в самом мрачном месте, на пол пути, была почти в ужасе. Но по мере того как лес редел и приближались человеческие жилища, ее неопределенная подавленность сменилась столь же неопределенной, рвущейся наружу радостью.

Она попыталась запеть, чтобы побороть тот удаляющийся шум деревьев.

В гостях же было все, как и должно. Силью угостили кофе и обращались с нею, как со взрослым человеком. Находившийся там молодой мужчина, которого звали Оскари Тонттила, заговорил с нею, как парни заговаривают с девушками. Ведь ей шел семнадцатый год. Она вспомнила об этом, приближаясь к дому и напевая уже в голос.

Она вернулась в Нукари в хорошем настроении и застала всех живущих в доме за веселым разговором в большой людской, где была и хлебная печь. Возвращение Сильи домой получилось как бы заметным событием – она, вернувшись, была все еще явно разгорячена. Рассказать хозяйке о том, как она сходила в гости, нечего было и пытаться: в людской громко переговаривались и перебрасывались шутками. Среди прочих сидел какой-то полноватый краснолицый мужчина, на пальце у него красовалось кольцо с камушком, а на жилетке – толстая золотая цепь. Позже выяснилось, что это брат хозяина, который уже побывал в Америке и вскоре вновь отправлялся туда. Он вроде бы явился попрощаться.

Его звали Вилле, и он сделал вечер в этом обычно не очень-то уютном помещении весьма приятным. У него был немного резковатый голос, делавшийся во время пения пронзительно высоким, выше, чем у любой из женщин. Вилле и подбил других петь, даже соблазнил Вяйно пускать во все горло какие-то странные, перенятые у отца трели, – в нынешние времена это уже мало кто умеет, но трели вызывали хохоту всей компании, особенно в исполнении Вяйно. «Как пришел я в Раума Рантелли – был там бородатый Сантелли – у него спросил: где Хильма Хаммари – он отвел меня к ней в комнату». Уже и хозяин расчувствовался и продолжал: «Родом Хильма та из Турку-то – и не знала она о трауре – аж пятнадцать марок я потерял – когда рядом с той Хильмою ночь проспал». Хо-хо-хо – смеялись все, а Вяйно был очень горд, поскольку и хозяин пел ту же песню, что и он.

Вилле Нукари немало постранствовал, он хорошо знал людей – старых и молодых. Девушку Силью он счел очень хорошенькой, хотя еще слишком молодой и наивной. В этот веселый вечер он и словом и делом смог выказать Силье свое дружелюбие. Когда Вяйно после той песни принялся напевать какую-то танцевальную мелодию, гость подхватил Силью и танцевал с нею посреди людской. Они были единственной танцующей парой, и все глядели на них. Силья заметила, что полька у нее получается, и хотя Вяйно убыстрял мелодию, танцоры не сбились и под конец кружились как бешеные. Первым сбился сам Вяйно, и тогда Вилле высоко подбросил Силью, и танец кончился тем, что они оба плюхнулись на кровать. И рука Вилле какое-то мгновение вроде бы еще оставалась на талии девушки.

Вилле Нукари, однако же, ни в чем не зашел столь далеко, чтобы Силья начала сторониться его. Когда он на другой день, попрощавшись, уехал, Силье даже стало как-то его не хватать. Он спросил у Сильи, можно ли написать ей, и Силья ответила: «Чего же, пишите». Ничего другого она на это ответить не умела. В результате она получила несколько приятных писем, на которые и ответила. В одном из писем оказался носовой платочек из настоящего шелка, какого никто во всей деревне никогда и не видывал. Разумеется, Силья не догадалась сразу спрятать платочек, о нем стало известно. Это дало пищу для намеков; не слишком обычным было и то, что разменявший уже третий десяток и повидавший мир мужчина вот так пытался сблизиться с только что прошедшей конфирмацию девушкой, которая была еще совсем невинной.

Отношения с Вилле Нукари и стали впоследствии роковыми для Сильи, хотя у нее не было с ним никаких сердечных дел, как подозревали после присылки того платочка. Она скорее воспринимала Вилле как бы старшим родственником, относящимся к ней с симпатией. Когда позже с Сильей начал постепенно сближаться Оскари Тонттила, как обычно парень сближается с девушкой, Силья и представить себе не могла, что знакомство с Вилле Нукари и та переписка могут при этом что-нибудь значить. Да и Оскари – если он и вообще что такое слышал – по-видимому, не обращал на то никакого внимания. Он танцевал с Сильей и провожал ее домой с танцев, держа руку на талии девушки.

У каждого человека бывают в молодости такие эпизоды и даже целые цепочки событий, вспоминая о которых позже, в зрелом возрасте, он испытывает неприятное чувство. Не обязательно это дурные или какие-то постыдные поступки – если не считать иной мелкой кражи в раннем детстве или упрямого выдавания какой-нибудь небылицы за правду, – это всего лишь неприятные моменты, оставившие осадок в глубине души. И нет ничего особенного в том, что подобные душевные раны бывают связаны с ранним пробуждением чувств у существ разного пола. Пробуждение полового сознания не обходится порой без весьма странных, даже смехотворных подмен. И в большинстве случаев трудно сказать, кто был первым объектом любви того или иного человека.

Служа в Нукари, Силья водилась с Оскари Тонттилой, который был немного старше ее, в ту пору ему как раз должно было исполниться двадцать. Это был крупный светловолосый парень, не слишком-то разговорчивый, кроме разве что тех случаев, когда выпивка ударяла ему в голову; тогда он становился немного задиристым и охотно нарывался на ссоры по пустякам. Родители его жили на окраинных землях, в бобыльской избе; отец был обычным угрюмым и ширококостным мужиком в годах, мать – тоже довольно крупная баба, родившая более десяти детей. Дети разбредались по свету почти сразу же, как только оказывались в состоянии переступить порог, поскольку заработка старого Юсси не хватало. Правда, иногда дети заявлялись домой по пути с одного места работы на другое, теперь вот Оскари жил в родительской избе, найдя на какое-то время работу поблизости.

Оскари был по характеру довольно уравновешенным, чем в известной мере напоминал отца, на которого походил и немного грубоватой внешностью. Однажды, возвращаясь откуда-то с танцев, он набился Силье в провожатые, как уже не раз поступал в подобных обстоятельствах с другими девушками, которые вроде бы нисколько этого не стеснялись, а шли неподалеку одна от другой, опираясь на своих кавалеров. Силья тоже не сумела никак отказать Оскари. К тому же он много с нею и не говорил, только шел рядом и слегка сжимал ее руку. Шагая по дороге в сумерках, группа редела, и наконец, приближаясь к Нукари, они остались вдвоем. Тогда Оскари сделался разговорчивым. Странно сердечным и добрым голосом он расспрашивал Силью о будничных делах и рассказывал о том, что происходит в деревне. Он даже закурил папиросу. И так они дошли до угла дома Нукари, где Силья остановилась, чтобы попрощаться.

– А зайти в дом нельзя? – спросил Оскари все таким же дружелюбным тоном, словно дело между ними было уже улажено. Его вопрос даже рассмешил Силью.

– Нет, что ты, ухо хозяина там не дальше чем в двух саженях, а хозяйки – и того ближе.