Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

Да и что Оскари было там делать среди ночи-то, если бы и было можно!

Оскари, однако же, еще немного помедлил, посасывая папиросу – красный огонек долго не угасал, – переступал с ноги на ногу, но разговор больше не клеился. Это выглядело почти так, будто он еще чего-то ждет; уж не того ли, что кто-нибудь пройдет мимо и увидит их рядом? Ночь была совсем тихой, только лошадь громко фыркнула в конюшне Нукари. Лошадь словно бы подала некий знак – Оскари побрел к родительской избе, а Силья вошла в дом.

Так они привыкали друг к другу, и в округе привыкли к тому, что они возвращались с танцев вместе. Оскари уже держал руку на бедрах Сильи, и они шли весьма неторопливо, как и другие пары. И уже кое-кто из баб стал нашептывать про это хозяйке Нукари, но та уверяла, что по крайней мере к ним в дом ни Оскари Тонттила и никто другой из мужчин не приходил к Силье не то чтобы ночью, но и днем. «Да и она-то такая тихая и невинная, это же видно, – добавила хозяйка, – так что, думаю, она о мужчинах ничего такого и не знает». – «Никто за них поручиться не может, будь хоть какая молоденькая и невинная».

Поскольку в то время Оскари с другими девушками не водился, это давало каждому, в соответствии с его характером, повод для догадок и поддразнивания. Никто из парней больше и не пытался сблизиться с Сильей, а сама она жила еще в абсолютной девической непробужденности, даже когда два-три драгоценных года юности и прибавились к ее возрасту. Правда, в речах Вяйно, которые он адресовал Силье из своей кровати по вечерам в темноте, появилась горечь, и он пересказывал ей кое-какие слухи об Оскари Тонттиле. Сообщаемое Вяйно, однако же, касалось девушек и женщин, с которыми Оскари водился прежде, оно если и производило на Силью какое-то впечатление, то скорее положительное. Ей даже немного нравилось, что о парне, который провожает ее, говорили прежде в связи с другими девушками, а теперь в связи с нею, но не могли сказать ничего плохого.

Так прошли эти годы, но в их отношениях ничего не менялось, Силья лишь позволяла руке Оскари обнимать ее, когда они шли в сумерках, да иногда они встречались не только на танцах. Но теперь, если Силья и Оскари бывали вместе среди других девушек и парней, особенно на танцах, Оскари был более шумлив и разговорчив. Он отирался в компаниях и отпускал грубоватые шуточки, которые могли слышать и девушки, если хотели. Но затем сразу же, стоило ему остаться вдвоем с Сильей, он становился очень ласковым и в словах и в действиях. Однажды, будучи – или притворяясь – немного подвыпившим, он полез из-за Сильи в драку. Когда расходились с танцев, Оскари почему-то отстал, и сразу там же во дворе известный деревенский сердцеед поспешил занять его место рядом с Сильей и начал было в своей шутливой манере: «Неужто это мать моих будущих детей?» Но тут же к ним подоспел Оскари и резко положил конец таким шуточкам. «Да ты сам-то еще маменькин сынок, вот и держись за ее юбку, а то дядя тебя выпорет!» Парень на это успел спросить: «Что-о?» Оскари ответил: «А то» – и одним хорошим ударом сшиб краснобая в сугроб. Однако же на сей раз возвращение Сильи и Оскари с танцев было испорчено, поскольку дружки того парня с криками и гоготом еще долго шли за ними по дороге. Возле дома Нукари Оскари велел Силье маленько подождать, пока он немного собьет с них спесь, но Силья коротко попрощалась с ним и ушла в дом. Пусть Оскари выясняет отношения с этими непрошеными провожатыми где-нибудь в другом месте.

В тот вечер Оскари провожал ее в последний раз. На следующей неделе он отправлялся далеко, в южную Финляндию, где русские в то время вели большие строительные работы для армии, и оттуда распространялись слухи об огромных заработках. Кроме того, по слухам, ловкий человек мог там загребать деньгу, почти ничего не делая. Туда-то Оскари и подался с еще двумя неженатыми молодыми мужчинами. И они были в таком кураже, словно уходили прямо на войну. Они уверяли остающихся дома, что вот-де отправляются строить крепостные валы такие парни, которые чисто работают. По случаю отбытия они, разумеется, чуток выпили. В их компании оказался и «управляющий Нукари» – Вяйно, и ему тоже дали приложиться к бутылке. А затем Оскари смело пошел с Вяйно в Нукари, вечер-то был еще ранний и в доме, несомненно, еще не спали. Они вошли в людскую, и уже в дверях, объясняя свое появление, Оскари немного шепелявил, как обычно, когда он бывал под хмельком. Оскари говорил, что, мол, условился с Вяйно, чтобы тот позволил и ему прийти посмотреть на его, Вяйно, «постоянную», и Вяйно вставил, дескать, посмотреть он позволяет, но трогать – ни-ни.

Появление Оскари немного смутило молоденькую Силью и оказалось последней их встречей перед разлукой на целый год.

На следующий день ранним утром Оскари уехал, а когда наконец вернулся, наладить прежние отношения больше не удалось. И причиной тому явился именно Вилле Нукари, который к этому времени вернулся из Америки и устроился в одну солидную лесозаготовительную фирму скупщиком леса. В этом качестве он однажды опять навестил Нукари и остался там ночевать. На беду, хозяин Нукари в тот раз был в городе, и брат мог позволить себе в родственном доме излишние вольности.

В тот вечер в людской все было почти таким же, как тогда, когда Вилле приезжал прощаться. Новым было лишь то, что Силья с тех пор заметно повзрослела, и хозяйка подтрунивала над ней по поводу тянущейся уже два года дружбы с Оскари. Это, похоже, как-то подействовало на вернувшегося из Америки. Он явно стал искать любую возможность выказать свое превосходство над здешними простыми мужиками. В бутылке, которую он достал из чемодана, был не какой-то там самогон – и Вилле угощал всех, кто не отказывался. И когда выпивка слегка разгорячила его, да и остальных, и когда завязался разговор – главным образом об Америке и американских долларах, – гость достал из кармана бумажник и показал, как они выглядят, эти доллары. Силья тоже подошла взглянуть, тогда гость протянул ей одну такую длинноватую купюру, на которой был портрет странного, немного смахивающего на женщину мужчины, и произнес:

– Позволите ли вручить на память?

Силья растерялась, не взяла, но и не отказалась.

– Возьми, возьми, чего уж, бери, коль дают, – сказала хозяйка немного недовольным тоном.

– Да что мне с нею делать, не хочу я, – откровенно отвечала Силья улыбаясь, но поскольку гость не убрал купюру, девушка взяла и положила ее на угол стола.

– Раз так, я возьму, – бросил Вяйно и хотел было схватить купюру, но гость оказался проворнее «управляющего имением» и сунул ее обратно в бумажник.

Затем Вилле еще угощал всех из бутылки. Хозяйка больше не хотела нить сама и запретила деверю «поить этого дурачка Вяйно».

– Чего это хозяйке нужно, ведь с работой-то я справляюсь, – проворчал Вяйно, в голосе которого явно ощущалось воздействие выпитого.

– А того хозяйке нужно, чтобы теперь все шли спать – и гость, и наши.

Гость сделал еще глоток из бутылки, после чего пошел в другой конец дома, в залу, где ему была постлана постель. Силья и Вяйно отправились, как обычно, по своим кроватям. И лампа была погашена. На хозяйской половине стихли голоса хозяйки и детей, последний тихий шепот остался без ответа – и дом, казалось, погрузился в сон.

Но едва ли кто, кроме детей, заснул сразу. Вечерние разговоры оживили всех, да и спиртное действовало на каждого возбуждающе, мысли двигались быстрее и свободнее, чем всегда. Кто-то помнил и то, что хозяина дома нынешней ночью нет. Случись что, придется искать помощи у хозяйского брата, этого полноватого мужчины, как бы полугосподина…

Тогда-то и скрипнула дверь в людскую – Вяйно точно слыхал, что открывший дверь пришел не с улицы, а из залы. Двигаясь в темноте на ощупь, гость бормотал, что забыл что-то, и в том числе позабыл пожелать Силье доброй ночи. Найдя дорогу к кровати Сильи, он уселся было на ее край, но тут же растянулся рядом с девушкой. Слышались препирательства шепотом, слышались долго, особенно громкий шепот Сильи. Вяйно хотя и был малость придурковат – о чем знал и сам, – но этот чужой явно считал его еще глупее. Поскольку из кровати Вяйно возле двери достаточно громко доносилось равномерное дыхание, гость счел, что тот спит – даже, может, благодаря тем двум глоткам водки весьма крепко. Однако же Вяйно слышал и понимал все, что происходило в другой кровати, и на него теперь наводили страх собственные речи, которые точно в такой же темноте он, помнится, обращал туда, к кровати Сильи. И если считать, что Силья и впрямь его, Вяйно, суженая и на его попечении, то ему следовало бы выполнить свой долг: встать и выгнать того верзилу, сперва из кровати Сильи, а затем и вообще из комнаты. Но Силья никогда не относилась всерьез к его тем речам – да еще водилась долго с Оскари, который теперь неизвестно где. Вот и пусть борется сама или сдается, думал Вяйно, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из заднего угла.

Гость возился там уже с час, временами совсем затихая. Вяйно успел вспомнить о том дорогом носовом шелковом платочке, присланном Силье в письме. Но тут из кровати в заднем углу стали слышны громкие всхлипывания Сильи, среди которых прорывались отдельные слова, поскольку девушка пыталась кое-что сказать и в полный голос.

Тогда снова отворилась дверь, и хозяйка в ночной рубашке и с маленькой лампой в руках вошла в людскую. Ничуть не смущаясь, она прямо пошла к кровати Сильи и сказала деверю несколько крепких слов. При этом Силья, всхлипывая, попыталась сказать что-то в свое оправдание, но хозяйка лишь прикрикнула на нее: «Помолчи, я и так все знаю!» Эта фраза потом долго мучила Силью, оставалось непонятным – знала ли хозяйка все так, как оно и было на самом деле. По тому, как хозяйка обращалась с нею после этого, Силья и впрямь думала, что хозяйка все слыхала или догадалась правильно. Однако этот Вилле доводился хозяевам родственником, и, разумеется, хозяйке пришлось подойти к делу немного иначе, чем если бы она выгнала оттуда, из кровати, какого-нибудь деревенского ухажера. Поэтому в конце концов у Сильи не осталось плохих воспоминаний о хозяйке Нукари.

А в начале весны Силья переселилась из Нукари. Этому предшествовали еще кое-какие события, достойные того, чтобы упомянуть о них в жизнеописании Сильи Салмелус.

_____________

Был уже апрель. Прошли дожди, и несколько дней стояло тепло, посвистывали первые скворцы, иные утверждали, что видели даже трясогузку, а нашлись и такие, кто будто бы слышал трели жаворонка. Но лед на озере был еще крепок. Правда, снег, покрывавший лед, стаял, и местами воды поверх льда было столько, что порывы ветра гнали мелкую рябь. Но сами зимние дороги – эти проложенные по льду ценой напряженных усилий, пота, надежд, ругани, разочарований, усталости пульсирующие артерии страны – высились над водой, оставаясь еще крепкими, вне всеобщих перемен, вызванных весной. Поверхность дорог была прочной и сухой. Особенно хорошо чувствовал себя на такой дороге пешеход, а если навстречу ему ехала телега, у него была возможность посторониться, не сходя в водянистое месиво. Вешки торчали прямо, словно гарантируя, что дорога еще вполне пригодна для движения.

По такой дороге однажды под вечер Силья шла на север, в деревню, где церковь. Солнце готовилось зайти за горизонт, приглядев для этого подходящее место – глубокую впадину между горами и холмами на северо-западе. Но покуда оно находилось еще в трех пальцах от горизонта – этот старинный способ измерения как-то показал Силье отец в один из приятных моментов совместного времяпрепровождения, и теперь она вытянула руку с тремя худенькими прозрачными пальцами, как отец тогда, на покосе, в глухомани… Девушка шла своим путем – и поскольку на ледяной равнине никого не было видно, она чувствовала себя вольно и шагала радостно, как бы пританцовывая под мелодию, которую сама же тихонько напевала. Солнце краснело, озаряя всю округу. Вешками, ограничивающими дорогу, служили воткнутые в лед сосенки и елочки, которых зимние ветры и мужчины-возчики лишили лишних веток. Черные на фоне вечернего зарева силуэты этих вешек казались вблизи огромными, да еще поднимались и опускались в глазах девушки в такт ее веселым шагам. Молоденькая девушка, шагающая по дороге, вскинула голову, чтобы ощутить ласковые лучи вечернего солнца на своем лице. При этом она скорее почувствовала, чем смогла увидеть, как на скулах заалел отсвет закатного зарева, и продолжала мурлыкать все ту же мелодию, в такт которой двигались ноги…

Небо, казалось, пребывало в одинаковом настроении с девушкой. И Силья, слегка опьяненная тем, что вечернее солнце начинающейся весны ласкало ее лицо своим светом, позволила выплеснуться наружу накопившимся в молодой душе чувствам и переживаниям. Ведь она – как и тысячи ее сверстниц из ближайших и дальних деревень, хуторов и безземельных хозяйств, там, за лесами – с каждым годом жизни все полнее и полнее ощущала осень и весну, зиму и лето, узнавала, как в сменявшихся временах года люди, животные и растения ведут себя, живут и размножаются, и чего только с ними не случается: хорошего и дурного, устрашающего и согревающего душу – и еще такого, чего сознание признавать не желало. Ведь ей уже доводилось видеть, какое выражение лица бывало у иной девушки постарше в тот священный вечер, когда ее оглашали с ее будущим мужем… Видела она и как кормили грудью крохотного младенца, единственным намеком на существование которого еще неделю тому назад была лишь его грузная и тяжело ступающая мать… Видела она, как избивали мужчину и как при забое скотины собирали и помешивали кровь; и с ее собственным телом происходили таинственные изменения – некоторые накапливались постепенно, а иные захватывали ее врасплох, смущая душу, – и она размышляла обо всем этом где-нибудь на выпасе, когда выдавались моменты поспокойнее… Приходилось ей самой и бороться, и побеждать. Но общим итогом было, однако же, то, что душа трепетала в упоении, словно зажженная заревом закатного апрельского неба… Прямая, крепкая дорога была достаточно длинной для размышлений.

Но затем навстречу попалась лошадь, запряженная в сани. Силья была в столь глубокой задумчивости, что на нее чуть не наехали. Она отступила в сторону – мимо проехал какой-то мужик из соседней деревни, он поздоровался с нею. Но к задку саней были еще прицеплены финские санки, и на полозьях их… стоял Оскари Тонттила.

Эта нечаянная встреча непривычно сильно взволновала Силью. Девушка враз позабыла о пылающем зареве заката, она больше не смотрела ни на алевшее небо, ни даже на этих проезжающих мимо. Ее большие и ясные глаза были, конечно, открыты, но в первый миг они ничего не видели – она глядела как бы внутрь самой себя. Там, в глубине души, что-то внезапно разбилось вдребезги. И мелодия, которую она все время напевала, смолкла.

Не удивительно, что девушка так изумилась произошедшему в ее душе. Ведь Оскари, отправляясь по белу свету, был для нее не более чем знакомый – да и приятельство их тогда шло к разладу. Но что же случилось теперь? Почему ее испугало и взволновало появление Оскари? Почему показалось невозможным – а такое внезапно ей представилось, – чтобы он, как прежде, пошел ее провожать, случись им как-нибудь встретиться вечером? Если бы сейчас была осень и темнота и Силья шла бы по лесной дороге, где шумит ветер, она бы наверняка в испуге прибавила ходу. И затем, уже в деревне, где церковь, она вдруг ощутила свою почти полную беззащитность, а возвращаясь обратно по льду, и в самом деле словно боялась чего-то. И был уже поздний весенний вечер, так что небо сделалось синим и там сияло несколько звезд, но если же посмотреть подольше, то можно было увидеть их еще много-много. С ледяной равнины, откуда небесный простор открывается широко, можно легко заметить, что знакомые созвездия расположены теперь иначе, чем, например, в рождественскую неделю, когда случалось поглядеть на небо, направляясь куда-нибудь вечером. И также, как положение звезд на небе, изменилось что-то вокруг, да и в самой Силье, и с этим ничего невозможно было поделать. Силья вовсе не надеялась, что после этого немного тревожного перехода по льду ее ждут в людской Нукари веселые, шумные вечерние посиделки, – нет… И в доме, когда она вернулась, было совсем тихо. Все дела этого дня уже завершены, и Силья стала укладываться спать, но как-то медленнее, чем обычно.

_____________

Затем Силья встретила Оскари лишь через неделю, в воскресенье вечером. Правда, она все время думала о нем, вернувшемся домой, невольно вспоминала его во время работы, вечером, укладываясь спать, и утром, проснувшись. И она не переставала удивляться самой себе и тому, как этот человек за время своего отсутствия сделался для нее важен.

Наконец наступило следующее воскресенье. Такое сырое, весеннее, апрельское воскресенье. Ездить и ходить по льду уже перестали, местами открылась вода, а огромные льдины, поворачиваясь, дрейфовали по течению. Большой кусок зимней дороги развернуло поперек и прибило к берегу; плотная полоса конского навоза, пустые размокшие коробки из-под папирос, обрывок гужа – вид всего этого пробуждал у людей весеннюю тоску. Зима прошла. Со стрех на северной стороне домов капало весь воскресный день, капли продолбили глубокую дыру во льду на углу дома. Но к вечеру похолодало, на стрехах стали незаметно вырастать маленькие сосульки, капли перестали падать в продолбленное ими углубление, и его затянуло льдом. А наутро, в понедельник, весь мир пахнул морозцем и бодрое солнце светило на голубоватые сосульки, краснеющие сережки ольхи и серые стены построек.

Но прежде чем наступило утро понедельника, был воскресный вечер.

Оскари Тонттила находился в родительской избенке, куда он явился прямиком из-под Хельсинки с большими деньгами. Старый Юсси лежал на кровати, которая, по правде говоря, была ему коротка, так что макушка упиралась в изголовье. Лежа там, он смотрел и слушал и вступал в разговор тогда, когда другие уже высказались. На сей раз разговаривали Оскари и Мийна. Разговор шел об окрестных девушках, одна из них обзавелась ребенком, еще одна была на пути к тому же. Была упомянута и Силья из Нукари – вот тут-то Юсси и пробурчал, словно вдогонку тому, о чем говорили немного ранее:

– Да, с ними надо быть начеку – а не то они быстро всучат тебе на прокорм ребятенка от чужого дяди.

Оскари, стоявший в тот момент посреди низкой комнаты, подошел в своих скрипучих сапогах к окну и уставился на озеро, опираясь локтем на оконную раму. Сделанное стариком замечание отдавалось эхом в его мозгу. Он бросил через плечо уточняющий вопрос на эту тему и получил от старика в ответ еще более грубую фразу, касавшуюся на сей раз непосредственно Сильи.

– Ну и кто же там, по-вашему, побывал? – спросил Оскари немного напряженным голосом.

И тут Мийна, мать его, заваривавшая кофе, пустилась объяснять – суетливо, по-бабьи:

– Этот бродяга однажды ночевал там, этот, брат хозяина, этот Вилле, – слыхать, он то ли какой-то сплавной начальник, то ли скупщик леса, он недавно вернулся из Америки.

– Кто это сказал?

– Тактам же был и Вяйно, он же спит в той же комнате. Что-то там было – хозяйка-то этого утром из дому выгнала.

Оскари перешел к другому окну и встал в той же позе. Он тихонько насвистывал, и сапоги его поскрипывали. Затем он начал причесываться и охорашиваться, из чего можно было заключить, что мужчина собирается в деревню. Мийна знала по опыту, что из таких походов Оскари может вернуться и под утро… Примерно в то же время и из других изб и избушек выходили молодые люди, их видели там и сям на дороге, некоторые из них непременно первым делом встречались друг с дружкой и обсуждали, где и что, по слухам, может быть сегодня вечером. И все они возвращались за полночь, когда позади у них оставались очередные танцы и очередные драки, – все бурное содержание воскресной ночи, буйно прерывавшей течение серых будней. То там, то сям в волости раз, а то и два в году случалось, что кто-то из так вот отправившихся воскресным вечером в деревню не возвращался домой. И частенько в подобных случаях не возвращались двое: один оказывался в операционной позади церкви, на столе, в ожидании окружного лекаря и его помощника, другой – в арестантской, в углу избы околоточного. И вот так погружающийся в сумерки, вздыхающий, порождающий предчувствия и надежды апрельский вечер всегда полон начинающихся и заканчивающихся историй. Их видишь, слышишь и ощущаешь повсюду. Сидишь ли как чувствительная девица под окном, одинаково вглядываясь и в глубь своей души, и в сумерки дороги, или, выйдя из дому, идешь куда-нибудь. В такой необычный весенний вечер, когда зима уже прошла, а лето еще не наступило, погруженная в сумерки округа кишит уже тысячами безмолвных происходящих и ожидаемых событий, которые после длинного, залитого ярким светом воскресенья словно спешат по своим местам, чтобы оттуда по-настоящему начаться, продолжиться и закончиться в весенних сумерках и под покровом ночи.

Где-то, возникая почти из ничего, несмело начинается танец, перерастая постепенно в общее веселье. К концу недели начинает ходить неизвестно кем пущенный и не слишком надежный слух; в доме, которого этот слух касается, узнают об этом со стороны и бывают весьма удивлены: да кто же это сказал, что в воскресенье вечером у них танцы?

– Никто у меня помещение под танцы не нанимал, – холодно говорит хозяин.

И однако же, когда настает воскресный вечер, в избу потихоньку собираются люди. Все они знакомые и ведут себя прилично, сидят на лавке, не прогонять же их. Приходят все новые и новые, у кого-то с собой гармонь. Гармонист начинает перебирать лады, словно пробуя звук. И вот уже зазвучала негромкая, скромная полька. Две девушки, сидевшие у печи, выходят танцевать, гармонист смелеет, и глядь, танец уже в разгаре… И только через час или два в дверях появляются такие гости, на лица которых смотрят чуть пристальнее. Вот оно как, стало быть, и этот пришел, и, похоже, уже хмельной, за ним пригляд нужен.

Танец – словно огромное живое существо, поведением которого танцующие не могут управлять. А оно иногда может задержать или ускорить маленькие события в судьбах молодых людей.

Как уже сказано, Силья всю неделю жила под необычным впечатлением от встречи на ледяной дороге. Не отдавая себе в том отчета, она ждала, что встретит Оскари однажды вечером, и охотно искала себе дела там, где мог оказаться и он. Затем в воскресенье она услыхала, что вроде бы в Пиетиля вечером будут танцы, и весь день находилась в таком волнении, что это вызвало легкое недовольство хозяйки, сказавшей между прочим, что не советует Силье идти туда. Девушка притихла, однако же поспешила доделать все свои работы.

– Ну уж сходи ты туда, ступай, ступай, божье создание, смотреть на тебя такую дома – сил нет. – В голосе хозяйки звучали сочувственные нотки, и обе они – хозяйка и Силья – улыбались, глядя друг на друга. Настроение у девушки опять улучшилось.

Но нужно подождать еще несколько часов, прежде чем можно будет отправиться туда. Поблизости нет никого знакомого, с кем бы пойти вместе, да и, по правде говоря, она думала только об одном знакомом, и ни о ком больше. Она так истово надеялась встретить Оскари еще до танцев, что постепенно сама уже поверила: это непременно случится, как если бы они заранее условились о встрече. Она принялась одеваться в закутке, у хлебной печи, опасливо озираясь по сторонам. На щеках ее пылал румянец, а глаза сияли. Хозяйка среди своих хлопот чуть дольше обычного задержала взгляд на одевающейся молоденькой служанке. Она следила за выражением лица Сильи, за ее юной фигурой, гибкие движения которой убедительно свидетельствовали о настроении девушки. В голосе хозяйки ощущались и сочувствие и неприязнь, когда она сказала:

– Не увлекайся так, девчонка, это до добра не доведет – лучше побереги себя, ты ведь еще такая наивная.

Это предупреждение не достигло слуха уже уходившей Сильи. Более не раздумывая, она направилась в Тонттила и шагала быстро, словно бы по делу. Дорога сначала тянулась между полей, а затем поднималась полого к редкому леску, перемежавшемуся выгонами, и там все слабые приметы апрельского вечера как бы сгустились. Небо на северо-западе опять пылало закатом, но отсюда, с выгона, оно виделось не таким широким и открытым, как тогда с ледяного зимника, здесь оно процеживалось сквозь сито голых веток березняка. Тонкие веточки деревьев и кустарников вырисовывались на фоне неба, будто они тоже, опередив человека, глядели на зарево заката. Взгляд расширенных глаз юной путницы все время искал поддержки у вершин деревьев, которые были тихими и неподвижными и все же каким-то образом сообщали ей, что и они пребывают в том же настроении, что и она. Дивный воскресный вечер, обещавший события, которые попозже, весной, могли бы иметь продолжение. Новое зерно радостной надежды проросло в душе Сильи и во время этого пути.

Дальше заросли поредели, и дорога опять шла между полями, но более узкими, чаще разгороженными, чем те, в начале пути. Уже виднелась торцовая стена избы Тонттилы, и старое окно в ней, казалось, прищурившись, хитро посматривает на приближающуюся путницу. Там жили отец и мать Оскари, которые, надо думать, слыхали, что их сын водился с Сильей, пока не отправился по белу свету. За время отсутствия Оскари Силье случалось видеть старую Мийну в деревне, но во взгляде Мийны на нее не проявлялось никакого отношения, кроме, пожалуй, определенного любопытства. К тому же хозяйка Нукари в каком-то разговоре заметила с иронией, что, мол, Силья, конечно, годится Мийне Тонттиле в невестки, ведь Силья богатая. Она имела в виду то небольшое наследство, величину которого жители и в этой деревне знали гораздо лучше, чем сама Силья.

Наконец дорога вывела Силью к двору Тонттилы, боковое окно избы, стоящей на склоне горы, глядело на нее теперь с расстояния в несколько саженей. Силья чувствовала, что придется войти и в избу Тонттилы, неведомая сила завела ее уж слишком далеко, чтобы теперь отступить. Но что-то мучительно прорывалось в сознание, становясь тем более жгучим, чем меньше оставалось пути… Она шла теперь медленно, желая, чтобы ее увидели из избы и кто-нибудь вышел на крыльцо. Но никого не было видно и слышно, похоже, никто даже и не заметил теряющую уверенность путницу – лишь в окне соседской избы неясно маячила чья-то голова, оттуда тайком следили за шагами нукариской Сильи. Там-то уж знали…

Пройдя через двор, Силья еще разок остановилась у самой избы Тонттилы, но раздумывала недолго, вошла, почувствовала в сенях слабый, особый у каждого дома запах, взялась за дверную ручку, истончившуюся в определенных местах в зависимости от манеры разных людей браться за нее, – и ступила в комнату, на облик и порядок в которой наложили свой отпечаток и десятилетия, и энергичная хозяйка.

На своих местах были там и старик и старуха. Юсси все еще оставался в той же позе, в какой он незадолго до прихода Сильи сказал сыну несколько грубых фраз именно насчет нее. Мийна сварила кофе и теперь вытирала бока кофейника. В ответ на приветствие Сильи из-за кофейника раздалось неясное бормотание, а из кровати не последовало ни звука. Старик даже и головы не повернул, он и так видел все, скосив маленькие глазки. И оттого, что старик глядел поверх своего носа и щек, выражение его лица само собой сделалось презрительным. Старик усмехался, и брюхо его от этого слегка вздрагивало.

Силья успела уже слегка смутиться, прежде чем из-за кофейника на нее вновь взглянули и при этом пробурчали: «Посидеть, что ль, пришла…» Теперь гостья не могла не понять, что нет и надежды на разговор с хозяевами.

– Оскари, наверное, нет дома?

– Как видишь, нет. – И кофейник перенесли с плиты на стол, на деревянную тарелку.

Знает ли Мийна, куда он пошел?

– Не знаю я, кто куда ходит, да и не говорю.

– А не пошел ли он в Пиетиля?

– Может, и туда, а может, пошел разузнать насчет строевого леса – или даже купить.

Силья сперва пришла в замешательство, казалось, что-то грубое и сальное прорвалось из темноты на свет, но тут же ей все стало ясно. Силья поняла намек Мийны и – что было очень странным – тут же почувствовала себя как-то свободнее и раскованнее. Так вот что угнетало ее по дороге сюда и чего она не смогла тогда понять! Угнетало и одновременно подталкивало ее в Тонттилу. Теперь Силья ощутила, что и Оскари внезапно удаляется от нее – из этой-то комнаты он уже удалился. И он будто был заодно во всем с этим Нукари и собирался куда-то податься вместе с ним. «Что я делаю тут, в доме чужих мне людей? Как это я, Силья, могла прийти сюда? Неужто я бегаю за мужчиной, который раз-другой обнимал меня рукой за талию?»

– Тут уже налито, – донесся от стола голос Мийны, и поскольку Силья не приняла сразу такого приглашения, оттуда донеслось более строгое: – Бери, бери, пока не остыло. Или брезгуешь? – Но при этом на Силью не бросили даже и беглого взгляда.

Так же, как следует отвечать даже на приветствие цыгана, следует предложить кофе и человеку из своей деревни, если он оказался в доме в момент кофепития. Силья приблизилась к столу, все – ее платье, туфли, платок, ее фигура и все ее существо – переместилось через комнату в избе Тонттилы и опустилось на старый стул. Мийна и Юсси не могли этого не видеть, как бы ни пытались прятать глаза… Силья пила кофе, вкус которого был присущ этому дому, и запах его имел что-то общее с тем, как пахло в комнате.

Приход девушки сюда выглядел большой беззастенчивостью. Юсси и Мийна – старые супруги, частенько бранившиеся между собой, – были теперь в удивлении оба, но никак не выразили его, ни словом, ни взглядом. Ведь она же вполне взрослый человек, хорошо одета и ходит чисто, но в том, что она вот так пришла сюда расспрашивать про Оскари, малознакомая им девица, было что-то необычное и бесстыдное.

– Нечего и удивляться, если у таких сами собой щенки появляются, нельзя во всем винить одних мужиков, – сказала Мийна после ухода Сильи.

Юсси на это ничего не ответил, но его молчание содержало на сей раз согласие. Они были оба по-своему довольны – своей избой, своими детьми, своими манерами. Не вернется Оскари до утра – ну и пусть.

Силья уходила в странно-спокойном оцепенении, ее обратный путь был опять столь же независимым от ее воли движением, как дорога в Тонттилу, хотя многое теперь было иначе.

Едва она вышла на шоссе, как услыхала позади себя хихикание. Но она даже и не обернулась; это было как бы в порядке вещей, если бы даже кто-то поджидал там, за дверью, когда она пойдет обратно. Но затем послышались и тихие голоса, которые вроде бы приближались… «Строевой лес» – так, кажется, и они там сказали… И Силья вдруг ясно увидела события той злосчастной ночи, которые до сих пор воспринимала как бы со стороны глядя, ни разу не задумавшись о них всерьез. Интуиция Сильи неопровержимо подсказывала ей, что в те ночные мгновения там, в кровати, она одержала очень важную победу, что после той ночи она стала как бы более уважаемым человеком, вполне взрослым, знающим эту жизнь и умеющим ходить по ее дорогам. Теперь же – по мере того, как полученное в Тонттиле впечатление постепенно укреплялось – тот ночной случай опять возник перед ее мысленным взором, возник и увеличивался, но получил иное освещение, он выглядел таким, каким другие люди, каждый на свой лад, истолковывали его, раздувая быль и небылицу. Теперь и Силья увидела дело иначе, но это ее не взволновало. То чувство победы, остававшееся до сего дня как бы полуосознанным, теперь ширилось в ней и делало ее уверенней в себе. Она как бы постепенно просыпалась, душа ее распрямлялась и ощущала свою силу, юное существо начало чувствовать подлинный смысл этой, вот так идущей жизни.