Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

– Послушай, нам все же придется предстать перед попом. Одежда уже становится мне тесноватой.

– Поедем сейчас же! – объявил Куста и игриво резко высвободил руку.

Минуту спустя он вернулся в горницу и сказал:

– Ты готова уже? Лошадь ждет.

Хильма еще только расчесывала волосы, но она сильно обрадовалась этой замечательной утренней шутке. Сперва гребень остановился, но тут же стал чесать еще усерднее.

– Сегодня, что ли, меня обвенчают?

– Да, и может быть, меня тоже, – сказал Куста, дурачась.

Как бы там ни было, это означало для Хильмы необыкновенно радостное изменение в жизни. Ведь, несмотря на оглашение, Хильма еще не умела считать себя не кем иным, как девчонкой, с которой случилось то, что случилось, но жизнь, однако же, была приятной и безопасной под защитой этого малословного, улыбчивого мужчины. Теперь она станет женой. Жена, – Хильма раздумывала над этим словом, будто слыхала его впервые.

Вороной конь под звон бубенчиков привез их в пасторат. А когда ближе к полудню они вернулись, хозяин весьма скоро воспользовался возможностью сказать девушке-прислуге: «Спроси у хозяйки». Ужин был обильнее, чем обычно. Стол накрыли белой скатертью и угостили ужинавших водкой, как это было принято в праздничных случаях при покойном хозяине. Затем, в ближайшие дни, когда жены торпарей и арендаторов приходили в усадьбу, их принимали торжественнее, чем обычно, покуда не угостили всех. И в эти дни жены бедняков, по возвращении в свои жилища, рассуждали о новой, странноватой жизни в усадьбе Салмелус.

Первая осень и зима протекали тихо и спокойно; никто не тревожил молодых, ведь вопросов о дележе наследства даже не возникало. Молодая хозяйка, хлопоча по делам, то и дело сновала по зимним тропинкам двора. Какой-то старик из глуши шел мимо дома по дороге. Увидав хозяйку, он остановился, уставившись на нее и приоткрыв заросший бороденкой рот, и затем пошел дальше, чтобы рассказать потом дома обо всем, что заметил. Ведь то, что хозяйка Салмелус в интересном положении, видно даже с дороги. «Да уж так, дочка этих, она сумела – теперь эти Плихтари начнут бахвалиться, – Тильта – баба ловкая. Это же удивительно, до чего иным везет…»

Куста однажды увидел подобную бестактную сцену, когда прохожий мужик остановился поглазеть, и обо всем догадался. Доводилось ему слышать и слова. Как-то вечером выяснилось, что надо бы починить бадьи для корма лошадей, и хозяин сказал добродушно и не особенно задумываясь:

– Придется попросить старого Плихтари.

Ему казалось, будто этим он сказал что-то лестное и о жене, да так, чтобы слышали находившиеся рядом работники. Но один торпарь, постарше, выпалил, словно выплескивая скопившийся гнев:

– Нет уж, черт подери, обойдемся тут без мастеров из Плихтари! – И, подняв бадью на ясли, прикрикнул еще и на лошадь.

– Злится, что ли, Вооренмаа за что-то на Плихтари? – спросил Куста у другого работника.

– Злиться на такого – в брезентовых штанах – себе дороже, – заметил Вооренмаа, слыхавший вопрос.

Куста, пожалуй, громковато стукнул мешалкой о край кадки с водой, но промолчал. Мужчины, закончив работу, поспешили прочь, Вооренмаа уходил последним и незаметно стал тушить фонарь.

– Я еще здесь, – сказал Куста и стукнул по краю кадки весьма сильно.

– Оставайся, сатана, хоть на всю жизнь, – прошипел мужик и выскочил из конюшни. Куста затем погасил фонарь и тоже ушел.

В кухне ужинали работники, и Хильма была там – Куста счел, что она держится, как раньше, когда была служанкой, помощницей в кухне. Нынешняя кухонная девушка, Ловийса, дочь Вооренмаа, уселась за стол рядом с отцом, хозяйка одна стояла у плиты.

– Чего ты-то там стоишь? Небось Ловийса обслужит стол, – сделал ей замечание Куста и прошел мимо, в комнаты.

Слышно было, как люди ели в безмолвии, и Хильма тоже оставалась там. В вечерних сумерках атмосфера в доме сделалась гнетущей, никто не понимал, откуда она.

Когда люди, отужинав, встали из-за стола, торпари разошлись по домам, а батраки по местам своего ночлега. Куста пришел в пекарню, где задержалась Хильма наедине с Ловийсой. Девушка убирала со стола, а хозяйка, похоже, ждала от нее ответа на какой-то только что заданный вопрос.

– Старый Вооренмаа был сильно сердит, что это с ним? – спросила Хильма при Ловийсе, продолжавшей свою возню. Куста поглядел девушке в спину и в глаза Хильмы.

– Я-то почем знаю, – он и на меня шипел. Разве Ловийса не знает?

Куста вышел, походил несколько минут по дому и снова вернулся в пекарню.

– Там, слыхать, у дочки Ээвы дело плохо. То-то Вооренмаа и был в сердцах, – сказала Хильма.

– Да, по милости Ийвари Плихтари, – сказала Ловийса, неуместно резко громыхнув посудой.

Семейная жизнь Хильмы и Кусты развивалась своим чередом. Этим вечером в их разговоре, когда они наконец удалились в горницу для гостей, были серьезные повороты и долгие паузы. Семейство Плихтари – родные Хильмы – все назойливее день ото дня напоминало о своем существовании. Куста больше не чувствовал, что он наедине с Хильмой, даже в такие поздние, дорогие сердцу мгновения. Теперь в усадьбе было полно людей: торпари с дочерьми, Плихтари… и Хильма, дочь Плихтари, тут же. И в какой-то миг Куста ужаснулся: неужто он один среди всех них? И с каких пор? Может, с того вечера там, в каморке в Плихтари, когда Хильма ничего не могла сказать ему?.. Ведь вроде бы ничего другого не было, кроме тех двух вечерних мгновений: одного – на веранде людской, другого – там, по возвращении со свадьбы?

Было, было и другое. Уже в движениях этой женщины не стало застенчивости изящной и гибкой девушки из торпа, да и не требовалось. Ее располневшее тело заключало в себе нечто такое, чему нет дела до этих сложностей. Куста смотрел и смотрел на нее, словно только в этот миг заметил произошедшие с женой изменения; непривычно теплая нежность заполнила сейчас вдруг его кровь и душу. Исход всего старого из Салмелуса оставил после себя лишь пустоту, гнетущее действие которой нынешним вечером опять ощутилось столь сильно… Но эта зима сперва превратилась в весну, затем в лето – жизнь не остановится, ее лишь следует беречь. Был опять почти такой же миг, как тогда, весной, там, на веранде. Тихое всхлипывание Хильмы прекратилось, последняя реплика ее была уже забыта. Понуждаемый проснувшимся сильным желанием, Куста прильнул к жене и ласкал ее. Глаза Хильмы еще блестели от слез, когда она сказала, улыбаясь:

– Не надо так резко… чтобы не повредить сыночку.

В такие мгновения вокруг них были лишь стены маленькой комнаты да знакомые вещи, частью принесенные Хильмой из ее каморки в Плихтари. Они спали, как дети, не ведающие ни о чем, ни о ком, но утром, когда они проснулись, вокруг опять было хозяйство, батраки, торпари, Плихтари.

В кухне как раз случилась Тильта Плихтари, на которую Куста, проходя мимо, посмотрел удивительно застенчиво и покорно. Затем выяснилось, что нужны деньги, там, дома, – это сказала Хильма. И когда в тот же день к вечеру кто-то пришел за своим жалованьем, хозяин не смог заплатить сполна – не хватало наличных, поскольку деньги розданы в долг еще старым хозяином… Было так, словно последствия утреннего визита Тильты Плихтари еще ощущались в доме. Куста изменился лицом, когда говорил с просившим жалованья: скулы его покраснели, и он посмотрел на Хильму, которой следовало все знать и понимать. Но на ее лице было то особое отсутствующее выражение, которое Куста замечал и раньше, когда они бывали наедине. Но теперь оно впервые появилось при постороннем.

Деньги, да – как же тут быть, с деньгами-то? Придется отказать в отсрочке некоторым должникам. Куста как бы разговаривал сам с собой, но это могли слышать и проситель, и Хильма. И не прошло много времени, как один должник по собственному почину явился платить.

– Слыхал я, что хозяин собирается отказать мне в отсрочке, вот я и поспешил сам.

– Ничего я про вас не говорил.

– Кивистоя Вилле вроде бы сказал, что хозяин угрожал отказать Коркеэмяки в отсрочке долга, коль не смог заплатить ему однажды за колку дров. Но он такой пустозвон, что его словам верить не приходится.

Этот случай тоже дал паре повод для вечернего разговора. И стоило Хильме ли, Кусте ли упомянуть к слову о чем-нибудь имеющем касательство к Плихтари, как это приводило к некоторому препирательству. Куста показывал все яснее, что он не благоволит визитам тещи; когда она, слащаво улыбаясь, сидела на кухне и в присутствии прислуги с явным удовольствием заговаривала с зятем, Куста, словно бы отвечая ей, говорил что-то девушке-скотнице, которая, держась в сторонке, прихлебывала кофе. Он выказывал свое настроение, не очень-то остерегаясь при этом и Хильмы. Кому угодно позволялось видеть, что Куста вне себя, и молодая девчонка-скотница стеснялась неоправданного внимания к ней хозяина. Словно она и это случайно собравшееся в кухне общество, к которому, казалось, принадлежит и хозяйка, невольно, одним своим присутствием здесь вызвали что-то такое, чего не следовало бы вызывать.

Случилось раз-другой, что Куста внезапно заставал батраков во время работы за каким-то откровенным разговором. При появлении Кусты они раздраженно умолкали, обменявшись парой туманных намеков.

– И кто же это такое сказал, кто так поступил? – допытывался хозяин в открытую, стремясь понять общие настроения.

«Одна бывшая девушка», – отвечали ему. Или: «Один бывший мальчишка, возвращаясь с рынка». И ничего толком не объясняли. Пока однажды хозяин не отвел в сторонку старого торпаря и тот по-свойски не объяснил, что они там перемывали косточки Ийвари Плихтари.

После этого вечером, ложась рядом с женой в постель, Куста был молчалив. Хильма нашла и сжала его руку, но ответного пожатия не получила, ощущала лишь омертвевшие мозоли на ладони и пальцах. Темное безмолвие сгущалось, и под общим одеялом каждый старался даже дышать потише. Жене это было труднее: в ее состоянии вдохи получались короткими, и слышно было, как она пыхтит от волнения. Поворачиваясь к Кусте, она издала прерывистый вздох и тут же внезапно схватила мужа за плечо, и затем среди всхлипываний можно было разобрать такие же прерывистые мысли, поневоле произносимые вслух:

– Что ж ты все время злишься – ведь знал же ты, откуда я, когда взял меня. И не будешь больше видеть тут моих домашних, если не хочешь, – я мать сюда не звала – скажу ей, чтобы не приходила больше, – другие-то оттуда и так не приходят.

– Не приходят, зато слава о них приходит, – холодно произнес Куста.

Хильма, похоже, не услыхала этого замечания. Она продолжала плакать и все сильнее прижималась к груди мужа. И Куста уж не мог ничего другого, как попытаться другой рукой хоть как-то приласкать и успокоить ее. Но от этого всхлипывания жены перешли в плач.

– Ой, я несчастная, куда же я попала! И почему же я должна из-за кого-то страдать, если сама я никогда ничего такого не делала и такой не была.

Тело жены казалось горячее обычного, и вся она, пытавшаяся свернуться клубком и уткнувшаяся мужу в подмышку, была еще более неуклюжей, чем прежде. Это наблюдение переломило настроение Кусты; такая смена чувств случалась у него и прежде. Да и последняя фраза жены привлекла его внимание: до сих пор он никогда не задумывался, могло ли у этой Хильмы, дочери Плихтари, быть что-то такое раньше, до ее прихода в Салмелус. Теперь, из этих оброненных женой в сердцах слов, он понял, что, по крайней мере, на сей счет можно быть уверенным. Хильме, похоже, и в голову не пришло приравнять к таким случаям то, что произошло между ними, – и это было надежнее любых заверений. Растроганный, он ласкал жену нежно, как прежде, когда она еще была девушкой…

Последовали тихие, благодатные часы покоя, но утром Куста и Хильма проснулись ранее обычного. Сначала они как бы напоминали друг другу что-то взглядами, затем возник негромкий разговор.

Хильма теперь впервые рассказывала мужу все как есть о своем брате Ийвари, похоже, она была в курсе его нынешних дел. Ээва Вооренмаа небось уже родила, и ребенок, видать, от Ийвари, тут никуда не денешься. Однако же Вооренмаа вроде бы дали знать, что дело можно уладить без суда, если Ийвари согласится заплатить Ээве пятьсот марок. И заплатить он должен до Рождества, иначе повестка к ленсману будет ему вместо рождественского подарка. Но ведь у Ийвари таких денег нет – разве что он возьмет где-нибудь в долг, а потом помаленьку отработает.

Куста отнесся к делу так, словно Хильма обратилась к нему с прямым вопросом или просьбой.

– Тебе надо самой сходить туда сегодня и все выяснить, – сказал Куста, одеваясь и давая понять мягкостью самого тона, что Хильме можно еще остаться в постели. И она осталась – лишь отвечая на его теплое внимание, хотя никакой необходимости лежать у нее не было. Впрочем, так, в постели, можно было подумать об остающихся неделях и о приготовлениях – уже сделанных и тех, что еще предстояли.

Земля подмерзла, но снег пока не выпал. Дорога из Салмелуса в Плихтари была бы удовольствием даже и для худшего ходока, и Куста после короткого обсуждения согласился, чтобы Хильма пошла пешком. Было приятно видеть жену, идущую по дороге, удаляющуюся от дома для выяснения щекотливого дела. Походка Хильмы сделалась тяжеловатой, но все же была достаточно упругой, чтобы, глядя на нее, спутник жизни ощутил тепло. Самой Хильме ходьба доставила сильную, не испытанную ранее радость: лишь теперь, приближаясь к родному двору, она почувствовала себя уверенной хозяйкой большого имения.

Хильма открыла дверь жилой избы, и в первый миг ей показалось, что на нее пахнуло чем-то чужим, мелькнула удручающая мысль: не обдумав всего, она пришла зря. Мать странно остановилась посреди избы и уставилась оттуда на нее, как на зашедшую в дом незнакомую подозрительную путницу, глядела беззастенчиво прямо и долго на ее располневшую фигуру и сказала:

– Неужто опять получила обратный билет от какой-нибудь тетки?

– Как вы могли так подумать, – дочь не нашлась сказать ничего другого.

– Да уж подумала, ведь хозяйке такого имения, да в таком положении, вроде бы негоже пускаться в этакий путь пешком.

– А я подумала, что приятно пройтись по сухой дороге, если не к спеху. Да и бабушка Тонтилла мне говорила, что умеренная прогулка принесет только пользу.

– Ты, стало быть, живешь теперь советами старухи Тонтиллы, ну, она и своим сумела насоветовать, у двух уже ребятенки от одних только ее советов.

– Скоро и у ваших двоих от ваших же советов будет не хуже. У одного, слыхать, уже дите пищит, да и другой, сами видите, не долго ждать осталось.

Тон был почти в духе самой Тильты, но на сей раз он казался, как и атмосфера в избе, противнее обычного. Однако же так, естественно и сразу, разговор коснулся того, ради чего Хильма и шла сюда. Самого Ийвари дома не было, небось где-то бегает с ружьем за белками.

– Нет, он подался в Кунтехухто, узнать, поедут ли там на ярмарку, чтобы отправить заодно беличьи шкурки, – сказала младшая сестренка хмуро, как обычно.

– Да уж, чтобы вооренмааской дочке было что с него взять, – продолжала мать ехидничать, перекинувшись теперь уже на сына.

Лишь после того, как явился Плихтари-отец, с лязгом положил на место топор, сунул рукавицы на шесток и, как принято, с подходцем приступил к разговору, напряжение начало слабеть. Да, старый Вооренмаа и сам сказал ему, мол, на пятистах марках они бы поладили; на это он, правда, ответил, что, мол, не многовато ли, но тот принялся поминать богатого зятя и всякое разное.

Несовершеннолетняя сестренка, наморщив высокий лобик, прислушивалась к тому, как улаживали дело.

– Куста, пожалуй, может дать взаймы, – сказала Хильма солидно и назвав мужа только по имени, так чтобы все хорошенько это заметили. – Но Ийвари должен будет потом расплатиться.

– Он и сам нипочем не принял бы такого подарка, не знаю, согласится ли еще взаймы-то взять, – сказал отец примирительно.

Хильма и впрямь выказала себя зрелым человеком в этих немногословных переговорах. Уже и мать заговорила с ней заискивающим тоном. И когда затем старый Плихтари запряг лошадь, чтобы отвезти на дребезжащей повозке дочку в Салмелус, во дворе к моменту прощания воцарилась та семейная атмосфера, какая бывала тут крайне редко, однако же если возникала, то все ее узнавали, словно теплое, животворное дуновение. Такими и оставила мать, сестренку и избу замужняя дочь, сидя рядом с отцом в знакомой маленькой повозке. И всю дорогу она была во власти этой атмосферы. Лишь когда стал виден Салмелус, Хильма опять растерялась. Хильме почудилось, будто торцовые окна Салмелуса – это глядящие глаза, а сама она каким-то образом уже там, за этими окнами, словно и не уходила оттуда, хотя и сидит сейчас в повозке, рядом с отцом. Войти теперь в дом Салмелусов было для нее почти так же непросто, как войти давеча в избу Плихтари. Только что владевшее ею блаженно-счастливое чувство показалось странно чуждым. Кобылка Плихтари, погоняемая отцом, с трудом тащила свой груз из ложбины вверх по откосу, к амбару и крыльцу кухни.

На сей раз хозяин и хозяйка беседовали со старым Плихтари в комнатах. Люди могли думать и говорить об этом что угодно. Они и говорили – кто-то решился высказать свои прямодушные соображения самому Вооренмаа. Дескать, теперь-то Ээва получит на своего младенца как положено, – потому как старая кобыла Плихтари стоит там, у коновязи, так долго, что позади нее уже вон какая куча «яблок».

– К черту! – сказал старый Вооренмаа и зло плюнул.

Куста понимал, что надежнее было бы ему самому отдать деньги прямо Вооренмаа; он бы, наверное, так и поступил, не случись той недавней ссоры в конюшне. Теперь же это невозможно. И хотя он был наперед уверен, что обратно ничего не получит, и вообще сомневался в исходе всего дела, он вручил купюры покрасневшему и твердящему слова благодарности тестю.

Поскольку старый Плихтари не спешил уезжать, Куста отлучился куда-то – по делам – и вернулся лишь, дождавшись дребезжания удаляющейся повозки. Конечно, Кусте было понятно праздничное настроение Хильмы, излучавшееся на весь дом в этот холодный день переходящей в зиму осени, но все же вызывало у него досаду. Он казался себе еще более одиноким, несмотря на то, что жена всячески старалась выказать ему свою близость. Взглядом и всем своим существом Хильма как бы говорила, что Кусте незачем беспокоиться об этом… как и обо всем другом. И она наконец произнесла это вслух. В тот вечер еще удалось позабыть дневные заботы.

Семейство Плихтари держалось теперь от Салмелуса подальше, но в канун Рождества, в пятницу, пришла младшая сестренка Хильмы, которой поручили передать Кусте и Хильме приглашение в Плихтари на второй день Рождества. Это было вполне приемлемое приглашение, поскольку молодожены Салмелус еще ни разу не посетили вместе родителей жены. Когда Куста, выходя из дому по хозяйству, увидел в кухне, на том месте, где обычно сиживала теща, молоденькую свояченицу, он дружелюбно кивнул ей и даже подал руку. И когда тут же, в присутствии девчонки, Хильма пересказала ему приглашение, Куста ответил так же добродушно:

– Что ж, поедем во второй день Рождества… но есть ли у тебя что-нибудь им в подарок?

Но тут же в памяти его мелькнуло что-то неприятное: слова «рождественский подарок» воскресили в его памяти угрозу Вооренмаа насчет «рождественского подарка» семейству Плихтари, из которого двое находились там, в кухне. Стоило лишь одной из них прийти сюда, как их опять сразу же становилось двое.

Куста пошел на скотный двор, втайне надеясь, что, когда он вернется, сестренки Хильмы уже не будет.

Хозяин вместе с работниками занимался обычными зимними делами на конюшне. Старый Вооренмаа, который тоже был там, выглядел чуть более хмурым, чем обычно, и время от времени посматривал на дверь кухни, словно ожидая кого-то. И когда наконец оттуда показалась девчонка Плихтари, он, не раздумывая, оставил работу, направился к девчонке и заговорил с нею. Разговор их длился недолго. Затем Вооренмаа вернулся к прерванной работе, на прежнее место, неподалеку от хозяина.

– Спросил я у девчонки, что же сын Плихтари намерен предпринять в отношении своего ребенка, но она ничего не знает. Рождество, однако, уже на носу, так что, видать, лучше вести дело через ленсмана.

Хозяин на это ничего не сказал, и Вооренмаа продолжал работу. Когда он наконец бросил на хозяина взгляд, то увидел, что у того на лице пылает знакомый зловещий румянец. Вооренмаа, хотя и не молод, все еще мужик сильный, и никто ни разу не посмел его обидеть. С молодым хозяином Салмелуса у него все же случалось, что приходилось невольно поддать жару в работе, поскольку хозяин стоял рядом, словно держа за шиворот. А иной раз у Вооренмаа возникало вдруг желание немедленно уйти, как тогда в конюшне.

– Разве Ийвари не приходил к вам уладить дело? – послышался наконец сдавленный голос хозяина.

– Не при-хо-дил! – Вооренмаа выкладывал слова по слогам, как везучий игрок в карты открывает один за другим свои козыри. Было ясно, что мужику все известно.

Хозяин отвернулся, вроде бы ища что-то в кармане. Потом он снова повернулся к Вооренмаа и спросил еще тише:

– А удовлетворилась бы Ээва теми пятьюстами? – Лишь произнеся эти слова, Куста заметил, что сказал лишнее: ведь он никогда раньше не говорил с Вооренмаа об этом деле и о такой сумме. Вооренмаа пробормотал в ответ, что, мол, удовлетворилась бы, и хозяин опять так же, как только что, отвернулся. Когда же он снова повернулся, готовясь что-то сказать, ему пришлось сперва слегка, а затем сильнее и сильнее откашливаться.

– Вооренмаа может уйти с работы пораньше, чтобы успеть за счет рабочего времени сходить к ленсману… посоветоваться.

Сказавши это, хозяин ушел. Последнее слово осталось за ним, и оно было распоряжением работнику. Но до чего же одиноким он себя чувствовал.

С этого разговора началось первое дело, которое Куста совершил, оставив жену в неведении; возможно, это и стало началом его суровой судьбы. Но – как уже замечено – то, что оказалось нарушенным, должно быть исправлено, и исправить это должна, в широком смысле слова, сама жизнь или ее жалкое орудие. Возможно, сам Куста думал, что хочет уберечь Хильму, которой скоро предстояли роды, от сильного огорчения. Но где-то в подсознании он все же ощущал, будто наказывает кого-то, конечно же и самого себя.

Поездка Кусты в деревню, где находилась церковь, выглядела вполне естественной, ведь уже был день подготовки к празднованию Рождества. И у него нашлось там столько дел, что время до вечера пролетело незаметно. Когда Куста уезжал, Хильма смиренно намекнула ему, что небось он хочет захватить оттуда что-нибудь в подарок семейству Плихтари, но на это он ей не ответил. В селе видели, как он первым делом сходил к ленсману, затем заглянул в кожевенную мастерскую, а после пошел в лавку и очень не спеша совершил так кое-какие покупки. Лошадь стояла у бревна-коновязи несколько часов, и через спинку саней свисал старый домотканый салмелусовский ковер с неуклюжими цифрами некой даты, используемый теперь как санный полог. Поскольку Куста редко выезжал из дома, то люди, оказавшиеся в лавке, подходили к нему поздороваться за руку… Потом зашел в лавку старый Вооренмаа, – ну и мужик, явился в приходский центр в запачканной рабочей одежде… Но хозяин Салмелуса как раз собирался выйти, и дверь прикрыла его, когда вошел салмелусский торпарь. Кое-кто в лавке сделал по этому поводу многозначительную гримасу, да тут еще Вооренмаа, расплачиваясь, достал большую пачку купюр, которая явно появилась в кармане старика только что – об этом кто угодно мог догадаться.

Полчаса спустя ленсман и его супруга глядели вслед молодому хозяину имения, покидавшему их двор уже во второй раз за этот день. Они любовались красивым румянцем его лица, благородным носом с горбинкой, почтенным ковром в его санях. И они обсуждали между собой то дело, которое сегодня хозяин Салмелуса оформил с помощью ленсмана. И теперь в кармане у Кусты Салмелуса была бумага, из которой следовало, что «я, Карле, сын Сефани Вооренмаа, от имени моей несовершеннолетней дочери Ээвы… получил… и полностью отвечаю за то, что после этого отказываюсь возбуждать дело против Ийвари Плихтари о взыскании с него на содержание ребенка… умрет, его законные наследники не обязаны выплачивать обратно…».

Этот документ Куста Салмелус от своей жены утаил. А вообще, вернувшись домой, он был вполне спокоен и с педантичностью показал супруге все покупки. Правда, для семейства Плихтари он не сумел купить ничего, но, может быть, Хильма найдет тут, дома, что-нибудь, что годится в подарок. В том, что Куста после этого держался с нею несколько отстраненно, ничего удивительного для Хильмы не было; сейчас – хотя бы временно – Кусте и следовало немного отстраниться.

И с рождественским визитом в Плихтари они побывали, хотя Куста, отправляясь туда, предчувствовал, что добром их поездка не кончится. Поскольку в этом повествовании Куста столь же важное действующее лицо, как и его будущая дочь, рассказать о которой мы и будем стремиться, и поскольку рождественский визит к Плихтари стал решающим поворотным пунктом на том пути, на котором оказался последний мужчина рода Салмелусов, расскажем об этом поподробнее.

_____________

Плихтари было старым жилищем в этих малонаселенных местах, по которым разбросаны избушки безземельных арендаторов; от центральных земель туда вела характерно извилистая лесная дорога, которую летом обозначали вылезшие на поверхность корни деревьев и коровьи следы, образующие у ворот, где скотина останавливается в ожидании, грязное месиво с желто-зелеными лужами; зимой же – полосы, прочерченные свисавшим с саней хворостом, да клочки сена, застрявшие в дырах ворот. При прежнем поколении это было даже крепкое подворье, но теперь, при Хейкки, оно постепенно приходило в упадок. Частично к этому привело то обстоятельство, что ко времени истечения срока старого арендного контракта Плихтари становилось местом зажиточным, и хозяин, заключая новый контракт, известное дело, поставил более жесткие условия; частично же и то, что Хейкки Плихтари был человеком ограниченным и благодушным, не рискнувшим покинуть место, а предпочитавшим пойти на некоторые лишения, но сохранить аренду. И, конечно, не менее важной причиной оказалось то, что бразды правления этим арендным хозяйством держали не те руки. Хейкки взял себе в жены Тильту, одну из дочерей известного в округе семейства Карьяхарью – вернее, она женила его на себе, а удержать такую в узде – серьезная работа и для мужика покрепче. С ее появлением в избенке зазвучали известного рода громкие заявления, препирательства, претензии и расчеты на успех. Если что удавалось, Тильта считала это своей заслугой и прямо-таки честью, за все же неудачи доставалось Хейкки. Тильта родила троих детей, из которых старшая, Хильма, хотя и пошла характером больше в отца – была благодушной и тихой – все же весьма удивительным образом оказалась хозяйкой старого и зажиточного Салмелуса, словно она прямо с неба упала туда и расцвела, а никакого все более приходящего в упадок Плихтари никогда и в помине не было.

И вот она едет в гости по зимней дороге рядом с мужем своим. Упомянутый второй день Рождества выпал на сей раз на воскресенье. Хильма в несколько возвышенном настроении, поскольку сегодня они и в церкви были вдвоем, будто на какой-то увеселительной прогулке. И сидящий рядом с нею мужчина улыбается сегодня многозначительно, словно, держа вожжи, он выполняет нечто приятное, смысл чего проявится лишь позже. Эта поездка в гости представляется красивой, как ни погляди.

В Плихтари, куда они едут, знают, когда их ждать, но… полной готовности к приему гостей там так и не будет. В избе в эти рождественские дни ссорились и ругались больше обычного, и теперь старику Плихтари особенно не по себе и он злится, сам не зная на кого. Ведь ездил за этими деньгами он, и сам же немного виноват в их растрате, хотя и полагал тогда, что сумеет все уладить. Ему хотелось лишь нового чересседельника с бубенцами и зимней сбруи, и он был уверен, что в крайнем случае Вооренмаа согласится получить эту часть суммы после Рождества. Но затем урвали себе от этих денег сначала Тильта и, наконец, Ийвари, и идти к Вооренмаа с той ничтожной суммой, какая осталась, стало неудобно. Ийвари и Тильта были теперь заодно, сын с ведома матери приложился уже к той бочке крепкого домашнего пива, которую собирались почать лишь с прибытием хозяев Салмелуса, и теперь только посмеивался.

– И нечего тебе, дармоеду, усмехаться! – кричит старик на сына невероятно громко. Парень встает и начинает, стоя, ругаться, мол, он у этот патрона из Салмелуса ничего не просил и, Боже упаси, не станет просить, а если его бабе такой брат не годится, то и пусть, и кормить малявок дочки Вооренмаа он не намеревается.

Тут в обычно благодушном Хейкки пробудился инстинкт отцовства, и он прикрикнул на сына еще резче, отчего тот, похоже, лишь пуще разъярился. Тильта собралась было вмешаться, но тут послышался непривычный звон чужих бубенцов, из-за угла конюшни показалась белая лошадь под дугой, сани и затем два знакомых лица. В следующий миг отец Хейкки уже держал лошадь под уздцы, а сынок Ийвари улизнул с крыльца неизвестно куда.

Он мог спокойно дать стрекача и даже, остановившись, послушать, как смиренно Хейкки и Тильта встречают гостей; его, Ийвари, не видел никто. Его уверенность в себе росла по мере того, как он продвигался по узенькой тропинке в снегу к погребу. Через приоткрытую дверь он пролез внутрь, в пахнущую каменной сыростью земляную пещеру, и, привычно действуя в темноте на ощупь, услыхал знакомое журчание крепкой домашней браги. «Там на чистой половине избы наш старик, хм, отец… и этот сынок Салмелусов, который держится так, будто он отец нашего старика – ха! – и еще наша девчонка тоже, будто незнамо кто – тьфу!» – так рассуждал Ийвари Плихтари в темноте погреба, потягивая напиток, который строго было приказано сберечь для хозяина Салмелуса. И чем больше он пил, тем сильнее его тошнило и от Плихтари, и от Салмелусов, и от Вооренмаа, от каждого по-особенному. И он решил уйти отсюда, пойти к соседям и вернуться домой, когда, можно полагать, гости уже уедут. Он проверил затычку в бочонке, запер погреб торчавшим в двери большим ключом и… не раздумывая больше, сунул ключ в карман. И, все еще злясь, устремился рысцой прочь.

В доме гости действительно были проведены на только что протопленную чистую половину, куда Тильта должна была подать для начала кофе с булочками, а Хейкки – подогретую брагу. Но вскоре выяснилось, что ключ от погреба исчез, однако сперва это не сумели связать с исчезновением Ийвари. Перепалка яростным шепотом, шаги, какая-то возня доносились из кухни, и Хильма пошла выяснить, в чем дело. Пока ехали в гости, ее немного похудевшее лицо разрумянилось, и она была в новом платье – прямого и просторного покроя, которое, как обычно господским женам, было сшито и ей специально для этого времени. Она выглядела весьма внушительно, когда, заложив руки за спину, шла через пустоватую комнату, как и подобает попавшему на чистую половину гостю.