Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

За полонезом наступило время первого вальса, в первых сумерках, в угасающем свете дня. Волны вальса подобны сонму парящих в воздухе духов. Возле каждой пары кружится такой дух и весь танец нашептывает что-то, побуждая к вольным жестам и легкомыслию. Он шепчет каждому человеку особо, и тот думает, что это только их тайна. Кто-то из танцующих ближе привлекает свою даму, и мелодия вальса дышит в их лица и проникает между их телами, и все трое касаются друг друга. Вся зала покачивается и плывет, а волны музыки сливаются с новыми жестами и ветреными мыслями. Еще не зажгли огней, и, пользуясь этим, молодой человек устремляет пристальный взгляд на фигуру одной из танцующих девушек. Та чувствует это и, проплывая мимо, встречается глазами с молодым человеком. Ободренный, он продолжает свое занятие, пока не зажигают огни, и тогда начинается обмен взглядами, и в глазах каждого блестит огонек насмешки. На этой свадьбе они не сумеют продвинуться дальше, хотя девушка потратила столько сил на свой туалет и связывала с ним самые восхитительные и безумные надежды, и он точно очень идет ей… Было грустно видеть, как он ей идет…

Вальс струится тур за туром, и невозможно угадать, когда он смолкнет. Огни горят уже давно, за окнами ночь. Венчание состоялось в три часа пополудни, и еще прежде, чуть не в полдень, съехались первые гости, а теперь уж и огни давно горят. Вон те и те гости были первыми. Что, кажется, свадьба проходит? В паузах между танцами в воздухе не ощущается дрожи нетерпения, а одна из самых усердных и лучших танцорок могла бы, пожалуй, задержаться где-то вдали от освещенной залы на все время следующего вальса. Но свадьба идет и продолжается, хотя на небо взошла луна.

О, луна! К тому же почти полная, и когда первые поклонники выходят полюбоваться ею, ее край как раз касается самой высокой точки над Малкамяки – словно красноватое лицо над темной исполинской тушей. Лицо слегка повернуто набок, будто великан пытается игриво взглянуть на поместившихся на его плече возле шеи рябину и валун. Но смотрите, смотрите, что он делает! (Танцевальная музыка еще доносится из дома.) Он собирается показать фокус! Он якобы не может разглядеть эту нахальную парочку – рябину и валун, которые норовят дотянуться до его щеки, так-так, ему просто ничего не остается, как потихонечку отделить голову от темного туловища и сдвинуть ее чуть в сторону, нисколько не меняя положение склоненного набок усмехающегося лица… Значит, луна явилась к праздничному дому, чтобы дать представление; но, увы, оно не выманило гостей на двор, хотя лучшая танцорка была не прочь в эту полуночную пору пробыть здесь все время следующего танца. Она появляется незамеченная в дверях при первых звуках польки. Стоит с гордо поднятой головой, напевая сквозь сжатые губы что-то бравурное, и не сводит глаз с танцующих, словно намерена дать понять стоящему поблизости молодому человеку, что она заметила его взгляды, но не находит нужным обращать на это внимание… Собравшиеся в зале свадебные гости, танцующие, стоящие, сидящие, образуют во всякое отдельное мгновение общую групповую композицию, которая расположением фигур и выражением лиц в соединении с музыкой передает содержание этого отдельного мгновения.

А снаружи луна все продолжает свой фокус с отрыванием головы, другому она не выучилась. Она уже отдалилась от туловища на пару саженей. Рябина и валун смотрят ей вслед с комическим унынием – щека ускользнула от их щекотных посягательств. Общий характер представления шутливый, но не без привкуса натуги, так обычно шутит клоун-карлик. Голова отодвигается еще дальше от темного туловища, но разлука не кажется мучительной ни для одной из сторон.

Молодой человек и девушка молча глядят на луну. Предстояние ей и не требует слов. Трудно ответить, понимает ли луна их положение, но она смотрит на них с такой загадочной бесцеремонностью и таким отменно-невозмутимым спокойствием, что с удовольствием позволяешь ей смотреть и дальше. На то, как молодой человек кладет свою левую руку девушке на талию, а та поспешно ухватывается за нее, как бы удерживая – от неосторожного движения, разумеется, чтобы вдруг не спугнуть лунный свет с ее лица. И молодой человек вполне понимает тревогу девушки и ведет себя осторожно. В доме музыка смолкает, но вот звучат первые аккорды, и сильный женский голос начинает петь. Стоящие в лунном свете двое слушают, они одни, певица не знает о них. Рука молодого человека тихо лежит на талии девушки, а ее рука, призванная удерживать его руку, покоится на ней просто так. И луна со своим сиянием тоже слушает пение женщины в доме. Ведь в Малкамяки свадьба. Песня доносится словно откуда-то сверху, все голоса в свадебном доме примолкли, и тем двоим в лунном свете на миг кажется, что в доме и нет никого, что песня звучит издалека и только для них. И инстинктивно они пытаются уяснить правдивый смысл того, о чем им поет песня. Вот несравненная возможность воочию увидеть, как выглядит счастье. Оно правдиво, ясно и вечно.

Луна как будто оставила свои проделки. Ведь это свадьба Ольги и Бруниуса…

_____________

Все еще длится свадьба. Наступило долгое медлительное мгновение, общее настроение скользит вниз, под волну. Это пауза.

Невеста и жених сидят рядом в молчании. Элиас стоит возле двери один, сложив на груди руки. Он рассматривает невесту, прежде всего ее платье, и с приятностью вспоминает это же тело, обтянутое другим платьем – в котором невеста была однажды в знойный день. Но нынешнее свадебное мгновение как-то противоречит всему прошедшему лету и той знойной поре. – Вон сидит невеста, которая была моей и которая произнесла те четыре слова. Мне кажется, что сейчас она беззвучно повторяет их мне. Да, та и эта – одно существо, и я больше никогда такой ее не увижу… Люйли, где она теперь? Где-то в темноте, обнявшей со всех сторон этот клочок, на котором празднуют свадьбу. Люйли там, а я здесь. И никто здесь не знает, что со мной случилось вчера в Корке. А если б все вдруг, разом узнали, они повскакали бы с мест и принялись бы рьяно выяснять, где я и что со мной. А Люйли – там и как будто ждет, что я наконец завершу то, чего она ждет. Это та самая Люйли, которую я недавно узнал и чей внешний образ – глаза, губы, тело – вчера так негодующе пылали, но внутренняя, настоящая Люйли оставалась безучастной под этой внешней оболочкой и словно упрекала меня в моем несчастье за то, что я не завершил что-то… А все эти изнемогающие люди так бездумно и напрасно тратят драгоценное время… Ага, невеста говорит что-то жениху, жених отвечает, и под его темными мягкими коротковатыми усами видны два белых зуба. Эту невесту я обнимал…

Невеста спросила у жениха:

– Как тебе нравится Элиас?

– Какой Элиас?

– Малкамяки.

Так невеста спросила жениха о молодом человеке, о котором в вечер помолвки пели куплеты.

И жених ответил:

– Простоват.

Примечательно, что до сего момента они ни словом не обмолвились об этом молодом человеке. Впрочем, их последнее свидание состоялось в самую короткую ночь в комнате Бруниуса по его приезде. Во все последующее время они инстинктивно остерегались касаться этой темы – куплетов Тааве и самого Элиаса. Для Бруниуса эта песня и эта тема были демонстрацией силы окружавшего его враждебного мира, всего того, что не имело с ним ничего общего, но с чем много общего – чудовищно много – имела его невеста, Ольга, которая именно по этой причине особенно раздражающе часто возникала последнее время в его воображении, как будто приглашая и его присоединиться к ним. Для себя, для своего личного отдельного бытия Бруниус не нуждался в этом обществе, но теперь, когда Ольга нераздельно соединилась с ним, и не благодаря обряду венчания, но гораздо глубже, – теперь и вовеки, где бы ни странствовал дух или душа Бруниуса, с ней рядом была и душа Ольги, а значит, тянулось следом и сумеречное наследство: неразрывная связь Ольги с этим враждебным миром, в котором были возможны стихийные, возмущающие порядок события. Бруниус чувствовал себя как бы на привязи, но эта привязь, то есть Ольга, другим концом уходила в неизвестность и там терялась; а значит, она тянула в эту неизвестность и Бруниуса и делала его существование частью чего-то безграничного. Бруниус уже не мог ясно различить, где кончается одно и начинается другое, где граница между ним и враждебным миром, откуда донеслись тогда куплеты и чьим представителем, увиденным вблизи, был Элиас.

Вот почему Бруниусу было особенно неприятно как-либо отзываться об Элиасе, и вот почему, произнеся это слово «простоват», он тотчас почувствовал, что придвинулся неприятно близко к чуждой ему части Ольги и вступил с ней в некие отношения, будто признавая ее равной себе. Все это не замедлило сказаться. Ольга заметила:

– Если б ты знал, как мы тут проводили время… пока тебя не было.

– Отчего же, знаю – из песни, – ответил Бруниус, улыбнувшись.

Это становилось нестерпимым, но, по счастью, Ольга замолкла. К самому Элиасу Бруниус не питал никаких особых чувств, разве что неприятно удивился, заметив его среди гостей. Его даже поразило, что такой человек может присутствовать на его свадьбе среди приглашенных и держаться так вольно и спокойно. У Элиаса и Ольги в прошлом могло быть что угодно, это не затрагивало Бруниуса внутреннего. До нынешнего момента подобные обстоятельства существовали вне его сознания; зато теперь, когда Ольга соединилась с ним, это стало тяготить как досадное, лишнее и непонятно тяжелое, но все же преходящее наследие прошлого. Ибо теперь некоторую, хоть и очень малую, часть Ольги он ощутил своей, вошедшей в его внутреннее существо.

В таком состоянии пребывала жизнь Бруниуса, и такой она продолжится после его исчезновения со свадьбы. Свадьба длится. Но Элиаса у дверей больше не видно.

* * *

В зале поет квартет. Весенний гость, судья, ведет басовую партию. Ольга сидит рядом с Бруниусом, но сейчас не помнит о нем, она с удивлением смотрит на судью и слушает его. До сих пор тот ничем не привлекал ее внимания. Но свадебные торжества длятся так долго, что сам свадебный дух давно изжит всеми присутствующими; никто не вспоминает про будни – ни про минувшие, ни про те, что еще ближе – которые грядут. Все словно в дороге, словно путешествуют и медленно поднимаются куда-то, чтобы уже не вернуться вниз. Не вернуться к тому, с чего начали свой путь: к праздничным приготовлениям, к вчерашнему яркому солнцу. Восхождение не всегда было крутым, а после полуночи и вовсе прекратилось: все пребывали там, куда успели добраться. Собираясь вместе, люди становятся массой, обладающей одним примечательным свойством: едва в нее попадает неуловимое, таинственное и невидимое бродильное вещество, как рождается праздник; так бродит вино. Настроение подымается легкими приятными пузырьками.

Длится неспешное полное мгновение. Бас судьи льется словно сам собой, словно не ведая, что его слушают. Певцы как будто отстраненно хранят молчание, и окружающее их собрание людей тоже затихает под звуки песни, сулящей покой и безопасность. Окутывающее, клонящееся к осени посреди залитого лунным светом края, длится это мгновение. И человек, Ольга, сидит и смотрит на поющего судью, но не на его знакомый, траченный жизнью внешний облик, внутренним оком она прозревает нечто такое, что не в силах объяснить и облечь в какую-либо форму. И это невыразимое нечто вливается вместе с музыкой в ее существо, в те пределы, которым нет имени. И воображение может радостно и покойно пребывать во всяком явлении жизни, повсюду. Ничто совершенное или собирающееся свершиться недурно, хотя инстинктивное чувство иногда нашептывает другое. Но это не дурно, потому что принадлежит тому, чему принадлежит все; тому, что она не в силах объяснить, но что она прозревает и в этом знакомом поющем судье. Взгляд ее словно забывает подняться на судью, а внутренний взор смотрит мимо, сквозь – на то, чему принадлежит все: и этот долгий рассказ, и свадьба с Бруниусом, и Элиас…

Мгновение с песней было еще одним крохотным восхождением, высшей точкой, которой достигли на этой свадьбе. Затем снова очень тихо и медленно вступил вальс, и в просверках между тактами напомнила о себе близость утра. Гости еще не начинали разъезжаться; на минуту отлучилась невеста, но на это никто не обратил внимания. Невеста незамеченной проскользнула куда-то в дальнюю комнату, не освоенную гостями, где было темно и где домашний, не подходящий для залы дух справлял собственное торжество. Попасть на него можно было не прямо, но лишь перейдя лежащую за окном на земле четкую границу между густой тенью дома и лунным светом. Вот сюда-то незамеченной и проскользнула Ольга, прежде чем так неожиданно и неуместно, с одурманенным сознанием отправиться в дом старой хозяйки, где сидел Элиас…

* * *

В дом старой хозяйки, в горницу, доносился шум танцев из верхнего дома, но разобрать, что именно играли, было трудно. Кажется, польку.

Элиас сидел в темноте на диване, смотрел в окно и видел только белое праздничное сияние. Он переживал примерно то же, что недавно и Ольга, слушавшая пение мужского квартета в ярко освещенной зале. С Элиасом произошло вот что. Наглядевшись – куда пристальней, чем позволяли приличия, – на невесту и жениха, он потихоньку удалился из праздничной залы и отправился вниз к дому. По пути он кинул взгляд на толпу зевак и среди прочих увидел Вяйнё Корке, брата Люйли… Вяйнё был в праздничной одежде; сам Элиас был в парадном костюме с открытой белой грудью. Они тотчас заметили друг друга, но настоящее положение не располагало к обмену взглядами и тем более приветствиями. Вяйнё здесь было не место… Элиас постарался произвести на стоящих впечатление человека, отлучившегося со свадьбы, – он шел к матери по некоему, не касающемуся их делу, которое им, зевакам, все равно не понять.

Но кое-кто из зевак, вероятно, понял его уход – насколько можно было судить по их молчаливому виду. Элиас уходил, чтобы сидеть в горнице на диване.

И он сел на этот диван и без всяких околичностей и мудрствований признался себе, что свадьба в самом деле совершается, что для Люйли Корке в этом свадебном мире места нет, да и для него, в сущности, тоже… Что есть что-то грустное в стоянии Вяйнё среди толпы зевак и вообще в самом его существовании. Элиас не питал к Вяйнё злых чувств и ощущал, что тот тоже не держит на него зла. И все же наличие Вяйнё как-то тяготило его. Быть может, именно из-за отсутствия злых чувств между ними.

Так он сидел в неопределенном настроении, как говорится, ни то ни се. Во всяком случае, недовольства он не чувствовал.

Как будто знал, кто придет! И точно, дверь отворилась, и там возникла Ольга, скажем – настоящая Ольга.

И поскольку ей надо было что-то сказать, поскольку ни взглядом, ничем иным свидание подготовлено не было, она спросила:

– Ты здесь?

Элиас мог не отвечать. Его белая рубашка светилась в темноте, и Ольга села рядом, по-прежнему с фатой на голове. Они сидели, не разговаривая и ничего не делая, просто так, как сидят двое знакомых людей на диване. Они не чувствовали праздничной приподнятости, они ни о чем не грустили и не думали: «Вот сидит Ольга» или: «Вот сидит Элиас». Они сидели, пожалуй, так, как принято сидеть в большом обществе на пышной помолвке – рядком и почти вовсе не думая друг о друге.

И когда старая хозяйка появилась на пороге с восклицанием: «Постыдились бы!» – на них это не произвело большого впечатления. Первые повозки зашумели на дороге. Это напомнило Ольге, что скоро ей придется уйти отсюда – не то чтобы она стыдилась старой хозяйки. Элиас тоже не обращал внимания на присутствие матери. Она была ему так далека, что было бы неудивительно, если б он поднялся и спросил: «А? Кто это там?» Но он был уже один и слушал доносившуюся сверху музыку, как ему казалось – польку, утреннюю польку.

Потому что утро уже теснило свадьбу – стало быть, она прошла, а сколько осталось нерассказанным! У нас, следивших за всем со стороны, есть последняя возможность вспомнить об одном недолго царившем настроении… Что говорилось тогда об их первом поцелуе в тот субботний вечер, украшенный еловыми шишечками и пением дрозда, легко унимавшим ночной воздух?.. «А маленький дух лесной прогалины был так деликатен, что не стал обнаруживать себя перед ними. Даже в этот поздний час воздух был прозрачно-ясен и тепел, и казалось, что тепло и все остальное, что ощущали все их органы чувств, исходило снизу от растений, покрывавших землю и по большей части только недавно явившихся на свет. Так встретились эти двое в первый вечер, и каждый в сияющих глазах другого увидел отраженным этот прозрачный субботний вечер с его недавно явившейся на свет травкой, вечер, в который, придя разными дорогами и ни о чем не сговариваясь, они встретились и, обнявшись, опустились на землю…» Кажется, так говорилось тогда об их встрече.

И еще несколько слов о луне свадебной ночи. Отойдя на порядочное расстояние от Малкамяки, она совершенно забыла свои фокусы с отрыванием головы. Луна сильно переменилась, как это иногда случается с записными шутниками. И хотя возникала в памяти та первоначальная картина – позже, когда луна уже достигла другой стороны небосклона, – она отнюдь не казалась теперь шутливой, напротив, была исполнена глубокого значения. Как не шутливой казалась теперь и история о маленькой черной букашке… Да, луна спускалась ныне на северо-западе, в такое место, куда мы ни разу не удосужились заглянуть за все время рассказа. Лунные ночи… как не похожи они на летние! Только для того, чтобы увидеть еще одну лунную ночь, пусть нам расскажут о том, что последовало дальше.

Эпилог

Осеннее путешествие поэта

Осень совсем не то, что лето; лето совсем не то, что весна, – и так далее. И по всему миру осени, лета, весны и зимы устраивают череду разнообразных пейзажей, которые окрыленное воображение может однажды разом охватить из прекрасного далека, поднявшись в бескрайний небесный простор. Но в воображаемой картине сотрутся своеобразные черты каждого отдельного года. Первым исчезнет ощущение времени, потом места, а затем самого их существования. Когда, где и что такое были эти весны, лета, люди, насекомые, события? Точно ли существовали они? Загляните-ка поутру в зал, где вечером давали представление: все сооружения, устроенные вчера для спектакля, оставлены на своих местах, а в тусклом зрительном зале рядами стоят пустые кресла…

Так что бессмысленно дотошно выяснять, что именно заставило некоего поэта покинуть осенью свою келью и пуститься в путь. В одно благостное мгновение поэту довелось услышать о чарующих движениях жизни, из пестрого многообразия которых собрана эта книга. Ему довелось услышать – или увидеть внутренним зрением – и как бы легко коснуться их, и тогда им овладело известное нам настроение безвременья, или вечности. Он увидел все описанные здесь события в одно долгое мгновение, застывшее в знакомом ему беззвучном сумраке комнаты. Тема, которая в нем подспудно зрела, неожиданно, под влиянием увиденного зашевелилась в его голове, словно ища подходящую мелодию, чтобы излиться сначала напевом. Тема впервые явилась ему в юные годы, когда он странствовал в одиночестве по дорогам позднего лета. Еще тогда он, мурлыкая что-то, вдруг пропел безотчетно пришедшие к нему слова:

 
Приглянулась мне девчонка,
что за полем повстречал, —
тра-ля ля-ля, повстречал, —
батюшка пусть не бранится,
я уж с ней побаловал, —
тра-ля-ля, побаловал…
 

Когда он заметил, что напевает, его охватил прилив вдохновенья, и всю дорогу он упивался, воображая непаханые просторы, которые он возделает в своем творении.

Имя ему уже было найдено – «Народная песнь». Но он так горячо взялся задело, напевая и обдумывая подробности, что тема ему скоро наскучила, и песнь осталась несложенной. И вот теперь спустя годы тема вернулась к нему, навеянная образами этой книги. Хотя между ними и его «Народной песнью» общего было мало, все же та и эта темы оказывали друг на друга живительное действие. Поэт даже вспомнил те слова, что пришли ему на ум, когда он в тряской повозке странствовал по дорогам; теперь он записал их в первый раз и даже пропел, а пока пел, надумал отправиться в те края, где не так давно среди восторгов пылкого лета играли и переливались всеми красками влюбленность и любовь.

В краях тех он застал багряно-желтую осень. По давней привычке к тщательному наблюдению и анализу он придирчиво оглядел желтую березу, как человеческое существо, словно ожидая, что дерево немедленно предъявит для рассмотрения все свои характернейшие черты. Сквозной, воздушный лиственный лес был наполнен процеженным через тонкие облака бледным и ровным светом. Поэт глядел вокруг и как будто переносил все увиденное на полотно будущей картины. За полем по склону холма словно поднимался из темноты рощи желтый поток: огненные и золотистые цвета клубились как бы сами собой и сияли собственным светом, пока солнце все еще скрывалось за нежной пеленой. Вся его грандиозная тема «Народной песни» показалась вдруг скрытой в поместительном тайнике под одним-единственным сырым березовым листом. Стояла тишина, как перед какими-то нежданными событиями.

Поэт зашел в дом и получил разрешение остановиться здесь на несколько дней. В доме и вокруг стояла та же выжидательная, гнетущая тишина, словно жизнь, само бытие оцепенели в непостижимом ожидании разрешения собственной загадки, длящейся многие тысячи лет, разочарованные напрасной попыткой этого лета. Во все стороны расходилось жнивье, и в воздухе носился запах срезанных стеблей. Из дома недавно уехала дочь хозяев, выданная замуж; во всем чувствовалась утрата – чего? Это трудно было определить. Хлеб сжат, дочь увезена… Зачем здесь жили хозяин с хозяйкой? Что составляло их жизнь? И старая хозяйка тоже жила на нижнем дворе. – Зачем я сюда приехал? – Поэт задавал этот вопрос себе.

Вернее, он хмыкал себе под нос, потому что в глубине души отлично знал, из-за какой ребяческой причуды сюда прибыл. Это долгая история. Разумеется, он приехал не из-за «Народной песни», подлинность путешествия, очевидно, заглушила пробудившееся было в каморке одушевление. Оно, это одушевление, было, однако, созвучно другому, более глубокому одушевленному чувству. – Двадцатилетним юношей поэт испытал в родных краях радость прекрасной любви. Вспоминая о ней, он вспоминал о зеленых шалашах в Иванову ночь и о нагих осенних вечерах, залитых лунным светом… Прошло много лет, та история имела унылый и тягостный конец, а он с тех пор успел стать признанным поэтом. Но жил он одиноко, а поэтической славе особого значения не придавал. Он ощущал свою отчужденность и часто бродил по ночным улицам, издали поглядывая на женщин, поджидавших клиентов, но подойти к ним не мог. Где бы ни попадались ему на глаза женские портреты, он искал и находил в них особые черты и покупал портреты себе. Он помнил свою первую любовь, и в его сознании этот образ целиком слился с представлением о женской прелести вообще; ему казалось, что им еще суждено встретиться и, взглянув друг другу в глаза, вместе понять печальную загадку жизни. Но его предчувствие не сбывалось, а годы все шли и шли… бесцельные, пустые, и поэт бродил по улицам и останавливался в дверях танцевальных залов в сонные утренние часы. Спешить домой не стоило. Его томила тоска по любви, но он скрывал ее, как многое другое…

Этой осенью он особенно чувствовал свою неприкаянность и одиночество. Он провел лето в городе в обычных грезах, но ничего не вызрело в нем до самой осени. Начали съезжаться знакомые, встречались вечерами под темно-зеленой зеленью при свете фонарей. Их жизнь казалась богатой и насыщенной, а поэт ощущал себя несчастным и обездоленным после прошедшего лета. Он лишился двух радостных переживаний, испытанных другими: весеннего отъезда из города среди зелено-желтых цветущих кленов и возвращения в него осенью, к запыленной темной листве тех же кленов, под зажженные фонари – в пору, когда официантки еще одеты в белые блузки и черные юбки…

Вот в эту-то пору один молодой человек за столиком и упомянул к слову двух главных героинь нашей книги – совершенно как романический персонаж в некоем сюжетном повороте вспоминает на чужбине встречу с женщиной; все это тотчас дало толчок пылкому воображению поэта, нарисовавшему ряд летних картин, в которых главным действующим лицом был он сам. Он представил, что судьба напрасно расточала летнюю благосклонность двух женщин на того, кто не знал ей цены, на молодого человека, не умеющего ни распознать, ни тем более оценить утонченные прелести человеческого бытия. Так решил поэт и утешился в своей обездоленности, поглядывая свысока на молодого человека с его любовными похождениями, на разнообразие форм жизни и бытия и на собственную старинную романтическую историю; поглядывал и вчуже оценивал их, и с удовольствием награждал соответствующим достоинством. Он чувствовал, что готов приступить к «Народной песне», и с этим чувством отправился в путешествие – медлительный, праздный, слегка печальный, но умудренный опытом, зрелый мужчина.

Все это и привело его к нынешнему положению, когда он сидел один в доме и хмыкал себе под нос. Он так живо вообразил ту, что вышла замуж, что почти ожидал увидеть ее здесь. Ее образ, составленный по редким чертам, упомянутым молодым человеком, получил полное одобрение поэта; какую восхитительную ночь они могли бы провести в этом доме, запрятанном среди глухих лесов! Они не задавали бы вопросов, только испытывали бы одно бесконечное блаженство и понимали друг друга без слов… По дороге сюда он потому инстинктивно и занимался наблюдениями осенней природы, чтобы отвлечься от этой упоительной ребяческой мечты и сохранить ее таким образом в душе сколь возможно долго.

Но в доме он против воли стал замечать отрицательные обстоятельства: хлеб был сжат, дочь увезена, жизнь остававшихся в доме и самого поэта была поразительно бессмысленна, к тому же здесь, на месте, ему никак не удавалось прочувствовать и пережить услышанные им летние события.

* * *

Незримая связь, установившаяся в воображении поэта между ним и той, что вышла замуж, была исключительно чувственной. Поэт представлял пышные формы женщины, выражение ее глаз и ласкал ее. Эта ситуация, разумеется, предполагала наличие в женщине изрядной доли легкомыслия и даже некоторой милой порочности. С такой женщиной можно было пережить бурный роман – в стороне от реальной жизни, в постоянном блаженном опьянении, которое разгоряченное воображение силилось растянуть на более долгий срок. Но вот безумные надежды рухнули, и поэтом овладела какая-то непреодолимая сердечная расслабленность. Его нервы были раздражены, что-то побуждало его смеяться, но слишком близко стояли слезы. Он смотрел в окно на заросший травою двор, на жнивье, на весь окрестный пейзаж, и все представлялось ему безусловным воплощением бессмысленности. Ему чудилось, что видимое пространство со всем, что было на нем, обступило его со всех сторон и от одного него ждет помощи и разъяснения своей вековечной бессмысленности. Легко говорить, что всякий человек временами ощущает свое одиночество в мире. Но поэт ощутил его сейчас с такой силой, что повалился на кровать и в голос зарыдал.

Его никто не побеспокоил, и он смог выплакаться до конца. Уже смеркалось, когда он очнулся и почувствовал себя вольнее и покойнее. Разум пустился на поиски счастливой мысли, снежные завалы чувственности растаяли. Непостижимость всего сущего, недавно имевшая как будто отупелое выражение, заиграла всем блеском верховного светила. – Как чудесно все-таки плыть по этому удивительному морю, в котором расширенный взор – внутренний и внешний – останавливается на крохотном воздушном пузырьке, ничтожном по размеру и неопределенном по положению, в сравнении с этим величием. Вот и я нахожусь внутри такого пузырька, и всякое живое существо. И та, что вышла замуж, сейчас где-то там, внутри своего пузырька. Что за очарование таит в себе эта мысль!

Поэт узнавал о главных героинях нашей книги на протяжении двух вечеров и сначала услышал о той, что вышла замуж. Когда он уже загорелся мыслью отправиться в эти края, он устроил вечеринку для небольшого мужского общества. Все были уже изрядно пьяны, когда тот же самый молодой человек стал возбужденно рассказывать, шепча ему на ухо, о другой героине, той, что осталась в лесной глуши. Разгоряченный вином поэт уже видел ее перед собой и даже уверенно определил к ней свое отношение. Главным в этом отношении было безграничное умилительное сочувствие. Ничего утонченно чувственного не было ни в отношении к ней, ни в воображаемых картинах. Он, разумеется, представлял, как он берет ее за руку, заглядывает в глаза, обнимает, целует и вообще делает с ней все, что мужчина затем делает с женщиной, но здесь не было оттенка утонченной чувственности, которая составляла основу его отношений с той, что вышла замуж. Этой, оставшейся в лесной глуши, он расточал самые нежные ласки в знак глубочайшего признания ее благородной чистоты и женской добродетели, и не желал для себя ничего иного, как только иметь позволение расточать эти ласки. С той, что вышла замуж, он чувствовал себя на равных, она как будто была его единомышленницей, слегка пресыщенной в любовных битвах подругой, как и он, готовившей заранее эту их упоительную ночь.

Воспоминание о лесной деве как-то стерлось в памяти поэта. И только теперь, после очищающих слез, он вспомнил, что ему рассказывал в пьяном угаре молодой человек. И все, бывшее тогда, одной застывшей картиной явилось перед мысленным взором и привольно раскинулось в открывшихся манящих просторах. Он видел хмельного молодого человека, горячо бормочущего о прелести лета, о холмистой гряде, тропинке к амбару и о самом амбаре. Он видел печаль в глазах молодого человека, только казавшихся хмельными, и в этом таилась разгадка всей истории. Он посмотрел за окно на нагой осенний вечер, где начинал разливаться свет поднимающейся луны. – Вот так, должно быть, тысячу лет назад смотрел на лунный свет какой-то человек с тем же настроением и, наверное, предчувствовал, что так будет и потом, и ведь я мог быть тем человеком, подумал поэт и вышел из дома.

Он надеялся, что найдет прилепившийся к подножию холма крестьянский двор. Было прохладно, у него зябли руки, и он сунул их в карманы и с опущенной головой двинулся на юг, где выступ гряды натягивал вверх линию горизонта, разделявшего небо и лес. Он шел и шел, почему-то уверенный, что угадал правильно. Оказавшись на этих просторах под открытым небом, он вдруг преисполнился чувством, что идет исполнить некое дело, не особенно привлекательное лично для него, но требующее исполнения. Он бодро мурлыкал, глядя на вечно дивный свет луны, в воспевании которого состязались поэты. – Поэты!.. Вот и я тоже поэт, и никем другим быть не смогу… Я сын этого народа, который когда-то давным-давно пришел в здешние леса, и тогда они тоже были залиты лунным светом… А теперь я иду к дому, что прилепился у подножия холма. Я чувствую, что он уже близко, вон и овражек явно указывает на это… А тот молодой человек много раз и с разным настроением проходил через эти места… Поэты! Таковы поэты…