Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

Затем он растопил плиту и нашел чистое белье Сильи, чтобы сменить его, когда она проснется. Поставив на плиту кофейник, он сварил крепкий кофе, чтобы продолжать бодрствовать. Все шло хорошо, ребенок дышал уже ровнее, и отец, подогревая над плитой сорочку, обдумывал, как бы половчее переодеть Силью и не дать ли ей глоточек крепкого кофе.

Ему удалось и то и другое. Жар у ребенка спал, это произошло как-то внезапно и загадочно. И когда Силья глотнула кофе, она настолько оживилась, что заговорила ясно, почти радостно. Ее коротенькие фразы обнадеживали, как начинающийся день. Она вспомнила, что скоро снова наступит лето, и тогда, даже если она умрет, ей не придется лежать в холодном сарае, она ведь… И о синичках Силья вспомнила и спросила, клюют ли они крошки. Тогда уже заулыбался и отец, заметив, что совсем позабыл подкармливать этих прибившихся к дому пичуг. Он почти бегом поспешил исправить эту оплошность и вскоре уже мог сообщить дочке, что корм птицам положен, нужно лишь подождать их.

– Птицы улетели, чтобы не тревожить тебя своим щебетанием, пока ты болела. Теперь они наверняка скоро вернутся, услыхав, что ты чувствуешь себя получше. Только постарайся теперь лежать смирно, а то опять температура поднимется.

Птицы действительно вскоре вернулись, и девочка так хотела увидеть их, что Кусте не оставалось ничего другого, как взять ее на руки и поднести к окну. Силья смотрела и тихо смеялась, но легкие у нее были забиты, и от этого смех получился странный, хрипловатый. Дыхание девочки опять сделалось учащенным, прерывистым, ухо Кусты уловило это, и он поспешил отнести ребенка обратно в кровать.

Еще в тот же день приветливая старушка – хозяйка соседнего хутора, знавшая, как обстоят тут дела, навестила отца с дочерью и принесла кое-что для ребенка. Она застала обоих обитателей избы уснувшими на той же широкой кровати, где обычно они спали и ночью. Девчушка Силья спала на боку рядом с Кустой, и рука отца очень ловко поддерживала ее голову; не многие матери умеют так спать рядом с ребенком, – решила про себя сердобольная старушка, прежде чем решилась подать голос и разбудить их.

Кусте казалось, будто после этой болезни дочки он обрел ее во второй раз. Выздоровление Сильи стало радостным временем, и, глядя на нее со стороны, Куста не раз думал, что было бы, если бы он потерял этого последнего оставшегося в живых ребенка. Но уж коль она все же поднялась с постели, у нее, стало быть, еще есть какие-то дела на этом свете. И Куста частенько сосредоточивался на той особой надежде, которая была как бы единой долгой молитвой – хотя этот простодушный мужчина прямо так и не думал. Его надежде всегда сопутствовала твердая вера, что она осуществится, и тут всплывали в памяти различные собственные дела и мысли, которые совесть иной раз осуждала.

Полностью выздоровев, Силья росла, казалось, быстрее, чем прежде. Случалось иногда, что она уходила за пределы принадлежащего им участка, и это сделалось причиной постоянного беспокойства Кусты: он не хотел, чтобы Силья, подобно детям Мийны, слонялась по деревне. Однако оказалось трудно вразумительно объяснить ребенку, чего не следует делать, и Силья в своих вылазках иногда допускала оплошности. Однажды в пору жатвы, воскресным вечером она вместе с детьми Мийны забрела куда-то на отдаленный участок какого-то арендатора, где была толока, и, как водится, взрослые там вовсю смеялись и озоровали; Силья впервые видела такое, и ей было весело – до тех пор, пока не раздался с опушки леса строгий голос отца, окликнувшего ее. Тогда все, прервав работу, уставились на бедняжку Силью, глядя, как она идет от веселых баб к ожидавшему ее Кусте. Наказание было хуже любой порки, которой, впрочем, не последовало. Отец взял дочь за руку, и так они пошли в вечерних сумерках через рощу, по дороге, местами вязкой и грязной. Жидкая грязь хлюпала между пальцами ног Сильи – девочке не приходилось выбирать, куда ступить. Так, не обменявшись ни словом, пришли наконец домой. Силья устремилась было прямо в избу, но отец принес из сауны ведро воды и велел ей сперва вымыть ноги – то были первые его слова за все время, пока они возвращались.

По мере того как Силья росла, она, случалось, допускала более или менее серьезные оплошности, которые, пожалуй, отчасти происходили именно потому, что строго воспитывать дитя Куста был не в состоянии.

Наконец настала пора учить Силью читать. В деревне, где находилась церковь, Куста приобрел в лавке новехонький букварь, принес его домой столь же торжественно, как всякую другую покупку, и принялся обучать Силью буквам и чтению по слогам. Какая-то деревенская девчонка, с которой Силья тогда сдружилась, пришла однажды к ним, и обе что-то бормотали над букварем. После этого Куста заметил, что Силья знает в букваре такое, чему он ее еще не учил, и даже кое-что, чего он, Куста, даже толком не понимает, и ему казалось, будто ребенок позволил себе нечто непозволительное.

Силья сначала ходила в две передвижные школы[12]12
  Передвижная школа по начальному обучению грамоте была организована церковью и Финляндии до учреждения народной школы.


[Закрыть], затем в народную школу в соседней деревне за полтора километра от дома. Однажды в воскресенье, в конце зимы, когда Силья уже ходила в последний класс народной школы, отношения между отцом и дочерью неожиданно обрели новый оттенок. В тот долгий воскресный день была оттепель. Куста по своему обычаю лежал на кровати, а Силья листала учебник, словно от нечего делать. Поскольку времени было вдоволь, она просматривала и читала то, чего еще не проходили, иногда обращалась к отцу. Если говорилось просто так, Куста ничего не отвечал и не открывал глаза, но если дочь прямо спрашивала о чем-либо, тогда отец разлеплял веки и давал какой-нибудь ответ. В то воскресенье Силья листала Священную историю, в начале которой была карта Палестины, или Святой земли. Это вызвало несколько вопросов: действительно ли существовали Иерусалим и Вифлеем? И существуют ли они сейчас?

– Небось существуют, раз они есть на карте.

– А почему это называют Святой землей?

Тут понадобилось пространное объяснение, причем Куста обнаружил, что его познания весьма скудны. Но в одном месте говорилось о Иерусалиме более подробно и упоминалось о его уничтожении, и тогда Куста вспомнил, что в конце Псалтыря есть длинная история о его разрушении, которую иногда прежде, в Салмелусе, вот такими же долгими тихими воскресными вечерами мать заставляла его читать вслух. Куста встал с постели, быстро подошел к угловой полке и взял там большую книгу – Псалтырь. Силья с любопытством наблюдала, как отец листал книгу и, найдя то, что искал, положил раскрытую книгу перед нею, указал пальцем на какую-то строчку и велел Силье читать с того места вслух. Сам он вернулся обратно на кровать и принял прежнюю позу.

Силья читала и удивлялась про себя, что в Псалтыре написано такое…

«Тогда пошел Веспасиан по приказу Цезаря на Галилею, которая была богатой провинцией и густо населенной, грабил ее, разорял и жег все так, что грабежам, разорению и пожарам не было ни конца, ни краю. И убили там множество иудеев: за один раз пятьдесят тысяч крепких мужчин, набранных в солдаты, и кроме того женщин, детей и другого народа. И не было пощады ни молодым, ни старым, ни беременным женщинам, ни младенцам в колыбелях. Одним мановением руки Веспасиан обратил в рабов шесть тысяч молодых мужчин и послал их в Акайю, срыть узкий перешеек между двумя морями. В рабов превратили тридцать тысяч иудеев-солдат, а пятьдесят тысяч покончило с собой, бросившись в отчаянии с высокой скалы… Затем завоевал он их город Гадар и с бывшим у него в подчинении военачальником Плацидусом убил почти тридцать тысяч убегавших из города жителей и две тысячи взял в плен, а остальной народ, спасавшийся бегством, бросился в воды реки Иордан, и трупы утопших несло течением вниз, в озеро Асфальт, прозываемое Мертвым морем».

В тихой по-воскресному избе девочка продолжала читать. Отец лежал на кровати и слушал. Силья читала и читала, останавливаясь и переводя дыхание порой в неподходящих местах, пока не добралась до конца:

«И потому пусть никто не думает, что зло может остаться безнаказанным, ибо безбожникам воистину будет то, что случилось с Иерусалимом. Об этом положено нам думать со всей серьезностью и запечатлеть в сердце своем, покаяться в грехах и обратиться с истинным чувством ко Христу. Аминь».

Дочитав до этого места, Силья быстро перелистала оставшиеся страницы до конца и, словно освобождаясь от всего, стала читать там, как детскую считалку: «Явись, Исусе, к нам сюда – Коль дочитаю до конца – И вознести дозволь хвалу – Во славу Господа Отца – Нас к вере чистой призови – И Святый Дух для нас яви – Чтобы нам праведными быть – И ближнему добро творить – В трудах терпенья нам пошли – Чтоб крест нести достойно свой – И жажду духа утоли – Ты этой книгой золотой». И затем еще добавила: «И да славен будет Господь во всем».

Затем деревянный переплет книги со стуком захлопнулся. Отец оставался в кровати неподвижно, словно желая лучше прочувствовать услышанное. А у Сильи пылали щеки, какое-то время она в растерянности ходила взад-вперед по комнате, будто вспоминая, что же ей делать дальше. Во дворе продолжалось все то же тихое, оттепельное воскресенье. И хотя полдень давно уже минул, но в воздухе, на земле и среди ветвей было еще много света и очарования. Силья покрыла голову платком и натянула рукавицы, выжидая, скажет ли что-нибудь на это отец. Но отец все также лежал на спине, закрыв глаза, слегка откинув голову назад, так что Силья видела его подбородок, дырочки ноздрей и глазные впадины. Увиденное так лицо казалось странно чужим. И Силья как бы убежала от него, выскочила во двор и, встав там без долгих раздумий на лыжи, скатилась вниз на берег и на лед.

Подтаявшая лыжня под легкой девчонкой была скользкой, как неправедный путь. А по льду, с которого стаял весь покрывавший его снег, лыжи скользили еще лучше. В одном месте даже открылась вода, лишь узенький перешеек соединял озерный лед с береговым припаем. По этому-то перешеечку удачно промчались лыжи Сильи. Силья, все еще во власти возбуждения, вызванного чтением, вскоре обнаружила себя у самого края открытой воды. Там она остановилась, какое-то мгновение в ушах у нее был лишь шум пульсирующей крови, но почти сразу послышался треск, точно такой же, какой она слышала, когда больная мать навсегда исчезла из дома. Теперь этот треск был потише, но раздался где-то совсем рядом, словно шепча на ухо какие-то обвинения… Это треснула полоска льда, по которой Силья только что проскочила. Девочку охватил страх, она отчаянно устремилась к берегу, но перед нею была лишь вода, по-весеннему бурая вода. Все колебалось под ногами. За треском льда и стуком сердца, казалось, слышится и голос отца. Что ж теперь с нею будет? Не только позвать на помощь, просто крикнуть она была не в состоянии, лишь замерла слегка ссутулясь, с искривившимся в плаксивой гримасе лицом. На дороге было два воскресных лыжника, они остановились. Силья наконец закричала, пытаясь разглядеть окна своей избы за голыми береговыми деревьями.

Льдина двигалась медленно, но не останавливаясь. Мужчины свернули с дороги к берегу, теперь движения их были проворными. Они уже приблизились почти к самому льду, когда мимо них промчался Куста Салмелус – с непокрытой головой и без пальто, с диким горящим взглядом. Прежде чем мужчины успели сообразить, что к чему, отец уже прыгнул на льдину, край которой тут же обломился, но он успел сделать следующий шаг на лед и схватить дочку. Он поднял ее на руки и прыгнул обратно. Однако расстояние до берега успело настолько увеличиться, что он угодил прямо в воду. Все же он успел вытолкнуть дочку на припай, так что она замочила лишь один ботинок.

Куста погрузился в воду до подмышек, прежде чем ухватился за кромку льда и смог вылезти на берег. Те два мужика лишь глядели, разинув рот. А глаза корячащегося перед ними на льду мужчины горели все также страшно. Мужики даже немного отступили – такой может и ударить. Но Куста первым делом бросился к Силье, схватил ее за волосы и сильно встряхнул. Девчонка не издала ни звука, лишь глядела на отца с ужасом. «Да что же ты творишь!» – крикнул Куста. Его подбородок заметно трясся. Постепенно он словно бы очнулся, огляделся вокруг и погнал девчонку в избу.

Старая хозяйка соседнего хутора, тихонько покачиваясь в своем маленьком кресле-качалке, видела в окно, что произошло. Она не успела и встать, как все уже окончилось. Но она знала, что нужно сделать. Она побрела к шкафу, взяла там бутылку, в которой была водка, настоянная на кусочках камфары, крикнула служанку и объяснила ей, что к чему. «Если у Салмелуса не найдется никаких лекарств, то он не жилец. Беги туда, отнеси это и вели принять как следует».

Девушка накинула шаль и побежала. Старая хозяйка и сама, одевшись, направилась к избе Кусты. Уже на полпути она встретила возвращавшуюся служанку, которая сказала, что Салмелус сразу же сделал так, как она велела.

Куста был в исподнем, когда старуха вошла в избу. Щеки его раскраснелись, а огонь в глазах сменился легким поблескиванием. Он рассказывал, повторяясь, как проснулся на кровати и, ничего не зная, помчался на берег – будто ему во сне сказали, что доченька в опасности. На столе в чашке еще было немного камфарной водки, смешавшейся с кофейной гущей. Куста проглотил это и продолжал говорить, горячась все более. «Я был настолько не в себе, что стал трепать дитя за волосы, у меня и сейчас еще голова слегка кружится; спасибо, хозяйка, послали мне снадобье, а то и не знаю, что было бы».

По правде говоря, старая хозяйка и теперь еще не была уверена, что все обойдется. Было ли возбуждение Кусты вызвано камфарной водкой или произошедшим несчастным случаем? На всякий случай хозяйка сама сделала еще одну смесь и уговорила Кусту, приняв ее, отправиться на боковую. Она также проверила, в каком состоянии Силья, и, убедившись, что девочке ничего не угрожает, медленно, с достоинством пошла обратно той же дорогой, по какой явилась сюда. Возвращаясь домой, она улыбалась, вспоминая, как застала этого отца и его дочурку спящими, когда девочка выздоравливала… У старой хозяйки было хорошее настроение.

День уже склонялся к вечеру. Куста опять лежал на кровати, а Силья сидела у окна. Мокрая отцовская одежда висела возле плиты, ботинки Сильи лежали подметками кверху у печи. Разговора между отцом и дочкой не было. Но лишь теперь Силья чувствовала себя по-настоящему неловко – и не только из-за случившегося на озере. Бесконечно далеким стал полдень, когда она читала Псалтырь. И мужчина, который сопел на кровати, был теперь совсем другим, не тем, кто дал ей прочесть историю разрушения Иерусалима. Этот, другой, таскал ее за волосы и потом говорил об этом соседской хозяйке как о каком-то чуде. И опять девочка невольно заметила, что видит только подбородок спящего отца, ноздри и надбровные дуги.

Падение в воду вроде бы не вызвало у Кусты никакой болезни – на другой день он занимался своими обычными делами и послал Силью отнести старой соседке бутылку из-под камфарного спирта. Но та непривычная для него чувствительность, появившись у него после всего случившегося, похоже, осталась. В последующие дни он с волнением говорил каждому, с кем доводилось встречаться, как он был до того потрясен, что даже «схватил девчонку за волосы». В конце концов эта история стала вызывать у Сильи улыбку, и тогда отец, казалось, был этим странно счастлив.

Затем наступила та весна, когда Силье пришла пора пройти конфирмационную школу. От избы Кусты до церкви было километров десять, так что пришлось подыскать там в деревне дочке жилье, чтобы она могла оставаться ночевать в будни. В домах деревни ночевали и другие такие же девочки. Вечерами они появлялись стайками на мосту и на пристани и не пропускали мимо ушей неуклюжие выкрики мальчишек-сверстников и парней постарше и громкие взрывы смеха. Некоторых девчонок уже заметно тянуло ко всему такому. И они отвечали парням тем же манером. Даже у самых застенчивых сильнее прорезались в мыслях такие вещи, о которых до сих пор у них были лишь неясные предчувствия. Они уже превращались в девушек. Даже здесь, в церкви и возле нее, с каждым днем все более ощущалось неотвратимое наступление лета, и это лето должно было стать первым летом их самостоятельности, а кое-кому из них суждено было и осознать уже свое, женское, предназначение в этом мире.

Но в субботу после полудня эти девушки со счастливым видом шагали по всем дорогам, ведущим из церковного села, чтобы провести дома конец недели. На развилках дорог, прежде чем расстаться, они еще останавливались на минутку, продолжая разговор и забавно напоминая этим взрослых женщин.

Парни из конфирмационной школы расставались на развилках дороги совсем по-иному, живущие в разных концах волости грубо кричали друг другу обидные словечки, бросались камнями, а иной раз, случалось, пускали в ход и кулаки, и тогда текла из носа кровь у того, кто в дни учебы слишком задирал его на переменах во дворе церкви или вечерами во время прогулок по деревне. Драться прямо в школе или деревне не решались, опасаясь пастора или полицейского.

Но девушки шагали по дороге, как им и подобает. Некоторые хозяева из отдаленных мест подгадывали свои дела так, чтобы поехать в церковную деревню именно в субботу, и тогда иная дочь возвращалась домой, сидя в линейке рядом со своим массивным папашей. Слышны были прощальные восклицания девушек, и уходивших домой пешком, и уезжавшей, но они были веселы и учтивы. И казалось, лучи послеполуденного солнца радостно играли в блеске глаз и в сверкающих улыбках.

По одной из дорог шагала домой и Силья Салмелус. Сначала втроем с двумя другими девушками, потом вдвоем, пока не осталась на последнем отрезке пути одна. Отец мог видеть, как она приближается. Он стоял среди кучи щепок и колол дрова для сауны. Силья бросила на отца открытый взгляд и прошла мимо него в избу, не сказав ни слова в знак приветствия. Удары топора Кусты отдавались эхом, и с треском раскалывались поленья, был прекрасный субботний вечер начала лета. Силья, переодевшись в домашнее, вышла из избы и спросила, что ей делать, хотя и сама прекрасно знала это.

– Отнеси только дрова и растопи, быстрее сможем пойти в сауну, – сказал Куста.

Так их голоса поприветствовали друг друга. И обычные занятия субботнего вечера выполнялись с приятной легкостью отцом и дочерью, которых сближало взаимное теплое чувство. Глубокое ощущение счастья очистилось в течение этого лета от деталей и взглядов – несущественных или же таких, которые даже были помехой.

Лишь после сауны, когда Куста, сидя в исподнем у окна, расчесывал свои еще густые волосы, а Силья, словно белое видение, тихонько хлопотала в кухне у плиты, лишь тогда заговорили о делах. Отец расспрашивал, оглядываясь через плечо, насчет дома, где квартировала Силья, о котором сам он мало что знал. Когда при этом выяснились какие-то подробности, не очень-то ему понравившиеся, он не стал толковать об этом дочери, а продолжал расспрашивать и вставлял замечания таким манером, словно показывая этим разговором, что их мнения обо всем совпадают. Вот так сидел старый хозяин хутора, дочь могла видеть его крупный, породистый профиль на фоне окна сейчас так же, как когда-то ночами, когда ее в детстве мучил жар. Затем отец перебрался на кровать и больше не обращался к дочери и никак не показывал, что следит за ее действиями. В избе воцарилась тишина, словно там в воздухе витали лишь солидные вечерние раздумья пожилого мужчины.

Тихонько, опасаясь, как бы не скрипнула дверь, Силья выскользнула во двор, в еще по-весеннему густые сумерки. Гроздья цветов черемухи на дальнем берегу озера и по ту сторону водной глади, у дороги, казалось, висели в этих сумерках. Голоса пичуг вблизи жилищ постепенно умолкали, но можно было расслышать, как в отдалении, в большом лесу подавали голоса птицы покрупнее, которые затяжными, долгими трелями истолковывали по-своему глубинный смысл северной ночи в начале лета, ради которого они так радостно преодолели свой длинный путь. Уже свиты гнезда, и в них уже появились яйца… Описывая северную летнюю ночь, автор замечает тут, что он поддался чарам знакомых литературных приемов. Цветы в сумерках под бледным небосводом, приглушенная музыка природы, одинокая, глядящая куда-то вдаль девушка, которой, как замечает творец картины, он придает внутренние и внешние черты одного далекого человека…

Силья Салмелус то стояла, то медленно ступала, прислушиваясь и воспринимая всем своим существом эту летнюю ночь.

Потихоньку она прошла в конец мыса, относящегося к их участку, к кустам на самом берегу и присела там на ствол вывороченной с корнем березы. Ее юная душа как бы расширилась и осмелела. Никто и ничто не явилось бы сюда беспокоить ее. Место это находилось в стороне от чьих бы то ни было путей. А в избе, на расстоянии крика отсюда, чутким сном спал отец.

Водная гладь с ее берегами и островами и их отражением простиралась перед нею, будто на какой-то картине; такие ей уже доводилось несколько раз видеть. Все то, что на берегу поднималось над водой, отражалось в ней, словно уходя вниз головой в глубь озера. Все то, что сейчас слышала, чувствовала Силья, как бы старательно внушало ее сознанию хрупкое добро, казалось, окружающая природа шепчет ей, мол, если ты еще о чем-то томишься, то всему сущему тут не остается ничего другого, как только лелеять твое томление. Она внимала обращенной к ней речи природы распахнув глаза, которые, подобно озеру, вбирали в себя всю открывшуюся перед ними картину. Ведь эта шестнадцатилетняя девушка была лишена многого, что могло бы у нее быть и что, она иной раз слыхала, вроде бы некогда было ее, но чего осознанно желать не могла. Вероятно, потому-то и немного увлажнились ее расширившиеся глаза и негромкий вздох вырвался из груди в эту летнюю субботнюю ночь, когда она пришла из конфирмационной школы домой навестить своего остававшегося в одиночестве отца. Да, отец, спящий сейчас там, в доме, действительно одинок… Эта мысль выявила и подоплеку ее грусти, она подумала, что как бы охраняет отца. Так девочка Силья словно бы заглянула в себя и обнаружила свое женское начало…

Ночь углублялась. Силья встала и прошла несколько шагов по берегу, чтобы там, дальше, подняться обратно к избе. Но захотелось остаться – пейзаж сильно оживила показавшаяся из-за острова лодка, вероятно, кто-то просто плыл мимо – с юга на север. По ритмичным всплескам весел можно было определить настроение гребца. Летняя ночь влияла и на него, диктовала ход его мыслей и даже паузы между гребками. Эти приближающиеся звуки не тревожили Силью, а лишь наводили на размышления… Она как-то безотчетно сорвала росший на земле цветок и смотрела на приближающуюся лодку, стоя к ней боком. И гребец на миг опустил весла, будто в ответ на движение девушки, хотя он наверняка еще не мог ее видеть. Похоже, он не спешил никуда по делу, а просто наслаждался ночной лодочной прогулкой, – это был какой-то парень, незнакомый, одетый не по-рабочему, но и не празднично, что было видно даже с берега, где стояла Силья. Очевидно, кто-то из тех семейств, кому принадлежат находящиеся вдалеке дачи, решил просто покататься на лодке. Силья была почти уверена, что видела его на неделе в деревне, у церкви, он ехал на велосипеде… Потому-то она так хорошо разглядела теперь его одежду… Нос у него вроде бы был с небольшой горбинкой, а в разговоре с хозяйкой пекарни он то и дело обнажал передние зубы… Да, это именно тот парень, теперь он подплыл уже совсем близко, они могли видеть друг друга… Пальцы Сильи разок-другой ущипнули цветок, карие глаза взглянули разок-другой из-под длинных ресниц, затем она пошла к избе, каждый шаг был словно бы маленьким событием, словно бы утверждал что-то. Идя вот так, она не оставила без внимания, что парень на озере, в лодке, у нее за спиной, все еще держал весла на весу. Лишь после того, как она скрылась за кустами и с озера ее какое-то время не было видно, она услыхала, как парень сделал несколько гребков и снова замер на миг. И когда наконец она услыхала, что он удаляется, ритм весельных ударов был иным, чем прежде.

Наверное, уже полночь. Сколь же долго пробыла там, на мысу, Силья? Войдя в дом, она заметила, что принесла на своей одежде дыхание ночной свежести. Она все еще держала цветок; возникло желание сохранить все то, что последовало за нею с мыса.

Спать все еще не хотелось, она подсела к боковому окну, из которого видны были поля, уходящие в сторону деревни. До чего же удивительной была эта ночь, первая такая ночь в жизни Сильи-девушки. В дальнем конце комнаты, на кровати, белела фигура отца, он спал, как обычно, без одеяла. Силья смотрела туда, и в какой-то мере ее удивило то, как она сейчас разглядывала отца… Старый человек, познавший в жизни немало трудностей, так ей говорили… С этим старым, поселившимся здесь человеком я живу вместе, он мой отец… Что это значит?..

Отец неподвижно лежал на спине, его дыхания не было слышно, было что-то слегка пугающее в отцовской позе. Силья вспомнила, что дедушку нашли умершим в риге, никто не видел, как он умирал… Может, отец все-таки не спит, хотя и не говорит ни слова? Спросить его Силья не решилась. И подойти поближе, посмотреть – тоже. Она глядела по очереди в каждое из трех окон. И всюду она видела ночь, теперь вроде бы еще более сгустившуюся, чем давеча. Отражения в озере замутились.

Наконец с кровати, где лежал отец, послышалось какое-то шевеление и еще негромкий звук, словно сдерживаемое покашливание. Отец приподнялся, сел и затем пошел к окну, из которого виден был мыс. Опершись на подоконник, он постоял там неподвижно. Потом, вздохнув, повернулся и заметил Силью в другом конце комнаты.

– Ага, ты уже вернулась, – сказал он старческим, чужим, сонным голосом, пошел к кровати и снова лег. Силья поняла, что, поднявшись, отец сперва не заметил ее.

В сумерках комнаты, в другом углу можно было различить беззвучно двигающуюся фигуру девушки, она белела, пока не исчезла в кровати. И затем весь дом погрузился в сон. Снаружи, со стороны озера уже давно не доносилось ни единого всплеска весел. Оставалось совсем немного времени до наступления приближающегося воскресного утра.

_____________

Воскресенье за неделю до Иванова дня, яркое и длинное. Люди и скотина наслаждаются отдыхом и теплом. Старому человеку приятно посидеть в одной рубахе, ведь повсюду светит солнце. Даже домашние животные – собака, кошка, петух с курами и ласточки – хотя и не знают ничего о воскресенье, ведут себя в удивительном соответствии с настроением людей. У сидящего на крылечке есть сейчас время замечать и тех, на кого за будничной суетой не обращаешь внимания.

Никакого удивления не вызовет и то, что старый человек предпримет небольшую прогулку, просто так, чтобы скоротать воскресное время. Молодая пышная зелень грядок и деревьев столь обильна, в ней проявляется такая мощь сил природы, что восхищаться этим в воскресный день не стыдно даже самому мужественному мужчине. Даже самый суровый хозяин может пойти посмотреть на них и прикинуть виды на урожай. Для бедного крестьянина, у которого всего-то несколько капландов[13]13
  Капланд – старинная мера площади, равная 154,3 м².


[Закрыть] своей земли, а в будни – тяжкий труд на чужих полях, такая тихая и задарма доставшаяся радость в день отдыха особенно приятна.

Та же самая водная гладь, так чутко отражавшая ночью берега и острова, теперь сверкает и переливается в свете всемогущего солнца. Вот и старина Куста идет-бредет по мысу, направляясь туда, где – он видел вчера поздно вечером – прогуливалась его дочь. Там есть искривленный ствол березы, однако же Кусте не годится присаживаться на него, и вообще не годится останавливаться здесь надолго. Впрочем, он вряд ли так уж понимает, что эта спокойная прогулка продиктована его ночными наблюдениями. И хотя ни один из дней долгой жизни человека не бывает точно похож на другой, но это воскресенье видится Кусте Салмелусу совсем особенным. И все потому, что дочка, к которой он так сильно привязан, как обычно привязываются к единственному ребенку, впервые целую неделю отсутствовала, сегодня снова дома и очень скоро опять уедет. Уже вечерним пароходом.

Да ее и сейчас нет дома. Девочка пошла в деревню посоветоваться насчет платья. Там, в маленькой комнате портнихи, девушки обычно утром по воскресеньям примеряют платья, находящиеся в работе, или доверительным шепотом советуются с портнихой о покрое и фасоне нового. Через неделю и Силье предстоит праздник – как же это называется? – возобновление договора о таинстве крещения… Силью-то крестили еще там, в большом зале дома Салмелусов… И вот уж девушка заказывает себе платье для конфирмации. На мгновение ему вспомнились и бледные лица покойных детей… О чем только не вспомнит одинокий старый человек, когда он без особой на то причины забредет на конец мыса и остановится там постоять среди прибрежных кустов. На нем жилетка и синяя рубашка, из рукавов которой глядят сильные кисти рук, – старые пальцы его еще гибкие. Если бы его мать вернулась в этот мир, зная лишь то, что знала в миг своего ухода, она могла бы подумать, что видит мужа своего, покойного Вихтори Салмелуса. Цвет волос и глаз сына, первоначально бывший таким же, как у матери, настолько изменился от времени, от ветров и бурь жизни, что стал похож на цвет волос и глаз его покойного отца. Вот таким Куста, сын Вихтори Салмелуса, идет обратно к избе. Скоро небось и ему придет срок… Но сейчас он смотрит, не возвращается ли дочь. Правда, он и сам может накрыть на стол, бесчисленное количество раз он делал это и в прошедшие годы, и на минувшей неделе. Однако же ему было бы очень приятно, если бы это сделали сегодня руки дочери, коль уж она на сей раз дома.

И она наконец возвращается. Он видит ее идущей с какой-то девушкой, ее сверстницей. Они останавливаются на развилке, где от шоссе отходит дорога сюда. Они оживленно болтают, размахивая руками и подскакивая, а расставаясь, расходятся в стороны, словно растягивая нить разговора, пока наконец не обрывают ее, несколько раз еще крикнув о чем-то одна другой. Затем Силья торопливо шагает к дому, но наблюдателю кажется, что мысли девушки не летят впереди нее, а скорее волочатся следом. Куста спрашивает:

– Кто эта девушка, с которой ты шла и разговаривала?

Вопрос, видимо, кажется странным, поскольку Силья глядит на отца с легким удивлением и лишь затем называет имя девушки.

– Вот оно как, так это она, я-то их всех путаю, – бормочет отец, лишь бы как-то покончить с неловким вопросом.