Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

Всевидящая природа присутствовала здесь в облике летней ночи – подобно великому тихому взору, следившему за тем, чтобы все было в точности так же, как всегда, как вечно. Чутким слухом она улавливала и шум далекого скандала и драки, но глаза ее были устремлены на молодых людей. Однако девушка словно почуяла сверхъестественным образом какое-то неблагополучие. Она села и сказала:

– Пора идти…

И через секунду добавила, улыбаясь и глядя в глаза молодому человеку:

– …ведь даже дрозд замолчал.

И еще через секунду место опустело, и вот уже вчерашний вечер скрылся вдали. И правит короткая светлая ночь, вряд ли успевающая заметить, что именно переменилось тут за вечер. А на востоке уже показывается солнце – влажно-красный блистающий диск. Ходким шагом, с засунутыми в карманы руками и чуть сведя плечи, подвигается вдоль заболоченного поля тень человека. Уже три часа, как он в приятном возбуждении покинул танцы. Теперь он бледен, и яркий свет режет ему глаза, когда он приближается к своей хибарке. Он перепрыгивает через изгородь, и короткий сухой треск потрясает сверкающий воздух. Он огибает амбар и мимо хмельника проскальзывает в омшаник. День разгорается, и шебуршится теленок в своем загоне. Все: последний ночной ходок вернулся, его одежда уже висит на стене, и тикают часы, оставшиеся в жилетном кармане. В невидимую щель смело просачивается румяный луч, словно верный провожатый в ночном походе. Но молодой человек укрывается с головой одеялом, вытесняет все воспоминания о проведенных часах, представляя, что они остались снаружи, за стенами, и, утешенный этим видением, потягивается и погружается в сон.

Нарастающий звон птичьих голосов будто зеленый ответ на брызги солнечного света. Кукушка возвещает о приходе воскресного утра, а ласточки с блестящими грудками носятся туда и сюда по усадьбе. Их щебет вторгается в сознание Тааве, мысли его успокаиваются, и он замечает, что бездумно смотрит во двор, куда неприметно вкралось утро. А когда он обращает взгляд на верхние окна, то обнаруживает, что их теплое сонное выражение, которое удерживало его здесь с самого прихода, то есть с возвращения с танцев, – это выражение исчезло, сменившись другим. Теперь они смотрят с видом холодным и безразличным. – Ступай спать, бедняга!

Но и это еще не конец, еще остаются несколько строк в ночной главе поэмы.

Дочь новых господ в Малкамяки, Ольга, спит в своей постели, пока первое летнее воскресное утро разгорается над дорогами, полями и озерами.

Весь край отдан во власть солнцу. Оно только поднялось над горизонтом, когда запоздавшие гуляки прокрадывались в свои углы, но еще не начинало светить, оно только показалось и с готовностью ждало, пока стихнут последние проявления ночной жизни. И только после этого потянулись те таинственные минуты, которых никто не видит и в которые собственно происходит превращение. Ибо летнее утро решительно ничего не знает об уходящей ночи, оно подобно новому действующему лицу, которое появляется на фоне светлеющего и раздвигающегося неба и начинает декламировать или петь нечто совершенно отличное от того, что нашептывала вчера вечером летняя ночь. Содержание ночи полно тайн и невидимых страстей, побуждающих детей человеческих покидать дома и в поисках приключений уходить, растворяясь в тумане и травяных душистых испарениях. Но поэма воскресного утра так прозрачна и высока, что ей нет нужды что-то прятать. Она не нашептывает свои слова кому-то одному на ухо, не возбуждает ни воинственный дух, ни сладострастные вожделения, кои суть проявления сумеречной природы и оттого не доживают до утра, утро о них не ведает. Маленькая, заросшая травой прогалина на склоне холма над усадьбой Корке кажется случайному утреннему свидетелю внимающей воскресной проповеди, безмолвно произносимой с небес. Из-за холмистой гряды солнце жарче обычного светит на какую-то случайную стену, на ячменное поле и вполне невинно обогревает и скрашивает следы страстей, оставленные здесь прошедшей ночью. Проникая в окно на той самой стене, оно благородно осветляет густой слой пыли, сонно покрывающий все предметы в избе. Кое-где оно падает на лица спящих людей и способствует их пробуждению. Человек пробуждается и замечает, что, пока он спал, все вокруг него покорно сдалось на милость утра, и он поступает так же. Утро просветляет ночные грезы, полные любовных восторгов, таким же образом, как и прогалину на склоне холма, и озаряет ночную жажду мщения тем же благостным светом, что и следы бранных страстей у одной случайной стены. Ближайшие к жилищам пригорки и возвышенности – главные места обитания утреннего солнца; оттуда оно правит окрестностью, оглядывая ее и вслушиваясь в то, как заданный им тон распространяется в воздухе, отзывается в голосе, отражается от каждого предмета на земле и поспешает от деревни к деревне, от храма к храму, чтобы через несколько часов излиться в хоре органных труб.

Но пока только шесть часов. В уши спящего человеческого существа толкается щебет ласточек, но человеческое существо не осознает этого, щебет вплетается в его сновидения. Солнечный луч падает на лоб и щеку, бесцеремонно освещает изгиб приподнятой верхней губы и поблескивающий краешек зубов, так что случись здесь соглядатай, он увидел бы другое, отличное от дневного лицо, словно с того сняли невидимую вуаль… Существо глубоко вздыхает, губы его шевелятся, вздрагивают растрепавшиеся волоски на зачесанных вверх висках.

В тишине раннего утра солнечные лучи уже затопили всю комнату. С особенным пылом они обрушились на гладкую поверхность двери. В двери осталась узенькая щель, благодаря ей можно догадаться, как буйствует солнце в соседней комнате… Но чу! Глаза спящего существа чуть приоткрылись, они кажутся почти голубыми в этом свете. Человек еще не понимает, что проснулся, и лежит не двигаясь, инстинктивно пытаясь удержать ускользающий сон. Кто это был во сне – какой-то юноша промелькнул, усмехаясь… Кто это и что он сказал такое, уходя, что-то веселое, остроумное… Нет, сон не возвращался, а тихая комната со всеми знакомыми вещами уже вторглась в сознание. Но человеческое существо продолжало лежать неподвижно и смотреть на дверную щель, в которую просачивался еще более ослепительный свет. Казалось, что сон ускользнул именно в ту щель и оттуда магнетически действовал на мысли. Но вот что-то начинает происходить. В щели показывается маленькая серая лапка, ощупывающая пространство. Потом легонько скрипит дверь, лапка замирает, и возле нее появляется нежная розоватая мордочка и белая грудка – кошка, маленький котенок. Передняя лапка уже продвинулась далеко вперед, а круглые глаза прикованы к чему-то страшному, лежащему на кровати. Стоит еще очень и очень подумать, прежде чем решаться на дальнейшие шаги, но лицо на кровати не шевелится, и котенок отважно проскальзывает в комнату и останавливается, немного недоумевая, на залитом солнцем половике. Хвост загнут. Опасности не видно, и он резво пробегает вперед, не подавая голоса и еще больше недоумевая по поводу узора на половике, который нельзя поддеть лапой, хотя глаза он прямо-таки режет своим алым цветом. Предмет рядом тоже привлекает его внимание: когда смотришь на него, видна в глубине кайма оконной занавески и белый угол сундука, видно все-все, и заполненный светом воздух, и то, что можно ничего не бояться, и полная свобода! Гип-гоп! На середину комнаты, а потом к двери и обратно на середину, гип-гоп! Мягкое топотанье вдруг замирает, остановка, несколько шагов назад, словно пятясь от невидимого соперника… И внезапное паническое бегство.

С кровати неподвижно следят за бегством глаза. Словно все это – продолжение улетучившегося сна.

А утро набирает силу. Котенок, покончив со скачками и прыжками и отпустив невидимых приятелей, сидит с серьезным видом, словно взрослый, посреди комнаты и смотрит в окно. Потом неожиданно рьяно лижет себе грудку, чихает и снова лижет. Потом его глаза начинают закрываться, и наконец его тельце вытягивается на половике. На него приятно смотреть. Это весенний малыш, он растет с каждым днем и каждый день приближает лето. А вот он уже и заснул.

В комнате опять дремотно. Лежащее на кровати человеческое существо отворачивается, вздыхает и выпрастывает прижатую плечом косу, так что наконец делается видна вся копна черных волос. Давешний сон не хочет возвращаться, но играет и переливается где-то совсем рядом, в соблазнительной близости.

Через некоторое время и котенок и женщина пробуждаются и начинают двигаться по дому.

Воскресенье

Из Корке в церковь ушли Вилле с Элииной, а вскоре ускользнула в деревню и Мартта. Ни Саймы, ни Вяйнё в доме не было. Люйли напевала одна в просторной избе, залитой воскресным солнечным светом. Даже в доме было слышно, как растет и благоухает трава за окном. Вокруг стояла тишина, но слух искал приобщиться к общей радости и, казалось, улавливал шорох падающих лучей.

Все утро Люйли чувствовала себя так вольно и покойно, словно ночью ничего не произошло. Она хлопотала, помогая матери, притом проворнее, чем обычно, а празднично-приподнятое настроение остальных согревало ее – она словно впервые заметила само его существование. Пока домашние были рядом, ее внимание прилежно сосредоточивалось на всякой мелочи, а душа каждый миг силилась заполниться чем-то – чем угодно – на время, пока она не останется одна, не будет предоставлена самой себе. Сияющее воскресное утро как будто терпеливо и втайне от других, но заодно с нею ожидало этого мгновения. Еще все впечатления ночи покоились где-то глубоко, и только изредка посреди домашней суеты поднималась к поверхности легкая волна, как бы шаловливо напоминая, что вся эта хлопотливая деятельность – сплошное притворство и что ты, милая девушка, только и ждешь, чтобы остаться одной и выпустить на свет то, что сейчас таится под спудом.

Но вот установилась тишина, и Люйли вышла на двор убедиться, что Вяйнё и Сайма в самом деле куда-то ушли. И точно – их не было ни видно, ни слышно, зато ласточки носились как угорелые, то вылетая из раскрытых дверей коровника, то влетая внутрь. По их крикам и поведению можно было догадаться, что им тоже нравится оставаться одним. Люйли в расчет они, очевидно, не принимали. Одна ласточка уселась на застреху совсем рядом с Люйли, словно говоря, ладно, мол, девушка, полюбуйся разок моей красивой грудкой. И тут же с видом полнейшего равнодушия ласточка углубилась в размышления о том, какие еще петли стоит опробовать – словно теплый посланец воздушных морей на мгновение вынырнул и пристал к берегу.

Итак, Люйли была одна. Она посидела на крылечке, глядя на ласточек, сосредоточенно рассматривая их движения, металлический отлив оперения, словно это были вещи чрезвычайной важности. Спешить было некуда – она знала, что в доме она одна и что она может наконец сделать то, что собиралась: вытянуться на кровати, спрятать лицо в подушку и позволить своим чувствам выплеснуться наружу и думать, думать об этом… Но пока она еще сидела на крылечке и смотрела вдаль на кусты чернотала на мысу, на деревню и опять на свой двор. И заодно вдруг вспоминала название их усадьбы и свою фамилию и тут же взглядывала на дорожку через двор, и та отчего-то казалась беззащитной и такой знакомой… Отец с матерью сейчас в церкви, молятся…

Последняя мысль подействовала на нее странно расслабляюще, и в этом ощущении разбитости был почему-то неприятный оттенок. Она поднялась и направилась прямо в горницу к своей кровати, напевая почти в голос и энергично размыкая тайники, хранившие ночные впечатления, позволяя им выплеснуться наружу, в пространство, из которого они по сю пору были удалены, дабы бережно храниться отдельно.

Люйли и Элиас никогда ни о чем толком не разговаривали. Будучи дальними родственниками, они, конечно, были знакомы с детских лет, но встречались очень редко, да и то всегда в обществе старших. Мальчиком Элиас иногда играл с Люйли и Вяйнё, который был его сверстником, и в те юные годы весьма резвым, но более робкая Люйли обычно довольствовалась ролью темноглазой зрительницы. Подрастая, Элиас виделся с Люйли все реже, потому что в летнюю пору нечасто бывал дома. Он успел почти вовсе забыть о ее существовании, когда прошлым летом они встретились в центре деревни недалеко от церкви – был какой-то великий праздник. Оба были в сопровождении матерей. Те тотчас принялись беседовать, а их дети, хоть уже и великовозрастные, чинно шли за ними следом в полном молчании. Однако эта встреча обратила на короткое время их мысли к детству, как иногда напоминает о детстве прорвавшееся в прореху туч ослепительное солнце. А в конце лета в одно поистине изумительное воскресенье старушка Малкамяки отправилась с визитом к Элиине Корке вместе с Элиасом; тогда-то и состоялась та встреча, о которой мы как будто уже успели рассказать и которая привела к нынешнему положению – когда тихоня Люйли Корке лежит на кровати и убаюкивает себя упоительными воспоминаниями. И тем не менее вплоть до нынешнего дня они друг с другом ни разу не разговаривали и не произносили ничего, кроме незначащих пустяшных слов, о которых ни один из них не думал и не вспоминал.

Это, однако, не помешало образу летнего Элиаса прочно обосноваться в сознании Люйли за одну ночь – безо всяких приготовлений, постепенных сближений и прочего. Еще вчера утром никакого образа и в помине не было, была тоска, которая все же за прошедшие месяцы изрядно притупилась. Но, проснувшись сегодня утром, Люйли тотчас обнаружила, что образ уже тут и укоренился основательно в ее сознании, что водворен он сюда прошлой ночью и оставлен как бы в качестве напоминания. Эту задачу он выполнил, но на свет был извлечен только теперь. Вот в эту самую минуту, на кровати.

Собственно черты лица молодого человека она в памяти не воскрешала, но зато все его невидимое глазу существо обволакивало и заполняло каждую ее клеточку, как воздух заполняет каждое полое место на многомерной земной поверхности. Девушка закрыла голову руками, она только ощущала близость ослепительных солнечных лучей, которые представлялись ей сейчас улыбкой на его склоненном к ней лице. Само свидание, очевидно, оказывалось закономерным и как бы заслуженным всей предшествовавшей жизнью. Какая-то часть ее души снова и снова переживала то счастливое обстоятельство, что сегодня воскресенье, воистину воскресенье, и что сейчас лето. Можно не торопиться, лето только прибавляется, и впереди бесконечно длинная череда сплошных воскресений, подобных маленьким лучезарным солнцам, начинающим свой путь отсюда и путешествующим дальше по земле, по которой можно бродить, присаживаясь здесь и там, чтобы полюбоваться на луга и веси, воду и солнце.

Девушка, однако, не рисовала в воображении никаких новых свиданий, череда грядущих воскресений представлялась ей прямым и непосредственным продолжением нынешнего воскресенья, то есть этих ее упоительных переживаний на кровати. Жизнь получила завершение, она чувствовала, что испытала все, что ей было отпущено, и что подобное повториться не может. Все напряженное ожидание весенних месяцев, да что там – всей прожитой жизни, мгновенно и сладостно разрешилось. Неужели это случилось этой ночью? Этой ночью! Так вот что мне было уготовано! Он обнимал меня, он целовал… О-о… м-м-м… м-м-м… такое!

Девушка сама заметила свое возбужденное состояние, словно на нее посмотрели в окно, и, не взглянув в ту сторону, приняла положение более естественное для человека, вкушающего положенный воскресный отдых. После чего взялась за прежнее, то есть начала перебирать мельчайшие подробности прошедшей ночи, которые уже отодвинулись вместе с этой последней в прекрасную недосягаемую даль.

Снаружи воскресенье успешно подвигалось вперед, на склонах блаженствовали цветы земляники, подобно широко раскрытым сияющим глазам, которых не может ослепить дневной свет. Мельтешение ласточек длилось уже который час, они проносились, оставляя после себя щебет, как пузырьки воздуха в небесном море. Небо и земля пребывали в согласии и сочувственно взирали на все сущее. А надо всем было солнце.

Девушка села на постели, и по ее глазам было заметно, что она вдруг ощутила свое одиночество. Зрачки ее от пребывания впотьмах расширились, волосы на висках растрепались. Сидя так, она представлялась человеком, вдруг распахнувшим душу навстречу миру и принимающим в себя разлитый снаружи природный дух и строй. В такие мгновения облегчается душа человека, ибо он чувствует заодно с природой и видит свою судьбу слитой со всем миром в единое целое. И неважно в такие мгновения, какая это судьба – темная или светлая, он с одинаковым чувством грустного умиления взирает на нее. Вот что испытывала сейчас девушка, ходившая минувшей ночью на свое первое любовное свидание. Бедняжка, она жила грезами, она воображала, что эта ночь вместила в себя все. Словно той необходимо было все вмещать! Но природа, пребывающая извне, смотрела на все вчуже и понимала, что та ночь канула в прошлое навсегда. И даже сама девушка об этом догадывалась.

Она еще была во власти безмолвного и бесконечно длящегося мгновения вечности, когда явились брат с сестрой, и началась беззаботная болтовня. У Вяйнё был вид, словно он догадывался о ночном приключении Люйли: может быть, он возвращался домой в ту же пору, что и Люйли. И эти его догадки были Люйли приятны. Когда Сайма вышла за дверь, чтобы налить воду в бутылку для цветов, Люйли взглянула брату в глаза и спросила, где были танцы.

– В Замке, понятно, – ответил Вяйнё, как будто на что-то намекая.

И, немного помолчав, добавил:

– Калле врезал Ийвари Вяхямяки.

– А тебе заодно не врезали? – негромко спросила Люйли.

– Врезают не таким, – ответил брат.

Люйли еще задала вопрос:

– А с чего Калле взъелся на Ийвари?

– Да там сначала Тааве с Ийвари сцепился и заехал ему в рожу, Ийвари полез давать сдачи, ну и Калле тогда вывел его на двор.

– Ай да Тааве! – заметила Люйли, чуть улыбнувшись.

Вяйнё тоже понимающе улыбнулся: Тааве был чуть ли не с детства «женихом» Люйли.

Этот короткий разговор со всеми его глухими намеками, понятными только им двоим, вернул Люйли в настоящее. Сияющее воскресенье было потеснено, а ночное свидание несколько поблекло в ее воображении, хотя ей и не хотелось в этом признаться; она просто пыталась пока о нем вовсе не думать. Рассказ Вяйнё как-то досадно оттеснил ее давешние душевные переживания, он с ними не сочетался. Больше они ни о чем не говорили. Вяйнё улегся на кровать отсыпаться, а Люйли пошла в горницу. Она ни о чем не думала, ей просто было хорошо.

Воскресенье неспешно шло, и настроение Люйли стало напоминать то, с каким она утром провожала отца и мать в церковь. Но за обеденным столом речь зашла о вчерашнем походе Люйли в Малкамяки, и мать прямо спросила, вернулся ли Элиас домой. Люйли кое-как ответила, заметив про себя, что от матери не ускользнул ее уклончивый тон. А тут еще и Вяйнё, очевидно все знавший… так что весь обед Люйли старалась ни на кого не смотреть, ни с кем не разговаривать, побуждая таким образом и других к молчанию. Не то чтобы такое положение было ей не по душе, но оно вносило перемену в ее душевный настрой, который нисколько не походил на давешнее состояние, когда она лежала на кровати. Общение с домашними не могло не нарушить совершенную цельность образа, водворившегося в ее сознании прошлой ночью. Люйли чувствовала, что и она уже не та, что была утром, и ею начало овладевать странное и тоскливое чувство разлада. Любимый образ словно поблек, и воображение искало новых средств вернуть ему яркость. Вдруг она заметила, что думает о супружестве, супругах и всем, до этого относящемся. Подобный предмет казался странным и неуместным, особенно при ее нынешних переживаниях. Но, как бы непроизвольно сведя их рядом, она с удивлением обнаружила, что они оказывают друг на друга прямо разрушительное действие. До сих пор само это явление, то есть супружество, занимало ее не больше, чем стоящие в деревне дома или в лесу деревья. Оно не имело ровно никакого касательства к ее миру. Когда в ее сердце впервые проснулась любовь, она не знала имени этому чувству и сочла его собственной сердечной причудой, нимало не связанной с внешним миром и уж тем более с супружеством. Ныне же совершалось коренное изменение. Представление о супружестве, едва появившись, заняло в ее душе центральное место – рядом с любовными переживаниями, отчего тон последних стал заметно иным. И Люйли чувствовала, что это изменение прочно, на долгий срок, и что она вдруг стала взрослым человеком.

Первым инстинктивным побуждением Люйли было воспротивиться такой перемене, но затем она приняла ее, и постепенно ее душевные силы пришли – учитывая все предыдущие превращения – в новое равновесие.

Хотя Люйли была совершенно уверена, что нынешним вечером Элиас не придет, она все же поднялась на холм и пробыла там довольно долго. Образ Элиаса теперь тоже существенно разнился от давешнего. Он не чудился ей сотканным в воздухе, рядом с ней. Она глядела в сторону Малкамяки, представляла дома усадьбы и где-то возле – Элиаса, любимого Элиаса. Она уже ждала его и, зная наверное, что он не придет, тосковала и желала его. Краткий миг тоски, смутно промелькнувшее сомнение… Все это пронеслось, оставив лишь стойкое внутреннее напряжение, вызванное новым порядком вещей.

Когда она спускалась с холма, дрозд уже болтал вовсю. Его голос отзывался в ушах Люйли отдаленным и чуть отстраненным воспоминанием. Одна пора человеческой жизни была начата, прожита и завершена.

Воскресенье в Малкамяки не прошло вовсе без событий. Весь день Элиас вспоминал свой ночной поход и уже твердо решил повторить его сегодня же. Но как раз ближе к вечеру его внимание временно отвлеклось и обратилось в другую сторону. Он увиделся с Ольгой, и ее взгляд привел его в смущение. Взгляд Ольги, вернее его выражение, был необычным оттого, что, увидев Элиаса, она тотчас вспомнила свой утренний сон, вспомнила, что видела Элиаса вечером сидящим на крыше, и почувствовала вдруг к нему, совершенно незнакомому человеку, такую же нежность, как к тому улыбающемуся пареньку во сне.