Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Старик пытается сам взвалить ношу на спину, но одному не поднять. Почти над самой головой гремит гром. Старик пробует еще раз и падает. В затуманенном мозгу путаются мысли о церкви, о мокнущем под дождем сене, о будущей голодной зиме и, самая больная мысль, – за что отняли сына?.. Старуха уже подоспела, но не может и слова вымолвить. Ясно одно, жизнь кончается. Дом далеко отсюда, а с неба глядят черные грозовые облака. Это еще не конец. Старуха помогает ему подняться. С огромным усилием он взгромождает ношу на спину. Старуха еще пытается подгрести остатки сена. Он делает несколько шагов и снова падает. Тяжелая ноша сваливается с его плеча. Старуха сразу догадывается, в чем дело, и беззвучно всхлипывает. Он еще успевает взглянуть на нее, и последний этот взгляд, удивительно нежный и подбадривающий, – откуда-то из забытого прошлого.

День, однако, выдался теплый и ясный. Гроза разразилась лишь ночью. И все лето погода стояла самая благоприятная для сельских работ.

Kun elämä riutuu

Перевод Т. Джафаровой

Пропавший

Мартти Виртанен – лицо отнюдь не вымышленное, и читателю не составит труда отыскать это имя в церковных книгах нашего прихода среди десятков других Виртаненов. Но мне становится просто не по себе от мысли, что кто-нибудь посторонний наткнется случайно на имя Мартти Виртанена и составит о нем представление по тем сведениям, что занесены в церковную книгу. Из них следует, что это был мужчина двадцати лет от роду, батрак, осужденный за кражу и пропавший без вести во время бунта. То есть самый что ни на есть типичный «красный», с челочкой и лживым взглядом, получивший по заслугам и бесследно сгинувший.

Но составленный таким образом официальный портрет не имеет ничего общего с этим – ныне уже покойным – человеком. Что еще раз подтверждает тот факт, что за пределами пасторской канцелярии церковные записи не имеют большого значения.

Несмотря на неизменную приторную улыбку, покойный Мартти был несчастным человеком; даже в двадцать лет он не был похож на настоящего мужика. Это был почти глухой, оборванный, неуклюжий, толстощекий батрак. Я хорошо знаю всю его историю. Мать его, маленькая невзрачная женщина, умерла именно тогда, когда у трехлетнего Мартти сильно болели уши. Его отец, толстяк и болтун, какое-то время не на шутку переживал, но потом женился на одной порядочной женщине лет на двадцать моложе себя; она была немногословна, но за воспитание Мартти взялась всерьез и была с ним терпелива, так что деревенским соседям было не к чему придраться. Но потом у нее у самой родилась малышка, и Мартти досталась роль няньки. Глухой Мартти, совсем не похожий на своих сверстников-сорванцов, не стал упрямиться, когда мачеха решила научить его вязать чулки. Они жили тогда в маленькой избушке у дороги, и, когда родители уходили на поденную работу, Мартти проводил длинные летние дни на полянке перед домом вместе со своей маленькой сестренкой и с вязанием в руках. Мы жили неподалеку, и моя мать не раз гоняла мальчишек, прибегавших подразнить Мартти. Мартти же как ни в чем не бывало продолжал таращить свои маленькие глазки. Время от времени он произносил похожие на мычание фразы, примитивные, свойственные речи всех глухих и потому казавшиеся нам смешными. До девяти лет Мартти продолжал вязать чулки. За это время он не успел набраться дурного и не знал ни грубых слов, ни похабных песенок, потому что никому не хотелось по многу раз выкрикивать их ему на ухо. Если в нем и было что дурное, то оно не было перенято им от других, а заложено в нем от природы. Он довольно легко научился читать, и было забавно слышать, как он читает на полянке вслух своим странным, как у всех глухих, голосом. Он даже мог изобразить какое-то подобие мелодии напечатанной в букваре песни «Здесь под Северной звездой». Эти концерты служили развлечением жителям соседних домов. Все, что бы ни произносил Мартти, было смешно и беззлобно передразнивалось.

Лет в четырнадцать пятнадцать Мартти пришла пора поступить в батраки. Это было непросто. Хозяин, даже сам того не желая, начинал сердиться на Мартти, который умен только нянчить ребенка и вязать чулки, да еще был к тому же – особенно с чужими – глух как стена. Наблюдать его мытарства было одновременно и грустно и потешно. И все же у Мартти было одно большое преимущество перед другими батраками – он никогда не артачился и глубоко осознавал свою неполноценность. Как бы то ни было, но он довольно скоро выучился запрягать лошадь и править ею и уже мог довезти какой-никакой воз соломы от овина до хлева. С тех пор за него можно было не волноваться: всегда заработает себе на хлеб извозом. На работе его дразнили то «практикантом», то «управляющим».

Самое же веселье начиналось вечером в избе, когда не было рядом хозяина. В сумерки не работали, а предавались довольно грубым забавам, и само собой разумеется, что беспомощному Мартти доставалось больше всех. Он лопотал по-своему и сам смеялся вместе с остальными. Когда же другие распускали руки, – тыкали его носом в мокрый пол, расстегивали ему штаны и так далее, – он лишь жалко отбивался. Обычно все кончалось какой-нибудь особенно веселой проделкой, которую все вспоминали и на следующий день за работой, в присутствии самого Мартти. В конце концов Мартти выучился произносить «Отстань, черт тебя побери». Как ни смешно это звучало в его исполнении, однако свидетельствовало о некотором прогрессе.

Кроме глухоты, у Мартти не было никаких физических изъянов, напротив, это был плотно сбитый здоровяк. Со временем в нем проснулись все обычные деликатные потребности молодого человека, тут уж ничего не поделаешь. Но только их никто не направлял в здоровое и приличное русло, а скорее совсем наоборот. Это стало очередным номером вечерней программы, и подчас шутки заходили так далеко, что однажды некий заночевавший в доме торпарь почел своим долгом вмешаться и по-отечески проучить безобразников. Очевидно, глухота притулила инстинкты Мартти, он неумел стесняться, и те немногие непристойности, которые достигали его слуха, Мартти употреблял к месту и не к месту. В конце концов он стал посмешищем всей деревни. Над ним смеялись даже самые серьезные мужики: как ни старались они сердито хмурить брови, рот все равно растягивался в улыбке. В конце концов мачеха Мартти вынуждена была пожаловаться хозяину, и тот как следует выбранил батраков, после чего эта забава постепенно сошла на нет и со временем забылась.

Мартти шаг за шагом продвигался вперед по своему извилистому жизненному пути. Он батрачил в соседней деревне, причем даже продержался у одного хозяина два года подряд. С годами его слух немного улучшился, а вместе с тем улучшилось и его положение в среде батраков. Мы не слышали о Мартти ничего особенного вплоть до третьей весны, когда он оказался втянутым в эту злосчастную историю с картошкой. В той же деревне жил один мужик, сутулый, с серым лицом и редкими зубами, говорил хриплым голосом и всегда застегивал воротник пальто булавкой (звали его Калле Паюнен, и он умер потом в Лаппеенранта в лагере для пленных), – так вот, этот самый Калле, в отличие от других, никогда не обижал Мартти. Поэтому-то ему не составило труда уговорить глухого таскать вместе с ним картошку из картофельной ямы хозяев Мартти. Бедняга угодил в тюрьму на три месяца, а сам Калле схлопотал все девять.

С тех пор как Мартти покинул родной угол и подался в люди, я не соприкасался с ним близко. Но зато после его освобождения из тюрьмы мы вновь стали соседями на целый год. Я переехал жить в тот дом, куда Мартти поступил батраком, причем изба, в которой жили батраки, имела общую стену с нашими комнатами: нас разделяли запертые двери.

То было время моей наиболее сильной ненависти к хулиганам. Стоило мне завидеть вдалеке идущего навстречу парня, с виду похожего на босяка, как мои руки сами собой сжимались в кулаки и я принимался оценивать его возможную физическую силу, сноровку и храбрость, сравнивая их со своими, и воображал, как я с ним боксирую. Когда я отверг предложенное мне на выгодных условиях жилье, то у меня были на то свои тайные причины: поблизости околачивались два типа, с которыми я ни разу не имел дела, но которых как-то особенно ненавидел. Мое новое жилье привлекало меня прежде всего тем, что в доме не было никаких других батраков, кроме Мартти и еще одного совсем молоденького парнишки, почти еще мальчика. Но и то в первый вечер я был в напряжении и ждал удобного случая выяснить отношения, чтобы раз и навсегда поставить их на место. Случай представился, когда парни принялись скрестись в дверь, ведущую на нашу половину. Я распахнул дверь настежь и прикрикнул на них. Чуть позднее я как ни в чем не бывало зашел на их половину и угостил папиросами.

Довольно скоро я убедился, что даже в тюрьме Мартти не переменился и не стал похож на тех существ, к коим я питал ненависть. Он стал лучше слышать, постоянно улыбался и пытался говорить, причем всегда соглашался со всем, что бы я ни сказал. Частенько, соскучившись в одиночестве, я шел вечером в избу проведать парнишек, слушал бесхитростные рассказы Мартти про тюремную жизнь и пытался исподволь развивать и облагораживать его душу. Мартти доверчиво смотрел на меня своими маленькими глазками и улыбался во все пухлое лицо. Если никто из деревенских не забредал в избу, то вечер проходил очень приятно, после чего мы все отправлялись спать.

Парни укладывались на ночь в общую постель, стоявшую у стены и бывшую всегда в ужасном состоянии. Служанка, которая время от времени прибирала в избе, обычно не притрагивалась к постели, разве что слегка поправляла одеяла. В изножье торчали клочья соломы, а простыня всегда была скомкана. Грязная одежда валялась вперемешку с подстилками, поскольку повесить ее было некуда.

Изба была очень большая, слегка обветшалая и насквозь продуваемая сквозняками. Парни сворачивались калачиком и тесно прижимались друг к другу под одеялом. Я на своей половине представлял, как звездный свет проникает внутрь избы сквозь маленькие шестиугольные окошки, и мне было отчетливо слышно, как за стенкой обмениваются глубокомысленными замечаниями два согревающих друг друга человеческих существа, во внешней стороне жизни которых даже при большом желании невозможно было отыскать ничего в общепринятом смысле красивого.

Потом началась революция и все такое прочее, но эти события лишь изредка, да и то как бы между прочим, затрагивались в наших вечерних беседах в избе. Весь мир вокруг нас бурлил и бродил, но мы работали этим прекрасным летом точно так же, как и раньше. Однажды мы увидели, что у перекрестка расположилась группа мужчин, а над ними развевается кусок красной материи, на котором выведены буквы – Т. Т. Р.[10]10
  Т. Т. Р. – финская аббревиатура от названия Рабоче-крестьянской партии.


[Закрыть] Мы как раз закончили обедать, когда от этой группы отделились трое и направились к нашей избе, где произошло следующее: хозяин вышел и прогнал непрошеных гостей, после чего они ушли, пригрозив нам расправой.

Мартти наблюдал за этой сценой как за чем-то совершенно посторонним, но был, очевидно, восхищен решительными действиями хозяина. Воскресными вечерами Мартти обычно ходил на танцы в рабочий клуб. Но примерно через месяц он остался в воскресенье вечером дома ’ и, будучи в избе в полном одиночестве, затянул песню так, как может петь только человек, совершенно уверенный, что его никто не слышит. И тогда я понял, что Мартти незачем стало ходить в рабочий клуб, а больше пойти некуда. В его монотонном пении звучала тоска бесконечно одинокого человека. Песни были лирические и совершенно приличные, и я подивился тому, как и где этот полуглухой парень умудрился их выучить. Как у всех глухих, с мотивом у него было не совсем благополучно, и вдобавок Мартти страшно подвывал на каждом такте.

 
Вы смело ступили на праведный путь,
Вело вас к свободе влеченье,
На этом пути довелось вам хлебнуть
И боли, и лжи, и мученья…
 

Мартти напевал и думал о чем-то своем. Потом собрался и вышел.

Это был один из последних вечеров, когда Мартти пел, а я его слушал. Жизнь ускоряла темп, и люди все быстрее и быстрее мчались вперед по ухабистой дороге жизни. В этой тряске каждый должен был быть начеку и внимательно смотреть вперед, чтобы не выпасть на обочину, и стало не до того, чтобы петь или слушать чужие песни. Мартти заплатил объединению тридцать марок отступного за неучастие в забастовке, при этом он извинялся, виновато подергивая руками и ногами. Хотя к тому времени события уже разворачивались вовсю, Мартти после уплаты штрафа почувствовал себя несколько увереннее. Он боялся только новых забастовок. Потому что в объединении ему сказали, что тридцатью марками он не отделается: «Вот будет снова забастовка, так уж не забудь к нам присоединиться, так-то!»

Мартти опять стал ходить на танцы и был в хороших отношениях с босяками. Они даже оставили его в покое: время было такое бурное, что не до Мартти. От него даже перестали требовать участия в забастовках. Однако Мартти старался слушать все, что они говорили, стоя рядом с ними, как всегда широко расставив ноги. Хорошо бы присоединиться к ним, но как? А ведь это так весело и увлекательно. И так странно было, когда мужики из объединения пришли отбирать ружье у хозяина. Пролетело еще несколько недель, а с ними еще несколько воскресных вечеров, которые становились раз от разу все более захватывающими. Потом опять пришли требовать оружия. Потом пришли требовать хлеба и молока. На севере прогремели первые выстрелы. Мартти впервые увидел винтовку и штык и задрожал от страха. Белогвардейцы начали войну против рабочих, и рабочим тоже придется браться за оружие. Мартти работал как обычно, а сам дрожал от стыда и страха, от страха и стыда.

Потом настала ночь, которую позднее назовут «ночью бегства».

Парни ничего не знают, но и им передается общая тревога. Впервые за долгое время они оба вечером свободны. Сон не идет, и разговаривать не хочется. Что-то должно случиться, ночью их ждет не извоз, а что-то совсем другое.

А ночь все длится. С дороги доносятся какие-то звуки, там кто-то ходит, но хозяина не видно, а значит, нет приказа запрягать лошадь. Хозяин вдвоем с младшим батраком спрятали лошадей, но Мартти про это ничего не знает, а потому ждет, что его опять отправят в извоз. В полночь раздается стук в дверь. «Кто там?» – «Я», – доносится угрожающий голос, но парни не торопятся открывать. Тогда раздается крик «черт побери», и дверь распахивается настежь. Стук приклада об пол. Охвативший парней страх немного отпускает, когда они видят, что вошедший им знаком, это Пелтониеми, батрак, который за харчи работает у их же хозяина. Его кудри мокры от пота, он взбешен.

– Где ваши лошади?

– Не зна-аю.

– Я спрашиваю, где лошади? – кричит он снова и хватает младшего – Пааво – за горло.

– Не знаю, – вопит Пааво. – Почем я знаю, где лошади, если вечером отвел их на конюшню.

Изба наполняется незнакомыми мужиками.

– Лошадей нет, – сердито бросает Пелтониеми. Мужики уходят, а Пелтониеми говорит Мартти: – Так что запомни: если у тебя не хватит ума вовремя убраться отседова, то сегодня ночью тебя убьют. Рассвести не успеет, как первый же белый тебя прихлопнет.

И вот парни опять одни, в избе снова тихо. Жуткая тишина. Разговор не клеится. Мартти в ужасном состоянии. С каждым колебанием маятника белые все ближе и ближе, а те, кто ушел из деревни, все дальше и дальше. Скоро уже станет опасно уходить. Смерть, его ожидает смерть.

В сумрачных закоулках души Мартти дует леденящий ветер. Пааво смотрит на него с ужасом, оба готовы заплакать.

Но даже трус становится храбрее перед лицом неминуемой гибели. А ведь Мартти ходил на рабочие собрания и даже штраф заплатил. Скоро его убьют, смерть… Всех рабочих убьют. Пробил час. Оба не решаются вымолвить ни слова. Они начинают одеваться. Пааво не хочет бежать, он словно сжимается в комок от непонятного ужаса. А Мартти уходит.

Мартти ушел. На постели осталась его грязная рубаха, а под скамьей много раз чиненные и снова разорвавшиеся сапоги. Пааво один в избе. Для него Мартти уже погиб, растворился в ночи. Пааво выглядывает наружу. Ничего не разобрать, хотя Пааво кажется, что его обостренный страхом слух улавливает нарушающий тишину топот Мартти и его тяжелое дыхание. Только это уже не прежний живой Мартти, а погибший, уже покойник…

Так исчез Мартти Виртанен. Идущее вперед человечество потребовало жертв, и жертвой оказался Мартти. Он не вернулся в деревню, и о нем никто никогда ничего не слышал. Правда, один освободившийся из тюрьмы мужик утверждал, что видел его наутро после побега в центре соседнего прихода и что Мартти стоял с глупым видом, в руках он держал винтовку, там был совсем небольшой отряд, и все они либо разбежались, либо были убиты в окрестных лесах. И тот мужик ручался, что там же встретил свою смерть и наш Мартти, тем более что он был почти совсем глухой.

Так или иначе, а его уж нет.

Kadonnut

Перевод Э. Машиной

Рассказы из сборника «С уровня земли»
(1924)

Теленок и овечка

Этим летом мы не раз любовались очаровательной картинкой: освещенный солнцем склон, по которому в полном согласии и мире гуляют рыжий теленок, белая овечка и трое ребятишек. Один из детей – это наш первенец, а двое других – дети вдовой соседки, которой принадлежат теленок с овечкой. За лето эти пятеро стали неразлучны. В хорошую погоду двуногие напрочь забывали о еде и сне, и выяснения по этому поводу нередко заканчивались слезами. Зато четвероногим эта дружба была на пользу. Они могли целые дни спокойно лежать и жевать жвачку; дети не переставали удивляться, как это жвачка через определенные промежутки времени сама вылезает из горла в рот. За день животным доставалось великое множество лакомых кусочков, начиная от корочки сухого хлебца и кончая изысканнейшими пирогами, в деле добывания которых наш наследник проявлял незаурядный талант убеждения.

Как уже было сказано, мы любовались этим зрелищем. Такое общество было ребенку полезно и совершенно безопасно. К тому же привязанность к домашним животным, нашим несчастным меньшим братьям, никак не могла отрицательно сказаться на формирующемся характере, который – как мы, конечно же, надеялись – станет со временем более благородным, чем наши собственные. Иногда мы вспоминали свое детство и те беззаботные дни, что мы проводили в компании телят, кур и овец возле родительского дома.

Как-то раз, возвращаясь с сентиментальной вечерней прогулки, мы остановились на минутку возле загончика на склоне, улыбаясь, и отправились дальше.

– А теленок с овечкой порядком раздобрели за лето.

– Еще бы, съедать столько хлеба.

– Вилеенска предлагала нам их купить – всего двести двадцать пять марок за обоих.

– Вот как. А что мы будем с ними делать? – Моя подруга хмыкнула и не ответила. Мы уже неоднократно обсуждали с ней эту тему. Я не выносил забоя скота, и все же время от времени ел мясо. Я объяснял это так, что мясо – это просто некая субстанция, которая – будучи хорошо приготовлена – не напоминает мне о живом трепещущем сердце, которое перестало биться под ножом мясника. Я принимал страдальческий вид всякий раз, как она заводила речь о своей свинье и хвалилась, что та быстро набирает вес. Тогда моя собеседница смущалась и говорила:

– Ах, не заставляй меня об этом думать.

– Всякую мысль надо додумывать до конца, – отвечал я несколько высокопарно.

– Если додумывать, то жизнь сделается невыносимой, – говорила она и ласково поглаживала свинью.

Так случалось не раз прежде, тем же закончилась и эта наша вечерняя прогулка.

В пятницу мне позвонил доктор, мой друг и товарищ, и сообщил, что хочет приехать ко мне в воскресенье пофилософствовать. Я очень обрадовался этому известию, нас с ним связывали воспоминания о бурной, полной событий юности, а возможность подтвердить верность старой дружбе нынче представляется нечасто. Счастливый, я поспешил сообщить подруге новость, не скрывая своего воодушевления. Однако мои слова не порадовали, а лишь огорчили ее. Старая история, нечем угостить дорогого гостя. И опять, конечно же совершенно случайно, именно сейчас у нас нет денег, чтобы заплатить за продукты, даже если бы удалось где-то их раздобыть.

Разумеется, я не мог принять такую точку зрения.

– Тем не менее он приедет в воскресенье, – сказал я коротко.

Как и всегда в таких случаях, ответом мне было недовольное молчание. Потом подруга моя ушла куда-то, а я втайне задался вопросом, так ли уж подходит свободному творческому человеку семейная жизнь, с этой вечной проблемой, чем кормить гостей…

Когда мы снова встретились вечером, я спросил ее, слегка поддразнивая:

– Что же ты все-таки собираешься приготовить к приезду доктора?

Она ответила несколько напряженно:

– Завтра Ниеминен заколет теленка и овцу Вилеенски. Я обещала заплатить на следующей неделе.

После чего она раскрыла кулинарную книгу и принялась планировать обед: как приготовить сердце, почки и печень, а кстати, наша кадка рассохлась, надо сегодня же замочить ее, чтобы можно было засолить мясо… Вилеенска обещала прийти помочь, когда будут забивать. Посмотрим, удастся ли ей на этот раз собрать кровь, или опять все прольется на землю.

В то время я работал над рукописью, основную идею которой составляла высокая гармония и светлая вера в достижимость таковой. Один известный теоретик искусства как-то раз оскорбил меня публично, заявив, что в моих произведениях он не находит конструктивной основы. Вот я и пытался найти эту самую основу, но в тот вечер воображение опять мешало мне работать. Против своей воли я видел сердца теленка и овечки, я видел их так отчетливо, что даже на порядочном расстоянии от скотного двора слышал, как предсердия и желудочки гонят теплую кровь в мозг, в котором дремлющие чувства создают расплывчатые ощущения угасающего вечера. А еще я видел три других сердечка, одно в нашем доме, а два там, в соседнем, и они тоже качают молодую кровь через все детское тело в мозг, отражающий маленькие забавные впечатления проведенного вместе дня. Такая вот ерунда могла надолго увести мое воображение далеко в сторону от проложенных заранее тропок.

А еще я видел отточенную сталь, которая на рассвете вонзится в два из этих пяти сердец. Однажды вырвавшись на свободу, мое воображение уже не слушалось меня, и я представлял, как та же сталь вонзается в три других маленьких сердечка. Навряд ли я порадую теоретика искусства.

Утром, в тот час, когда дети натягивают на ноги чулки и ботинки, что-то заставило меня выйти на улицу. На крыльце я встретил своего ребенка и поспешил увести его из дому. Я успел заметить, что на заднем дворе висит подвешенный за бабки теленок, а Вилеенска несет на кухню таз с потрохами. Ребенок ничего не заметил. Крепко держась за мою руку, он потопал на своих ладных ножках прямо к домику Вилеенски. Было ясное утро в самом начале осени, и весь мир вокруг выглядел по-иному. Завтра ко мне приедет мой друг и товарищ. В эту минуту он казался мне на удивление чужим. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь у нас уже лет десять совершенно разные увлечения. И даже наша семейная жизнь сложилась совершенно по-разному…

Когда мы с ребенком подошли к соседскому дому, то во дворе нас встретили две пары грустных глаз. Дети выглядели так, как будто их слишком рано разбудили. Почему-то мне бросилось в глаза, что ворота на скотный двор распахнуты.

Друзья пытались играть, но в их игре не было жизни. В отличие от них я наслаждался утром, предавшись тихим наблюдениям. Ясное утро всегда способно привести меня в состояние счастливого равновесия, пусть даже и ненадолго.

Из вялого разговора детей скоро выяснилось, что они одни дома.

– Матушка пошла к вам, потому что там сегодня убивают Кили и Пекуну, потому что к вам приедет завтра доктор и потому что на следующей неделе нам за них заплатят.

Мой ребенок непроизвольно посмотрел на загон на склоне, где виднелись лишь опрокинутые корыто для воды и какие-то детские игрушки. Потом он запросился домой, хотя было еще рано. Все изменилось, и ничто уже не было так, как раньше. Эти едва заметные приметы грозились испортить мне день. Несомненно, мир ребенка содрогнулся от страшного потрясения, хотя он ничего не сказал и принялся с покорным видом собирать вдоль дороги осенние цветы без запаха. Я мысленно сравнивал, что важнее: приезд моего знакомого или настроение ребенка. Жизнь мечтателя-бездельника, которую – как догадывался тот трезвомыслящий теоретик искусств – я веду, в очередной раз обнажила свои негативные последствия: на мой взгляд, последнее было несравненно важнее.

Забой двух животных значительно прибавляет забот по хозяйству, а значит – вызывает некоторую нервозность в доме. Я стараюсь избегать всего этого и потому, по обыкновению, уединился в своей комнате. Оттуда я видел, что мой ребенок, заложив руки за спину, задумчиво наблюдает, как умело Ниеминен разделывает туши. В кронах деревьев кое-где уже появилась желтизна. Это навело меня на грустные размышления о прошедшем лете и ушедших в прошлое забавах.

Дневные часы были заполнены работой: после забоя скота всегда столько хлопот. (Потому-то и выгодно покупать скот живьем, получаешь много разных продуктов сразу.)

Когда все было готово, позвонил доктор и сказал, что не сможет приехать. И мы сами, без гостей, съели обоих безмолвных статистов летних пьесок. Ребенок тоже с аппетитом поел языка и почек.

Так или иначе, а его уж нет.

Vasikki ja lammas

Перевод Э. Машиной