Текст книги "Люди в летней ночи"

Автор книги: Франс Силланпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

Хильма и оказалась первой, кто заподозрил, что ключ может находиться в кармане у Ийвари. После некоторого обмена мнениями и поисков наобум домашние, словно бы побежденные Ийвари, тоже поверили в это. Хильма уговаривала оставить дверь погреба в покое до тех пор, пока парень не вернется домой, вряд ли он надолго задержится, но Тильта решительно заявила, что пусть хоть стену пробивают, ей все равно нужно достать оттуда картофель, чтобы тот сварился не позже чем через час, и тогда Хейкки пошел и выломал дверь погреба. Вскоре брага была в кувшине, и старина Хейкки получил возможность завязать с зятем беседу, направляя ее в желательную ему сторону. Старику не много потребовалось, чтобы развязался язык. Хейкки объяснял, а мать и обе дочери вставляли, по домашнему обычаю, замечания. Объяснения старика растянулись на целый вечер и закончились лишь часов в девять в кровати, на которую он повалился, не раздевшись, и захрапел. Но к тому моменту уже давно были выслушаны его объяснения, что, дескать, само по себе, глупо идти отдавать семейству Вооренмаа такую кучу денег, когда нет даже уверенности, что отец того младенца – именно Ийвари. «Точно, он – отец!» – выпалила тогда четырнадцатилетняя сестренка. «Нишкни!» – прикрикнул на нее старик и продолжал: дескать, не подали же Вооренмаа иск, хотя и грозились громко таким рождественским подарком, потому-то Ийвари и ярится, вот даже ключ унес. «Да, если унес!» – заметила на это младшая. – «Тогда небось ты его взяла», – пробормотал отец, пытаясь отшутиться.

Куста тоже с удовольствием отведал замечательного напитка – Тильта Плихтари была мастерица готовить брагу, ее даже нередко звали за этим, особенно под праздники, в крупные имения волости. Напиток, приготовленный ею на сей раз к визиту зятя, был достоин ее репутации. Уж она постаралась, ибо тоже урвала свое из тех полученных от зятя денег. К счастью, Ийвари успел выцедить из бочонка не так уж много. Обычный легкий румянец щек хозяина Салмелуса постепенно раскалился докрасна, лицо сделалось влажным, и, наконец, он тоже пустился в объяснения столь же долгие, как и у старика тестя, только еще более невнятные. Он говорил теще Тильте, как обдумывал это дело и пришел к такому выводу, что если бы его отец с матерью явились с того света, чтобы посоветовать ему, то сказали бы, что случившееся с Ийвари совершенно не касается ни его, Кусты, ни Хильмы, жены его, – но он все равно должен был бы ради репутации семьи сделать так, как он и поступил, уплатив эту сумму. В ответ теща опять же, как могла лучше, постаралась объяснить, что хотя они и истратили деньги не по назначению, но пустили их на дело – большую часть. Теперь ведь в отрепьях не очень-то поедешь в деревню к такому-то зятю, еще примут за цыган… и еще всякое такое, чего Куста никак не мог взять в толк.

От всех этих объяснений дело понятнее не становилось, пока не вернулся домой Ийвари. Его объяснение оказалось столь сильным, что начавшие было налаживаться семейные отношения вмиг затянулись тугим узлом намертво.

Итак, часов в девять Хейкки лежал, скрючившись, на своей кровати, и наконец был готов ужин, которым Тильта обещала угостить Кусту и Хильму, – для него-то и понадобилась картошка, ради которой, как и ради браги, пришлось взломать дверь погреба. Куста и Хильма ели вдвоем в горнице, и Куста объяснял теперь Хильме, как посоветовали бы ему его отец и мать. Тогда-то и послышались приближающиеся крикливые, пьяные голоса; почти сразу же они слились в единый гул разговора, и было слышно, как Ийвари сказал, что сходит в погреб. Но там он долго не задержался: уже хлопали двери, сперва в сенях, затем в кухне, откуда сразу же донеслось все то, чего и следовало ожидать. Увещевающий шепот Тильты перебивали выкрики все более ожесточающегося Ийвари. – Наша брага не для салмелусских глоток! – Это, наверное, выблядок самого Кусты Салмелуса, раз он так щедро заплатил за него и мне, и девчонке Вооренмаа, – ха-ха-ха – ой, Господи! – Разве этот горбоносый со своей бабой все еще здесь?

Даже Хейкки проснулся и, не вставая с постели, прикрикнул было, но тут же снова затих. Тогда Хильма поднялась из-за стола и устремилась в кухню. Куста остался на месте, чутко прислушиваясь, и вскоре услышал такое, что встал и тоже пошел в кухню.

Он пришел как раз вовремя, чтобы увидеть – и пережить – событие, оставшееся в его жизни единственным. Неужели эта хорошо одетая женщина на сносях действительно его жена? А тот пьяница, толкнувший как раз в этот миг беременную так, что она ударилась об угол печи, неужели он – родственник его жены, ее брат? Как бы то ни было, случилось небывалое: Куста Салмелус в первый и последний раз в своей жизни набросился на человека. Жуткое отвращение словно бы полностью овладело им, когда он ощутил в своей руке ворот пальто этого – неужели его зовут Ийвари? – и горло его под своими пальцами. Это происходило возле припечка, над которым висела новехонькая кожаная сбруя – и… Куста опомнился оттого, что две женщины, умоляя, кричали ему прямо в ухо, и отпустил наконец горло уже посиневшего было мужчины, выронившего из одной руки большой железный ключ, а из другой – затычку от бочки. Оглянувшись, Куста увидел Хейкки Плихтари, гневно-торжествующего, словно старик сам только что укротил его. Слегка придя в себя, Куста громко хмыкнул и сказал: «Теперь салмелусские глотки уедут». Он поглядел на Тильту и Хильму, приводящих в чувство все еще лежащего без сознания Ийвари, и выбежал с непокрытой головой во двор, к лошади.

Окончательно Куста опомнился лишь в санях, по пути домой, когда он старался изловчиться и объехать один жуткий, торчащий прямо посреди дороги пень, замеченный им еще по пути в Плихтари. Он увидел рядом с собой жену, утомленную и словно пребывающую в полусне. А впереди желтела только что взошедшая луна… Куста помнил все, но не разжимал губ. Он снова был на полпути между Плихтари и Салмелусом – жив ли еще отец там, впереди? Нет, уже нет. Плохо дело.

Во дворе Хильма выбралась из саней и пошла – тоже не сказав ни слова – в дом. Куста поставил лошадь в конюшню, и когда затем подошел к кровати, Хильма лежала, отвернувшись к стене, и, казалось, спала. Однако долгий дрожащий вздох все же выдал ее.

_____________

Когда говорят, что то или это хозяйство разорилось, имеют обычно в виду не одно конкретное событие, приведшее непосредственно к разорению – если, конечно, речь не идет о происшедших в конце 60-х годов захватах земель. Тогда, несмотря на бедственные неурожайные годы, иной энергичный крестьянин заложил основы своего благополучия, которое еще и в наши дни дает возможность его отпрыску вести праздную и богатую жизнь, особенно если «покойник-старик» успел вовремя выселить торпарей из наиболее крупных своих торпов, – до вступления в силу новых, охраняющих их законов. Под конец того голодного периода хозяйства шли с молотка, даже едва задолжав губернской канцелярии, и если у кого-то из предусмотрительных тогдашних владельцев хуторов водились деньги, пусть и небольшие, он, понятно, предпочитал отправиться на торги и купить то разорившееся хозяйство, нежели дать взаймы оказавшемуся в затруднительном положении соседу, не способному ни на что другое, кроме, пожалуй, чтения по вечерам в постели катехизиса Лютера… А иногда эпидемия тифа настолько опустошала хутор, что не оставалось работников, и даже звать на помощь было некого, разве что какого-нибудь полоумного, находящегося на содержании… Перечисление можно было бы продолжать и еще – так же как, вспоминая, наблюдать этих нынешних полугоспод: с одной стороны, владельцев имений, все еще подкарауливающих возможность приобрести по дешевке какое-нибудь хозяйство, с другой – тихих безземельных мужиков, держащихся с заметным достоинством, про которых можно услышать, что такой-то и такой-то – бывшие владельцы таких-то хозяйств…

Подобные случаи характерны, они связаны с историей отечества, с большими испытаниями, выпавшими на долю всего народа.

Обычно же причины более мелких событий порой бывают гораздо менее явными. У кого-то болезнь погубила стадо, детей, жену, апрельский ветер может сдуть начисто первые всходы ржи, и августовские заморозки могут побить набирающие сок колосья; может случиться пожар или придется платить по поручительству, но хозяин хутора не покинет. Зато следующее поколение – сын или зять, – хотя с ними ничего такого и не случится, возможно, оставит хутор.

Совсем иначе, чем в 60-х, происходило в 90-х годах – как раз на это десятилетие пришлось хозяйствование Хильмы и Кусты в Салмелусе, – предпосылкой разорения мог стать быстрый взлет кажущегося благосостояния и могущества. Результаты продаж леса в то время хорошо известны; нетрудно представить себе такого тогдашнего мужика, бахвалящегося своими деньгами где-нибудь в городском трактире. Теперь, когда на делянках уже сгнил оставшийся от порубки мусор, а новые деревья ждут «ухода за лесом», от тех шальных денег не осталось иных воспоминаний, кроме разве что каменного амбара с просевшим фундаментом или этаких уродливых окон в зале, – два длинных нелепых стеклянных прямоугольника стоймя и третий, лежащий на них. При взгляде на такие окна наверняка вспоминается кожаный бумажник тогдашнего господина сплавщика. Большие деньги, при получении которых ставился лишь крестик вместо подписи, побуждали хозяина не отставать от моды, и, чтобы показать это, он заменил старые почтенные окна залы с шестью квадратными стеклами на такие же, как в доме его брата, переселившегося в Тампере, в Амури, – того самого Вихтори, который позже полностью оберет его, своего брата Таавети, – и так далее…

Последний наследственный владелец Салмелуса не продавал лес и не заменял старых, чуть зеленоватых окон своего жилища. И хотя выработанная веками крестьянская интуиция подсказывала Кусте по возвращении из рождественской поездки в Плихтари, что его жизнь и быт все больше складываются не так, как должно, но прямая натура с затаенной, немного высокомерной медлительностью помешала ему понять, что он и есть тот хозяин, которому суждено покинуть Салмелус. Но и позже, когда владелец старого имения Роймала – эта огромная туша – по-хозяйски рычал уже и на землях Салмелуса, Куста не смог бы назвать ни одного конкретного действия, которым бы он или его жена вызвали это незаметно произошедшее разорение.

Утром Куста проснулся первым, зажег огонь в лампе и посмотрел на жену, рядом с которой проспал и эту ночь. Казалось, Хильма спала крепче обычного, полуотвернувшись от него, и ее лицо с безжизненным выражением было обращено словно бы куда-то в иное бытие, к кому-то, смотрящему оттуда на нее и хорошо знающему и понимающему такое выражение без единого слова. Короткое дыхание спящей, казалось, подтверждало невинность всего того, что выражало лицо. Тяжесть угадывавшегося под одеялом живота была как бы трогательным остатком случившегося несчастья.

Но сознание просыпающегося мужчины было странно вязким. Что же это за ощущение такое – и оно становится все противнее по мере того, как раз за разом разматывается клубок памяти. Ездили в Плихтари… я же поставил лошадь в конюшню… брага и какая-то еда… наконец-то, после стольких разговоров, съездил я к ним… и тут вот их дочь, которая еще приехала оттуда со мной… и я связан с нею, она моя, моя… так что же это со мной?..

Куста вспомнил, как Хейкки Плихтари, безземельный старик с дрожащими коленями, в последний момент встал посреди кухни с таким видом, будто он всех укротил, и его, Кусту, зятя… Будто и он тоже сын Хейкки… Стало быть, теперь отношения с Плихтари такие… и отеческое влияние жалкого старика Плихтари продолжалось еще и здесь, сегодня, в ранний утренний миг, здесь, в старой гостевой горнице Салмелуса, через его дочь, которая спит здесь и… накрепко связана с Салмелусом и… Это все та же гостевая горница, хотя нет в ней уже давно прежней атмосферы, ее полностью изменили дыхание и запах пота… И не слышно за ее дверью знакомого покашливания отца-покойника… Я ведь продолжаю жить в этом доме по-своему, и нет никого, кто поддержал бы меня… и тут спит эта…

Хильма все не просыпалась. Может быть, пока тянулась ночь и муж спал, она переживала собственное потрясение и заснула лишь недавно. Куста тихо оделся, было уже пора, наступило утро, раннее зимнее утро. В такое утро крестьянин, коль проснулся, встает, какой бы ни была его прошедшая ночь. Если он встал как обычно, то разглядывать жену-хозяйку не будет, ибо хозяйка к тому моменту сама давно на ногах и уже разбудила служанку – та всегда готова спать без просыпу. Счастливый хозяин обычно не думает ни о чем, приближаясь в утренних сумерках к конюшне и слыша еще издалека знакомое ржание своей лошади. Работники приходят следом за ним и знают свои обязанности.

Но в Салмелусе в это необычное утро служанка еще не проснулась, как и хозяйка, да и работников что-то не было видно, зато шедший к конюшне хозяин пытался кое о чем думать.

Он вошел в конюшню и сделал обычное: зажег свет, сгреб навоз и почистил лошадь. Затем надел на нее сбрую. Пока он совершал все это, ему казалось, будто кто-то другой, но его глазами наблюдает за ним, пытаясь отгадать его намерения. Однако никаких намерений у него, по правде говоря, не было, просто хотелось куда-то ехать. Сани, на которых работники возили навоз, стояли без дела возле конюшни с сочельника и сегодня, чуть позже, снова будут в работе, для этого хозяин не нужен. Но даже если бы и был нужен, он теперь отправляется на дальний покос – привезти сена. Это мужское дело, и хозяину вполне подобает заняться им в такое праздничное время. Правда, может, и лучше было бы отправиться за сеном попозже, часа через два-три. Но ничего он этим не выиграет.

Однако же, затянув супонь, Куста на мгновение замер, словно задумался о чем-то вместе с лошадью. Было очень тихое, сырое зимнее утро, такое тихое, что ясно слышалось бурчание в лошадином брюхе, а когда животное стряхивало последние остатки конюшенного тепла, то поскрипывание сбруи и оглобель казалось жутким громыханием.

Затем мимо прошла девчонка Ловийса, прошла достаточно близко, чтобы увидеть, чем занят хозяин, и заметить позади лошади короб для сена, стало быть, потом сможет сказать об этом хозяйке. В дверях девчонка еще оглянулась, дрожа, вошла в дом и, было видно, засветила лампу в кухне. Хозяин понял, что может преспокойно отправляться в путь. Нет никакой необходимости возвращаться в дом и что-то там говорить.

Куста позволил лошади двигаться, как ей хочется, утро совсем еще раннее, он все равно успеет на дальний покос, прежде чем совсем рассветет. Стоя в санях, можно предаться сколь угодно глубоким раздумьям. Дорога шла вдаль надежно прочерченной колеей через поля, вырубки, лес. Впереди был след лишь одних полозьев, расстояние между ними показывало, как изменилась ширина обычных крестьянских саней за одно поколение. Сани сына помещались, если можно так сказать, между тех рельс, которые проложил отец.

Куста обдумывал, что теперь ему следует предпринять. Было только неясное предчувствие, что надо от чего-то отделаться, освободиться. Но от чего, он понять не мог, просто казалось приятным ехать все дальше в глушь. Заснеженная лесная чаща заставляет мужчину забыть все заботы, которые он сам придумал себе, пока ехал среди полей. Момент забвения там может наступить когда угодно, но размышления открытых пространств все равно в конце концов вернутся и покатятся все тем же вечным путем.

Отделаться так, чтобы никогда больше не видеть и чтобы даже не вспоминать… по крайней мере об этом парне, шею которого сжимали давеча его пальцы и которому сейчас он не мог придумать никакого имени. Но когда он, стоя в санях, пытался представить себе это освобождение, ему виделось и многое, как бы связанное с тем парнем.

Двор Плихтари со всем семейством, их дочь, которая, наверное, в этот момент проснулась без Кусты в гостевой горнице в Салмелусе, впервые за время замужества в пустой постели. Да и Салмелус, все хозяйство, и еще те, кто оставил ему его; отец и мать – всех их как бы зацепили эти размышления об освобождении, и, наконец, он сам – словно и от самого себя ему надо было убежать. Да, и еще тот, который вот-вот родится… И об этом Куста сейчас подумал впервые прямо и грубо. Но и оттуда путь размышлений неизбежно вел все в то же больное место. Куста впал в уныние: именно тот мужчина толкнул Хильму на угол печи, когда он подоспел на помощь. Вернее, он не успел помешать ему, успел лишь увидеть, как жена отлетела к печи. И теперь у него было ощущение, что он не взыскал с той твари по-настоящему и никогда уже не сможет взыскать. Такие вещи требуют немедленного возмездия.

Ийвари Плихтари все больше заполнял мысли Кусты Салмелуса, и заснеженный лес уже не помогал, а становился, чем больше светлело, холоднее и мрачнее… Ийвари Плихтари – пьяная, грубая тварь – дал волю рукам с его беременной женой, которая в придачу ко всему сестра – Господи! – сестра этой скотины. И все запутывалось еще туже, и еще противнее делалось на душе. Куста не умел, да и не осмеливался додумать до конца, но где-то в глубине сознания ощущал, что тот мужик оскорбил не только его жену, но и не родившегося еще ребенка. Что своим действием эта скотина оттолкнула его, Кусту, от еще незнакомого, лишь предугадываемого отцовства. Он был почти в ужасе. И даже эта поездка показалась ему бесполезной, словно дорога говорила, мол, можешь ехать по мне, пожалуйста, но никакой помощи оказать тебе не сумею. Все равно тебе придется возвращаться.

Путь Кусты вел мимо двора Вооренмаа, об этом он не подумал, выезжая из дому. Правда, там дорога пошла под гору, так что лошадь бежала резво. Но тем медленнее она будет тащиться на обратном пути с поклажей. И к тому же хозяин Салмелуса не находил в своей душе ни малейшей обиды на Вооренмаа. Наоборот, казалось, к его отношению в этот момент прибавилось что-то новое и бодрящее. Старик Вооренмаа был человек, всегда был. И с отцом Кусты он всегда ладил.

На обратном пути лошадь сама остановилась возле колодца Вооренмаа. Прокрутив несколько раз ворот, Куста набрал воды для лошади и, заметив в окне кухни какие-то лица, счел, что заглянуть туда будет уместно. Его и самого страшно мучила жажда.

В кухне он застал старого Вооренмаа, как раз собравшегося идти в усадьбу. Вооренмаа в недоумении поглядел на хозяина – неужто так поздно и надо поторапливаться, коль скоро хозяин уже столько успел? – Нет, спешить сейчас, в пору праздников, вовсе не требуется. И Вооренмаа может подсесть в сани к хозяину. Ведь старому человеку лучше передвигаться на санях, вытянув ноги, чем топать на своих двоих. – Да уж, все равно в конце-то концов протянешь ноги.

Слышно было, как в горнице поскрипывает люлька, время от времени ее двигали, чтобы она качалась равномернее. Потом она совсем остановилась, и в кухню вошла Ээва, бледная и небрежно одетая. Куста попросил чего-нибудь попить. Мать велела Ээве принести гостю напиться. Но сперва следовало дать напитку слегка согреться.

Это был квас: гость заметил, что он подходяще перебродил и превратился в крепкую брагу. Гость и хозяин не спеша обменивались короткими фразами, словами с намеками и затаенным смыслом, пока наконец не начался прямой разговор. И, начавшись, он длился долго. Старый Вооренмаа объяснял в свой черед, как он понимает все – уж его с толку не собьешь, хотя он и беден. Под конец он говорил стоя и настойчиво потребовал ехать в Салмелус, по крайней мере, ему нужно туда, а хозяин как хочет. И он энергично натянул рукавицы, прижимая большие пальцы к ладони.

Куста остался. Его лошадь стояла там, у ворот, всю первую половину зимнего дня. Ее узнала какая-то шедшая мимо баба и удивилась, помня нынешние отношения между Вооренмаа и Плихтари. Уж там небось мог идти крутой разговор. Во всяком случае, дело настолько из ряда вон выходящее, что надо бы исхитриться попасть в людскую Салмелуса и вроде бы между прочим упомянуть там об увиденном. Не прошло и часа, как она уже сплетничала там: «Всенепременно – хозяин Салмелус, уж я лошадь-то его знаю, и старуху Вооренмаа видела – она несла ему брагу из погреба. Конечно, чего бы им теперь брагу не делать – столько денег получили. И как же им не угостить этой брагой разок хозяина Салмелуса…»

Это слышала и Хильма. Промолчав, она ушла в комнаты. Уже смеркалось.

А у Вооренмаа Кусте было хорошо. Согревшись брагой, он расспрашивал женщин, обращаясь время от времени и к Ээве, недавно родившей дочери старика Вооренмаа, который так и ушел. В те моменты, пока мать занималась чем-то неотложным, Ээва оставалась наедине с хозяином Салмелуса и сдержанно, но живо и весьма ловко поддерживала разговор, медленно развиваемый хозяином. Между ними – хозяином и Ээвой – не было никакой враждебности, поскольку они оба относились к Плихтари почти одинаково. Куста предложил Вооренмаа-матери плату за брагу, но та отказалась. «У нас тут не корчма, и вообще мы ведем добропорядочную жизнь, хотя с девчонкой и случилось такое… Кстати, правду ли говорят, будто хозяин сперва дал деньги Плихтари, чтобы заплатить Ээве, но они потратили их сами на себя, и хозяину пришлось дать деньги вдругорядь? Другие-то об этом не говорили, только вот Ийвари кричал вчера об этом по деревне и еще нес всякое и бахвалился…»

Тут Куста словно проснулся. Он посмотрел на кувшин, выпил его, не отрываясь, до дна, сказал: «Всего хорошего!» – и… не произнеся больше ни слова, спокойно вышел за дверь. Немного неуверенными шагами он спустился с незнакомого крыльца, дал лошади еще воды и взобрался на сено. Короткий декабрьский день в избе торпаря закончился.

Закончился он и в Салмелусе.

– Неужто в этом хозяйстве есть такие дальние делянки, что нужен целый день, чтобы привезти оттуда сено? – спросила у мужа Хильма, когда он вошел в комнату. Так – с издевкой – Хильма обратилась к мужу впервые. В имении за день случились кое-какие мелкие происшествия, требовавшие вмешательства хозяина, и хозяйке пришлось понервничать, действуя на свой страх и риск. Понадобились и деньги, но нужной суммы не нашлось.

Поскольку жена все продолжала попрекать его, Куста сказал, устало улыбаясь:

– Неужто семейству Плихтари потребовались деньги на прокорм еще какого-нибудь ребятенка?

До сих пор этому мужу не доводилось говорить с женой столь саркастически.

– Вполне может быть, – ответила Хильма. – Тот давешний, похоже, и впрямь твой, иначе чего бы торчать там, у той суки, столько времени.

У Кусты вдруг напряглось лицо, его взгляд, казалось, устремился в яростное нападение. Но в глазах жены мелькнула легкая насмешка, она не испугалась, она стояла уверенная в своей защищенности не родившимся еще ребенком. Куста видел их обоих как бы сплотившихся против него. Его охватил ужас. Он был в своем доме, словно на чужой, вражеской территории.

Полного выхода из такого положения не бывает. Увы, любовь, начинаясь, всегда бывает столь утонченной и чистой, что позже ей ничего не стоит запачкаться. Любовь мужчины и женщины подобна некоему организму, жилы и ткани которого, однажды разорвавшись, никогда больше не могут срастись. Мудрее бы с самого начала держаться внешне сурово и грубо. А самым умным было бы искать себе жену за тридевять земель.

Этой зимой то один, то другой сосед мог заметить в хозяйстве Салмелус мелкие неполадки, к которым прежние хозяева относились совсем иначе. Оставалась без внимания и все дольше ждала починки какая-нибудь отвалившаяся доска обшивки или покосившаяся калитка. В поле оставили на весну работу, которую следовало бы выполнить уже осенью. Остались непрокопанными кое-где дренажные канавы. Так продолжалось и в последующие годы – нет нужды перечислять все.

Не подала судьба надежды и на будущее родового древа.

То был по-своему важный день в жизни Кусты, когда Хильма рожала первенца. Утром-то она встала, как обычно, и, сидя в кухне за столом, слабым голосом распоряжалась, как и положено, по хозяйству, хотя нередко соглашалась со служанкой, предлагавшей сделать по-другому. «Я-то что, я сама не могу, да и не знаю…» – и она слегка приподняла подол – это стало уже у нее привычкой, – чтобы посмотреть на свои отекшие ноги. И вдруг взгляд ее как-то замутился. Она поднялась, но осталась стоять, опираясь руками о столешницу. Ловийса заметила, как напряженно сжались ее пальцы. «Хозяйка, что с вами, может, пойти за хозяином?»

Когда хозяин пришел, хозяйка уже была в горнице, стояла там странно, немного согнувшись, спиной к двери. Отношения между ними с того понедельника оставались до сих пор такими, как и следовало ожидать. Но они еще сдерживали себя – при посторонних до обмена резкостями не доходило. И никого из Плихтари в Салмелусе с тех пор не видели. Куста целыми днями пребывал на работах вне дома и двора и вечерами не был разговорчив. Чем ближе подступал срок родов – Хильма и сама не знала, когда точно, – тем незначительнее ощущал себя рядом с нею Куста, как бы ни вела себя жена. Постепенно слабело его воспоминание про то мгновение в Плихтари, про угол печи, но все же иной раз, когда они тихо лежали рядом в одной кровати, мужа внезапно захватывало то противное мучительное чувство, что некто – имярек – как бы осквернил его нежнейшее отцовство. Куста больше не ждал появления наследника, как можно было бы думать, зная, сколь сильные чувства владели им тогда, когда предположительно началось это ожидание. Теперь он оказался рабом обстоятельств и лишь подсознательно отвергал некие пугающие видения, чтобы не дать им превратиться в осознанное желание.

Сейчас, войдя в эту богатую воспоминаниями гостевую горницу, он, однако же, всем своим существом ощутил новый прилив теплоты. Теплоты к жене, которая в такой странной позе, казалось, взывала к мужу о защите. Он подошел к ней, как бы невзначай положил руку ей на плечо и спросил о чем-то несущественном. Жена глянула на него в упор, и выражение ее лица поразило его. Словно то была какая-то часть тела, которую мужчине нельзя было видеть в таком состоянии.

– Можешь ты сходить к бабушке Тонтилле и сказать, что я просила ее прийти, – и пусть постарается, чтобы этого не видела сразу вся деревня… И в Плихтари не надо ничего сообщать. Иди скорее – оох!

Стало быть, сей день определен свыше, и ему суждено стать особым днем, какого не знал этот старый наследственный дом с момента рождения нынешнего хозяина. Слух о начинающихся у хозяйки родах вроде бы приглушил всю жизнь дома, но это только с виду, а в глубине души дома росло торжественное, захватывающее ожидание. В такой день и молоденькие служанки, дочери своих матерей, причастные к хозяйке, чувствовали себя как бы значительнее. Самая большая власть во всем доме оказалась у старушки Тонтиллы, она распоряжалась, и хотя обычно бывала приветлива и добродушна, сегодня раздавала указания, ни на кого не глядя. Время шло, и выражение ее лица становилось все серьезнее.

Хозяин занимался чем-то вне дома. Он старался найти себе такую работу, чтобы остаться одному: то в дровяном сарае, то в амбаре, то возле риги. Да к риге-то и привели его сами ноги, подойдя туда, он не помнил больше, зачем пришел. Он лишь открыл дверь – и сразу увидел то место, на котором нашли его умершего отца. Сын стоял спокойно, глядя немного рассеянно. Неужели для этого он и пришел сюда, к риге? Он мысленно попытался вызвать дух покойника отца на то известное место на полу, но этот дух, похоже, спал там, перед очагом риги, и ничего не сказал сыну. Однако же и не упрекнул сына ни в чем.

Куста присел на пороге, лицом на двор, у него было такое ощущение, что сейчас ему лучше всего находиться именно здесь. Отсюда хорошо виден дом, видно и то окно, за которым Хильма – Хильма, приведенная им сюда и сделанная им такой. Куста весьма туманно представлял себе, как происходят роды, но догадывался, что помимо боли и мук с этим связано кровотечение и еще что-то, о чем обычно помалкивают. Во всем этом деле было нечто, мучащее его… и со всем этим связано… опять-таки все то, и в первую очередь Ийвари. Его призрак словно подстерегает где-то там, возле гостевой горницы, и, кажется, всем своим видом говорит, что он, несмотря ни на что, здесь даже и при таком повороте дела, но кланяться в ножки хозяину Салмелуса не намерен… И там же, рядом, его мать… и затем – та поездка за сеном… и там вон теперь рожает та, из-за которой их дела… аахх… И вновь нечто страшное – вроде пожелания – поднималось и подступало к сознанию. Куста застонал в душе, убрался в ригу, сам не отдавая себе в этом отчета, и оказался в пределах того места, где лежал в момент смерти покойник отец. Там он стоял тихо, будто к чему-то прислушиваясь. Постепенно его настроение сделалось каким-то детским, мальчишеским, и он направил шаги к дому.

Его уже искали. Во всех помещениях царила какая-то странная застывшая тишина. Девчонка Ловийса шла из гостевой горницы, замедляя шаг и стараясь не производить ни звука. «Может, хозяин пойдет туда», – сказала она как-то необычно. Хозяин пошел.

Лицо бабушки Тонтиллы было странно перекошено, казалось, она плачет без слез. В последние дни Куста чувствовал себя чужим здесь, под собственным кровом, а в этот миг то ощущение достигло наибольшей силы. Комната выглядела иначе, чем прежде, даже кровать была сдвинута так, что между нею и стеной образовался проход, именно там-то и стояла бабушка Тонтилла. Хильма лежала бледная, с закрытыми глазами и не открыла их, когда приблизился Куста. Лучшие ласки, проявления нежности и слова любви, с которыми эта слабая и жалкая женщина обращалась когда-либо к мужу, вдруг возникли теперь в его памяти каким-то единым, всеохватывающим впечатлением. И это ясно показало мужу, в какой мере еще сохранилось в нем влечение к своей жене, и он увидел эту меру столь же точно, как если бы подошел к комоду и пересчитал оставшиеся в ящике деньги.

– Человек тут помочь был не в силах; если Бог не поможет, ничего не поделаешь, – тихонько сказала бабушка Тонтилла. Но, говоря это, она смотрела на сверток, обернутый тканью, который лежал поперек кровати в изножье. Куста тоже глянул туда необычно пустыми глазами, он не искал там ничего. Однако же он увидел. В отверстии свертка виднелась красно-черная безжизненная головка ребенка.

По правде говоря, Куста не подумал, что там дитя, тем более его дитя, а о том, что мертвое, – и подавно. Когда он наконец осознал это, его охватило непонятное состояние. Никакого отчаяния, ни малейшего намека на скорбь. И это не осталось незамеченным бабушкой Тонтиллой; более того – ее расстройство на какой-то миг исчезло, и старушка оказалась в состоянии впервые отметить про себя, что Куста напоминает покойника Вихтори, у того тоже ни при каких обстоятельствах выражение лица не выдавало чувств. Бабушка Тонтилла в свое время помогала появлению на свет Кусты и поэтому считала его мальчишкой. Теперь прямо-таки у нее на глазах этот парень Салмелус превращался в серьезного зрелого мужчину, – вот так иногда, в особую погоду, можно воочию наблюдать, как растут и меняются облака на фоне неба.